Эволюция социальной и политической мысли в двадцатом веке породила такое количество описаний реальности, вытащила на поверхность невероятную тягу человека разумного к навешиванию ярлыков на все и вся, при этом не особенно обращая внимание на обоснованность этих ярлыков, что в двадцать первом веке человечество неизбежно было обречено вернуться к устаревшим определениям чтобы переписать их содержание заново. Первое десятилетие двадцать первого века подробно переписало значение термина «модернизм» и «пост-модернизм», заставив всех признать, что господствующая в экономике и политике иллюзия реальности, пресловутый перцепционизм, является признаком пост-модернизма, в то время как модернизм, включив в себя множество проявлений идеологии политики предшествующих времен, стал отражением представлений, господствовавших в двадцатом веке. Предстоящие эпохи академическое сообщество негласно договорилось обозвать как-то по-другому, слабо представляя себе, что это может быть, и оставляя представления о новых эпохах на усмотрение фантастов, по большей части социальных утопистов в двадцатом веке, и бихевиористов-антиутопистов, хорошо попировавших на всеобщих истериях вокруг 2000 и 2012 годов.
Между тем первая четверть двадцать первого века ознаменовалась не только триумфом пост-модернистской парадигмы в мировоззрении человека, но новым всплеском интереса к классификации человеческой истории как смены общестенно-экономических, а не политических формаций, концепция, практически заброшенная после поражения марксизма в Холодной войне, была призвана описать историю человечества с древнейших времен античного капитализма до ближайшего будущего в новых терминах, не социально-классовой борьбы, а эволюции социальных институтов. Такой концепцией стал корпоративизм, а после – посткорпоративизм, который так же стал быстро известен под названием «общество киберпанка».
Корпоративизм в начале двадцатого века предполагал создание государства, напрямую участвующего в социально-экономической деятельности и привлекающего к ней абсолютное большинство своих граждан при одновременной маргинализации несогласных. На практике это означало создание группы тоталитарных этатистских государств в 1920-1930 годы. Первым из них стала Италия при Муссолини, затем Россия при большевиках, потом Германия, Япония и так далее. Часть этих государств была уничтожена в ходе второй мировой войны, часть смогла продержаться дольше, однако общим для них было стремление к тотальному контролю над социальной и экономической жизнью общества, направленное на сохранение неограниченной политической власти тех или иных в рамках так называемой модели «общественного договора». По сути дела, именно наличие этого «общественного договора» в те времена означало принадлежность государства к демократическим или авторитарным. Время, в которое создавался этот «общественный договор», определяло, было ли государство корпоративным (до 1974 года) или неокорпоративным (соответственно, после 1974), а следовательно, определяло и его имидж в глазах всего мира, перекидывая мостик в пост-модернистскую парадигму мировосприятия.
В начале двадцать первого века системные историки и социологи начали выделять новую особенность функционирования мировой экономической системы, и спрос на термин «корпоративизм» ощутимо возрос. Толчком к этому стало появление глобализма и глокализма – глобальное воспроизводство локальных материальных и социальных ценностей с одной стороны, и локализацию уже существующих глобальных продуктов с другой стороны. Являясь изначально чисто экономическим понятием, глобализм всего за несколько лет в конце двадцатого века превратился в общее понятие, оказавшись в руках системщиков. Он не только передвигал товары, услуги и субъектов по всему миру (это он успешно делал с семнадцатого века, изменились только масштабы), глобализм стал основой политической парадигмы любого успешного государства в девятнадцатом-двадцатом веке. Англо-саксонская система стала первым и ярчайшим его представителем в политике (другие колониальные империи порядком отстали от англосаксов, ограничиваясь колониями как символом престижа или ресурсной базой, едва ли понимая, зачем им колонии вообще). Пальму первенства у Британии отобрали Соединенные Штаты в начале двадцатого века, а потом и все остальные, осознав значение глобализации, рванули делить мир заново: вторая мировая стала первой по настоящему мировой войной, в которой три государства пытались оспорить главенство США и Британии в мировом масштабе, последовавшие за ней Ялтинские соглашения стали попыткой разделить мир на зоны влияния (слепо пытаясь скопировать в модернистском мире реалии предшествующих эпох), наконец, в конце двадцатого века сформировался Pax Americana, ставший первой абсолютной победой глобализма во всех измерениях социальной, политической и экономической сферах жизни человечества.
Проблема заключается в том, что историков и социологов никогда не слушают, даже когда им вторят другие науки. Из физики мы знаем, что сила действия равна силе противодействия. Из истории – что любой цикл развивается по спирали. Социологи рассказали о том, что обществу и людям свойственно уставать от любой истерии, позитивной или негативной, и что любая мобилизация общества в конечном итоге означает падение сил, которые его мобилизуют. Сложность в том, что ни одна из наук не может точно сказать, что надлежит делать в тех или иных условиях, и к каким последствиям это приведет. Социология является единственной наукой, где невозможен точный системный анализ, поскольку предполагает, что каждая единица системы, присутствующая в анализе, сама по себе является системой; иначе говоря, социология является бесконечным массивом нелинейных уравнений, наиболее полным воплощением теории хаоса. Теоретически, социология позволяет классифицировать те или иные подсистемы, на уровне малых обществ, например, семей, исходя из системы их интересов, например, для социологических опросов, но на практике это крайне грубая, неприспособленная к реальности математическая модель ваших, как интервьюера, предпочтений.
Теперь надо вернуться на два шага назад. Корпоративный и неокорпоративный подход к политике изначально обречен даже в рамках концепции институционализма: те или иные формы представлений и предпочтений господствуют в обществе независимо от наличия или отсутствия формального или вербального общественного договора, а предсказать место и время рождения гения (равно как и политического лидера) не способен даже квантовый компьютер. Например, полиция в США предпочитает открывать огонь на поражение при столкновении с потенциальным или реальным нарушителем, в то время как в Европе и Азии полицейский будет до последнего надеяться на вашу благоразумность. Провал неокорпоративизма в мировом масштабе так же был предсказуем, например, к 2000 году оставалось всего три государства, где ему удалось добиться хоть каких-то успехов. Исследователи двадцать первого века предлагают вернуться к корпоративизму не как к способу классификации политического устройства, а в прямом смысле как к способу осуществления экономической власти, не проводя разделения между политическими, социальными или экономическими институтами. Иначе говоря, они предложили рассматривать корпоративизм (а через него и политическую власть) как способ контроля над теми или иными ресурсами. За одну ночь история предстала совершенно в другом свете.
Социология во многом вся, а уж политическая социология тем более, всегда исходят из дихотомии общество-государство. Корпоративисты предложили модель, в которой общество представлялось как совокупность мнений (перцепций) относительно неких моделей, которые возникали в результате взаимодействий институтов, таким образом, впервые в истории социологии отказавшись от примата государства в социальных отношениях. Таким образом, ключевым объектом их изучения стало пресловутое «политически активное меньшинство», которое путем самоорганизации в институты противодействовало (примерно в 95% всех проанализированных в истории случаев) институтам власти. Ранних корпоративистов во многом ошибочно приписывали к социалистам или коммунистам, указывая, что их идеалом было общество, построенное снизу, позднее охарактеризовали как безобидных мечтателей-утопистов, совсем не обращая внимания на алармистские крики из их лагеря, и быстренько попытались забыть.
Между тем, корпоративисты 21 века первыми применили успешно системный анализ к истории и социологии отношений власть-бизнес, убрав ошибочную и искусственную концепцию общества, и пришли к, в общем-то, очевидным выводам, до которого, почему-то, не додумывались их предшественники: всякий бизнес (корпорация) растет до своего максимума, определяемого доступной ему (ей) ресурсной базой, и всякие отношения этого бизнеса с властью определяются способностью власти эти ресурсы контролировать, реально (путем, например, законодательного регулирования) или виртуально (путем объединения ресурсов корпораций в конструкт «национального продукта»). Все остальное является результатом этих взаимоотношений. Война Рима и Карфагена была войной властей Рима против ресурсов купеческих домов Карфагена. Чингисхан создал империю, поставив под контроль коммерческие возможности Китая. Однако начиная со средних веков корпорации приобретают все больше возможностей, в то время как способности власти к контролю остаются на том же уровне или даже падают.
Апофеозом противостояния становится двадцатый век, все еще предполагающий примат государственных, или национальных интересов, над частными или корпоративными. Фордизм уменьшает сферу влияния государства на бизнес путем введения конвейера, государство отвечает ужесточением трудового законодательства. «Стандарт Ойл» становится крупнейшей в мире естественной монополией, государство пытается поставить его под контроль путем антимонопольного законодательства. На другой стороне планеты государства захватывают ресурсы корпораций, пытаясь сохранить свою ведущую роль человеческой истории, и появляются этатисты. Государства мутируют в новые формы супер-государств, региональных или трансрегиональных объединений, но корпорации отвечают сменами юрисдикций, взрывным ростом технологий и захватом рынков, агрессивно перенимают методы государств и – иногда – покупают себе маленькие государства.
Правда в том, что государства безнадежно отстали уже к 1950м годам. В то время как корпорации торговали только продуктом, симбиоз бизнеса и власти был неизбежен в большом, страшном и чужом мире. К пятидесятым, а уж тем более позднее, условия для ведения бизнеса стали одинаковыми почти во всем мире; с появлением оптоволоконных кабелей место ведения бизнеса перестало иметь хоть какое-то значение, остался лишь вопрос юрисдикций. Корпорации смогли овладеть научными концепциями и выработать целую систему взаимодействия с наукой, государства же продолжали оперировать силовыми категориями, уже мало что значащими в мире, где все большее значение имели перцепции, создаваемые корпорациями. К 1980м сформировалась целая новая культура, постепенно перенятая всеми успешными корпорациями мира – культура, в которой наибольшее значение имели компетентность и личная лояльность, по сути, закреплявшие экспертов в той или иной компании путем постоянных поощрений и пиара, более известная как тойотизм, по названию корпорации, впервые успешно внедрившей ее в мировом масштабе.
Ужесточение правил делового мира, продолжающийся взрыв технологий, теперь уже совершенно независимых от государственных, и сокращение альтернатив привели к формированию корпоративной лояльности в середине двадцатого века, и с тех пор только эта лояльность только закреплялась. Государство как ценность перестало играть какую-либо роль, превратившись в буфер на пути бизнеса и личности, а также став социальным приютом для неудачников социал-дарвинистского отбора. Попытки государств противопоставить что-то корпоративизму были обречены на поражение, первые же сконструированные конфликты в 21 веке доказали это со всей наглядностью: стремясь к новому симбиозу с бизнесов, государства оказались не только напрямую зависимыми от бизнеса, который уже в открытую использовал государственные силовые возможности, но и от продуктов бизнеса, перцепций, которые тот создавал.
Эксперты-социологи предупреждали, что такое положение не может длиться бесконечно, что срыв неизбежен, но кто когда-нибудь слушал экспертов? Прокатившиеся в 2020-2030 годах боестолкновения между частными армиями и правительственными войсками в ряде стран третьего мира, преимущественно в Африке, наглядно продемонстрировали боевую и финансовую мощь корпораций против устаревших национальных государств. Спустя еще два года радикальная позиция ряда корпораций сорвала создание нового африканского супергосударства в Центральной Африке. Спустя еще два года в боестолкновениях в районе восточной Африки частные военные компании разгромили бельгийский миротворческий контингент – наемники работали на малоизвестную компанию Лоуэлл Таунинг Лимитед, зарегистрированную в Марокко неким консорциумом из Восточной Азии. Наконец, спустя еще один год те же частники по контракту с той же ЛТЛ не позволили объединенному миротворческому контингенту США и ЮАР провести целый ряд операций в восточном Заире. К 2040 году мир был вынужден констатировать образование в Центральной Африки огромной зоны, где де-факто не существовало никаких государственных структур, а управление территорией почти в семь миллионов квадратных километров перешло в руки корпораций. Ни о какой прозрачности, естественно, речи уже не шло. Ситуация усугублялась вспышками вирусных заболеваний, приведших огромную часть черного континента на грань буквального вымирания.
Опять же, нам стоит обратить внимание на 2040 год. К этому году явления глобализации и глокализации достигли своего пика, каким он видится из сегодняшнего дня. В теоретической науке (мы исключаем из рассмотрения спекулятивные теории типа коммунизма, солнечного города и им подобные) тезис об отмирании национального государства в пользу супер-государств и корпоративных объединений (суперкорпораций) известен со второй половины 1950х годов, к середине 2000х было констатировано, что право государств на суверенитет является не столько классическим правом, а скорее обязанностью. Наконец, откровенный цинизм сконструированных конфликтов первой четверти 2000 доказал, что пресловутые права наций, в том числе широко растиражированное право на самоопределение, не могут более приниматься во внимание в силу достижений прикладной науки, делающими невозможным верификацию реальности этих прав. Все это не просто меняло социологический ландшафт, это означало, что теперь государство работало напрямую со своими гражданами, которые, однако, могли позволить себе и быть, и не быть его гражданами одновременно. Это полностью изменило мировосприятие человечества: некогда всемогущие государственные правительства теперь становились всего лишь одними из многих акторов на мировой сцене, а не силой, определяющей правила игры на некоей арене. На практике это означало, что судебные системы стали рассматривать государства в их спорах с корпорациями на равных, что в свою очередь означало размытие системы юрисдикций, а вместе с ним и перераспределение функций от государственных судов в пользу третейских и корпоративных судов.
Два прецедента тут особенно важны. В 2026 году ряд японских корпораций сформировал новый совет из 65 участников для взаимодействия с правительством по вопросам защиты корпоративных интересов за рубежом. Влияние данного совета и собранных им ресурсов позволило уже в 2029 году провести на пост премьер-министра своего ставленника, Томокатэ Теосокабе, который в последующем стал основателем Дома Теосокабе. Это имело два последствия: во-первых, правительство Томокате стало первым правительством развитого государства из «Золотого миллиарда», перешедшего под прямое управление корпораций; значение этого события стало понятно в 2030 году, когда иск префектуры Ивате к биомедицинской корпорации Ито-Сарате рассматривался не государственным судом, а корпорацией «Тойота», и правительство Томокате признало вердикт Тойоты законным и обязательным к исполнению. Во-вторых, такое решение привело к возрождению феодализма – за каких-то двадцать последующих лет коммерческий феодализм, основанный на корпоративной лояльности, стал явлением нормальным и общепринятым в мировом масштабе.
Второй прецедент случился в Европе семью годами позже. В 2036 году судья Уве Гуссен в Дюссельдорфе в ходе разбирательства по делу «Брюссель против Байер-Гюнш» признал, что имущество и владения корпораций, равно как и интеллектуальная собственность компаний, результаты, ход научных исследований, а также коммерческая информация, должны пользоваться той же защитой, что и государственные, иначе говоря, не подлежать рассмотрению или изучению без согласия корпорации. В течение пяти лет более тридцати тысяч крупных европейских компаний, а также около трех миллионов малых воспользовались решением Гуссена. Бизнес впервые в своей истории стал неподконтрольным государству. По сути дела, при всей компромиссности решения Гуссена, он зафиксировал изменение роли государства в мировосприятии человечества. Для государств – даже супергосударств в виде США, Европейского Союза, Китая – это была катастрофа. К 2040 году более половины всех государств мира были вынуждены принять решение Гуссена, или его аналоги, просто для того, чтобы сохранить право называть корпорации «американскими», «китайскими» или «европейскими» компаниями, и получать от них хоть какие-то средства существования. Впрочем, последующие десять лет, начиная с 2040, полностью перечеркнули весь более чем двухтысячелетний опыт взаимодействия государств с корпорациями.
В начале этой статьи мы рассмотрели два понятия, глобализацию и глокализацию, как способы развития корпоративизма в мире. Это общепринятые трактовки, хотя и не совсем корректные с чисто научной точки зрения. Гораздо более правильным было бы описать глобализацию как акт творения (или предродовые схватки, если биологические аналогии вам ближе), а глокализацию – как эволюцию (или взросление) корпоративизма. Решение Гуссена стало катастрофой для национальных экономик, тесно взаимосвязанных между собой – достаточно сказать, что в 2041 году, в пересчете на национальную валюту, уровень жизни мирной и благополучной Швеции оказался ниже, чем в раздираемом войной частных военных компаний Заире. Мировая экономика полетела к черту, резервная валюта более не могла выполнять своих обязанностей. Назрел целый клубок проблем, которые взялись решать уже корпорации.
Важно понять, что к 2040 году сформировались и определенные тенденции в работе корпораций, предопределившие изменения последних десятилетий. Традиционные методы ХХ века, направленные на завоевание конкурентных преимуществ, более не работали; стоимость труда в Китае и Соединенных Штатах практически выровнялась, что практически уничтожило промышленный аутсорсинг, Индия оставалась оазисом дешевой рабочей силы (во многом благодаря отсутствию эффективных систем контроля рождаемости и многолетнему поощрению высокой рождаемости западными корпорациями), но при этом качество труда делало эту рабочую силу неконкурентноспособной. В 2044 году Верховный Суд Мумбаи признал законной введение кастовой дискриминации, а немного позже в Калькутте были утверждены цеховые законы и введение самих каст. К тому моменту главным экспортным продуктом Индии стала сама рабочая сила.
Тем не менее, к 2040 году почти все эксперты-социологи констатировали, что традиционная система глобализированных предприятий с единым R&D центром, создающим стандарты в мировом масштабе, себя изжила, как и теория государства. Наибольшее преимущество получали небольшие, в высшей степени мобильные фирмы, которые, работая в симбиозе с другими, такими же малыми фирмами, объединенные лишь одним брендом, могли оперативно реагировать на любой запрос рынка. Времена гигантских мастодонтов с вертикальным управлением явно отходили в прошлое: полувековой лидер микрочипов Интел безнадежно проигрывал альянсу из двухсот небольших фирм, объединенных общим брендом Брахмани Интеллиджент Системс, сделавших ставку на разработку Зельцев, гораздо более дорогую в закупках, не столь массовую, но дававшую в разы большую производительность; за каких-то пять лет Интел потерял весь корпоративный сегмент - Зельцы были быстрее, умнее, лучше адаптированы к реалиям рынка и, в конечном итоге, оказались намного дешевле в эксплуатации и лучше защищены от промышленного шпионажа, чем традиционные чипы. Самое же главное – в отличие от продукции Интел, требовавшей обновления технологии по крайней мере раз в год, Зельцы могли работать (и, собственно, работают) неограниченно долго, пока имеют электрический или органический ресурс для поддержания собственной жизни. Интел сдался после девяти лет борьбы, влившись наконец в ряды производителей Зельцев, однако о мировом лидерстве ему сегодня даже мечтать не приходится. Такие примеры можно найти в любой отрасли: КЭК, Квебекская Энергетическая Компания, стала мировым лидером по производству и поставкам энергии, научившись использовать гидроэлектричество в Атлантическом океане, убрав с рынка Датч-Шелл, Симадзу-Сатакэ завоевала рынок, предложив своим партнерам по японскому рынку стандартные биопротоколы, основанные на изначальном человеческом генетическом коде, уничтожив почти двадцатилетнее господство Байер-Гюнш и сведя на нет все разработки Гулд Инкорпорейтид в области нанотехнологий, Хеклер-Кох стала поставщиком стандартов вооружения на мировой рынок, предложив МП-40 с изменяемым калибром ствола, тем самым избавившись от русского конкурента в лице ОАО Калашников, а равно на корню уничтожив европейских и американских производителей вооружений с их неизменным НАТО-вским стандартом. Картину мира в 2040 году стала определять конкуренция корпораций, а не правительств, к 2050 году стало ясно, что выигрывают те корпорации, которые предлагают рынкам максимально локализованные продукты, а потом умеют продавать их по всему миру, то есть глокализованные, в то время как компании глобальные, выстроенные вертикально, неизбежно проигрывают. Для производителей ОЕМ наступил золотой век: подобно МакДоналдс, захватившей мир в ХХ веке благодаря технологии дешевого и вкусного питания, производители ОЕМ могли предложить рынку товары с фантастическим соотношением цены и себестоимости. Это сказалось и на социальном развитии мира: перекрестные соглашения производителей ОЕМ, подобные японскому, выделили корпорации и их сотрудников в отдельную касту в мировом масштабе.
Этот процесс был уже полностью проанализирован специалистами по социологии и кибернетике: системы роевого разума, как биологического, так и нанотехнологического, позволяли единовременно накапливать и обрабатывать куда больший объем информации, чем любая вертикальная система, быстрее предлагать решения и намного точнее оценивать риски. Единая кибернетическая сеть типа Гугл позволяла получить данные от любой доступной базы данных в режиме реального времени, обработать их на удаленных серверах и загрузить результаты адресно конкретным пользователям. Использование облачных серверов типа MQL гарантировали максимальную эффективность расчетов любых моделей: сто миллионов серверов по всему миру обладают большей совокупностью вычислительной мощи, чем ваш персональный компьютер, а безопасность этих вычислений или моделирований обеспечена самой ее облачностью, появление технологии, позволяющей мониторить траффик в мировом масштабе, нивелируется технологией, позволяющей этот мониторинг обойти. Удар по традиционным корпорациям был нанесен на удивление точно: Эппл из Купертино, долгие десятилетия являвшийся образом вертикально-кооперированной системы, затонул за считанные три года, оставив себя только обычный дизайнерский центр, обслуживающий ОЕМ-производителей на локальном рынке. «Роевые» корпорации, опираясь на новые технологии, доказали свое преимущество.
Не бывает правил без исключений: таким исключением стала Африка, по сути монополизированная еще в 2030х годах корпорацией ЛТЛ. К 2050 году Африка не только могла похвастаться полудюжиной крупнейших мировых корпораций (в число которых, помимо ставшей легендарной ЛТЛ, вошли и крупнейшие в мире корпорации по сбору и обработке данных, а также три из четырех крупнейших в мире корпорации по добыче полезных ископаемых), но и набором самых свирепых заболеваний в истории человечества, самых удивительных открытий и статусом последнего фронтира человечества. Кроме того, она так же могла выставляла на всеобщее обозрение удивительный (по крайней мере, для столь отсталого региона мира) результат женской эмансипации: свыше 90% государственных или корпоративных должностей в Африке занимали женщины, феномен, который и сегодня обсуждают в мировом масштабе.
На самом деле, в политической науке термин «Государства Мадонны» появились задолго до 2050 года, предсказания об эволюции социальных течений в сторону женской эмансипации звучали и во второй половине ХХ века, и в самом начале века следующего: трудовая миграция из Африки захватывала в основном мужчин, социокультурные традиции, предопределявшие более активную мужскую роль (в том числе под влиянием ислама), оставляли женщин в Африке. Другие важные особенности – вспышки эпидемий, бесконечные войны, а также особая ценность женского тела, побуждавшая сохранять женщин как товар – предопределили существенный перекос в пользу женщин в гендерной структуре черного континента. «Бунт Мадонн», разразившийся в 2020е годы и продолжавшийся почти 20 лет, сделал неизбежным возвращение к матриархату, хотя и способствовал образованию демографических ям во всех странах Африки без единого исключения. Для корпораций это не имело особого значения, хотя некоторые корпорации, преимущественно криминального толка, и специализировались на экспорте секса, считая р-отборщиц практически идеальным экспортным продуктом.
Тем не менее, а может, и благодаря всему этому, Африка стала тем единственным исключением, где территориальность еще что-либо значила. Избавившись от государственного гнета намного ранее и радикальнее других, целый континент был вынужден дрейфовать под влиянием объективных процессов, а не тщательно согласованных компромиссов. Помимо ЛТЛ, монополизировавшей Африку за счет практически неограниченных ресурсов Азиатских корпораций, а потом отбросив и их за счет частных армий, континент привлек огромное множество оружейных, военных компаний, компаний, занимающихся технологиями двойного назначения, медицинских, исследовательских, информационных гигантов. Все они, приходя в Африку, давали лишь два обязательства – не вредить интересам и финансовым выгодам ЛТЛ, и защищать господство ЛТЛ (и корпоративных сателлитов в виде государств Мадонны) против любого внешнего или внутреннего врага. В подавляющем большинстве случаев, межкорпоративные соглашения были составлены таким образом, что для любой корпорации было выгоднее работать в симбиозе с ЛТЛ, нежели искать единоличных выгод, в противном случае корпорации очень быстро понимали, насколько невыгодны для них работы в Африке. К 2050 году в Африке де-факто сформировалось последнее супер-государство планеты в лице ЛТЛ, давшее неведомые доселе полномочия корпорациям в обмен на собственную неприкосновенность. Классический корпоративизм в Африке достиг своего апогея, в остальном континент стал идеалом общества дикого капитализма: зоной, свободной от государственного или корпоративного регулирования, с отсутствием каких-либо ограничений для корпов.
Таким образом, можно констатировать сразу несколько особенностей корпоративизма, сложившихся ко второй половине 21 века. Это, во-первых, высочайший уровень территориальности корпораций, сопряженная с одновременным уничтожением или ослаблением традиционных государственных институтов; симбиотичность корпораций, организованных в роевые, а не вертикальные (инкорпорированные) или горизонтальные (франчайзинговые) структуры; в третьих, высоким уровнем лояльности рабочей силы, достигаемой в том числе и химико-биологическим путем; в-четвертых, довольно высоким уровнем жизни занятого населения, при одновременном падении уровня занятости; наконец, крайне высокую готовность к разрешению споров вооруженным путем, в том числе прямым вооруженным противодействием государственным структурам. Последнее породило концепцию пост-реализма, однако рассматривать его в отрыве от остальных факторов было бы ошибочно.
В 2055 году на открытой конференции в Сан-Паоло профессор Эдинбургского Университета доктор Малькольм Малдун использовал критерий Дозуа для описания человечества, сделав следующее заявление: «Хотя в двадцать первом веке количество патентованных технологий в каждом отдельном хозяйстве достигло своего абсолютного исторического максимума, человечество в целом представляет собой сегодня сообщество киберпанка: High Tech, Low Life». Он был абсолютно прав.