ПАСХАЛЬНЫЙ ВЕКТОР РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Наше общество никогда не оставалось равнодушным к русской литературе. Ею то восхищались, то возмущались. Искали ответы как на вечные, так и на самые злободневные вопросы. Ждали, когда же прозвучит новое слово. А как сегодня? Об этом размышляет писатель, исследователь русской литературы ХХ века, лауреат Патриаршей литературной премии (2013 г.), и.о. ректора Литературного института им. А.М.Горького Алексей Варламов.
1. Говорить о том, что у нас нет современной литературы уже стало признаком… хорошего тона! Между тем, это ложный миф. Вызов для литературы, гораздо более опасный, чем цензура.
2. Для православных главный праздник – Пасха. Смещение акцентов чрезвычайно важно. Русский вектор больше устремлен в небо.
3. Сегодня перед писателем стоят задачи, которых раньше русская литература не знала.
– Алексей Николаевич, когда вы написали свое первое произведение?
– Момент, когда я начал писать, помню очень хорошо. Мне было восемь лет, я прочитал трилогию Николая Носова про Незнайку, и мне вдруг стало очень обидно, что она закончилась. Вот чтобы узнать продолжение, я и написал четвертую часть. Так что мотивация писать родилась у меня из неодолимого желания читать.
– А потом?
– В 17 лет я написал свой первый роман «Дачные страсти». Никуда его не носил, не предлагал. Не считал достойным публикации, а, кроме того, понимал всю его «непроходимость» в тогдашних условиях. Как не считал себя и писателем. Поступать в Литературный институт тоже не дерзнул: мне казалось, что звание писателя настолько высокое, что оно не для меня. Но потребность писать оставалась. Я принялся писать рассказы, и один из этих рассказов был опубликован в журнале «Октябрь» в 1987 году. Так начинала складываться моя литературная жизнь.
– В то время публиковаться в толстом журнале, наверное, было очень непросто?
– И еще как! Тогда в журналах шла так называемая возвращенная литература. Публиковали произведения великих писателей недавнего прошлого, которых в советское время не печатали – Платонова, Булгакова, Пастернака, Шаламова, Замятина, Домбровского. Именно поэтому писателям действующим (не говоря уже о начинающих!) попасть на страницы журналов было сложно, а путь в литературу шел тогда через них. Но в журнале «Октябрь» существовала очень хорошая традиция, которая сохранилась до наших дней: каждый 12-й номер они отдают молодым авторам. Я выслал по почте свои рассказы, и какое же это было великое счастье, когда один из них приняли для публикации. Это я совет даю сегодняшним начинающим авторам, как быть.
– Вы пишете и научные монографии, и художественную прозу. Как удается все совместить? Ведь это разные стили, разные творческие подходы…
– Никогда не считал свои книги в серии ЖЗЛ строго научными. Отношусь к ним как к литературе. Да, это литература другого рода. Документальная, основанная на фактах. Но, тем не менее, это тоже рассказ, повествование о человеческой судьбе. Поэтому решительного противоречия между литературой художественной и документальной я не нахожу.
– И то и другое раскрывает душу человека…
– И душу человека, и обстоятельства, в которых он живет, и события, которые с ним происходят. И то, и другое есть рассказ о жизни.
– А что для вас на первом месте: документальная или художественная проза?
– В тот момент, когда пишешь книгу или только что написал, она для тебя самая важная. И для меня сегодня – это мой последний роман «Мысленный волк», чье название, как православному читателю должно быть очевидно, восходит к одной из молитв Иоанна Златоуста, которую читают перед Святым Причащением. Там есть слова, которые всякий раз поражают меня своей образностью, загадочностью, синтаксисом: «от мысленного вола звероуловлен буду». В этом романе я попытался синтезировать все, чем занимался долгие годы, и документальный жанр, и художественный. Здесь все перемешано: и реальные люди, и вымышленные лица.
– Иногда говорят, что писать нужно только о том, что сам лично знаешь, пережил. Что вы могли бы сказать об этом как автор повести «Рождение»? Ведь в этой повести раскрывается внутреннее состояние женщины, ожидающей малыша…
– Я думаю, что писатель начинается тогда, когда он может и хочет понять другого человека. Здесь дело не в том, есть ли у тебя жизненный опыт и сколько его. Жизненный опыт – дело наживное. У всех людей рано или поздно он появляется. Грань между человеком пишущим и не пишущим проходит там, где он способен не только о себе писать, но и о тех людях, которые его окружают. Или не окружают. Сюжет «Рождения» сначала был пережит в жизни, в жизни написан, если так можно выразиться, а лишь затем перенесен на бумагу с теми или иными поправками, переосмыслением и преображением. Но все равно его основа фактическая.
– В наше время все чаще можно услышать о православной литературе. Насколько это понятие корректно по отношению к художественному слову?
– Любопытно, что само это словосочетание никогда не употреблялось в отношении классиков XIX века. Не говорили, что Пушкин, например, или Достоевский – православные писатели. На первый взгляд, это странно. А с другой стороны, если такая традиция не сложилась, то в этом есть какой-то глубокий смысл. Во-первых, не надо всуе употреблять слово православный: это ко многому обязывает. Во-вторых, если мы называем произведение православным, то возникает резкое ограничения и даже противопоставление: православный – не православный, православный – католический, православный – протестантский. Это вопросы конфессиональные. Очевидно, что в литературе такие диспозиции не работают. Если Вы какую-то литературу назовете православной, то получится, что вся остальная – не православная, что ли? В церковном мире эту границу можно провести по определенным критериям, но как выявить их в литературе непонятно. Сент-Экзюпери или Диккенс – православные писатели? Формально нет, а фактически? Мне кажется, это несколько непродуктивный подход к литературе.
Вместе с тем я убежден, что русская классика – христианка по своей сути, и «Капитанская дочка», например, едва ли самое православное произведение в русской словесности. В судьбах героев и судьбе страны мы угадываем действие Божьего промысла. Вот главный критерий православного произведения. Православными можно считать и произведения, непосредственно написанные на религиозную, церковную тему, как например, «Несвятые святые» отца Тихона (Шевкунова), «Небесный огонь» Олеси Николаевой, рассказы и повести протоиерея Николая Агафонова. Но в этом случае хочется отметить: православность произведения не освобождает его от обязанности быть художественным. Не думайте, что если вы будете использовать правильный сюжет, то можно писать кое-как и все простится. Наоборот, должен быть только более строгий спрос с самого себя.
– В наше время существует множество литературных премий. Какова их роль?
– Литература довольно четко делится сегодня на две части. Есть литература коммерческая, весьма разнообразная. Она сама себя окупает и в поддержке не нуждается. И есть так называемая высокая литература (на этом определении не настаиваю), у которой, к сожалению, более сложные отношения с читателем. Такая литература нуждается в поддержке. Институт премий в этом отношении очень разумен. Премии дают писателю понять, что он кому-то нужен и что на этом диком рынке он не пропадет. Также появляется ориентир для читателя. В наше время каждый может издать книгу и заказать рецензию. Соответственно требуются объективные критерии. Члены жюри крупных литературных премий каждый год составляют списки лучших книг года, тем самым формируя литературное поле. И это очень здорово. Я думаю, что для людей, интересующихся высокой литературой, достаточно посмотреть короткие списки Патриаршей литературной премии, «Большой книги», премии «Ясная Поляна», «Русского Букера», чтобы понять, какие книги покупать и скачивать.
– Алексей Николаевич, вы являетесь лауреатом «Патриаршей премии». Каково значение этой премии?
– Она занимает особое место в нашей культуре. У русской литературы с Церковью были порой непростые отношения, но, тем не менее, эти отношения были. Русская литература и Русская Православная Церковь в основе своей союзники, о чем замечательно сказал недавно Патриарх Кирилл, выступая на отпевании Валентина Распутина. Святейший говорил о бытийных основах подлинной литературы. И вот эти высокие, нравственные ориентиры, которые Церковь ищет и хочет видеть в современных произведениях – эти критерии, собственно, и главенствуют в конкурсном отборе на литературную премию им. свв. Кирилла и Мефодия.
– А вы были знакомы с Валентином Распутиным?
– Да, мы виделись несколько раз. Запомнился как сдержанный, немногословный и несуетный человек. В 2009 году мы были на приеме у Владимира Путина (тогда премьер-министра). Перед встречей Валентин Распутин поделился своими переживаниями по поводу строительства Богучанской ГЭС, которое должно привести к тем последствиям, о которых рассказывалось в повести «Прощание с Матерой». Но поскольку незадолго до этого произошла трагедия на Саяно-Шушенской ГЭС, было понятно, что Богучанскую ГЭС все-таки будут строить. Для Распутина это было тяжелое известие. Он понимал, что ситуацию изменить не получится, и все равно собирался поговорить с Путиным и как-то повлиять на решение. Было видно, как у него болела душа за все, что происходит вокруг. В то же время Распутин не был политическим оппозиционером, который, отталкиваясь от этой ситуации, стал бы публично выступать против государственной политики. Это не его линия поведения.
– Можно ли сказать, что с Распутиным завершилась и вся литература ХХ века, а мы окончательно переступили в культурнее поле ХХI века?
– Закончился ли ХХ век? В каком-то смысле, да. Но, с другой стороны, живет и работает Юрий Бондарев, дай Бог ему здоровья. Работает Даниил Гранин (ему тоже за 90 лет). Они – представители военного поколения. Есть писатель Владимир Семенович Маканин, Борис Петрович Екимов, Анатолий Андреевич Ким…
– В чем, на ваш взгляд, главная особенность творческой судьбы Валентина Распутина?
– Я думаю, в стремительности, с которой он вошел в литературу. Я тогда был еще школьником и помню, как ждали каждое его новое произведение. Первая повесть «Деньги для Марии» появились в конце 60-х годов, и все сразу заговорили, обратили на него, никому не ведомого иркутского писателя, внимание. Астафьев, Шукшин, Белов, даже Шолохов, – никто не остался равнодушным. Так Распутин сразу попал в центр литературной жизни. Это было время симфонии читателя и писателя, время золотой востребованности русской литературы. Тогда общество было не свободно, а литература шла на шаг впереди. Писателям, особенно талантливым, дозволялось чуть больше. Они могли затрагивать темы, которые не мог поднимать ни один журналист, ни одна телевизионная программа. Только писатель мог так ставить вопросы о жизни, о смерти, о положении русского человека, русской деревни, о последствиях научно-технической революции. И вот с этой точки зрения Распутин максимально использовал возможности своего времени. Он дошел, достучался до своего читателя. И его знали и ценили люди самых разных профессий и воззрений. Солженицына уже выслали из СССР. И Распутин в каком-то смысле занял это место духовного вождя, человека абсолютно честного и авторитетного.
– Сейчас нередко говорят, что мы живем во времена упадка культуры (и, в частности, литературы). Все позади. Нет больших имен, гениальных произведений, осталась одна тоска.
– Очень распространенное суждение. Связано с тем, что, как говорил Пушкин, «мы ленивы и не любопытны». Свое нежелание читать книги очень удобно объяснить тем, что там нечего читать. По этой причине перестали выписывать толстые журналы, а такая традиция всегда существовала в русских интеллигентных семьях. Журналы не стали хуже, чем раньше, и дело не в деньгах. То же происходит и с современной литературой. Говорить о том, что у нас нет современной литературы, воистину стало признаком… хорошего тона! Это суждение отражает ложные мифы о текущем литературном процессе. И этот миф очень сложно побороть. В каком-то смысле, это вызов для литературы, и он гораздо опаснее, чем цензура. Конечно, цензура мешала литературе. Но она подхлестывала интерес. Всем было очень интересно следить, как писатель завоевывает пространство свободы.
Писатель шел впереди, а люди следовали за ним. Перестройка в 80-х годах во многом началась с литературы, повестями «Пожар» Распутина, «Печальный детектив» Астафьева и «Плаха» Айтматова. Сегодня ситуация изменилась, и литература уже не может выиграть за счет того, что поднимает смелые вопросы. В наше время этим никого не удивишь. Литература должна находить свой путь к сердцу читателя, чрезвычайно искушенного, избалованного, готового в любой момент отвлечься от книги и заняться чем-то другим. Поэтому и задачи перед пишущим человекам стоят такие, которых раньше русская литература не знала. Кому из писателей XIX и XX века пришлось размышлять, как лежит книга в магазине: корешком или обложкой, на уровне глаз или нет. Законы маркетинга начинают действовать и в области культуры, к чему психологически высокая русская литература не очень готова. Но все равно литература есть. Те из читателей, кто победит в себе предрассудки, и откроют последние романы Евгения Водолазкина, Захара Прилепина, Павла Басинского, Романа Сенчина, Майи Кучерской, Марины Степновой, Олега Павлова, Владислава Отрошенко – можно назвать еще многих авторов – не будут ни обмануты, ни разочарованы.
– Иногда русскую литературу называют пасхальной. Как вы думаете, почему, в чем смысл этого эпитета?
– Можно вспомнить слова замечательного пушкиниста Валентина Симоновича Непомнящего. Он говорил о двух типах культуры: рождественском и пасхальном. На западе больше представлен рождественский тип. Не случайно Рождество для них главный праздник. Отсюда на первом месте благополучие людей, земные смыслы, которые развиваются в горизонтальной плоскости. Это очень хорошо, их нельзя ни в коем случае отрицать! Но для православных главный праздник – Пасха. Смещение акцентов чрезвычайно важно. Русский вектор больше устремлен в небо. Мы более вертикальная нация, а не горизонтальная. Поэтому, может быть, и жизнь в России у нас устроена не так, как в западных странах. Беда произошла с нами, что мы, утратив вертикальность, и по горизонтали не смогли состояться. Мы, опять же по точному выражению В. С. Непомнящего, заменили идеалы интересами, а совесть заменили корыстью. Вот что произошло с Россией в ХХ веке.
– Как, на ваш взгляд, еще в произведении может проявляться христианское мировоззрение?
– Приведу в пример Бориса Петровича Екимова, писателя, которого, по формальным признакам, мы не назовем православным. В его произведениях мы не найдем ни священников, ни церквей, ни прямой или косвенной религиозности – но я уверен, что его проза абсолютно христианская по своему духу. Или другой пример. Евгений Водолазкин в романе «Лавр» показывает сложность духовного пути человека, его падение и восстановление, непрощение самого себя, покаяние, отношение обычных людей к святости. Это и есть те зерна, из которых вырастают образы высокой русской литературы…
Анастасия Чернова
«Православная Москва», 14 апреля 2015