(повествование ведётся от женского лица)
Честно говоря, я не люблю поезда. И дело здесь совсем не в удобстве или скорости передвижения. Я – человек, открытый для коммуникаций, не сторонюсь шумных компаний и испытываю подсознательный интерес в присутствии незнакомцев. Но ночь, которую предстоит провести в закрытом купе в обществе абсолютно случайных людей, не то чтобы страшит меня, но привносит в настроение некоторую долю нервозности.
В то лето Москва плавилась. Дома источали жар, горячий воздух поднимался от асфальта и подрагивающей слепящей пеленой искажал освещённый жестоким солнцем каменный город. В купе было душно. Пара, невольной спутницей которой я оказалась, заняла два верхних места, как бы образовав наверху своё пространство. В нём мужчина и женщина вялым полушёпотом переговаривались о чём-то, и я с облегчением осознала, что весь путь вплоть до станции назначения они будут заняты лишь собой.
Я достала бутылку воды, аккуратно упакованные мамой бутерброды, затолкала сумку в нижнее багажное отделение и теперь сидела за столиком, пытаясь угадать, кем окажется четвёртый пассажир. Думаю, что девушки, которым приходилось коротать ночь в поезде, хорошо поймут мои опасения относительно возможного соседства с господином, командированным куда-то, и непременно желающим отметить это событие специально припасённым зельем. Я зомбировала взглядом пустующее сиденье и успокаивала себя, рисуя в воображении миловидную девушку-филолога, с которой мы мерно проговорим полночи. И, конечно, в это мгновение в купе вошёл мужчина. Не успев расстроиться, я с нескрываемым удивлением узнала в нём моего соседа по даче, Вениамина Сергеевича Некравцева.
Выдающийся учёный в области физикохимии, неоднократный лауреат Государственной премии, автор ряда значимых открытий, в будущем действующий член Российской академии наук, Вениамин Сергеевич всегда немного настораживал меня своей закрытостью. При случайной встрече выдавить из него что-то большее, чем приветствие, было практически невозможно.
Вениамин Сергеевич узнал меня, чуть заметно улыбнулся, сдержанно поздоровался, сложил свои вещи и сел напротив. Его седые волосы были взъерошены, с крупными чертами лицо покрыто испариной. Он явно устал от дороги и жары, и сейчас пытался прийти в себя. Я предложила ему воды. Он отказался, но зато спросил, какими судьбами я в поезде и куда еду.
– В Феодосию, к знакомой. Ни разу не была. А Вы куда?
– В Курск, на конференцию.
– А чему посвящена конференция?
Ответ повторить затрудняюсь, что-то про ионы, рентген, спектры, анализ поверхности твёрдых тел. Дальше молчание.
От природы экстраверт, я испытываю азарт, когда представляется возможность разговорить интроверта – их внутренний мир зачастую настолько интересен, что от общения с "приручённым" молчуном получаешь истинное удовольствие, не говоря уже о сладком вкусе победы на ниве тогда ещё будущей профессии. Но я давно заметила, что учёные – это отдельная категория молчунов. Практически любому человеку нужна эмоциональная разрядка, но люди науки регулярно получают её при общении на наиболее волнующие их темы с себе подобными. Сложность интервьюирования учёного-интроверта состоит в том, что этот человек мало нуждается в выходе эмоций, а интервьюер по своему образованию чаще всего не в состоянии поддержать разговор на тему интересующих учёного исследований и явлений. Разговаривать же на более приземлённые темы им не интересно.
Я спросила про сына – "Хорошо". Про жену – "Нормально". Про работу – "По-разному". Поезд на приличной скорости ехал по высокой насыпи, за окном мелькали жёлтые кроны деревьев. Я рассказала про недавнюю поездку в Геленджик на майские, про родителей, про друга Сеню, который неудачно пробовал поступить на факультет журналистики. Учёный некоторое время сдержанно реагировал на мои рассказы, потом тихо произнёс "Да, вот как бывает". Всё. Тупик. В таких ситуациях я неизменно вспоминаю сцену из "Криминального чтива": "Ты тоже это ненавидишь?" – "Что?" – "Неловкое молчание". Мы сидели и молчали, я – неловко, он – привычно. Но недолго – видимо, Вениамин Сергеевич всё-таки почувствовал мой дискомфорт и пришёл мне на помощь – достал книгу с непередаваемым названием и углубился в чтение.
Некоторое время просидев, ничего не делая и глядя в окно, я решила тоже что-нибудь полистать. Кажется, это был очередной номер "Каравана историй". Мой спутник бросил быстрый взгляд на обложку и продолжил чтение. Но через некоторое время он оторвался от книги и без вступления произнёс: "А у него ведь лабораторию забирают". Я не сразу поняла и переспросила. И он пояснил.
На обложке мелким шрифтом затерялось имя Валерия Генриховича Вайсфельда. Каким образом учёный-химик попал на страницы светского журнала, я точно не помню. Кажется, было напечатано интервью с ним об отечественном кандидате на Нобелевскую премию по химии. Как выяснилось из рассказа, Валерий Генрихович долгое время заведовал лабораторией одного из ведущих научно-исследовательских институтов. Некоторое время назад институт преобразовали в акционерное общество. Путём ряда махинаций контрольный пакет акций перешёл к некой риэлтерской компании, после чего собрание акционеров постановило, что для поддержания финансирования исследований все подразделения следует перевести на арендуемые площади, а недвижимость института продать. Так и было сделано. А сейчас, спустя несколько лет, владельцы уведомили, что деньги от продажи закончились, и подразделения института переводятся на режим самоокупаемости. Лаборатория Валерия Генриховича по своей сути не направлена на коммерческую деятельность, поэтому её закрывают.
Это я так сухо пересказываю. Факты. А тогда я сидела в душном купе, слушала эмоциональный, пропитанный болью и состраданием рассказ Вениамина Сергеевича и хотела провалиться на месте от стыда, что не могу ничем помочь. Сказать, что мой собеседник раскрылся – это ничего не сказать. На живом лице его, сменяя и обгоняя друг друга, играли эмоции, отражаемые вихрем какой-то нечеловечески многообразной мимики. В основную канву рассказа о судьбе института вкраплялись неожиданные реминисценции, выдававшие в учёном поистине многосторонне развитого человека, а также научные сведения – и у собеседника буквально светились глаза, когда он красочно и доходчиво объяснял мне самые сложные достижения современной науки. Сообщив, что в случае закрытия лаборатории Валерий Генрихович собирается уехать из России, рассказчик, казалось, внезапно успокоился. Он немного посидел молча, а потом с новой силой и болью продолжил повествование, на этот раз о себе. Так мы проговорили до глубокой ночи. О том, что он давно и безнадёжно скучает по детям, которые живут в Штатах. О том, что его давно зовут туда достойно встретить старость. О том, что его лаборатория тоже постепенно угасает, потому что молодые учёные не хотят работать в России и уезжают, даже не защитив кандидатские, а финансирование, выделяемое государством на научные исследования, – ничтожно. Но что, не смотря на всё это, он очень не хочет уезжать, потому что здесь лаборатория, коллеги, друзья, дача и дом, душа и Родина.
Так сложилось, что с того лета на даче я больше не бывала и не видела никого из их семьи, кроме его супруги, Раисы Викторовны. Я встретила её два года спустя в булочной. Она рассказала мне, что год назад Вениамина Сергеевича не стало; сказалась научно-исследовательская работа в области химии и рентгеновского излучения. Он так и не уехал. А у супруги в момент нашей случайной встречи уже был куплен билет. К детям. На этот раз в одну сторону.
Она пригласила меня навестить её. Мы сидели на небольшой кухне, пили чай, а вокруг всё было пропитано памятью великого человека. Уезжая, Раиса Викторовна подарила мне книгу, прижизненное малотиражное издание сборника его стихотворений. Оказывается, он писал стихи…
(имена и названия изменены)
(Москва, 2011)