и не было ничего лучше, чем идти в теплый дождь по пустой улочке древнего города, под конвоем кленов, что устало поднимали свои влажные погоны на звук шагов. а когда прогулка заканчивалась, заходить в дом, сбрасывая промокшие кроссовки, вешая аккуратно куртку именно на тот крючковатый нос сборища вещей, который с самого утра освещается устрашающим теплом солнца, хотя если день был облачным, то предстояло гулять в сыроватой одежке, поеживаясь на северо-западных порывах ветра. разобравшись с гардеробом - заварить чай, туманная дымка над янтарным озерцом. глоток за глотком, опорожнять цилиндр стекла с надписью "козерог", внизу - цифры, ограничивающие популяцию козерогов на планете. и лечь спать, не прочитав ни страницы, и не зайдя в интернет.
новый день, молочной пенкой, оседал на подоконнике, и ластился в окне другой город, с блестящими саблями небоскребов, улицы, усаженные каштанами, трепетно охраняли тревожное гудение проезжающих автомобилей, запах жареных сосисок и крик воинства чаек, гурьбой отдающихся взбитым небесным перинам, пикирующих плавно вниз, а затем важно восседающих на престоле беснующейся воды. пройдясь, послушав в парке бродячих музыкантов, он неспешно возвращался домой, ставил трость в угол, сдирая с дорогих обоев полоску бумаги, из кухни доносилось: "томатный суп или сразу второе?". он отвечал: "второе", и день тут же заканчивался всматриванием в ритмичное движение стрелки часов и, почему-то, зубочисткой.
закрываются веки, хаотичный прыжок в безвоздушный вакуум, и рисунок площади, с черным памятником ангелу, вскинувшим потрепанные флаг в серое небо, путник отмечает последовательно, цепляясь за каждую деталь, то мужчину, уткнувшегося в естественное зеркальце, то загоревшийся желтым светофор, звон колоколов, а затем надорванную афишу цирка для одного, болтающуюся на фонарном столбе. старуха, встретив у метро, выудила из кармана промокашку, с рисунком переходящих дорогу детей, тут же спрятала испуганно, со второй попытки достав нужное, оказавшееся в его руке: "центр "надежда". справимся с вашим отчаяньем". пробежав по буквам он отметил над головой странные тучи, в виде гигантских собак, мчащихся, прижимая брюхо к проводам, нацелившихся на сахарную кость громадной трубы, поддерживающей горизонт событий.
подъезжающий поезд смывает этот день, и теперь он в темном номере, с колыхающимися шторами, мелкий снег беснуется за стенами, красный цвет вывески сочится из широкой щели, посмотри - твои руки все в чернилах - точки, черточки,извилистые загогулины, смой их сейчас же, в ванной, споря с зеркалом, доказывает, что красных комет не существует, и все, отраженные в этом зеркале люди, подходят поочередно к перегородке, жестикулируют, кричат, но не слышно, ничего не слышно. внутри тебя, прессованным воздухом, сжимается пружинка, выстреливает, выпрыгивает, и застревает в жабрах реальности.
наконец-то есть свобода выбора, и он возвращается на кленовую улицу, путая лужи в мостовой с задернутыми желтыми занавесками окнами. подойдя к дереву, срывает плачущий листок и кладет, свернув, в карман. придя домой, обязательно достает, просушивает около газовой плиты и прячет в высоко стоящую книгу, описывающую анатомию тритонов. говорит самому себе: "ему никогда не нравились клены, закладки в виде листьев и тритоны". забыв, что "ему", то есть мне,очень даже по душе сравнение луж с окнами.