Город покидали позже намеченного: Вадиму кто-то перезвонил на мобильный, пришлось заехать в офис. Некоторое время он потратил на разыскивание нужного стеклоомывателя – без него ехать так далеко было нельзя. Потом начала одолевать сонливость, нежелательная и даже опасная за рулем, – прогноз обещал дожди, атмосферное давление падало - и Вадим заскочил в кофейню.
На выезде из Москвы застряли в пробке, двигаясь еле-еле, то и дело подтормаживая.
Город не отпускал.
Вадим курил в окошко, а Марина на пассажирском сидении дремала и очнулась только когда он, желая взбодриться, включил радио. Но вскоре пробка зашаталась и поехала, все быстрее и быстрее, и навстречу все побежало и замелькало, а черный джип Вадима, автомобиль напористого и удачливого лидера, которым он, к сожалению, так и не стал, забуксовав на стадии превентивной покупки этого символического талисмана – летел как обычно в левом ряду, нетерпеливо мигая более медлительным собратьям, которые послушно отгребали вправо.
Внезапно смерклось. Поднялся ветер, упруго качнул машину. По ветровому стеклу забарабанили тяжелые крупные капли. Пыль на обочине вздулась темными пятнами, которые быстро увеличивались, множились, обещая слиться в сплошную грязь. Но дождь перестал так же внезапно, как и начался, и скоро дорога просохла, овеваемая ветром.
Перекусить остановились в придорожном шалмане.
О цели путешествия не заговаривали ни разу, и от этого старательного замалчивания между ними повисало легчайшее, едва уловимое напряжение. Улыбки Марины скисали, она чувствовала неловкость, смущение, и что-то вроде запоздалой вины перед Вадимом: так или иначе именно ей пришло в голову втянуть его в эту поездку. Но затем Вадим принимался рассказывать о чем-то чуть более увлеченно, Марина реагировала чуть живее, и напряжение будто бы пропадало. В такие моменты со стороны могло показаться, что за столиком придорожной харчевни сидят двое дачников, отправившиеся навестить удаленное владение, или двое коммерсов, колесящих из области в область по рабочим делам, или же просто романтические любовники, решившие провести ранней осенью пару дней вдвоем.
Однако рано или поздно оживление опять тускнело, на лица падала тень тоски или тревоги, Вадим - мнилось Марине - хмурился и смотрел уже не на нее, а в тарелку с остатками зеленого горошка, а она машинально листала меню, или доставала телефон и нажимала в нем какие-то кнопки, просматривала фотографии, перечитывала эсэмэски.
Потом в кафе вошли двое новых посетителей: хипстерского вида чувак в джинсах с заниженной проймой, кенгурушке и очках-авиаторах, а с ним – раздавшаяся, немолодая блондинка в синем платье, расшитом пайетками, и они снова забыли о своих невысказанных опасениях, с интересом поглядывая на вошедших и гадая, кем они приходятся друг другу – любовниками или супругами. Решили, посовещавшись, что все-таки это супруги, старинные муж и жена, тут Марина вспомнила жену Вадима – тоже растолстевшую, внешне совершенно не соответствующую Вадиму любительницу кружавчиков, ботфортов и дурацких шляп, которой Вадим – Марина это точно знала – стеснялся, избегая появляться с ней лишний раз на людях.
После обеда погода прояснилась. Покрытое растрескавшимися облаками небо посвежело, осеннее солнце светило мягко.
Километров в ста от Москвы заехали на заправку, и Вадим принес Марине картонный стаканчик экспрессо.
Золотая осень началась внезапно, сразу, как только въехали в Горьковскую область. Словно кто-то шепнул деревьям, стоящим вдоль трассы, что теперь можно расслабиться и не удерживать больше насыщенную зелень своих ветвей, и они послушно, в один миг пожелтели.
- Осень, – улыбнулась Марина.
-Ну да, а что удивительного? Едем-то на север, - кивнул Вадим. – Еще километров триста – и вообще все листья упадут.
Проехали деревню растянувшуюся вдоль трассы, слишком близко к летящим автомобилям: полдесятка доживающих домиков со сгнившими резными наличниками и просевшими крышами. Пронеслась ржавая, замусоренная остановка - табличка с номерами автобусов зияла пустующим прямоугольником.
Зато километрах в трех от помирающей деревни и безымянной остановки, которая почему-то Марине запомнилась, жизнерадостно зеленела «Бритиш-петролеум», и несколько транспортных средств отнюдь не бесприютного вида выстроились друг за другом возле заправки, дожидаясь своей очереди.
-Знал бы, дотянул досюда, - бормотал Вадим. – Здесь хоть бензин нормальный. А там - гарантированная моча, хоть и дешевая. С этими переменами поди угадай. Раньше-то этого не было,- задумчиво продолжал он, когда зеленые подсолнухи «БП» остались позади.
-Чего не было?
-Да ничего. Ни фастфудов. Ни этих… заправок…
Ландшафт за окошком постепенно менялся. В отдалении от трассы тянулись теперь разновеликие плавные холмы, поросшие лесом. На одном из них – неподалеку – печальная, как несбыточная мечта, сотканная из чистейшего лунного света – замелькала среди пылающих крон церквушка.
-Может, заедем? – робко предложила Марина.
-Зачем?
-Не знаю... Свечей купить.
-Свечей тебе на месте выдадут, - буркнул Вадим с неожиданным раздражением.
Марина прикусила язык: сама того не желая, она нарушила их негласный уговор - не касаться ни словом, ни намеком конечной цели пути.
-А по мне, так уж лучше это, - усмехнулся Вадим.
-Что - это? – пискнула Марина, догадываясь, что он имеет в виду.
Она могла бы пропустить замечание мимо ушей и не отозваться на очевидную провокацию, но вся ее поездка зависела от этого немолодого, грузного, краснолицего человека, заинтересованного в ней гораздо меньше, чем она в нем, а в скором времени, когда останется позади обжитая часть средней полосы, ей предстояло зависеть от него еще больше, и она, сама не замечая, перед ним заискивала.
-Иконы, свечи, - продолжал Вадим. – Нет: вам мало. Ну, я еще понимаю – раньше. Застой, ничего не было. Или в перестройку, когда все как с цепи посрывались. Но сейчас-то? Церквей понастроили. Включи телевизор – там попы… Уже политика без них не политика. И государственные решения не государственные решения. Так нет: маловато будет!
Он умолк, сосредоточенно давя на газ и тесня фуру, которую зачем-то вынесло в левый ряд.
-Романтики вам подавай …
- Кому в наше время чуда не хочется? - чуть слышно отозвалась Марина.
-Мне – честно – не хочется, - с готовностью воскликнул Вадим. - Я вот человек не религиозный. А и то понимаю: разве дело в чуде?
Марина молчала.
-Сама ведь понимаешь, что не в чуде, а в вере. А у вас все сводится – знаешь к чему?
-К чему?
-К исполнению желания. Клянчите, как попрошайки у метро. Кинут вам рубль, вы счастливы. Но ненадолго… А потом снова канючите – со свежими проблемами.
-Да, так оно и есть, - Марина вдохнула, не осмеливаясь спорить.
-А мне, знаешь, что вспомнилось? Книга такая была - «Темное вино». У Бердяева. Чего удивляешься? В молодости читали, я ведь журфак заканчивал. Помню, в девяностые все оттаяло, и вот, продавались в некоторых местах эти книги, это тогда все модно было... Покупали, читали, обсуждали все вместе…
-Красивое название. А это про что? – спросила Марина, подстраиваясь под разговор, из которого теперь уже не было шанса выпутаться.
-Про Распутина. Григория. И про это повальное увлечение… даже не знаю, чем. Вот чем, скажи? Молчишь, понятное дело. Нет у тебя ответа. Или есть, но сама не признаешься. Именно – темным вином. По-другому не скажешь. Причем одурманивается в итоге не отдельная личность, а целая страна. Лишь бы забалдеть. Лишь бы почувствовать - это вот, как сказать-то, не знаю… - он пощелкал пальцами.
-Бездну? – послушно подсказала Марина.
-Ну да, типа того. Бездну, ужас, - охотно отозвался Вадим, подхватывая завораживающее слово и не зная, какими бы еще словами усилить наметившийся образ. – Темнота, понимаешь? Нам кажется, что в глубине этой темноты что-то спрятано. Что-то чудесное. Какая-то тайна. Сейчас мы эту тайну увидим своими глазами, назовем по имени… Она и разгадается.
Марина посмотрела в окошко. Справа вдоль трассы тянулась брошенная ферма. Разбитые окна продолговатых приземистых строений жутковато чернели. Ферму сменил неопределенного вида недострой с ржавеющей арматурой, брошенный фундамент, превращенный природой и временем в некое подобие гигантской клумбы, ставшей вместилищем для пышной молодой поросли.
Все это набегало, проносилось мимо Марины, становилось прошлым.
Кострому собирались объехать по широкой дуге, но в последний момент передумали и решили пересечь город через центр: обоим захотелось взглянуть на старинные купеческие дома, увидеть относительно широкую (как показывал навигатор) в этом месте Волгу. Торопиться смысла все равно уже не имело. Предстояло заночевать в пути, чтобы добраться до места на следующий день. Не зная, как все сложится, Марина на всякий случай накануне обзвонила отели, но в области предстояли выборы, ожидали Навального, а с ним – многочисленную группу поддержки, и ей повторяли, что ничего нет, все забронировано и оплачено – ни двух отдельных номеров, которые она просила по наивности в начале разговора, ни одного двойного, на который готова была согласиться, видя, что дело плохо. Квартир тоже не было, и хостелов, и комнат.
Волга тянулась через город широкой стальной лентой, вобравшей в себя яркие краски вечереющего неба. Марина приоткрыла окошко, куда тут же ворвался шум незнакомого города вместе с печальным колокольным звоном, потеплевшим вечерним ветром и ритмичным музыкальным уцаньем, доносящимся из закусочной, где торговали хот-догами.
-Волга, - пробормотала Марина.- И домики такие старинные… Знаешь, я всегда мечтала пожить в таком городе.
-Здесь хорошо три дня пожить, - отрезал Вадим. – Туристом. А через три дня вернуться назад в свой комфортабельный мегаполис. Дольше тут делать нечего.
Дорогу на Судиславль, где в продолжение телефонного обзвона был обнаружен один единственный на всю округу свободный дуплекс, отыскали уже в темноте. От солнца за черным ершистым лесом оставалась воспаленная полоска, которая сейчас на Марининых глазах медленно догорала, истончаясь. На выезде из Костромы трасса испортилась необратимо: туристическое Золотое кольцо осталось позади вместе с нормальным дорожным покрытием. Джип проваливался в каверны, ошалело подскакивал на выбоинах, дробно дрожал, пересекая путаницу глубоких трещин. Фары отбрасывали на асфальт колеблющееся световое пятно, в которое Вадим напряженно всматривался, ожидая неведомо каких опасностей, таящихся в безлунной ночи.
Судиславль встретил их такой же кромешной теменью и глубокой тишиной, нарушаемой лишь далеким собачьим лаем.
-Как тихо, - сказала Марина, когда они припарковались возле отеля и доставали из багажника вещи. - В Москве такую тишину невозможно представить.
-И темноту, - отозвался Вадим, захлопывая багажник.
-И темноту, - прошептала Марина, всматриваясь в густую жирную мглу, обступившую со всех сторон, и начинавшуюся сразу, как только кончались световые кружки гостиничных фонарей.
-Вот тебе и старина: любуйся. Кстати, заметила, что жители по улицам с фонариками ходят? – отозвался Вадим. – Пусто. Пустыня. А ты еще ужинать здесь собиралась.
-Да уж. Хорошо, что я бутерброды с собой захватила.
Зато номер в единственной в городе гостинице, расположенной почему-то в здании мэрии, им достался новый, просторный и на удивление необжитой. Марина сразу уловила в его воздухе легкую, душноватую нотку заброшенности. Ничья нога давно уже не ступала по этому ковролину. Ничья рука не щелкала выключателем бра. Гулко ворочались и кряхтели застоявшиеся водопроводные трубы. Да и кому мог понадобиться этот затерянный в пустыне полулюкс?
- У нас же ничего нет, - разводила руками тетенька на рецепции, выдавая им ключи. – Ни детских площадок. Ни кофеен. Ни клубов каких-нибудь. У нас летом хорошо: озеро, ягоды, рыбная ловля. Вы летом приезжайте. А на зиму отсюда все, кто может, уезжают. Работать, куда-нибудь подальше.
В единственном свободном номере ночевали вдвоем, однако Марина ни о чем таком не беспокоилась: у каждого из них была своя цель, каждого мучили свои личные призраки, тревоги и воспоминания, да и возраст был уже такой, что безмятежный отдых в пути казался заманчивее каких-то других утех. Марина скрылась в душе. А Вадим, едва устроившись на узкой кровати, увенчанной непомерно гигантских размеров, к тому же твердой подушкой, смежил веки, всхрапнул и забылся сном утомленного дорогой драйвера.
Утренний город поразил их кладбищенской тишиной и вездесущим запашком тления. Красивые фасады старинных зданий рассыпались. Благородные каменные львы, жалкие и щербатые, валялись почему-то на тротуаре, отделившись от своей колоннады. Ступеньки сумрачных обветшалых лестниц в приоткрытых парадных казались смертельно опасными, и Марина ни за что не согласилась бы по ним подняться.
-Это потому что суббота, - рассуждала Марина. – В будни здесь пооживленнее, правда? Ты как думаешь?
Но Вадим ничего не думал. Чувствуя близость родного, он замкнулся и почти не смотрел на Марину, для которой все эти блеклые картинки были не более чем путевым недоразумением: раз – и позади. А все потому, что корни ее не лежали в здешней почве, притягивая и одновременно тяготя.
За Судиславлем дикость и нетронутость пейзажа ощущались сильнее. Все, что воспринималось Мариной раньше как унылое и безлюдное, по сути, таковым не являлось - в сравнении с унынием и безлюдьем, окружавших их с Вадимом вскоре после выезда из города. Они все глубже проникали в зелено-золотой простор, и далеким – необратимо далеким – выглядел теперь мир людей, который они оставляли позади: во все стороны простиралось сплошное вещество природы, завораживая, обволакивая Марину. Она думала о том, что впервые в жизни достигла черты, за которой цивилизация наконец-то переставала теснить окружающую среду: вокруг более не ощущалось ни малейших признаков притеснения или тесноты. Наоборот: за Судиславлем природа начала широкомасштабное наступление на человеческий космос, захлестывая его и поглощая.
-Это ты Вологодскую область не видела, - смеялся Вадим, удивляясь ее впечатлительности. – Там полдня можно проехать по шоссе, никого не встретив. Чуда им подавай… Вот оно – чудо!
-…тут вот, например, видишь: лесок, - говорил он, уже не умолкая: чем ближе была его собственная цель, тем разговорчивее он становился – а еще через сотню километров Марина затруднялась сказать, видела ли она вообще когда-нибудь своего замкнутого коллегу таким оживленным и разговорчивым. – А за леском, как ты думаешь, что?
-Деревня? – с послушной наивностью вторила Марина.
-А вот и нет, - победно провозглашал Вадим. – Тут, если по карте посмотреть, в каждую сторону километров сто как минимум без малейшего признака жилья.
-А города, поселки? – удивлялась Марина на этот раз искренне.
-Какие города-поселки? Чащоба, болота. Север, - веско припечатал он. – Всегда было не особо людно, а сейчас тем более пустеет с каждым годом.
Марина машинально перевела взгляд на свои новенькие рыжие тимберленды – после однообразных желтых просторов и хвойной зелени созерцать их основательность было почему-то особенно приятно и утешительно. Потом открыла пудреницу, заглянула в квадратик пойманного дневного света, припудрила красивый, тонкий нос.
-Ладно, не переживай, - ободрил ее Вадим. – Заскочим ко мне на полчаса. Ну, на час. Долго не задержимся…
-А ты не боишься разочароваться? Или что будет больно, тяжело?
-Да не, - Вадим махнул рукой. – Это уже прошлое. Пережитое. Если розетки целы – пообедаем прямо там, заварим доширак. И сразу полным ходом по твоим делам.
Услышав про «свои дела», Марина снова смутилась, будто уловив намек на что-то стыдное, неприличное. В общем, именно таковыми и являлись эти «дела» в сознании крепкого простого человека Вадима, чье фамильное гнездо запуталось где-то в здешних чащобах.
-А там - как получится, - туманно подытожил он, ничего более не прибавив.
Да и что было прибавлять? Ни он, ни она еще не знали в точности, как повернется дело и во что в итоге выльется их странное двойное путешествие.
Родная деревня Вадима была конечной точкой его персонального пути. Ради нее он не только согласился, но даже сам радостно вызвался сопровождать Марину. Прежде чем съехать на грунтовку, представлявшую собой сплошную раскисшую глину, он долго, напряженно вглядывался вдаль, в одному ему приметное темное пятнышко среди лесов, как море, от края и до края, и пустошей, топорщащихся подлеском, куда Марина тоже смотрела, пока не заболели глаза, но так и не заметила перемену ландшафта, по которой можно распознать, что именно здесь, а не где-то в другом месте, прячется деревня.
Натужно завывая, преодолевали непроезжие дороги мокрых полей – «Джип у нас в конце концов или не джип?», «Да у меня, считай, трактор!», «На часок заедем, максимум», бормотал себе под нос Вадим, хотя Марина ни единым словом или намеком не торопила его и вообще была страшно благодарна за помощь. Свинцовое небо, за ночь плотно укутавшееся облаками, отражалось в глубоких ясных лужах и наполненных водой колеях, оставленных трактором или грузовиком, по которым джип сосредоточенно пробирался, нащупывая колесами брод. И какая-то птица бесшумно парила над ними, словно распластавшийся в воздухе серый воздушный змей.
А еще через полчаса они брели пешком по деревне – бывшей деревне, приговаривал Вадим, хмуро озирая покинутые, разрушенные, вросшие в землю дома – пока не добрались до последнего, осевшего бревенчатого дома с табличкой на стене: «Здесь живет заслуженная колхозница колхоза «Россия» Рябинина Мария Васильевна»
-Бабка твоя? – спросила Марина.
-Двоюродная… И бабка моя, и дом мой. Только к ним лет тридцать никто не приезжал…
Поднялись на крыльцо. Пустой дверной проем вывел в темные сени, где открывался вид на единственную просторную горницу. Внутри дома стоял сладковатый запах плесени и мокрой земли, из-за пустых кое-где оконных проемов там было, как показалось Марине, чем бывает обычно в таких деревенских домах, где заботятся в первую очередь о сохранении тепла, а не о естественном освещении. Скудный рассеянный свет шел и от потолка, где на месте дымохода зияла пробоина. Сквозь дыры в половицах проросли кусты с пожелтелыми листьями. На месте печки возвышалась груда замшелых кирпичей. Брошенное человеческое жилье с каждым годом все больше делалось частью природы, которая медленно его размывала, кропотливо, по-хозяйски подтачивала, вбирая в себя и кровлю, и бревна, и ржавые гвозди, и битую посуду, и гнилое тряпье, грудой лежавшее на полу.
Потом, выйдя снова на улицу, на свежий дневной свет, они обошли дом по периметру, увязая в густой, подсохшей и перепутавшейся траве, цепляя свитерами репьи и какие-то колючие и липучие семена. Резиновые сапожки Марины, которые она нарочно захватила из Москвы, чавкали, погружаясь в хлябь – брошенная земля приходила в упадок, превращаясь в болото, которым и была когда-то, еще до того, как в старину в эту местность пришли люди.
Вадим уселся на поваленную колоду и закурил, неподвижно уставившись перед собой, и почему-то так и не достал из кофра камеру, хотя собирался сделать фоторепортаж о деревне, которую большую часть своей жизни видел только во сне.
-Основательный дом, - уважительно проговорила Марина. - Довоенный, видимо…
-Довоенный? – рассеянно возразил Вадим. – Конец девятнадцатого века.
-Ничего себе… А что там дальше, позади? Лес?
-Лес, за ним река – Ветлуга. Я туда мальчишкой купаться бегал.
-Не холодная?
-Да нет... Тогда так не казалось. Мальчишку холодом не испугаешь.
-Ладно, - он махнул рукой. – Пойдем посмотрим, остался ли кто живой. Один дом вроде бы ничего с виду. Там Федор когда-то жил со своей матерью. Трава скошена – может, кого и найдем.
-А дикие звери здесь водятся? – опасливо спросила Марина.
-А как же. Любые, какие хочешь. Здесь, можно сказать, цивилизация заканчивается. Эта деревня – ее последний форпост. Да и тот пал, как видишь. За Ветлугой – лес на сотни кэмэ, Вологодская область. Дальше Архангельская, тоже сплошной лес. Вот, собственно, и все.
Вадим закурил, пуская в низкое небо белесые облачка дыма.
Заходить в Федоров дом, который оказался не запертым и явно обжитым, что предполагало наличие внутри хозяев, она не захотела. Присела на лавочку во дворе рядом с какими-то культурными кустами, усыпанными крупными алыми ягодами.
Федор, высокий тощий мужик со щетинистой физиономией, сам вышел к Вадиму навстречу, и они теперь вместе курили на крыльце, неторопливо переговариваясь.
В безветренном воздухе слова доносились до Марины отчетливо, хотя слушала она вполуха. Ей уже снова хотелось в дорогу, но она не торопила Вадима и ничем не выражала своего нетерпения.
-Живу один. Жена померла у меня, - равномерно бубнил голос Федора. - Пошла в лес за грибами, заблудилась. На третий день нашли. А через неделю померла.
-Значит, в деревне никого кроме тебя не осталось? – вопрошал голос Вадима.
-Никого не осталось. Только дачник. А сейчас и он приезжать перестал.
-А Васька?
-Васька помер в июне. Он долго жил – 72 года. Его хотели взять в дом престарелых. А он отказался. Я к нему четыре дня ходил, а он дверь не открывает. Я думаю, плохо дело. Вызвал участкового. Участковый приехал, дверь отомкнул и мне говорит: входи. Ты тут один, опознавать будешь. А я не хочу входить, боюсь. Там запах уже на улице.
-А Валька? Напротив тебя Валька жила с мужем.
-Валька померла. Приехала на могилу к мужу, раскинула руки вот так, упала – и померла.
-Получается, муж первым умер? Он же молодой был.
-И муж… Он у ей не пил. А потом взял – и удавился…
Через четверть часа, извинившись перед зазывающим их внутрь дома Федором, они собирались в дорогу. Чтобы успеть «по Марининым делам» до темноты, следовало поторапливаться.
Федор вскипятил воды, и Вадим на всякий случай заправил термос.
-Кошмар, - бормотала Марина, усаживаясь в джип. Она стянула резиновые сапоги и снова зашнуровала тимберленды.
-Федор-то? Его тоже на шестнадцать надо делить. Он врун еще тот, про это у нас все знали. И жены у него отродясь не было. Была мать, так он ее забил по пьяному делу.
-Ты-то откуда знаешь? Ты здесь не был три десятка лет. Все могло измениться. Мне лично показалось, что он говорит правду.
-Черт его разберет… Странно, между прочим, что он трезвый. Впервые его таким вижу. Дома, я заметил, кот, собачка. Не сторожевая, а мелкая, комнатная. Деревенские обычно таких не держат. Между прочим, признаки вменяемости.
-Может, сам Федор и съел своих соседей? – неудачно пошутила Марина.
Вадим промолчал.
Как он и предупреждал Марину, по ту сторону Ветлуги начиналась пустыня.
Свой путь они продолжали вдоль реки, несущей эфемерные отражения неба и облаков, высветленные у берега и затемняющиеся до охры ближе к середине русла. За излучинами им внезапно открывались медово-желтые пляжи – крохотные пятачки чистейшего песка. Дорога становилась все более скверной, глубокие выбоины бороздили ее поверхность, соединяясь, превращаясь в канавы. Зато лес неожиданно высветлился, поредел, содержал в себе много света и легкого осенено воздуха, стал проницаем для взора – и, присмотревшись, Марина увидела, что и почву, и кочки на ней, и едва различимые в общем рельефе коряги покрывает будто бы ранний снег или тонкий пепел - светлый северный мох.
Глядя на это великое запустение, на неподдающийся осмыслению простор Марина потихоньку мысленно осматривала заодно и собственную жизнь. Совсем еще недавно такая надежная и уютная, жизнь ее сделалась вдруг маленькой, утлой, как пестрое кухонное полотенце. Небольшая квартира в удаленном районе. Старенький «купер-мини», на котором она с удовольствием раскатывала по городу, но не любила уезжать далеко. Мама. Работа, которая занимала почти все ее время, больше опустошая, чем наполняя и принося удовлетворение. В этом раскинувшемся во все стороны просторе, лишенном человеческого присутствия, угадывалась равнодушная, неумолимая стихия: проглатывая людское жилье год за годом, она могла вобрать в себя, переварив очень быстро до коричневой россыпи ржавчины все-все - их вездеходный джип, и дорогой профессиональный Вадимов фотик, и прочие гаджеты, захваченные в дорогу из Москвы. Да и их самих без малейшего колебания она обратила бы в жирный суглинок, проросла бы сквозь них бодрым жизнеспособным подлеском, стремительно набирающим силу и зеленую массу. На Вадима, неотрывно глядящего вперед на дорогу, она тоже смотрела теперь по-другому. Еще вчера двое прохладных полудрузей, годами поддерживающих приятельство поверхностное и необязательное, они оба – она знала это – инстинктивно ощущали близость друг друга – древнюю человеческое родство на уровне генетического кода. Оба они были людьми в безлюдье, осознающими себя существами среди бессознательности окружающей пустоты. И случись что-нибудь, захлопнись метафизическая дверца возврата, гостеприимно приоткрытая за спиной всякого путешественника, они бы без раздумий вцепились друг в друга обеими руками, готовые совместно противостоять равнодушной жестокости стихии и небытия.
Затем Марина снова переключилась на конечную точку своего путешествия. Ей хотелось поговорить об этом, слова сладкой маятой опутывали язык, подкатывая, переполняя – но она не решалась нарушить хмурое молчание Вадима.
Они проникали все глубже в прозрачный осенний пейзаж, они становились частью этого пейзажа: неожиданной, диковинной, но – частью. Тревога Марины между тем возрастала, предчувствие чего-то огромного, торжественного, а может быть – кто знает – непоправимого теснило ее, держало в плену. Ей казалось, что она физически чувствует приближение цели, что воздух как-то по-особому вибрирует, что его пронизывают особые волны или лучи, проникая прямо в сердце, которое в ответ испуганно сжималось.
-Я там тебя надолго не задержу, - приговаривала она, обращаясь к Вадиму.
Она не осмеливалась заговорить об этом прямо, назвать все своими именами, но и молчать не могла: ей просто необходимо было любым способом заглушить тревогу.
-Сколько еще осталось, как ты думаешь? – она посмотрела на Вадима почти умоляюще.
Вадим сверился с навигатором.
-Километров сто, не больше, - спокойно ответил он, словно речь шла о самой обыкновенной закусочной или о ночлеге.
-Сто… - отчего-то ужаснулась Марина.
-Что, много? Да ладно. Это в городской жизни большое расстояние. А отъехал от Москвы, и сто кэмэ – рукой подать. Главное – уложиться в светлое время.
-Говорят, там можно заночевать, - предложила Марина.
-Ночевать я точно не буду, - усмехнулся Вадим, угадывая ее какие-то тайные мысли, и, как ей показалось, чуть резче нажал на газ. – Подожду тебя, сколько надо – и назад.
-А если будет совсем-совсем ночь? – с робкой надеждой спросила Марина.
-Пусть. Я не останусь, и тебе не советую.
Между тем пейзаж начинал подавать первые признаки человеческого присутствия. Мелькнуло подобие гостиницы – бревенчатый дом, навес, чуть в отдалении – припаркованные машины. Номера Марина разглядеть не успела.
Чуть далее – неожиданная, как мираж – разноцветная россыпь туристических палаток, тент со сложенными под ним дровами. Кемпинг на десяток автомобилей.
Появление признаков жизни ошарашило Марину, успевшую привыкнуть к безлюдью, к высоким сумрачным елям со светлым подлеском.
-Видишь, не одни мы такие, - тихо произнесла она.
-Тьфу, - досадливо поморщился Вадим. - Делать людям не хрена. Нет, ну, я еще понимаю бабы. Но мужиков тоже сюда тянет! Вон, погляди…
И правда: вдоль обочины, по ходу движения их джипа шли какие-то люди в камуфляжных штанах и куртках, показавшиеся Марине охотниками – на одном из них она успела приметить зеленую бандану.
-Знаешь, когда такие дела, - проговорила она, оглядываясь и стараясь рассмотреть их лица, – какая вообще разница – мужчина или женщина? Это же для всех одинаково, открывается каждому.
-С ума все посходили, вот что, - Вадим сердито ускорился, и группа в камуфляже мигом осталась позади.
А лес редел. Попадались молодые лиственные деревья, обвязанные разноцветными ленточками. На лугу, чья трава, ударенная первыми заморозками, из зеленой успела превратиться в бурую, паслось, помахивая хвостами, коровье стадо. Еще немного, а потом еще – и вот уже на обширной поляне среди елей обозначился хозяйственный двор, огород, глухой железный забор вокруг подсобных строений, дальше - высокий деревянный дом. Марина заметила белье на веревке, вывешенное для просушки между подсобками.
«Люди как люди, - мелькнуло у Марины, - даже среди такой потрясающей природы ухитряются жить некрасиво, тесно». По образованию она была архитектор, и вид неказистых построек особенно портил ей настроение.
-Я тебя тут подожду, - сказал Вадим, паркуясь. – Не торопись, раз уж притащились в такую даль… Все делай, как положено. Как там у вас положено, а? Да ладно, не злись. Я пошутил… За меня, если что, не волнуйся. Я тут покурю, почитаю. Грибы поищу. Пока не освободишься, - он вновь против своего желания ухмыльнулся.
-Может, все-таки со мной пойдешь? – предложила Марина без особой надежды, но и без страха – на всякий случай. – Любопытно же, в конце концов.
Она захлопнула дверцу и наскоро приводила себя в порядок: одернула ветровку, подтянула молнию на джинсах, провела по волосам расческой. Еще раз мельком на всякий случай взглянула в крошечное зеркало пудреницы.
-И не проси, - предсказуемо напрягся Вадим. – Тебе надо – ты иди. А мне не надо.
И Марина пошла одна к неприветливому, сумрачному дому-избе с высоким крыльцом, с железной кровлей, с жиденьким дымом, восходящим над печной трубой.
Поднялась на крыльцо. На мгновение ей почудилось, что она сейчас не сможет войти внутрь из-за противной дурноты, накатившей откуда-то, как уже однажды случилось в прошлом году после гриппа.
Она прижала дрожащую руку к сердцу – и тут же отдернула: так меленько, нитевидно оно колотилось.
Но тут из дома ей навстречу показалась женщина – обыкновенная, в платке, с вострыми, умными глазами. Женщина открыла дверь и вышла на крыльцо так спокойно, так деловито, словно это сельская школа или какое-то местное управление. И Марина, несколько успокоившись, приветливо ей кивнула, вошла и оказалась во внутренностях дома.
В просторном помещении веранды пахло непривычно и приторно - курился ладан, горели восковые свечи на деревянных тумбах. В вазах стояли цветы – как ни удивительно, розы.
Медленно курились на подоконнике, завиваясь штопором, индийские благовония.
Марина не могла потом точно описать, висели ли на обитых вагонкой стенах какие-либо изображения, как то: картины, иконы, фотографии. Она смотрела только на людей - мужчин и женщин, старух и детей, которые не плотно, но повсеместно заполняли собой террасу: переговаривались, сидели на лавках, что-то бормотали над бумажными листками. Знакомились между собой, занимая очередь. Кто-то развернул, шелестя оберткой, и теперь всем раздавал печенье «Юбилейное», предлагая запить из термоса глотком чая. Протянули и Марине, но она отказалась и от печенья, и от термоса. Мужчины были почему-то в платках, повязанных под подбородком по-бабьи в узел - и все это чуточку плыло в благовониях и свечах, запахе роз и человечьего тела, так что на стены с предполагаемыми иконами Марина и не посмотрела.
-Бывают разные матушки, - беседовали между собой в полголоса две молодые бабехи. - А поди сообрази: откуда она? Откуда взялася? От бога или нет.
-Почему сразу от бога? – вмешался пожилой мужчина в коричневом костюме. - Может, от космоса. Или от вселенского разума…
-А вы откуда приехали?
-Из Пензы. А вы?
-А мы из-под Тамбова. А Даша вон из Казани с дитем.
-Я из Астрахани…
-Из Каргополя…
-На форуме прочли… А потом прислушались – уже весь город в один голос говорит!
-…в электричке случайно услыхали…
-…у нас все село теперь уже считай под Матушку перешло.
-…в церковь с этим посылать? А зачем? Банально как-то. В попов кто сейчас верит? Они же вон шарют на лексусах... К таким ни веры, ни доверия. А тут намоленное место. И Матушка плохого не сделает.
-…и вот консилиум профессоров в институте педиатрии вынес приговор, - громко, истово тарахтела нестарая деревенская тетка: - ваш ребенок глубокий инвалид… А ребенок мой - вон, посмотрите? Жив и здоров… Неизвестный науке феномен…
-Я раньше на Украину ездил, к бабе Нине, слышали же наверняка, - снова встрял мужик в коричневом. – На нее, говорят, когда-то беседка в детском саду рухнула. Вот благодаря ей и выкарабкивался. Но сейчас разве поедешь к этим бандеровцам?
Неожиданно Марина снова увидела женщину с вострыми глазами, которую встретила на крыльце: женщина шла вдоль очереди куда-то в глубины дома.
Узнав Марину, она улыбнулась и подошла.
-Ну что, осмотрелась? – ласково обратилась она к Марине.
-Осмотрелась, - Марина неуверенно кивнула.
-Тебя житейские вопросы интересуют, угадала? – негромко спросила женщина, подойдя почти вплотную и продолжая улыбаться.
-Угадали, - побагровела Марина. - А вы откуда знаете?
-Знаю… Опыт есть… По человеку сразу можно определить, кто с чем пришел… По тебе видно, что здоровая. В тебе здоровья лет на сто. Но это и хорошо.
-Что хорошо?
-Что по житейскому. За один сеанс поможет.
-Правда? Серьезно?
-Давай-ка я тебя проведу. Денежку потом вон в ту кассу положишь. А то тут многие неделями подходят. А тебя наша Матушка благословит за один раз.
И женщина вошла в следующую дверь, поманив за собой Марину.
Блаженная матушка Серафима Алексеевна располагалась в самой большой горнице дома, которую называли «зала». Она грузной горой восседала в резном деревянном кресле, на подушках с золотыми кистями. Какие-то женщины, по виду – приближенные, выстроились по обеим сторонам от ее кресла, за резной высокой спинкой, поддерживая локти и туловище блаженной – послушные, готовые услужить. Очередь посетителей, ожидающих приема, сформировавшись еще в предбаннике, тянулась теперь вдоль подоконников, на которых Марина машинально приметила лазоревые купеческие герани в горшках, и ей даже показалась, что она ощущает их специфический терпкий аромат мускуса и камфары, знакомый с детства и на мгновение перекрывший собой спертую духоту.
Против Марининого ожидания, блаженная оказалась женщиной не старой, но рыхлой, болезненного вида, в синем салопе. Волосы ее покрывал традиционный, в цветах и огурцах плат, повязанный на старорусский манер, окаймляя крупное, немного обрюзглое, и – как показалось Марине – измученное лицо. И чем дольше всматривалась Марина в это лицо, тем больше убеждалась в том, что именно страдание легкой тенью отпечаталось на скорбном рте блаженной, складками пролегало от носа к губам, пересекало широкий чистый лоб. Что это - боль телесная или душевная, соображала Марина. И почему Матушка, благословляя других, не благословит самое себя - или так не положено?
Марину воткнули в самую голову очереди, среди тех, кто вот-вот уже готовился подойти. Ее беспокойство отчего-то – она силилась, но не могла понять, отчего – возросло. Подходили по одному, двигались еле-еле. Ожидающие благословения шушукались, коротая время. Чей-то голос монотонно бубнил, что живет здесь уже полторы недели и подходит по два раза – утром и вечером.
- Условия очень уж хреновые, - шептала позади Марины небольшая, плотная, похожая на куклу-неваляшку девушка в красной бейсболке, повернутой козырьком назад. - Завтра в Омск. Сдам анализы – вдруг подействовало? А через месяц опять, скорее всего, сюда...
-Помыться негде, туалет на улице, а то бы я еще пожила…
-Да ладно, ныть-то, - перебил голос постарше. – Совести нету у людей. Благословилась – благодари...
-Матушку бы в президенты..., - сам по себе, не участвуя в общей беседе, в отчаянии всхлипывал кто-то. - Она же пророчествовала, что Россия возродится, когда президентом назначат женщину…
Внезапно Марина спохватилась, что не взяла в предбаннике листочка с текстом, и что это, может быть, плохо. А в последний момент такая острая, невозможная тоска накатила на нее, что она чуть не разревелась без какой-либо внешней причины и уже готова была поворотить и броситься прочь из залы, не исполнив задуманного.
Но она, как заколдованная, подходила все ближе к деревянному креслу. Цепенея, теряя счет времени.
И вот, сама не своя, подошла.
-На колени вставай, - зашептала ей вслед очередь, когда Марина на негнущихся ногах отделилась от нее и приблизилась к креслу, прижимая руки к груди, где трепыхалось сердце.
-На колени, - вторили приближенные, теснящиеся у кресла блаженной.
Но Марина не двигалась.
Пауза затянулась, очередь притихла, образовалась заминка.
И тогда блаженная приоткрыла свои плотно сомкнутые, усталые, никого и никогда не желавшие видеть глаза.
Она смотрела на Марину выжидающе, вопросительно. А Марина смотрела на нее так неподвижно и оцепенело, что чьи-нибудь пристрастные глаза наверняка увидели бы в ее поведении недостаток почтительности. Открывшиеся прямо перед ней зрачки Серафимы Алексеевны были большими, бездонными, как у сероглазой кошки. В них прозревалась необычайная жизнь, они увлекали, засасывали, уводя за собой куда-то за край видимого, где каждому становилось небольно и нестрашно. И тут, не помня себя, видя перед собой только эти две застывшие озерные полыньи, Марина уже почти спокойно опустилась на колени на простой дешевый ковер, подложенный под ноги блаженной, обтянутые черными мужскими носками и обутые в домашние тапочки, страшась и одновременно желая коснуться ее.
-Руку теперь целуй, - с облегчением выдохнула очередь.
-Поцелуй ручку, - зашелестели толпящиеся позади кресла прислужницы.
Марина все еще стояла на коленях - гораздо, мнилось ей, дольше положенного – но вот она наклонилась, и ее губы несмело чиркнули белую кожу. Она чуть задержалась возле этой руки – пухлой, дремотной, совсем вроде бы не страшной и даже, отчего-то казалось ей, родной.
И тогда она чуть слышным шепотом, несмело произнесла желание.
-Как? Еще раз, – переспросила Серафима Алексеевна, не разобрав слова.
Марина повторила – громче.
Она боялась, что ее услышит очередь – и правда, шушуканье, вновь было потянувшееся со всех сторон, прикусило язык, и стало тихо – боялась, что голос звучит слишком фамильярно, что блаженная возьмет да и обидится на нее.
Но Серафима Алексеевна не собиралась обижаться. Другой пухлой дремотной рукой она коснулась волос Марины, неторопливо их погладила, помедлила, согрела ладонью ее пахнущие осенью, пылью и Вадимовой стеклоочистительной жидкостью волосы, так что страх и тревога окончательно покинули смущенные мысли Марины.
Она не помнила, как поднялась с колен, как, шествуя вдоль очереди в обратном направлении, пересекла залу и очутилась на террасе, в предбаннике с благовониями, где очередь рыхлела, рассыпалась, вбирая в себя новые звенья, притекающие с улицы, пополняясь. Как вынула из сумки заранее приготовленные новые зеленые бумажки и сунула в руки подоспевшей востроглазой женщине.
Очнулась уже на улице, кое-как сковыляв с крыльца. Сырой, но не холодный ветерок дохнул в лицо, донес весть о просторе, о прелых листьях, о светлом пепле лишайников.
-Ну как? – спросил Вадим, стараясь за небрежностью скрыть любопытство.
Она распахнула дверцу, плюхнулась молча на пассажирское сидение, глядя перед собой остановившимися глазами.
-Эй, ёжик в тумане, – Вадим шутливо помахал рукой у нее перед носом. – Скажи чего-нибудь.
-Темное вино, - тихо ответила Марина.
-Чего? – Вадим напряженно сузил глаза, словно став в один миг близоруким. – Чего ты сказала? Какое вино?
-Темное.
-Тебе коньячку плеснуть? Ах, блин, ну конечно, – он хлопнул себя рукой по лбу. - Понял, понял…
Теперь уже не ей, а ему хотелось поговорить об этом. Но он не умел настаивать на интересных лично ему темах для разговора.
-Здесь поужинать, я слышал, можно. Столовая у них тут есть для паломников или что-то в этом роде, - несмело заикнулся он, желая хотя бы так выразить запоздалое участие. – Сходим, если хочешь… Да и переночевать, в принципе…
-Поехали, по пути перекусим, - безучастно ответила Марина.
Неожиданно для себя Вадим стушевался.
Включил дорожное радио и до глубокой ночи они ехали во тьме, преодолевая сотни километров, и только изредка перебрасываясь случайными словами.
* * *
Зима выдалась ранняя, преждевременная. Уже в конце октября всю Москву завалило снегом – никто не мог вспомнить посреди осени такой дружной, внезапной, обильной зимы. Коммунальщики не справлялись со снеговыми завалами. Под ногами расползалось рыхлое месиво. Вдоль улиц протаптывали тропинки. Скользили, падали, чертыхались, смеялись. Огни светофоров и красные, предыдущего образца трамваи выглядели пятнами насыщенного цвета в этой равномерной белизне, которая радует целый декабрь, а после нового года начинает утомлять.
В совет директоров компании Марину избрали в начале зимы. Никто ничего такого не ожидал, тем более, имея в виду кандидатуру скромной и не стервозной, усидчивой труженицы Марины, год за годом дрейфующей между архикадом и мелкой административной работой, однако с некоторых пор поползли слухи, и кое-кто перешептывался в урочное и неурочное время, и были знаки и даже случались кое-какие знамения, а чуткое и сметливое ухо, прислушиваясь, различало в глубине движение и скорые перестановки задолго, еще в середине осени. Но главное – никто не возражал, не противился и не чинил препятствий стремительному Марининому продвижению. И вот, серым промозглым зимним днем Марина переместилась не только на новую должность, но и в новое здание. Теперь добираться на работу приходилось не на гулкую окраину, а в приличный исторический центр: бывший доходный дом с некоторых пор служил компании головным офисом.
К новому году Марина обновила автомобиль, свой заслуженный синенький «мини-купер». Сменила на черную мазду. Вообще-то в ее планы не входило с ним расставаться, но по традиции в новый год успешным сотрудникам полагалось въезжать на более солидной машине.
О блаженной матушке Серафиме Алексеевне Марина старалась не вспоминать. Со временем она научилась делать это сознательно, заранее угадывая приближение мучительных мыслей, от которых становилось тоскливо, нехорошо, а жизненные успехи, внушительные в случае маленькой хрупкой женщины Марины, словно бы меркли, теряя свою значимость.
Она не отсекала воспоминания, как ее обучили летом на семинаре, посвященном личностному росту, но усилием воли не позволяла им в себя проникнуть. Так или иначе, она и без семинаров была сама по себе сильной женщиной.
И только изредка, в самых потайных сновидениях она снова погружалась в огромный, во все стороны раскинувшийся простор, в самом сердце которого стояла бревенчатая изба; поднималась по крыльцу этой избы и видела перед собой силуэты людей, все ту же очередь вдоль подоконников, тот же ковер, куда предстояло опуститься на колени. И блаженная Матушка, одышливой горой возвышавшаяся в кресле с высокой спинкой, на золотых кистях, заглядывала Марине в глаза кротким и печальным, но одновременно и всемогущим взглядом.
С Вадимом они с того сентября не виделись. Он так и сидел в старом филиале на окраине, где сотрудники по-старинке, игнорируя постановления, курили под лестницей, сплетничали друг с другом друг о друге, играли в рабочее время в ворд-оф-танкс на экране заряженных работой компов. Марина, случалось, заглядывала в этот филиал по делам руководства компанией, однако Вадима видеть ей почему-то не хотелось и она, как могла, увиливала от встреч, особенно один на один.
Почему же, спросите вы, ей так не хотелось с ним видеться? Ведь по всем признакам, путешествие должно было их сблизить, и уж точно не отдалить друг от друга. Вот и сама Марина, сидя в кафе перед высоким окном, глядя на завитки прозрачного пара над кофе, на снег, льющийся потоком, размышляла про это: почему?
А потому, думала она в следующий миг, что боится она его.
Только он знал про нее огромную, тревожную, очень важную правду.
Точнее сказать, Марина стыдилась. Потому что на том пышном осеннем пиру она выпила темного вина целую бутылку, а он даже не попробовал. И остался вроде бы при своем. В дураках, иначе говоря, остался. Но откуда тогда взялся у Марины этот неприятный осадок на душе? А оттуда, что остался Вадим в дураках, да при своем. А она, умница, всю бутылку выпила, но взамен что-то свое насовсем отдала.
Так думала Марина в кафе, и потом, на улице, разъезжая там и сям по делам руководства, пока ее персональный шофер маневрировал, объезжая пробки.
Но случалось ей думать об этом крайне редко.