На заставу Сашка Штормин, уссурийский охотник-промысловик, а нынче боец-пограничник, прибыл за три месяца до начала войны, но и за этот относительно короткий срок успел прослыть первоклассным стрелком и следопытом. Иначе просто и быть не могло, поскольку до призыва Сашка промышлял в тайге пушного зверя, бил его в глаз, чтобы драгоценные шкурки не портить. А за своё умение совершенно бесшумно, бесплотным духом, ходить по лесу получил он среди заставских насколько чуть ироническое, настолько же и уважительное прозвище — Тигра Уссурийская. Тигра да Тигра, будто имени нет. Хотя нередко и просто Штормом звали. А бывало, даже старшина, пожилой уж мужчина, солидный, а не пустомеля какой-нибудь, так и тот туда же: «Боец Тигра, ко мне! — а потом: — Тьфу ты, анафема! Боец Штормин, ко мне, стал быть!»
А «стал быть» — это у старшины такое слово-паразит имелось. И произносил он его к месту и не к месту, умудряясь в отдельных случаях придавать ему некое даже уставное звучание. Был, однако, старшина служакой толковым, мудрым и не обижался на то, что подобно Штормину, тоже имел прозвище, причём уже не заставского масштаба. Как зайдёт, к примеру, на каких-нибудь отрядных сборах речь о старшине «семёрки», так обязательно найдётся хоть один, кто переспросит: «Это какой же Иван Карпович? Это который Сталбыть, что ли?» И посмеются все немножко.
Сашка закусил зубами рукав грязной и драной гимнастёрки, чтобы не завыть от тоски и от осознания того, что ничего уже нет. И никого уже нет. Наверняка никого… И ничего не вернётся, не станет так, как было.
Весь этот неимоверно длинный июньский день он пробирался лесом к заставе, а когда, наконец, добрался до неё, застал лишь дымящиеся развалины и истерзанные тела полёгших в бою товарищей — кровь мешалась с землёй обрушенных взрывами окопов. И кругом зелёные фуражки валяются, лезут в глаза, кричат!.. Немного успокаивало то, что погибли, наверное, всё-таки не все. Мысли о возможном пленении остальных Шторм начисто отвергал, как сволочные и предательские. Ведь вон даже они с Андрюхой Шипицыным, оказавшись вдвоём против лезущих саранчой, орущих гитлеровцев, не струсили, не спрятались, не побежали, а врезали по гадам из винтовки и «дегтяря». А гады по ним — из миномётов. По двоим-то! И Андрюху убило наповал, а Сашку землёй присыпало порядочно. Это его и спасло, по всей видимости. Когда он с гудящей, как колокол, головой медленно выполз из-под привалившей его земли, сразу увидел Шипицына. Был и без того изгвазданный осколками Андрюха зачем-то перекрещён автоматными очередями и… без сапог. Это последнее обстоятельство разозлило Сашку до крайности, до какого-то бредового остервенения. На кой чёрт им сапоги-то, тварям?! Вот на кой??! Он исступлённо рыл сапёрной лопаткой могилу и, давясь тошнотной слюной, отплёвываясь, растягивая слова, сипло повторял, как заведённый, одно и то же:
— Да-а-же сапоги сняли, с-суки поганые! Даже са-апоги! Поза-арились, твари! Сса-апоги даже… Росома-ахи паскудные…
И совсем не думалось, что и его сейчас запросто могут убить. Потому что он не прятался, и потому что всего и оружия-то осталось — сапёрная лопатка.
Трёхлинейка с сильно погнутым стволом ни на что уже не годилась, у ручного пулемёта разнесло в щепки приклад, а дисков к нему вообще не было видно. То ли раскидало, то ли засыпало.
А потом Сашку вырвало, и он долго после этого отлёживался, лениво как-то удивляясь своему безразличию ко всему и полному отсутствию страха. Будто ничего более страшного с ним произойти уже не может. Тело ломило, оно пульсировало выворачивающей суставы, тянущей нервы болью, в нём, казалось, нет никаких сил. Но Шторм знал, что сумеет их найти, пересилит себя, встанет и пойдёт туда, откуда раскатистое лесное эхо приносило звуки частых взрывов и стрельбы. Встанет и пойдёт… Подумать эдак-то легко, а вот сделать как?!
Сначала встал, борясь с сотрясающей тело крупной дрожью и вновь подкатившей тошнотой, на четвереньки. Добрался до им же насыпанного могильного холмика. Взял лопатку и, мыча от боли и сильно шатаясь, выпрямился. Подгибающиеся ноги тряслись и норовили бессильно подломиться. Из ушей и носа сочилась кровь. Тем не менее Сашка приободрился. Его хватило даже на то, чтобы наклониться, подобрать фуражку и не упасть при этом от усилившегося головокружения. Фуражку он натянул до ушей — красоваться было не перед кем, зато, глядишь, голова теперь от боли не расколется, околыш не даст. Оно и впрямь вроде полегче стало. Шторм постоял немного, перехватил лопатку, как топор, и, еле ворочая, словно чужим, пересохшим языком, с трудом вытолкнул из ноющего горла бессмысленные слова:
— Ну-у… Т-ты да-авай тут, Ш… Шип-пицын… с-смотри… Шт-тобы… Д-давай, в общем… А-а т-то мне идти н-надо… Б-бывай…
Курс Сашка держал к дороге, что от моста через пограничную реку вела в райцентр как раз в полукилометре от заставы. Контузия всё сильнее давала себя знать. Уши то закладывало совсем, то отпускало немного. Вот опять отпустило вроде… Штормин сел передохнуть. И буквально через минуту услышал голоса. Нерусские, дышло им в печёнку, голоса! Гортанные, враждебные и вместе с тем беспечно-прогулочные какие-то. Он бы и не услышал, наверное, через назойливый звон в ушах, но голоса были слишком резкими и громкими. Уже, видно, не ждали здесь немцы ничего для себя плохого.
Сашка осторожно выглянул. Со стороны дороги, даже, пожалуй, чуть наискосок, неторопливым хозяйским шагом лес прочёсывала нередкая цепь автоматчиков. Шли, перекрикиваясь и смеясь своим фашистским шуткам. Весело им было, сволочам! А вот Сашке совсем наоборот. Жить-то не слишком долго оставалось. Ровно столько, сколько потребуется немцам на преодоление тех трёхсот метров, что отделяли их от Шторма. Так сколько же? Три минуты? Пять? Вдруг в цепи кто-то истошно заорал: «Ахтунг! Фой-ер!» И она немедленно взорвалась крайне болезненным для контуженного Штормина треском автоматных очередей.
Сашка кубарем скатился на дно небольшого оврага, он и сидел-то перед тем на его краю. Вскочил на ноги. Сердце тяжело и часто бухало прямо в шершавой глотке. Заметили. Надо действовать! Бежать?! Прятаться?! Драться?! А лопатку однако не выронил. Значит, можно будет хоть одного по башке рубануть, а там… И вдруг стрельба внезапно кончилась. Сашка, напряжённо и мучительно прислушиваясь, замер. А не больно-то наприслушиваешься — в ушах теперь ещё и шелестит будто. Но с этим придётся смириться, оно останется, по-видимому, надолго. Надолго?! Да минут на пять! Так что вполне и потерпеть можно. Сейчас «доктора» придут в сизых мундирах, моментом вылечат. Но что-то не торопятся. Гогочут, а вроде не приближаются. Звериное, не изменившее уссурийцу даже в этих обстоятельствах чутьё уловило принесённый с лёгким порывом ветра приторный запах табачного дыма. Ага, перекуривают, значит. Ну, тогда живём! Даже боль и тошнота будто отступили чуть-чуть.
Под самым краем обрыва Сашка начал быстро и умело, на глубину штыка сапёрной лопатки взрезать дёрн. Метра два таким-то образом оттрассировал, затем, отогнув, насколько можно было, надрезанный край, стал подрубать травяные корешки. Спорую, ловкую работу подгонял ещё и страх. А что ж, каждый смерти боится, не всякий в лицо может ей взглянуть. А Сашка сегодня смотрел в самые зрачки её — пустые и чёрные…
Много уж корешков между тем понадрубал. Тогда сначала втиснулся под самый край обрыва, а потом стал сползать в скроенный им из дёрна карман. Глубже, ещё глубже, с неимоверными усилиями, в ноздри бьёт живой и жирный запах земли, белый свет всё тусклее. Кажется, хорош. Поди, догадайся теперь, где тут Сашка Тигра. Со стороны — бугорок и бугорок, таких в овраге много. Дышать только трудно.
Промедли Шторм каких-нибудь секунд тридцать, несдобровать бы ему. Немцы словно ждали окончания Сашкиных лихорадочных земляных работ. Едва он устроился под своим дерновым одеялом — затараторили, загорлопанили у самого оврага, и пошла опять заполошная автоматная трескотня. А Сашке что-то окончательно муторно сделалось, да и воздуху в кармане всё же маловато, что ни говори. Он и сомлел. Выбрался из оврага на свет божий много ближе к вечеру, повалился на спину и затих, не шевелясь, только жадное дыхание с хрипом и сиплым присвистом гоняло воздух в уставших лёгких. Сашка пытался сдерживать его. Оно, да поутихший звон в ушах мешали слушать, а он надеялся уловить хоть какие-то звуки со стороны заставы. Но там, кажется, было тихо. Ни взрывов, ни стрельбы. Вытурили, что ли, гадов? Подоспели армейцы на помощь, врезали по фашистам… Может, заставские уже ищут его… их с Шипицыным? Встал рывком, едва удержавшись на ногах, потом, упрямо скрежетнув зубами, побрёл.
А возле дороги Шторм чуть не умер от горя и бессильной ярости. По знакомой до последней выбоины дороге, стонущей, казалось, от чуждой тяжести вражеского войска, катились и катились машины с пехотой, ползли крестоносные танки, проносились мотоциклы.
Значит, не вытурили… А застава, это уж скорее всего, получила приказ и отошла на другие позиции. Отошла с боем, да и что сделаешь с винтовками и пулемётами против танков?
В сгущающихся сумерках здесь же, на дороге, Сашка добыл себе оружие. И было в крайне рискованной его операции гораздо больше расчёта на везение, нежели на что-то другое. Он заметил, что техника идёт не сплошным всё же потоком, бывают перерывы минут по пятнадцать, а то и все двадцать пять. А мотоциклы, случается, и вовсе в одиночку проскакивают. Вот Сашка и решил подкараулить такой мотоцикл на затяжном, вдрызг разбитом техникой подъёме. На нём даже эти юркие трёхколёсные машины еле тащились. Ждать пришлось минут сорок, а когда наступил подходящий момент, Штормин истинной Тигрой мгновенно выпрыгнул из кустов на дорогу со стороны водителя так, чтобы пулемётчик в коляске не увидел его раньше времени. Сашка наотмашь со всей силой отчаяния наискосок врубил лопатку прямо под мотоциклетные очки, а в следующий момент толкнул предсмертно выгнувшегося дугой солдата на пулемётчика. Мотор завилявшего мотоцикла замолк в ту минуту, когда явно ничего не соображающий второй немец поспешно выпростал голову из-под тела агонизирующего товарища. В водянистых глазах пулемётчика плеснулся ужас и застыл там навеки: Сашкина лопатка глубоко рассекла переносицу.
Надрываясь, Шторм скатил с дороги тяжеленный мотоцикл с двумя трупами, добыл два автомата и десять длинных узких магазинов к ним. А потом его опять рвало. Убивать людей, пусть даже врагов, собственными руками, а не пулями, оказалось омерзительно. Да и контузия сказывалась. Вновь и вновь слышал он полустон-полувсхлип пулемётчика, видел брызжущую из-под лопатки кровь, и Сашку полоскало, выворачивало наизнанку, отнимая и без того невеликие оставшиеся силы. Так что забирать из коляски пулемёт он уже не стал, просто не мог. К заставе вышел вконец опустошённым и почти невменяемым. Для одного дня, хоть это и был день войны, многовато всего оказалось.
Но это было не всё. Штормину ещё довелось лазить в темноте по чадящим развалинам, по обрушенным окопам, натыкаясь на скользкие от крови тела сослуживцев. Он машинально приседал в окопе, когда солдаты немецкой похоронной команды пускали очередную осветительную ракету. То ли своих искали, то ли уцелевших пограничников боялись. Хотя нет, не боялись: фары трёх мощных грузовиков помогали похоронщикам работать. А и много же им нынче выдалось работы на подступах к этой маленькой линейной заставе! Погодите, суки, это только начало!
Между тем хоронил и Сашка. Он стаскивал убитых на дно одной из относительно уцелевших траншей, с помощью своей неизменной лопатки засыпал их землёй, которую потом плотно утрамбовывал. По каким-то ему одному известным признакам узнавал в темноте бойцов и вёл счёт погибшим. Когда потащил старшину, Иван Карпович тихо застонал и открыл глаза. От неожиданности Сашка чуть не выронил его, но сумел удержать и со всей возможной осторожностью положил раненого на какой-то, что ли, вещмешок или на скомканную плащ-палатку. Старшина при свете очередной немецкой ракеты разглядел склонившегося над ним Шторма, подался, было, навстречу, но тут же с булькающим хрипом повалился назад. Сашка почувствовал, как напряглось тело раненого и сразу обмякло. Голова старшины запрокинулась. Так и не успев ничего сказать, он умер, вновь оставив Шторма одного в каких-нибудь двухстах метрах от живых и мёртвых врагов, среди своих только мёртвых. И тогда, может быть, впервые в сознательной жизни, Сашка беззвучно заплакал. Его трясло, как в лихорадке, а слёзы текли и текли, и никак не хотели останавливаться.
Схоронил старшину. «Вот так, Иван Карпович… Прощайте… Земля вам пухом…» — подумал горько и отрешённо, испытывая после слёз странное облегчение и некоторое прояснение в голове. А вскоре Сашка ощутил страшный голод, остро резанувший по пустому измученному желудку. Подумав, пробрался к сгоревшему овощехранилищу и набрал там испёкшейся в углях картошки. Много не взял, надеясь наведываться сюда по мере необходимости. Вообще же для себя решил, что раз команды отходить не было (а её, конечно, не было, коль застава полегла тут почти вся) — то и он с границы не уйдёт.
Поел, и тут на Сашку вновь накатила полынная горечь отчаяния. Вот тогда-то он и вцепился зубами в собственный рукав. Зло, с остервенением, чтобы не раскиснуть. Отцепил с пояса фляжку, чудом не потерявшуюся за день, и жадно выпил остатки тёплой воды. Надо будет к ручью сходить, заставский-то колодец напрочь завалило.
Тем временем начало светать, и Штормин поспешил к лесу. Жила всё-таки надежда, что встретит кого-то из тех, кто ушёл прошлой, мирной ещё ночью, в наряд на левый фланг. А в высоких кронах деревьев уже пробовали голоса самые ранние птахи. Как будто и впрямь ничего не произошло. А впрочем, что им до войны?
Первым делом Сашка осмотрел свой арсенал: два немецких автомата с десятком магазинов, прихваченные с заставы четыре «лимонки» и винтовка с патронами. Гранаты и винтовку с патронным подсумком Шторм откопал, когда хоронил товарищей…
Вот только куда всё это оружие девать? Не станешь ведь постоянно таскаться со всем этим добром! Заряженный автомат Сашка забросил за спину, второй спрятал вместе с пятью магазинами в толково оборудованном тайничке, все гранаты приладил к поясу, за пояс же сунул сапёрную лопатку, в руки взял винтовку, из которой бил без промаха и — был теперь готов к любым неожиданностям. Каким, кто его знает, а пока предстояло прожить день в лесу, где отныне каждая открытая полянка таила в себе смертельную опасность.
С дороги всё так же доносился гул техники, голубое июньское небо чертили косяки немецких самолётов. А вот наших воспетых в песнях «сталинских соколов» не было. Не наблюдалось их, хоть ты тресни! И Сашка окончательно утвердился в мысли, что не пограничный инцидент произошёл, не провокацию немцы провернули, о чём накануне ещё предупреждал на занятиях товарищ политрук Стасов. Это война. Но когда же придёт на помощь пограничникам армия? Где она есть, в конце концов?! Там что? Не видят и не слышат ни хрена, что ли?!
Помня, как вчера чуть не попался прочёсывавшим лес автоматчикам, Сашка теперь не шёл — крался, постоянно ощупывая местность цепким охотничьим взглядом. К головной боли и приступам тошноты почти притерпелся, хотя движения по-прежнему давались с трудом. Это раздражало. Не привык он к тому, что тело плохо слушается, боролся сейчас с этим единственно доступным способом — убеждал себя, что ничего не случилось, что лихоманка вот-вот пройдёт… На небольшом пригорке сравнительно недалеко от дороги он не спеша и по-таёжному обстоятельно замаскировался. Для какой надобности, пока и сам не ведал. Лишь наблюдал с тягостным чувством за нескончаемым потоком вражьей силы, бьющей монотонным траковым лязгом по нервам. Играл желваками на щетинистых скулах и наблюдал. До рези в глазах. Чего, спрашивается, ждал?
Самому стало ясно, когда увидел во главе следующей танковой колонны машину, идущую чуть впереди. Из башенного люка высовывалась по пояс фигурка в чёрном. Сашка рассуждал просто: абы кто первым, небось, не поедет. Он привычно перехватил винтовку, и через секунду мушка уверенно совместилась с покачивающейся на ухабах целью. Контузионная дрожь ничего не смогла сделать с цепким охотничьим навыком. Тот, чёрный на танке, не мог и предположить, конечно, что для него война уже кончилась, потому что…
Выстрел был хорош, танкист дёрнулся, взмахнул руками и как-то нехотя опрокинулся на башню. А Сашка уже скатился с пригорка и, невидимый с дороги, во всю свою оставшуюся прыть понёсся в чащу. Через две минуты с дороги сначала ахнул один выстрел танковой пушки, затем другой, подключились пулемёты, и началась канонада. Она продолжалась минут двадцать, после чего постепенно сошла на нет, и движение колонны возобновилось. А, между прочим, в своих наивных расчётах Сашка оказался прав: вопреки боевому воинскому установлению в головном танке красовался командир полка. Кто знает, что он себе думал и кем себя воображал? Никто и не узнает никогда.
В нескольких местах загорелся лес, и это было хуже всего. Дым стлался над землёй, смешиваясь с кислым запахом взрывчатки, забивал лёгкие, заставлял слезиться глаза. С трудом добравшись до своего оврага, Сашка долго давился там изнуряющим надсадным кашлем, а потом лежал, отдыхая, возле спасительного дернового кармана. Как-то нескладно всё. Надо продумать дальнейшие действия. Не бегать же каждый раз к оврагу! В конце концов Штормин пришёл к выводу, что жить надо на заставе. Ну да! Наверняка немцы прошерстили её вдоль и поперёк и вряд ли появятся там снова в ближайшее время. Значит, лучше всего будет выкопать себе под пожарищем землянку, замаскировать её сверху горелыми брёвнами… Наверняка никому в голову не придёт искать на заставе. А в том, что искать будут — ни секунды не сомневался Сашка. Дважды совал он палку в «муравейник», неужто не расшевелил?
Выходит, расшевелил. Потому что на следующий день, едва успел напиться после еды и набрать воды во фляжку, вновь услышал голоса. С той лишь разницей, что теперь они не были беспечно-благодушными. Наоборот — напористыми, жёсткими. Они быстро приближались с двух сторон. Однако вчерашний Сашка и сегодняшний — это две несомненные разницы, как говаривал одессит Петро Калёный. Ныне пограничник Штормин уже кое-какой боевой опыт приобрёл и личный счёт открыл. Это, во-первых. А во-вторых, теперь у него помимо сапёрной лопатки оружие имелось. И, в-третьих, погибать геройской смертью вот так, сразу, Шторм не собирался.
Он начал бесшумно смещаться влево вдоль цепи, что заходила прямо на него. Метров двести до вражеских солдат, но шли они скорым пружинистым шагом, расстояние неумолимо сокращалось. Да где же, дышло им в печёнку, эта цепь кончается?! Не может ведь она быть бесконечной!
Сашка увидел фланг несколькими секундами раньше, чем его заметили немцы. И в эти драгоценные, ценою в жизнь секунды, он успел одну за другой метнуть три гранаты, а затем рухнуть в траву под гортанные крики врагов и автоматные очереди, тут же потонувшие в грохоте взрывов. В лесу больше не было июньской утренней идиллии. Пули, чмокая, впивались в стволы деревьев, падали срезанные свинцом ветки, и били, били, били чёрные воронёные автоматы, прокалывая сизый дым пороховой гари иглистыми высверками огня. И над всем, как воронье карканье, отрывистые лающие команды наводящих должный боевой порядок офицера и унтеров.
А Сашка полз, не отстреливаясь, прямиком на смятый им фланг цепи. Тут или пан, или пропал. Если заметили немцы его манёвр, то амба ему, Сашке Штормину, уссурийцу, двадцати трёх лет от роду.
Между тем на него перестали сыпаться ветки и листья, и это, по всей видимости, значило, что в его сторону не стреляли, а продолжали долбить туда, откуда он метнул гранаты. Сашка ещё быстрее зазмеился по земле, насколько позволяла винтовка в руках. Полз, стараясь не шуршать травой, будто при такой пальбе кто-то мог услышать подобный шорох. Полз, кажется, и не дыша вовсе, пот заливал глаза, но смахнуть его было некогда. Полз. А потом… То ли нервы сдали, то ли посчитал, что уже достаточно далеко оторвался, но вскочил и побежал что было силы, петляя между деревьями и втягивая голову в плечи. Рано вскочил. Потому что за спиной почти сразу завопили, и ближайшая осинка содрогнулась от принятой в ствол автоматной очереди. Над плечом с жутким гудящим звуком пролетели пули, чудом не зацепило. Сашка наддал, сжигая в этой бешеной гонке все резервы организма. И всё же голову он умудрился сохранить ясной, знал, куда бежит.
…Его гоняли по лесу, как зайца. И, кажется, даже не очень старались подстрелить или поймать. Во всяком случае, такое складывалось впечатление. А иначе чем объяснить, что враги не стремились сблизиться и стреляли наобум, будто преднамеренно предупреждая о своём приближении, заставляя изнемогающего от усталости бойца вновь срываться с места ничтожно короткого отдыха. Сашка не мог знать, что от его гранат погибло трое и пять ранены. Что пять выстрелов из винтовки, которые он сделал, отрываясь от преследования, уложили наповал ещё пятерых, неосторожно вырвавшихся вперёд. Что солдаты теперь боялись, и далеко не так прытко, как сначала, реагировали на подстёгивающие окрики идущих сзади командиров.
А пробивался он к своей закладке — автомату с пятью магазинами. Тот, что был у него с собой, молчал до поры до времени, говорила лишь безотказная винтовка. И каждый раз, услышав сухой, раскатистый выстрел трёхлинейки, во вражеской цепи вздрагивали — знали наверняка: вот и ещё для кого-то «дранг нах Остен» завершён. И проклинали зеленоголового варвара, и опасливо изумлялись тому, что он ни разу ещё не промахнулся. Почему он не промахивается?! И почему он не сдаётся?!
Но долго так продолжаться не могло. Кончились патроны к винтовке, и Сашка с сильным ощущением того, что остался всё равно как без рук, сунул её под ствол упавшего дерева. А перед тем погладил по прикладу с любовью и благодарностью, как женщину. Мутное сквозь дымку, словно воспалённое, солнце стояло в зените, и до наступления темноты было невероятно далеко. Практически вечность до темноты. Отсюда следует, что, по всей вероятности, боец Штормин уже никогда не вернётся в свою нору под обугленными брёвнами бывшего склада продовольственно-фуражной службы. Выходит, зря рыл всю ночь напролёт…
Снова ударили поблизости автоматы, и Сашка опять побежал, еле переставляя ноги. Но уже близко, совсем близко. До тайника рукой подать. А уж оттуда Сашка не сделает ни шагу. И не потому, что вымотался до крайности, а просто… хватит. Набегался.
Расположился Шторм на небольшом пригорке. Основательно, насколько это вообще было возможно. Успел даже выкопать не то что окопчик, но бесформенную ямку сантиметров тридцати в глубину. Один автомат с пятью магазинами пристроил спереди, второй, с пятью же — метрах в десяти правее и чуть сзади. Именно в этом секторе были все основания ждать немцев. Ну, а как там на самом деле получится, скоро станет видно. Гранату Сашка оставил, понятно, при себе, а сапёрную заслуженную свою лопатку глубоко вдавил черенком в землю возле первого автомата. Это будет вроде щитка, как у пулемёта.
Покончив с делами, Шторм впервые пожалел, что не курит. Сейчас затянулся бы и, глядишь, всё не так тоскливо на душе. Однако долго жалеть не пришлось, показались мышиные фигуры накатывающих на пригорок солдат. Как Сашка и предполагал, они вышли на его высотку широкой подковой, быстро загибая её края, чтобы окружить попавшийся на пути холм. Враги ещё не видели пограничника, но действовали по инструкции: каждая высотка рассматривалась как потенциальная оборонительная позиция.
У Штормина в предчувствии последнего, смертного боя больно заколотилось в груди сердце. Неожиданно для себя бывший убеждённый атеист Сашка истово перекрестился, облизал нервно пересохшие губы и, стараясь унять бьющую тело мелкую дрожь, вцепился в автомат, стал целиться. Но вот отвлёкся, поднял к небу побледневшее лицо, вязко сглотнул и сказал почему-то шёпотом:
— Ну, мама… сестрёнки… Прощайте… Я уж теперь… тут останусь… А вы… Прощайте…
И вновь понеслись к равнодушным небесам людские крики, частая стрельба, стоны, вот только взрывов почему-то почти не было… Не то всего раз, не то два, что ли, рвануло, ничем бойцу не навредив. Страх из Сашки вымело, будто метлой, едва начался бой. Он ящерицей переползал от автомата к автомату и поначалу выпускал короткие прицельные очереди. А потом, озлившись, принялся азартно поливать огнём наседающих солдат в касках с короткими рожками.
— Н-нате, сатаны рогатые! Пасс-ку-уды!— Будто в запасе ещё штук сто магазинов с патронами. — Росомахи гнилые!
Увидев, как в одном месте очень удачно скопилась группа атакующих, не удержался и метко швырнул туда единственную свою гранату. Грохнул взрыв, разметав врагов по сторонам. Остальные сразу понеслись от пригорка прочь, петляя и пригибаясь. А у Сашки как раз патроны кончились. И потому…
Пригорок теперь молчал. Пять минут, десять. И не стрелял никто, и никакого движения там не было видно. Понемногу и отступившие солдаты перестали шпиговать свинцом поросший травой холм. Понемногу разлилась вокруг тишина. Она, казалось, стала упруго-осязаемой, когда, наконец, офицер выкрикнул сорванным голосом какую-то команду. Да в общем-то, понятно, какую. Гнал вперёд понёсших потери, перетрусивших подчинённых.
Солдаты начали медленно, перебежками, с большой опаской подбираться к холму. Но он по-прежнему молчал. Тогда осмелели, выпрямились почти рост, затопали по склонам со всех сторон. Густо, нестройно и всё же настороженно. А когда совсем уж было повеселели, вот тогда и прыгнул в гущу врагов Сашка-Тигра с сапёрной лопаткой в руке. Ухватистая лопатка-то, лёгкая. А бьёт тяжело, насмерть. Шторм вьюном закрутился, страшно скалясь и матерясь, рубя лопаткой с потягом, будто шашкой. Раз рубанул, да другой, да третий и успел ещё услышать затихающий крик поверженного им гитлеровца. А потом и сам получил удар по голове. Меркнущим сознанием умудрился пожалеть о гранате, в горячке боя использованной «зря». Ведь хотел же её для себя приберечь…
Сашка лежал лицом вниз, вокруг тесно и молча стояли враги. Солдаты переступали с ноги на ногу, в их взглядах сквозило недоверчивое изумление и невольное уважение. Изумление: неужели и впрямь вот этот невысокий, ушастый, в напяленной по-дурацки фуражке сделал то, что сделал?! Уважение: он дал бой целой роте. И по большому счёту… не проиграл его!
Подошёл офицер, солдаты всё так же молча расступились. Обер-лейтенант с усилием стащил стеком зелёную окровавленную фуражку с Сашкиной головы и, криво усмехнувшись, выдавил:
— Злобный какой вояка… — И тут же, чтобы не усиливать у подчинённых гнетущего впечатления, добавил: — Варвар. Только и умеет, что…
Вдруг Шторм шевельнулся, приподнял голову, огляделся с трудом, потянулся за фуражкой. Офицер коротко скомандовал, Сашку сразу подхватили, поставили на ноги, завернув руки за спину. Держали цепко. Похоже, и теперь боялись, как бы этот находящийся в полубессознательном состоянии боец не нанёс им урон ещё каким-нибудь диким способом.
Почему его тогда не расстреляли на месте, Штормин так и не смог потом понять до конца жизни. Должны были по всем статьям, а не стали. Он бы сильно удивился, если бы узнал, что и командир немецкой роты тоже не сумел после боя вразумительно объяснить самому себе, по какой причине удержал своих солдат от трижды заслуженного ими права немедленно разорвать пленного на клочки.
…А осознал себя Шторм гораздо позже. С равнодушным удивлением — бывает и так — понял, что плетётся в колонне пленных, окружённой конвоирами и собаками. Колонна тащилась медленно, пятная дорожную пыль кровью раненых. Мнилось, никогда не будет конца происходящему. Палящее солнце, осатанелые мухи, назойливо лезущие к окровавленным бинтам, тонкая бурая взвесь пыли над дорогой, шарканье многих сотен ног, окрики конвоиров, стоны и бессильная ругань тех, кто уже не мог идти самостоятельно и не падал лишь благодаря товарищам. В колонне знали: упавших немцы не поднимают. Несколько выстрелов и — ауфвидерзейн. Всё. А Сашка вынослив был по-звериному. Шагал, питаясь ненавистью и жаждой мести. Только зубами скрипел при каждом неосторожном шаге. Свербящей сильной болью отдавался в горячо пульсирующем темени такой шаг. Прикладом, должно быть, приложились, гады. Как ещё голова выдержала. И без того-то погано было, а теперь и вовсе… Но ничего-о-о, всё стерпим. Вот только ради того, чтобы должок за всех отдать — стерпим!
Потихоньку Штормин присматривался. К соседям, к поведению конвоя, к местности, и страха в его душе снова не было. Верил, что всё равно убежит. До леса доберётся, а там — поминай, как звали. Внезапно коренастый смуглый сержант, который еле брёл рядом, опираясь на Сашкино плечо, сказал вразумительно и даже с облегчением:
— Всё. Больше не могу. Не могу…
Оттолкнулся от Шторма и стал выбираться из колонны. Сашка ухватил, было, сержанта за рукав, но парень с непонятно откуда взявшейся силой вырвался, а другие и не пытались удержать. Вымахнул, шатаясь, на обочину, прямо перед остолбеневшим на секунду конвоиром. Затем немец опомнился, ткнул нарушителя порядка автоматным стволом в грудь:
— Цурюк! Цурюк!
Сержант продолжал стоять, испепеляя врага горящими глазами. Конвоир снова ударил стволом. Сильно. Так, что пленный упал. А когда начал подниматься с невесть откуда взявшимся в руке камнем, немец, злорадно ощерившись, деловито и привычно швырнул его на землю короткой автоматной очередью. Это произошло быстро, всего за несколько секунд, и идущая колонна никак не отреагировала на стрельбу. Лишь те, кто видел расправу, оглядывались со страхом и равнодушной усталостью. Сержант лежал, раскинув руки, будто распятый на невидимом кресте, в раскрытой его ладони темнел булыжник. «Оружие пролетариата», — механически подумал Сашка, угнетённый этой нелепой и бессмысленной гибелью.
…Где-то далеко впереди послышались какие-то крики, по колонне прошла волна, и пленные, сделав по инерции ещё несколько шагов, остановились. Привал. И вовсе не потому, что кто-то пожалел пленных. Просто у пунктуальных захватчиков наступило время обеда. Подкатила полевая кухня, и вскоре над дорогой поплыли дурманящие запахи пищи. Многие из захваченных в плен не ели двое-трое суток и теперь воспринимали происходящее как изощрённую пытку. Конвоиры по очереди отходили и возвращались с довольными, сытыми лицами. Некоторые не упускали возможности поразвлечься, швыряя куски хлеба в колонну и рассчитывая на драку среди и без того до крайности униженных людей. В одном месте они своего добились. В другом — ржаная горбушка с силой вылетела обратно, угодив немцу в лицо. Кинувшего немедленно выволокли на обочину и принялись деловито избивать ногами. К сожалению, сильный духом русский оказался слаб телом — не выдержав и двух минут, отдал богу душу. Жаль. Было забавно. Не спеша, разошлись, утирая пот и лениво переговариваясь.
Через полчаса пленных напоили и дали-таки хлеба. И того и другого было ровно столько, чтобы они не начали умирать от жажды и голода. Потом колонна пошла дальше, оставив у дороги несколько трупов. Подавленность, обречённость витали в воздухе, но Шторм не поддавался этому настроению. Ничего, дотемна продержимся, а там что-нибудь и придумаем. Плохо, что у конвоя собаки. И здоровущие, натасканные. Ну да ведь тоже звери. А Сашка до войны, было дело, с волком однажды схватился. Голые руки на волчьи зубы — чья возьмёт? Сашкина взяла. Задушил волчару, хоть тот, конечно, и погрыз охотнику плечо, оставив впечатляющие шрамы.
На ночь пленных разместили на большом, вытоптанном дочиста, огороженном колючей проволокой пространстве под открытым небом. До леса было метров четыреста-пятьсот. С одной стороны. С других — где-то до трёхсот, наверное. Над загоном возвышались четыре невысокие, наспех сколоченные деревянные вышки. На вышках торчали пулемётчики. Вдоль проволоки ходили частые патрули с собаками. Думай, Сашка, как выбираться будешь…
ххх
…По дороге катил в сопровождении грузовика пехоты автомобиль. Комфортный «опель» вёз в командировку важную шишку из имперского управления пропаганды. Собственно, не такая уж и шишка — корреспондент одной из берлинских газет, но его командировочные документы были подписаны чуть ли не самим Геббельсом. Замечательные бумаги, открывающие Фридриху Лепке, условно говоря, все двери. Бумаги, позволяющие ехать куда заблагорассудится — в пределах разумного, конечно. А сейчас Лепке поторапливал своего шофёра. Очень хотелось поскорее встретиться с бывшим одноклассником Клаусом Бонартом. Говорят, его роту сильно потрепали на границе. И вообще ходят странные и не слишком правдоподобные слухи, будто сделал это всего лишь один большевик. Бред какой-то! Но если так, то Клаусу не позавидуешь.
А интересно было бы поглядеть на Клаусова обидчика. А что? Отличный можно сделать материал в газету! Интервью с командиром роты и тут же — с пленным врагом, который против этого командира и его людей воевал. Если, конечно, жив этот фанатик. А щекотливый момент можно и обойти. Пусть читатели думают, что это один из многих, захваченных в бою. Лепке поёрзал на сиденье и в очередной раз поторопил шофёра, слишком уж не терпелось начать работать. Такая фактура! Во Франции, откровенно говоря, работать было скучновато. Да какое там скучновато?! Тоска просто для настоящего боевого репортёра, каковым Фридрих Лепке себя и считал. Как-никак с тридцать девятого года, с Польши ещё, по разным фронтовым дорогам колесит. Случалось и за оружие браться.
Спустя три часа одноклассники встретились. Обер-лейтенант Бонарт выглядел уставшим, был хмур и не весел. Лепке пытался растормошить старого приятеля:
— А помнишь, как мы у фрау Тюдофф стекло мячом расколотили, а она за нами до цветочного магазина с метлой гналась, как ведьма? Интересно, что было бы, если б догнала?!
Бонарт с усилием улыбнулся и налил себе ещё рюмку коньяку, привезённого Фридрихом. Выпил, пристально посмотрел на одноклассника и медленно, отделяя слова, спросил:
— Фридрих, ты ведь не о детстве приехал поболтать, верно?
— Ну… Верно. Какие-то, знаешь, нелепые слухи… Что один… э-э… большевистский фанатик едва ли не четверть твоей роты…
— Да! — Бонарт взорвался, теряя самообладание. Они сидели в машине, и нельзя было вскочить, а то он непременно вскочил бы. — Почти четверть! А ты бы лучше поинтересовался у командира батальона, почему он забрал у меня отделение проводников розыскных собак?! Фон Бреггену они, видите ли, нужнее были! Да чем же они ему были нужнее?! Чем?! Да мне бы хоть двух-трёх псов, и ничего этого не случилось бы! Идиотизм какой-то! И вот ещё… Бросили в этот квадрат, а у меня на всю роту две гранаты после предыдущей прочёски остались! Да бог с ним, что даже передохнуть не дали. Но что, трудно было хотя бы сначала пополнить нам боеприпасы, а потом отправлять?! Безопасный квадрат, было мне сказано! Надо быстро! Минимум риска! Кому-то не терпелось отрапортовать, а мои солдаты за это жизнью заплатили… И это хвалёный германский порядок!
— Успокойся, Клаус, успокойся. На войне всякое случается… Я же понимаю…
— Да ни черта ты не понимаешь! Ни чер-та! И все вы там, в Берлине, не понимаете… А вот я, пожалуй… уже понял.
— Ну и что ты понял, ради всего святого?
— То, что в твоей вшивой газетёнке никогда не напечатают.
С минуту они напряжённо молчали. Наконец, Лепке примиряющим тоном спросил:
— Послушай, Клаус… А-а… можно мне хоть посмотреть на того русского? Любопытно, знаешь ли…
Бонарт не усмехнулся даже, а ощерился, явив волчий почти оскал. И метнул на одноклассника далеко не добрый взгляд:
— Посмотреть? Кто тебе запрещает? Смотри, если и в самом деле так любопытно. Езжай вон в полевой лагерь. Ты же должен был мимо него как раз проезжать! А вдруг и на самом деле найдёшь? Хотя… Этих русских там столько набито… Да и лагерь, скорее всего, уже не один. Но скажи откровенно, Фридрих, кого ты ожидаешь увидеть, а? Сверхчеловека?!
— Ну… я не знаю. Просто хотелось бы с ним…э-э… побеседовать. Посмотреть на него, я же говорил!
— Посмо-отришь, если повезёт! Нет никакого сверхчеловека! Есть вот такой, мне чуть выше плеча, русский. С большими ушами, конопатым носом и прочими признаками вырождения. Недочеловек! И он положил двадцать два моих солдата! Взвод по сути! Отличный факт, правда?! И ещё… — Бонарт несколько секунд помолчал, досадливо хмуря брови. — Я почему-то не смог расстрелять этого русского. Не смог! Чертовщина какая-то! Просто затолкал в первую же колонну военнопленных. Сейчас сильно жалею об этом… К тому же солдаты просили отдать его им… Ну а ты? Скажи всё-таки по чести, Фридрих… Ты что, на самом деле думаешь, что тебе это позволят напечатать?
— Тут ты прав, — с неудовольствием признал Лепке, — не позволят. Или заставят перевернуть всё с ног на голову. Нет, можно, конечно, кое-что придумать, чтобы как-то обойти… Впрочем, хватит об этом. Но тогда скажи и ты, Клаус, откровенно — это между нами, не для газеты, — что ты думаешь обо всём… ну, вообще обо всём?
— Во-первых, меня с роты снимут, — равнодушно пожал плечами школьный друг. — И это в лучшем случае. Но мне наплевать. Я не вру. Что-то, знаешь, внутри умерло… Сдохло! И смердит теперь, как… А, к чёрту это! А, во-вторых… Тут не Франция, Фридрих, далеко не Франция. Мы только на границе потеряли столько, что… Ну, а если тебе непременно надо настрочить победный репортаж, то догоняй танкистов. У них, насколько мне известно, всё хорошо. Куда лучше, чем у меня, во всяком случае. Только поторопись, они быстро идут. Это ведь не на собственных ногах большевистских недобитков по лесам искать! Танкисты у нас герои! Куда уж нам, пехоте! А теперь извини, Фридрих, мне надо идти. И спасибо за коньяк. Да-а, ты вот что: передай там, будь добр, привет моим. Наври что-нибудь такое подходящее, ты же умеешь… И тётушке Лотте тоже привет. — Бонарт вылез из машины и пошёл прочь. Но вдруг остановился, хмыкнул и сказал странную фразу:
— Знаешь, мне почему-то кажется, что не в таком уж далёком будущем бедной фрау Тюдофф снова расколотят окна. Но не мячом, Фридрих. Не мячом… И её ведьминская метла никого не испугает.
— Подожди! Что ты имеешь в виду?
Но Бонарт лишь молча, с раздражением, отмахнулся, как от мухи, и ушёл. Быстро, будто стремился раствориться в ночи без остатка.
А Лепке вдруг совершенно отчётливо понял, что больше никогда не увидит Клауса. Он не ошибся: командир штурмового взвода Бонарт погиб под Москвой. А сам Лепке пережил бывшего одноклассника совсем не на много. Прибыл в войска, чтобы подготовить репортаж о скором взятии Сталинграда. Конечно же, скором. Бои шли в районе тракторного завода. Ещё чуть-чуть поднажать и… Точку в репортаже поставила пуля советского снайпера. И это было милосердно, пожалуй, в каком-то смысле. А то ведь разгром армии Паулюса даже на газетной странице в победу не превратишь.
ххх
…В первую ночь Сашке сбежать не удалось. И во вторую. И в третью... Тоже вот так-то, наобум Лазаря, не побежишь. Надо высмотреть, что и как, а потом уж действовать. Например, обратил внимание на то, что патрульные, абсолютно уверенные в полной деморализованности пленных, несут службу не слишком ревностно. Собираются вместе на перекуры. Что собаки приучены прыгать и вцепляться в горло. На этот случай у Сашки имелся специальный приём. И ещё знал он, что собак надо бить по носу, в самое уязвимое место. Или ещё очень сильно по рёбрам. А, кроме того, он их не боялся. А собаки такие твари, что чувствуют, кто их боится, а кто нет. И первых терзают свирепее, а вторых могут иной раз и не тронуть. Правда, специально натасканных псов это не касается: они на всех прыгают.
Незаметно оглядывая ограждение, Шторм нашёл место, где проволока немного провисала у самой земли. То ли пытался кто-то растянуть, то ли строители были небрежны.
Два из выданных за эти дни кусков плесневелого, чёрствого хлеба Сашка припрятал за пазуху. А другие два пришлось съесть. Потому что от голода уже в глазах темнело. Зато сошёлся с толковым пареньком из пехотинцев. У того при взгляде на немцев желваки начинали играть, да и сам-то взгляд был тяжёлым и непримиримым. А вдвоём и стали они присматриваться к окружающим. Так старались, что в один из дней их едва за провокаторов не приняли в другой группе, намеревающейся ближайшей же ночью, хоть под пулемётным огнём, из плена бежать. Человек пять на свободу вырвутся и то хорошо. Плана как такового у группы не было. Рассчитывали на массовый рывок, а там — кому как повезёт.
Сашка с пехотинцем отговаривать группу не стали, да и бесполезно было, те на своём крепко стояли. Так и получилось, что когда началась заваруха с пулемётными очередями с вышек, Шторм и его напарник оказались в стороне от общей свалки, быстро превратившейся в бойню. Продрались под провисшей проволокой и поползли, сбивая в кровь руки и колени. Метались тонкие лучи фонарей, свистели пули, шарили лучи прожекторов, работающих от генераторов. Были прожекторы небольшими и не особо мощными, но на полевой лагерь хватало. Заходились лаем собаки, страшно кричали и умирали люди.
Двое ползли, физически ощущая нервную щекотку между лопатками, каждый ждал пули в спину. Хотелось вскочить и мчаться к спасительной чаще. Но Шторм, помня о том, как не вовремя подхватился и побежал тогда, в лесу, пересиливал себя и шипел на напарника, который, похоже, сдерживался из последних сил. Казалось, что должны были уползти страшно далеко. На самом деле от проволочной ограды их отделяло чуть больше ста метров. Правда, уже почти не цепляли их бледные лучи маломощных прожекторов. Но стрельба продолжалась.
От недоедания, от ран силы быстро таяли, и оставшееся до первых деревьев расстояние представлялось непреодолимым. Ползли всё медленнее. А когда, наконец, почти достигли леса, и надо было бежать, ни тот, ни другой не могли пошевелиться. Лежали в густой траве и дышали со свистом и хрипом, не обращая внимания на саднящую боль в локтях и коленях.
Спустя минуты три всё же встали и побежали, как смогли. Потому что от лагеря тоже кто-то ринулся в их сторону. Удивительно, что сразу никто не сообразил сюда бежать. Хотя понятно. Все бросились туда, где лес гораздо ближе. Теперь кто-то сообразил, и за ним или за ними погнались солдаты с собаками. Отчаяние толкало вперёд Штормина и пехотинца со смешной фамилией Дудочкин. Впотьмах не разглядели довольно крутого спуска к лесной речушке и покатились кубарем прямо в воду.
— Теперь уйдём, может… — запалённо просипел Дудочкин, отплёвываясь. — Собаки по воде искать не могут!
— Не болтай! Давай вперёд. И не шлёпай так ногами — за версту слышно…
Сашка прикинул, и выходило, что это та самая речушка, что впадает в пограничную реку аккурат на участке заставы. Значит, к границе речка выведет, а вот потом надо будет как-то более серьёзную водную преграду преодолевать. Если напарник плавать умеет, то переберутся. А если нет?
— Дудкин, ты плавать умеешь?
— Я Дудочкин. Ну не умею, и что? Тут же мелко…
— А там глубоко, понял? Сюда тебя по мосту пригнали, а обратно придётся на подручных средствах переправляться.
Дудочкин с чувством выругался, но ничего больше не добавил, и это понравилось Штормину. Умеет, значит, парень себя в руках держать и воздух зря не сотрясает.
Шли по воде, подстёгиваемые злобным лаем собак и — время от времени — автоматными очередями. Охранники лагеря нагоняли беглецов и расстреливали на месте. Постепенно эти отвратительные и страшные звуки становились всё тише, пока совсем не пропали. Двое смертельно уставших беглецов осознали это, когда ночная тьма стала понемногу сереть и превращаться в ранний рассвет. Только теперь решили отдохнуть. Выбрались из воды, залезли в густые заросли можжевельника и повалились без сил. Спустя минуту оба крепко спали.
Видно, хорошо за них обоих молились. Проспали как убитые до полудня, и никто их не обнаружил. Хотя по лесу продолжали передвигаться ягд-команды в поисках бежавших военнопленных.
Одна из команд не дошла до спящих метров двухсот и повернула назад…
Двое продолжили путь, теперь уже не по воде.
— Эх, нам бы оружие сейчас и поесть чего-нибудь, — сказал Дудочкин через час и тоскливо вздохнул.
— Придём на заставу, будет тебе и то, и другое.
— Как это? Разве…
— Увидишь. И давай меньше разговаривай, силы не трать. И поменьше пей, а то, если что, бежать трудно будет, быстро запыхаешься.
То и дело поднимались от бережка речушки, чтобы попастись, поесть кислицы. Было её тут вдоволь. Иной раз попадались россыпи земляники. Одно плохо: такая еда не задерживалась долго в организме. Бойцы против обыкновения часто справляли естественные надобности, находя в себе силы подшучивать друг над другом по этому поводу.
Следующий рассвет Штормин и Дудочкин встретили в вырытой пограничником норе под развалинами заставы. А вот с едой сначала не задалось. Сашка почему-то думал, что картошки можно будет из пожарища накопать ещё немало, а её, видимо, подобрал уже кто-то из приграничного села. Однако был смысл попробовать найти хоть что-нибудь. Всё же целый склад продовольственный был.
Труды оказались не напрасными: из-под горелой земли и щебня добыли-таки три мятых банки тушёнки, банку какого-то жира и неведомым чудом уцелевший бумажный мешок с пшеном. Честно говоря, не совсем уцелевший, а почти пополам лопнувший. Пшено из раскопа гребли пополам с землёй, намереваясь впоследствии промыть его в ручье. И вот когда уже вроде бы оставалось лишь приготовить пшёнку с тушёным мясом и поесть по-человечески, выяснилось, что нечем развести огонь. И, между прочим, чем-то надо было банки открывать.
— Сиди здесь, — сказал Сашка, — и не высовывайся. Я по заставе пошарю, найду какую-нибудь железку.
В первую очередь пробрался к развалинам склада вооружения. Не может быть, чтобы ничего не осталось. Пришлось повозиться крепко, но результат получился не таким уж плохим. Шторм откопал наган (даже и не знал, что они есть на складе, у командиров ТТ были), несколько пачек патронов к нему, пять гранат, три пулемётные ленты к «максиму», много винтовочных патронов, но больше ничего найти не удалось. «Наверное, наши почти всё успели в окопы вынести. Ладно, поищем после мою винтовку, что я под дерево спрятал. Примерно-то помню место».
Потом Штормин полез туда, где находилась кухня. Надеялся отыскать нож. Их же навалом на кухне было, ножей этих! Через полчаса интенсивных поисков обнаружился клинок без рукоятки. Деревянная была, сгорела. Да это уже ерунда. Рукоять сделать — большого ума не надо. Да вот хоть тряпицей какой обмотать плотно… Но чем же всё-таки огонь развести?
К большому Сашкиному удивлению, эту проблему решил Дудочкин.
— Ты извини, Саш, я высунулся… Но зато смотри, что нашёл! — протянул Шторму разбитый бинокль. То есть не совсем разбитый, одна из линз была совершенно цела.
Сашка моментально сообразил, что к чему. А Дудочкин показал на выложенный в ямке шалашик из сухих щепочек и клочков бумажного мешка из-под пшена.
— Я под низ пороху насыпал. Патрон нашёл, пулю вынул и насыпал… Для верности. Чтобы сразу загорелось.
— Молодец, Петро, соображаешь. Сейчас линзу вытащим и останется только подождать, когда солнышко до нашего схрона доберётся…
Потом ходили на ручей мыть пшено и воды в ведро набрать. Благо, нашлось таковое возле пожарища на месте домов комсостава. А потом, где-то часа через полтора поели, наконец, не дав пшену как следует развариться. С тушёнкой получилось неописуемо вкусно. Хотя сольцы малость не помешало бы, конечно, добавить. А вообще, грех жаловаться. Тем более, после корок хлеба и воды, которыми кормили немцы. Поев, забрались в тесную нору, не в силах бороться с внезапно навалившимся сном. Нельзя, понимал Шторм, вести себя так беспечно, но ресницы слипались, а веки были неимоверно тяжелы. Успел ещё спросить у Дудочкина:
— Ты храпишь?
И услышал:
— М-м-м-…
А понять, что это должно означать, не смог. Сашку словно выключили, и он мгновенно заснул.
Бойцам снова повезло. Никто не сунулся на заставу, пока они находились в сонном забытьи. А ведь проспали до самой темноты. Выбрались наружу и долго разминали затёкшие в тесноте мышцы. По идее, вот сейчас бы на ночлег устраиваться, но они уже выспались. Доели из ведра кашу, посидели некоторое время в молчании. Потом Дудочкин, безоговорочно признав Штормина за старшего, обратился к нему без тени насмешки.
— И что теперь будем делать, командир?
— Какой я тебе командир, Петро?
— Обыкновенный. Кто-то же должен быть командиром, если уж мы солдаты, — рассудительно ответил пехотинец. — Да ты и возрастом старше. И пограничник к тому же… НКВД!
Сашка хотел, было, возразить, но потом махнул рукой. Командир так командир. В конце концов, несколько раз он уже ходил старшим наряда. Правда, как говорил политрук, «не от хорошей жизни», а потому что людей не хватает опытных. «А Штормин и следопыт, и всё такое».
— Ну, коли так, то сейчас буду тебе приказ ставить.
— Какой ещё приказ?
— Вставай, боец Дудочкин. И заправься, как положено.
Дудочкин хотел что-то язвительное сказать, но сразу вспомнил, что сам же определил напарника в командиры. Поднялся, оправил гимнастёрку, застегнул пуговки на воротнике. Жаль, ремня нет. Шторм будто услышал мысли Петра:
— Возьми вон ленту пулемётную вместо ремня, я тоже так сделаю. А что? И пояс тебе, и патроны винтовочные под рукой. Винтовочка-то у меня имеется.
Через несколько минут стали более или менее походить на солдат. Шторм отыскал две фуражки. Дудочкину после пилотки было немного непривычно. Он всё никак не мог пристроить фуражку, то надевая, то снимая её. Но вот, видно, нашёл удобное положение. Вздохнул и сказал сам себе:
— Теперь, Петя, ты пограничник. Прощай, пехота, царица полей…
Со стороны картина была такая. Яркий лунный свет заливал мёртвые развалины, придавая им и вовсе уж зловещий вид. Две человеческие фигуры, одна лицом к другой на расстоянии метра. У той, что пониже, рука взята под козырёк. И под шорох ночного ветра, в безжизненной тиши пожарища звучали слова, которые для Шторма значили очень многое, а для Дудочкина… Они почему-то страшно взволновали Дудочкина: до кома в горле, до мурашек по спине:
— Приказываю вам выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Вид наряда — дозор. Задача — не допустить безнаказанного нарушения границы. Вопросы есть?
— Никак нет. То есть… А как же мы будем охранять границу, если её нет? Если немцы уже там, — Дудочкин обозначил направление рукой . — Безнаказанно…
— Ну, это ты, положим, врёшь. На заставах-то их, с-сук, знатно наказали… Да вот армия что-то ни мычит, ни телится… Ладно. Ты мне скажи, Петро, ты пограничник или как?
— Ну-у… Теперь-то… Так точно!
— И я пограничник. А раз мы с тобой, два пограничника, выходим сегодня ночью на службу, то, значит, есть граница или нет?
— Выходит, есть.
— Именно что. Слушай сюда. Я пойду вперёд, а ты за мной на таком расстоянии, чтобы меня было видно. Значит, наблюдаешь за мной и тылом наряда, понял? Я наблюдаю вперёд и за тобой, по сторонам смотрим вместе. Если я вот так по ноге себе ладонью хлопну — стой, понял? Если два раза хлопну — бегом ко мне, но тихо. Если три — ложись и замри. И всё время надо слушать местность, понял? Если что, подзывай меня установленным сигналом. Напоминаю: один раз — стой, два — ко мне, три — ложись. Запомнил? Вопросы есть?
— Запомнил. Вопросов нет.
— А если на немцев наскочим, будем действовать по обстоятельствам. Нам бы автоматы раздобыть. Удобная машинка для близи. Ну всё, пошли. И не топай ты так, сколько раз говорить! Тихонько стопу ставь, перекатом от пятки к носку. И раздвинь гранаты на поясе. Чего они у тебя друг об дружку брякают?
…В сентябре по окрестностям пошли слухи, что, дескать, одна из застав местного пограничного отряда не погибла вся и не отошла с боями, а продолжает драться на границе. Маловероятные эти слухи, тем не менее, подтверждались. Чем? А очень просто: то машину с пехотой на дороге уничтожат, то линии связи порушат, то вот недавно офицера немцы недосчитались, а потом аж сразу трёх грузовиков, вёзших продовольствие для комендатуры. И ведь конвой был не такой уж слабый…
Словом, обыкновенные партизанские действия. Необыкновенно было то, что на многих партизанах вроде бы фуражки зелёные надеты…
А это Шторм так придумал. Подбирал понемногу на соседних погибших заставах фуражки, да и надевал их потом на каждого прибывающего в отряд. Немало тогда народа по лесам шаталось — пехотинцы, танкисты, связисты. Многих Сашка превращал в пограничников. И вот странное дело. Приходили, случалось, некоторые с амбициями командными. Сержанты, например. А Шторм и не отказывался сдать командование согласно уставу. Но проходило два-три дня, и пришлые сами понимали, что формальное их руководство пользы не приносит. На том и порешили — командует Шторм. Раз и навсегда. При этом пограничник всё же тяготился таким положением. Собрал как-то, условно говоря, штаб и сказал:
— Давайте, товарищи, так. Как только в отряде появится хоть какой-то офицер, то пусть он и командует. А я всегда подскажу, где здесь что и как.
Однако и противник не бездействовал. Специальные части готовили операцию по уничтожению диверсионного отряда НКВД, состоящего из пограничников. Он уже сильно мешал, нанося достаточно чувствительный урон, чтобы с ним не считаться.
И настали очень тяжёлые времена. Гитлеровцы прочёсывали леса каждый день большими силами. Бойцам приходилось отрываться от немцев с тяжёлыми боями. Отряд таял. Стало не до партизанских вылазок. К тому же почти кончились боеприпасы. Вот тогда и вспомнил Шторм про свой дерновый карман. Однажды весь личный состав, уцелевший в боях, по таким карманам распихал на местности, где оврагов не сосчитать. Всего и личного состава-то было семнадцать человек. Единственное, чего опасались, так это чтобы раненые в полубреду своём стонать под землёй не начали. Это ж не землянки всё-таки.
Вымотанный гауптман, руководивший прочёсыванием, позже докладывал командованию: пограничники как сквозь землю провалились. А собаки скулили и не желали работать, потому что (опытный офицер определил это сам) следы немецким же табаком обработаны были. А потом следов просто не стало и всё! К тому же дождь сильный пошёл. Мистика! Как будто сама природа против пришлых ополчилась.
После того случая «диверсанты НКВД» с границы решили уходить, пробираться к фронту. И было поначалу всё хорошо, шли быстро, избегая боестолкновений по возможности. Но кто даст такую возможность в полной мере, когда идёт война? На окраине какого-то вымершего на вид села нарвались на засаду. И ждали-то, скорее всего, не их, а пришлось драться. Впрочем, засада была невелика и не слишком, как показалось, профессионально устроена. Имевшийся у «пограничников» боевой опыт позволил сбить её достаточно быстро.
Рванули дальше, к лесу. И тут на горстку донельзя усталых, израненных и голодных людей навалились всерьёз. От села к ним, прыгая на ухабах, понеслись четыре бронетранспортёра с совсем не простыми солдатами, которые уверенно и очень метко вели огонь на ходу. Фонтанчики земли от ударов пуль вырастали среди бегущих. Неминуемо должно было вот-вот кого-нибудь оросить красным.
И оросило. Сразу троих. Двое несли раненого, отстали немного, их всех и положили точной длинной очередью… Цинично, конечно, прозвучит, но после этой потери отряд стал на короткое время куда более мобильным. Всё же неходячий раненый сильно замедлял передвижение. До этого были и другие, тяжёлые, но они умирали быстро без должной медицинской помощи. Той, что им оказывали в отряде, было недостаточно.
Люди бежали, даже не отстреливаясь, дышали хрипло и надсадно, а лес приближался чудовищно медленно. Вот ещё один из бойцов упал с криком. Шторм глянул мельком и по позе понял — наповал. Тогда остановился. Развернулся лицом к бронетранспортёрам и начал бить по ним из винтовки, стараясь не обращать внимания на вражью интенсивную плотную стрельбу. С машин стали падать подстреленные солдаты. Или повисать на бортах. Одну пулю Сашка умудрился ввинтить прямо в смотровую щель ближайшего бронетранспортёра. Аккурат напротив водителя. Машина, завиляв, остановилась.
А Шторм снова побежал, чувствуя, как заливает спину холодный пот. И когда до опушки леса, до спасительных зарослей, оставалось всего-то метров тридцать, Сашке очень больно ожгло с сильным ударом правую ногу чуть выше коленного сгиба. Нога сразу онемела и перестала слушаться. Шторм рухнул. Пополз, не обращая в горячке внимания на кровотечение. Боль с каждой секундой становилась всё нестерпимее, и пограничник понял, что до леса ему не доползти. Раньше он потеряет сознание. А второй раз попадать в плен Сашка не хотел. Стал лихорадочно подтаскивать из-за спины автомат — короткий и замечательно удобный, чтобы очередью разнести себе голову. Уже уставил ствол под подбородок, как вдруг у Штормина вырвали оружие из рук, а самого подхватили под руки и поволокли к кустам.
— Почему вернулись?! — командирским голосом загремел Шторм. — Я что, зря, что ли остался вас прикрывать? Зря?!
Так ему казалось. Что он грозно гремит. На самом деле Дудочкин и Труфаненко услышали лишь свистящий шёпот теряющего сознание командира. Он ещё что-то прошипел, а потом обвис тяжело.
Видно, кто-то у этого села — кто приходил из леса — сильно напугал немцев. Потому что они поостереглись соваться туда. Постреляли от опушки вслепую и повернули обратно. А обосновался в здешних местах другой отряд, состоящий из окруженцев, из остатков разных частей и подразделений. Тоже пробивались постепенно к линии фронта. Только было им всё же немного легче. Всё-таки около трёхсот человек, которыми командовал пехотный капитан. И у которых была медсестра. Пусть она могла помочь в основном добрым словом да бинтами, а тем не менее присутствием своим здорово бойцов обнадёживала.
На этот отряд группа Шторма, неся своего бредящего командира на самодельных носилках, и вышла. Все были ошарашены, когда увидели зелёные фуражки. Однако на веру в этом крохотном соединении никто ничего принимать не спешил. Даже привычное уважение к пограничникам не помогло. Заметно оживившийся здешний лейтенант-особист взялся за работу с большим рвением. Едва с вновь прибывшими поделились крайне скудной пищей, и они поели, как он начал по одному подзывать к себе и задавать «каверзные» вопросы. Но то ли все очень хорошо договорились, то ли действительно всё было именно так, как они рассказывали, нисколько не путаясь в деталях. И это само по себе тоже было весьма подозрительно! Что же до раненного командира, то, по их словам, выходило, что это героическая и весьма незаурядная личность. Зацепило его как раз, когда он отход прикрывал.
Въедливый лейтенант поспешил к медсестре, занимавшейся Штормом, чтобы самому лично во всём удостовериться. Немцы, знал лейтенант, доки по части провокаций и всяких прочих подобных штучек.
Им своего, для достоверности, подстрелить слегка — не проблема. А главное, ишь, что удумали! На всенародной любви к зелёным фуражкам сыграть! Но какие могут быть пограничники так далеко от линии границы? Да ещё столько времени спустя! Настоящие-то все полегли… Так что какие, к чёрту, пограничники!?
— Ну, что у него? — спросил нетерпеливо медсестру, отирающую пот со лба Шторма.
— Что он в бреду-то говорит? Что за рана у него? Не тяжёлая?
Девушка недолюбливала этого юного лейтенанта, готового в каждом видеть вражеского диверсанта. Вот, например, в её родном полку особист был какой хороший! Умный, вдумчивый, никогда ни у кого на поводу не шёл и не торопился, как говорится, приговор человеку подписать. Старый, правда, был, лет сорока, потому, наверное, и мудрый такой. В части его уважали. И погиб он геройски, а этот… Медсестра неприязненно посмотрела на лейтенанта и с горькой усмешкой выговорила:
— Гангрена у него, устраивает?
Лейтенант неловко затоптался, хмыкнул, сказал, чтобы оставить за собой последнее слово, «ну-ну», и отошёл. Медсестра склонилась над раненым.
— Что же с тобой делать, а? Если через день-два не попадёшь на стол к хирургу, то я-то ничем не смогу помочь, — и тоскливо обвела взглядом стоянку отряда.
Ночью двинулись дальше, а под утро услышали совсем не далёкие звуки канонады и приободрились. Лица у людей просветлели, будто самое тяжёлое и страшное уже позади. Откуда им было знать, что не всех, но многих, уцелевших после ночного прорыва линии фронта, ждут штрафбаты и лагеря? Откуда было им это знать?
А Сашка вообще ничего не знал. Метался в бреду и не слышал, и не видел страшного боя в кромешной тьме. А повезло всё же ему в конечном итоге. Из его бывшего отряда четверо к своим вышли, и Дудочкин в том числе. Замолвили, как могли, перед матёрыми (не чета лейтенанту) следователями словечко за своего командира. Да не словечко — горой за него стояли! Бог его знает, что с уцелевшими «пограничниками» сталось потом, но Сашку решено было прежде всего вылечить, а уж потом и разбираться с ним, как надлежит.
В медсанбате сотворили чудо. Хотя… какое там чудо. Просто попал Сашка на стол к старому, смертельно уставшему мужику в замызганном сером халате. А мужик тот ещё в германскую, то бишь, в первую мировую раненых пользовал. Всяких. И не то что равнодушным был, а… навидался. Так-то, может, отчекрыжил бы у Сашки ногу, да и дело с концом. Но, во-первых, больно уж за него та девочка, сестричка медицинская, просила, а во-вторых… Послушал дед горячечный бред Сашкин, минут пять всего послушал, и понял: этот парень успел с начала войны и навоеваться, и натерпеться. А случай, между прочим, трудный, рана слишком запущена. Но справился, старая кочерыжка! Вырулил, язви его, незнамо как! Дед потом поздравил себя с неслыханной удачей стаканом спирта. Дважды. И не захмелел сколько-нибудь серьёзно. Не брало его. Так что в госпиталь отправлял Штормина с полной уверенностью: сохранят парню ногу. Если поторопятся и в пути ничего не стрясётся.
Спустя три месяца рядовой Штормин получил назначение в одну из стрелковых дивизий на должность командира отделения. Видно, следователи особого отдела, пока он лечение проходил, «установили» его, нашли то, что безоговорочно позволяло оставить в строю. Или, наоборот, ничего предосудительного не нашли. Словом, хорошо сложилось.
Так начал войну Сашка Штормин. И в дальнейшем было у него всё нормально, как у многих. Воевал, был ещё три раза ранен да дважды контужен. До старшинского звания дослужился, орден с двумя медалями получил, руку потерял — осколком минным отсекло. Словом, нормально, по-божески. По такой-то войне. А на Уссури он больше никогда не возвращался. Нечего делать в тайге однорукому.