Надо ехать. Возвращаться назад. Снова в зиму, морозы…
Зачем?
Здесь плохо? Пальмы, морская волна, мулатки, ослепительные и нежные, как южный рассвет. Не о том ли мечтал, непоседа?
Оставайся! Зачем тебе равнодушие, скука?
—Останься, прошу…
Она тянется ко мне своими смуглыми ручками. В перламутре её жемчужного ожерелья, словно в крохотных озерцах, мерцают смутные отблески вечных пожеланий.
Ах, да. Такое уже было. Прогулки при Луне, невероятные обещания, бессильные клятвы…
И даже блюдечко с голубой каёмкой, сулящее всё на свете.
Где это всё?
Еду.
Лечу.
Опять восвояси.
В абсолютный ноль.
В исходную точку, с которой начинались почти все мои эксперименты.
Вот он, знакомый аэродром. Кресло у окошка, обтянутое коричневым велюром. За окном — горизонт.
Смотри, дерзай!
Бледный рассвет расплывается над горбушками крыш.
Всё ни о чём. Какая-то лопоухая пустельга. Темень.
Пальчики растерянно теребят пластмассу клавиатуры. Ни буковки в белизне монитора.
Куда? О чём в этот раз?
Когда-то у меня был «Ундервуд». Как и Сергей Довлатов, и я строчил на нём свои первые соло*. Дремучая старина! Неудобная, хлопотная. И ничего просто так не исправить без ластика или лезвия бритвы.
Как в жизни.
Разницы почти никакой.
Если представить жизнь образно.
Мне подарил эту штуку Яков Соломоныч Богорад, старый, интеллигентный еврей, мастер по печатным машинкам. Седой, как лунь, трогательный в своей откровенности и мудрый. Ветеран войны, свидетель многого в печальной нашей истории он очень хотел в Израиль. Ему не нравилась наша страна. Когда я, вчерашний армеец, убеждал его с пафосом, привитым газетой «Правда», что мы победим, добьёмся и построим, что угодно, он лишь улыбался флегматично в ответ:
—Ничего не получится, Лёша. Не на тех людей ты ставишь. Болтуны они все и пройдохи.
Прожив почти столько же, я уже не могу ему возразить так легко, как прежде.
Болтуны и пройдохи — да. Мало что изменилось.
Слава Богу, не все.
А ещё он хотел умереть. И никого не мучить своим присутствием на Этом свете. Себя в том числе. Он был женат на троюродной сестре. Здоровенный лоб за тридцать, полнейший дебил, олигофрен, беспомощный совершенно, — результат этой любви. Закономерный вполне для всепонимающей генетики.
На кого ж опереться старику? Нормальные дети порой безучастны, а тут…
—Скажи мне, Лёша, ты медик. Пусть не совсем, но знаешь же — есть какой-нибудь яд? Так — чтобы быстро и безболезненно.
В лоб спросил, вдруг, прервав какой-то обычный разговор меж нами. Во взгляде, направленном прямо в глаза мне, томилась надежда.
И знал бы — не сказал.
Но это и не потребовалось. Однажды он просто схватился за сердце…
Выйдя из отпуска, я заглянул в его каморку под парадной лестницей. Какой-то незнакомый мужик за столом.
—А где Яков Соломоныч?
Вздохнул, помрачнев:
—Нет его.
Как и хотел, исчез — неожиданно и быстро. Инфаркт.
Почему-то всё новое у меня начинается с какой-нибудь печали. Тупика. Или дурацкого равнодушия к тому, что происходит вокруг, и в себе самом тоже.
Но это не у одного меня, пожалуй. Вообще так.
Случается.
Былое не греет уже. Иссякло.
Осталась лишь Вера.
Причём, беспричинная, глупая даже. С чего? Только Богу известно.
Ты чокнутый, может? Наивный фанатик?
Вот, кстати, как это похоже — фанатик и фантазёр.
Цзинь-цзинь…
Звоночек.
Кто? Что?
А, знаю.
Сдвинулось.
На мониторе — первая фраза:
—Привет!
Нет, не письмо — начало.
Не право ли автора — начать как угодно?
Я просто снова вступаю на трап и... полёт!
Куда — не имеет значения.
Подальше, главное, от морозов и безнадёги.
Где смуглые, нежные ручки и перламутр загадочных ожерелий.
И вечное пожелание остаться.
Не где-нибудь.
Там, где хочу!
*Просто ассоциация с записными книжками Сергея Довлатова «Соло на Ундервуде»
Иллюстрации: Шива, Союз иллюстраторов. "Барон Мюнтхаузен"