- Алька! Алька! – крикнула Егорьевна и чуть не задохнулась от попавшего в легкие жаркого воздуха. Да куда там! Альки уже и след простыл. – Тьфу ты, огонь девка! Наказание одно! – сплюнула Егорьевна в сердцах и поплелась обратно в избу.
А Алька выглянула из-за сосны, поскалила зубы на круглую спину старухи, глянула на золоченые солнцем окошки и припустила козой через перелесок.
Зинкина изба стояла на отшибе, чуть возвышаясь над остальными домами. Перебралась Зинка сюда из соседней деревни, из малюсенькой Михинской Колеи, где жила с Васькой Кузнецом. А как война кончилась, Михинская Колея опустела, как вымерла в какую-нибудь неделю. Голодно после войны в деревне было жить, а в городе ты хоть как-никак на виду, среди людей. Зинка попервой тоже в город думала перебраться, Васька ейный на войне погиб, не при ком ей оставаться было, да потом раздумала: деревенская жизнь ей ближе, понятнее, а к городской еще привыкать надо. Продала она мужнин дом (как дрова ушел, за копье), кое-какие льготы пособирала, да купила домик в Синих Глазюках. Здесь домов двадцать будет, до школы семь верст, да не крестьянских, пока дойдешь – не стопчешься.
Алька взбежала на деревянное крыльцо, прошлепала босыми ногами по выскобленному полу, стиснула молчавшего Кольку. Колька, почти все время сидевший букой на крыльце, в свои шесть лет был неразговорчив. Бабы на деревне поговаривали, что это за Зинкины грехи ей ребенка попортили. Не взлюбили они Зинку, видно, зависть им глаза застит. И то дело: в Синих Глазюках что ни баба, то квашня, что ни девка, то обабок, а Зинка в свои тридцать статная да ладная, груди стоят, талия пояском тоненьким перетянута, глаза озорным блеском горят. Ягодка, а не баба! И работящая. С утра до ночи робит, с ночи до утра по дому хлопочет.
- Что, Колька, где мати? – Вопросила Алька, в шутку состроив грозное лицо. Колька, даром что тихий, на Алькино приветствие оживился, и рот слегка скривил на манер улыбки.
Зинаида хлопотала по хозяйству. Ее тоненькая спина податливо изгибалась за руками то к кадке с тестом, то к венику березовому, то к подолу дешевенького ситцевого сарафана, когда тот путался меж колен. Легонькая, хрупкая, Зинаида совсем на деревенскую не походила.
- Алька, негодница! Опять от Егорьевны сбежала! – с улыбкой, простодушно пожурила Зинаида гостью и лукаво на нее взглянула, и Алька в который раз залюбовалась ее глазами: не глаза, а глазища! Зеленые, с черным ровнехоньким ободочком, распахнуты на пол лица, и таким добром, таким задором молодецким смотрят. Эх, Альке бы эти глаза! Все бы хлопцы ее были, стоном бы стонали. Алька по привычке зыркнула в окошко на свое отражение: девка как девка, не урод, да и не лебедь белая. Волосы, правда хороши. За такую косу любая молодка чего бы только ни сделала.
- Эх, Алевтина, стирку разобрала вот, все руки уже стерла, - пожаловалась Зина, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба. – Грязюка эта, сил нет, налипла комьями, ни стряхнуть, ни смылить.
Алька ничего не ответила: доставала посудину из печи. Ей не хотелось сейчас говорить о домашних делах, скучно это, другие дела у ней на уме были, а больше все на сердце. Зинка, как единственная ее подруга, была поверенной сердечных тайн, а тайны эти вокруг Семена-тракториста вертелись.
- Нонче Марфа хвастала сарафаном: брат ейный из города прислал. Чудо что за сарафан, диковинка, до того баско, что невмочь! – Алька мечтательно закатила глаза. – Красный, огнем горит, а по краю все звезды да солнцы желтые, так глаз и режет. Марфа на танцы сегодня в клуб его надеть хочет, – при этих словах не сдержалась, повела ревниво плечом, вспомнила про Семена.
- Что он, сарафан, тряпка и тряпка. Что полы мыть, что на себе носить, - засмеялась Зина.
- Эко как жить, - засомневалась Алька. – Мужик он на это ого го как клюет. Тряпка, не тряпка, а из города по-модному да по-современному.
- Зинка! – Внезапная догадка заставила Альку замереть с крынкой молока в руках. – У тебя же есть эта, как ее, красильня для лица!
- Красильня? А, догадалась, кажись. Ты про понмаду губную.
- Она, она! Дай мне на вечерок, я токмо маво удивлю.
- Да на что ж тебе красу свою юную раскрашивать? Ты свежестью бери, да волосами. Вон какое сокровище на голове таскаешь, золото, а не волосы. Семен-то твой как тебя за них схватил намедни?
- Ой, и век не забуду, так дернул. Три версты за машиной скакал, покуда мы с покоса в деревню попадали, лапищу тянул. Думали-гадали, кого он себе наметил, на Маню грешили, а он возьми да и схвати, чуть голову мне не оторвал!
Обе так и прыснули.
- Садись, Аля, есть будем, а то голодная на свои танцы ускачешь.
Аля послушно уселась на лавку.
- Когда танцы-то твои, когда дрыгаться пойдешь?
- Да я прям от тебя побегу, а то Егорьевна привяжется опять к чему и не пустит.
- Как не пустить? Авось не кажный день такое веселье.
- Кажный, не кажный, а она этого не уважает. Девка, мол, молодая, нечего парням кровь зазря горячить, задом перед ними вертеть. Говорит, замуж выскочишь, перед мужем навертишься. А как я выскочу, коли всю молодость взаперти просижу?
Зинаида покачала головой. Крута была Егорьевна, что ни говори, крута. Алька ей хоть и не дочь вовсе, а племянница, да все одно – родная кровь. Мати Алькина в город умотала, спуталась с городским и прочь из родного дому, жизнь свою поехала устраивать. И дочь, не дочь, лишь бы тоску бабскую прочь. Она вздохнула и кликнула с крыльца Кольку.
- Садись, садись, Колюшка, - Аля посадила его рядом с собой, пододвинула к нему картошку, положила рядом краюху хлеба, теплого от долгого лежания у печи, хрустящего. Колька посмотрел на Альку, взял хлеб и начал задумчиво жевать.
- Опять в облаках витает, - с улыбкой сказала Зина и погладила сына по голове. – Целыми днями так, молчит да все думу думает. Об чем думает, бог его знает, хоть бы рассказал уж матери.
Алька уплетала нехитрый ужин с аппетитом. В этом доме ей любая еда была в радость. Привечала Альку Зина, с самого своего приезда. Сколько раз она здесь от Егорьевны пряталась, даром что родная тетка. Бывало, выйдет Егорьевна на крыльцо, увидит Альку, стервой ленивой ее обругает для профилактики, да обратно в дом, вроде так и положено. А в чем же она ленивая? Раньше всех на деревне встанет, востроногая, воды натаскает, ягод хоть лукошко, а соберет к завтраку. Дом в чистоте ее, Алькиными, силами содержится, а все недовольна тетка, все изъян какой сыщет да выругает. Горько приходилось Алевтине, тоскливо. Одно избавленье – из дому вон. Какое было счастье, когда начинались покосы! Иной раз по несколько дней домой носа не кажешь.
- Эх, девка, танцы-то свои не прозеваешь, али передумала и идти?
- Пойду, пойду, - Алька вся аж встрепенулась. – Рано еще, солнце еще не скатилось за лес. А пойдем со мной на танцы?
Зина засмеялась, оголив свои крупные белые зубы.
- Пошто я туда отправлюсь? Молодежь смущать?
- Да ты, Зина, еще хоть куда!
- Нет, не про меня это. Я за день умаялась. Лучше вон с Колькой до пруда дойдем, лягух посмотрим. А то сидит один целый день, как привязанный.
* * *
Клуб в Глазюках построили недавно. Новый, белый, попервой его проезжающие за больницу принимали. Свежая краска весь день блестела на солнце, а вечером включали «аллюминацию»: большую вывеску КЛУБ подсвечивали мудреными электрическими фонарями.
На узкой вытоптанной ногами площадке (аккурат между клубом и сельпо) уже собирались подгулявшие мужики. Что у них и веселья-то по праздникам, как шары налить да молодух исподтишка облапить.
Семен стоял у березы, по-свойски облокотившись о ее пятнистый ствол, крутил губами былинку, посматривал по сторонам: манеру держал, не иначе.
Алька со своими двумя подружками (Манькой да Марфой) подошла к клубу одна из первых. Марфа в своем огненном сарафане в глаза всем бросается, а рядом Алька ничем ей не уступает: косу распустила, цветов в волоса понапхала, и блестит эта вся краса на солнце, аж режет. Ох и диво получилась девка! Загляденье! И губы Зинкиной помадой подмалевала. Идет гордо, нате, мол, любуйтесь! Маньку на фоне этих кобылиц никто и не приметил: маленькая, да еще одевается серым мышом, глазки в землю уткнула – захочешь, а не разглядишь!
Отплясывали девки знатно. Были на селе и еще молодухи, да Марфа со своим сарафаном и Алька всех собой затмили. Как выскочили на середину, как заходили локоточки в разные стороны, закружились юбки. Манька и та разохотилась, только и успевали от коленок ее уворачиваться. Остальные девки по стенам вжались, да стоят чуть слезы не льют, новые, специально к празднику купленные юбки от нечего делать на себе одергивают.
Семен от Альки ни на шаг. Как такое сокровище оставить? Тут не зевай, тут Леха-лещ и Вано, сын председателя, вмиг оборону возьмут, это гуляки знатные. А Алька скачет вне себя от счастья.
- Вот, говорит, мой нынче день, и ночь моя будет! Поманю Семена, увяжется провожать меня до дому, а я его поцелую. Честное слово, поцелую! – бросила подружкам и пуще прежнего заскакала.
Марфа с Манькой так и обмерли, как услыхали. Виданное дело, разговоры пойдут (Семен-то жених завидный), до Егорьевны дойдут, а там пиши пропало! Но Алька уже навострилась.
Ночь была спокойная, звездная, прямо для любви и поцелуев сделанная. Алька шла и млела. Рядом молча, свесив на широкую грудь голову, шел Семен. Как и собиралась, увлекла его Алька с собой глазами да улыбками. Ну, может, где еще и бедром как надо вильнула, для убедительности. Ноги горели, и Алька, сбросив старенькие немодные туфли на неудобном каблуке, брела сейчас босая, ощущая под стопой спасительную прохладу остывшей травы.
- Что ты, Сема, молчишь? - не выдержала она и заговорила-таки первая.
- А что говорить-то? Будто не натрещались в клубе. – Он еще ниже опустил голову.
Прошли еще немного. Медленно, неспешно приближались они к Алькиному дому. Вот уж и лес поредел, и дом Егорьевны неприветливо засветил тусклым желтым фонарем.
- Стой, Алька! – Семен схватил ее за руку. – Скажу что.
Аля замерла, обернулась.
- Ну, скажи, коли надо.
Ее глаза блестели в темноте озорным блеском, волосы, растрепавшись, лежали по плечам мягкой волной, а губы, яркие, будто она малины объелась, улыбались. Хороша была нынче Алька, чудо как хороша!
Вдруг снизу послышался ворчливый голос Егорьевны.
- Алька! Ты там что ль? Овца блудливая, где тебя только носило весь день?
Алька вздрогнула. Ишь, глазастая, углядела ее светлое платье в темноте. Она только и успела, что сжать Семену руку, да как мячик, вприпрыжку, скатилась с холма к старым некрашеным воротам.
Семен стоял на пригорке и прислушивался, как в избе хлопали двери, недовольно ворчала старуха да клацала зубами собака, роясь в своей шкуре.