Понарина гора.
Трогательная повесть
«Чувство любви к Родине наполняет человека постепенно и растёт вместе с ним становясь его плотью».
Писатель Владимир Ермаков
I
Лужа.
После болезни меня наконец-то выпустили на улицу. В этот счастливый день мне исполнилось пять лет. Солнечная весна слепила глаза. Вытаяла рассыпанная по двору солома. Я в шубе и валенках сидела на завалинке своего дома, сжимала в руках свою единственную куклу-голышку и рассматривала измененную теплом улицу. Снег почернел, но не растаял.В палисаднике опустились сугробы, а с ними – мои и Сашкины следы от валенок.
Из дома на противоположной стороне улицы вышел дядя Петя. Все назвали его дедом или Михалычем, а я - дядей Петей. Мы обменялись приветствиями: я показала ему куклу, он поднял скрещенные трости. Это означало, что делать сегодня ничего не может. Сильно болят ноги.
Каждый со своей завалинки смотрел на улицу и, по-своему, оценивал весенний день…
Дорога перед нашими домами находилась в низине и выныривала в конце квартала за колодцем. Не было еще огромной лужи, которая разделяла улицу с весны до осенних заморозков. Она больше походила на пруд, по дну которого проходила «секретная» дорога. Лужа не высыхала даже летом, сколько бы ее ни засыпали. Талые потоки и дожди стекали в нее по наклонным переулкам и положили начало оврагу на высоком берегу реки, рядом с домом деда Понарина. Выступ берега за его огородом люди называли Понариной горой.
Дом стоял на веселом месте: над рекой, открытый всем ветрам. Со временем строение покосилось. Дожди смыли со стен побелку, и дом казался больным, как и сам дед Понарин. Израненные в войну ноги делали походку ветерана старческой. Я знала его таким с детства и другим не представляла.
Огород служил деду утешением. С его высоты открывался замечательный вид на прибрежные холмы, на поля и дали. Там каждый вечер проходило у деда прощание с солнцем, если тучи не закрывали небо. Слова молитвы завершали день.
Как только стаивал снег, «вечная» лужа растягивалась на целый квартал, от переулка до переулка, удлиняя дорогу к реке и колодцу. Это знаменитое на все село «море» было ловушкой для машин. Буксовали они долго, создавая шумное и необыкновенное зрелище для деда и любопытных мальчишек. Подростки пробирались босиком к центру лужи, и, проваливаясь в жижу по колено, приносили шоферу камни и доски.
Дед, зная непроходимость лужи, что-то кричал шоферам, давая дельные советы. Суетился, торопился, подтаскивая поочередно ноги, и указывал тростью путь. Он знал: местные водители не рискнут тянуть машину на буксире, лучше вызовут трактор. Шоферы в шутку называли деда лоцманом, потому что только он знал, как свернуть с выбитой колеи, и, где выехать на твердое место.
«Господь водички налил. Что поделаешь?» – успокаивал он рассерженных шоферов, застрявших в луже.
Может, и нужно было здесь, по воле Божьей, остановиться им здесь, чтобы пообщаться с одиноким стариком.
Но больше всего лужа мешала жить деду. Она доходила почти до ворот и подбиралась под самый угол дома, отчего и сгнили нижние бревна. Перед домом не было ни палисадника, ни кустов – иначе сложно было бы пробраться в жилище. Единственный куст сирени со стороны оврага был отрадой для него в пору цветения. Лужа отделяла старика от улицы, от людей, от мира… Никто не подходил к его дому. Весь люд ходил по другой, сухой стороне улицы. Дед сидел на завалинке, изолированный от всех, грустный и одинокий. Он почти ни с кем не разговаривал. С прохожими здоровался через улицу кивком головы.
Он смотрел на баб, идущих в обход к колодцу, слушал, как гремела цепь о ведро, скрипел ворот, и так остро ощущал прохладу ведра, будто обтирал руками его бока, чувствовал губами загнутый край верха. Пил мысленно, смакуя каждый глоток этой хрустальной солоноватой свежести. Вспоминал, как качалась вода, изменяя рисунок дна, а он блаженствовал, задерживая дыхание.
«Пятнадцать лет не хожу за водой», – с горечью подсчитывал Петр Михайлович «пропащие» годы. Он тяжело выдохнул, вернувшись в действительность, и ощутил сухость во рту. Попил теплой, застоявшейся воды, которую раз в неделю привозил во фляге сосед.
II
Марфуша
Год назад похоронил он свою любимую Марфушу. Кружечка, которой она зачерпывала для него ледяную воду из ведра, до сих пор стоит на завалинке – пыльная, с паутинкой на ручке. Воспоминания одолевали его. Он закрыл глаза, закачал головой.
«…Вот она, красавица моя, статная, с косою, улыбается мне, легко держа ведра на коромысле», – вспоминал Петр Михайлович.
Так и сияет из прошлого тот солнечный день, который свел их у родника.
Девушка, наполнив ведра, подставила ладони под струи воды, чтобы умыться в жару. Вода заискрилась, забрызгала, рассыпая на траву радужные капли. От наклона головы волосы, закрученные в узел, вдруг рассыпались и закрыли своей роскошью и золотистым блеском всю красоту ручья. Красавица сначала смутилась, потом рассмеялась и брызнула из ладоней в лицо наблюдавшему за ней юноше.
Он вздрогнул от неожиданности и, не смея ничего сказать, стоял растерянный и счастливый от лучистого сияния ее глаз и от нового в себе открытия, поднимающего куда-то над землей его чувства.
Юноша замер от восторга, глядя, как быстро она заплетает косу.
Девушка ловко подхватила ведра и начала подниматься по крутой тропе высокого берега. В самом опасном месте, над обвалом, она остановилась и помахала ему рукой. Он обрадовался этому и понял, что не в силах оторвать взгляд от удаляющейся незнакомки.
Благословен тот день, который изменил его судьбу в один миг. Он и сейчас живет этими воспоминаниями, и греют они его до сих пор.
Ждала его любимая три года из армии, а потом три года с войны. Письма его каждый день перечитывала. Писала в ответ, что любит и ждёт. Из-за тяжёлого ранения вернулся солдат с фронта преждевременно, израненным и застуженным. Сутками в ледяной воде лежали в боях у города Нарвы, головы не поднять, под жесточайшим обстрелом. Чудом выжил.
Думал Петя, что жить она с ним, инвалидом, не будет. А она словно ребенка его лелеяла! Выйдет к нему, одеялом ноги завернет, накормит прямо на улице и порадует своею солнечной улыбкой. Не было для него большего счастья, чем ее, лапушку, возле себя видеть.
И сено она косила, и огород копала. Поздней осенью надела Марфа его зимнюю ушанку, косу под нее спрятала, телогрейку его ватную на плечи накинула и вышла в огород. Колотит да колотит гвозди – новый забор ставит. А утром у колодца бабам хвалится: «Вот мой Петя, не гляди, что больной, а какой забор за три дня поставил на меже. Соседские куры не пролезут. Огурчики на следующий год посадим.
Я дергаю отца за палец (мы тоже за водой пришли) и спрашиваю его шепотом: «Папа, а почему тетя Марфуша неправду говорит?».
Отец сжимает мне руку. Это означает: «Молчи, молчи!». И я молчу. Поздно я поняла эти взрослые разговоры…
Овдовев, часто вспоминал Петр про детей, да жизнь распределила их так далеко, что были они у Петра редкими гостями. А соседи почему-то называли его бездетным. Почему?
Почему он не любил и не хотел рассказывать о своих детях? Почему он уклонялся от любых вопросов, которые касались дочери или сына? Люди недоумевали и переставали вести с ним всякие разговоры.
Оказывается, не только лужа отделяла Петра от людей. Отделяло и замыкало его горе, о котором он стыдился рассказать. Вынужденная молчаливость и замкнутость делали его лицо угрюмым и печальным.
Мне было жаль его, одинокого, беспомощного. А он будто не замечал своего одиночества или делал вид, что не замечал. При встрече улыбался, кланялся, махал фуражкой, а зимой – снимал шапку. Я знала, что добрее дяди Пети никого нет. Мне всегда хотелось пройти к нему прямо через лужу, сесть рядом с ним на завалинку, поговорить или просто улыбнуться. Мама, наверное, догадывалась о моём намерении и всегда наказывала, уходя на работу: «В лужу не лезь, к оврагу не подходи, больного человека не беспокой, будь возле дома». Няне и маленькому Вовочке может потребоваться твоя помощь». Лужу быстро не обойдёшь - няня следит из окна.
Я сидела возле дома, скучала и ждала своего ровесника Сашу, с которым мама разрешала мне играть. Девочки-соседки Таня и Галя были старше меня и ходили в школу во вторую смену. С утра они учили уроки и только вечером выходили на улицу.
Я радовалась, когда приходил на обед отец. А потом снова проводила время в ожиданиях. Мама приходила поздно. Она постоянно была занята: работала в школе в две смены, а вечерами принимала от няни моего годовалого братика, перед сном готовилась к урокам.
Дядя Петя тоже понимал состояние моего одиночества.
III
Сопричастность
Торжественно выхожу из ворот и прогуливаюсь вдоль дома в новом платье. Он понимающе кивнет головой или помашет фуражкой: увидел, оценил и наш «разговор» состоялся. Он терпеливо смотрел, когда я показывала ему свои «сокровища» – разноцветные стеклышки от старой битой посуды. Может он и не видел их через улицу, но головой кивал по поводу каждого осколка, и я радовалась.
К вечеру дядя Петя показывал мне на кучу дров, которые он должен был расколоть. Колол он, сидя на пеньке. Его трости – палки нелепо смотрелись на земле среди толстых белых поленьев. Болезнь не давала ему вдоволь насладиться любимым занятием. Он часто оставлял топор, подходил к завалинке, падал спиной на стену, сползал по ней вниз и долго растирал ноги. Я сочувствовала дяде Пете, вздыхала, как уставшая, будто тоже колола дрова.
Оказывается, злополучная лужа, что нас разъединяла, была и каким-то связующим звеном. Она соединяла наши «берега» и делала жизнь всеохватывающей, панорамной, создавая целостные картины деревенской жизни.
Мы с дядей Петей все время видели друг друга издалека. Он жил не просто на другой стороне улицы, он жил на фоне природы: на фоне горы и неба, на фоне пылающего заката, бесконечного горизонта и уходящих вдаль полей. На фоне всего этого в утреннем тумане «парил» над лужей его дом, вместе с завалинкой, на которой он всегда в это время сидел.
Мы общались друг с другом взглядами, жестами, включая в это общение гусей, плавающих в луже, женщин, стоявших в очереди у колодца, соседние дома и огороды. Он наблюдал за улицей так же, как и я: с любовью, вниманием и любопытством и переживал за все происходившие на ней события. Мы ждали, когда пройдет дождь, чтобы снова поздороваться и пообщаться «на своем» языке. Нам было интересно и спокойно друг с другом. У дяди Пети было для меня всегда хорошее настроение: он был приветлив и, «по-своему», разговорчив. Наша необычная беседа продолжалась, даже если мы молчали. Мы видели друг друга, и, значит, мысленно разговаривали. Я ему рассказывала о своей игре. Он мне - о своих делах.
И дом дяди Пети, несмотря на жалкий вид, создавал на этой улице какой-то особый уют и тишину.
IV
Понарина гора.
Я вздрогнула от неожиданности, когда рядом появлялся Сашка. «Разлив на Ишиме пойдешь смотреть? Все поля затопил! Бабушка меня отпустила. Она нам на прогулку бутерброды с мёдом приготовила», - звал он меня на улицу. С Сашей меня отпускали в любое место.
Мы бежим, взявшись за руки, вдоль лужи, поворачиваем направо к оврагу и мчимся к высокому берегу реки. Возле огорода деда Понарина цепляемся за ветхий донельзя плетень, чтобы с узкой тропинки не свалиться в овраг, и выходим на открытое место, что зовется Понариной горой. Ничто с ней не сравнится! Есть у нее выступ, с которого открывается вся лента реки с двумя поворотами. Берег словно раскинул руки и оберегает речку своим присутствием. Мы стоим на любимом месте, молчим и восторгаемся невиданным разливом. Сзади – огород деда Понарина, а впереди широкие неоглядные просторы. И ты, будто птица, летишь над разлившейся рекой, над затопленными озерами и картофельными полями, вдоль тополиных аллей и дороги, что уходит за горизонт, над маленьким бригадным домиком, что белеет полоской в центре полей
Слева – тогой (маленький лесок из черемухи и боярышника), а справа – затопленные деревья на островах под школьной горой.
Мы спускаемся с высоких круч и, взъерошенные и мокрые от бега, подходим к самой воде.
Дядя Петя следит за нами с огорода. Мы видим его темнеющую фигуру на вершине горы. Наверное, он увидел, как быстро мы пробежали мимо его окон к реке.
Мутная серая вода мощно воротила обломки старых деревьев, мусор, камышовую кугу, будто хотела вычистить этим напором каждый уголок неровного берега.
Зрелище будоражило, словно в нас самих что-то переворачивало вверх дном и обновляло с головы до ног. Река – из берегов, льдины несутся, увлекая в далекое плавание остатки снеговых рыбацких домиков. Все стремительно и разнообразно!
Радость увиденного ледохода «носила» нас по берегу с холма на холм. Мы бросали в воду палки и ликовали, удивленные ледяными заторами. Каждый из нас мысленно уплывал в какую-то томительную неизвестность на огромном ледяном острове.
Уставшие, возвращаемся домой. Перебравшись через болотце и бугор, мы подошли к заброшенному колодцу и прокричали в его таинственное нутро: «Эге – гей!» Смеясь, помахали руками отозвавшемуся эху. По холмам шли с расстёгнутыми пальто, восторгаясь впечатлениями. Рассматривали снизу Понарину гору. Удивлялись ее высоте и глубине соседствующего оврага. После стаявшего снега перед нами открывалась старая, крутая, обвалившаяся тропинка к роднику, пересекавшая гору по диагонали. В селе говорили, что только смелая и решительная Марфуша могла носить по этой тропе воду из родника.
Тропинка со временем заросла травой, но ее можно было ранней весной найти по углублению. Мы со страхом занялись «разведкой», продвигаясь вперед на четвереньках. С опаской смотрели в болото, темнеющее снизу, и спешили выбраться наверх. Вот мы и на вершине! Грязные ладони, колени, но, сколько радости от преодоления. Дух захватывает от высоты.
Когда в селе появились колодцы, про родник забыли. Трубу засыпало обвалами, доски сгнили, но родник не умер. Он давал начало веселому и шумному ручью, который оживал в теплое время. Бегать по ручью было моим любимым занятием. Под ногами – мягкая трава, залитая водой. От движения ручья покачиваются в воде маленькие желтые цветочки. Подводный ковёр! Сколько шума и брызг! С кряканьем разбегаются неповоротливые утки. Шипят и гогочут гуси, охраняя потомство. Вечерами на Понариной горе появлялись хозяйки. Они, к нашему удивлению, отыскивали среди сотен белых голов именно своих птиц.
Понарина гора была местом удивительным и радостным, вершиной совершеннейшего счастья для всех нас. Она поднималась отвесной стеной над речными холмами, над болотцем, над ручьём и оврагом. Здесь жили два вольных брата – простор и ветер, да находился дедушкин огород. Дед Панарин никогда не гонял ребятню, приходившую на гору. Не держал собак. Не заколачивал острыми кольями насиженные и уплотненные места в плетне, как делали это на других оградах. Покосившийся плетень, ограждавший, чисто символически, его огород, был местом раздумий, слез и счастья одновременно. Здесь объяснялись в любви. Сюда приходили «страдать» девчонки и плакали, утешаясь и утираясь ветрами, уносившими любые печали. Любовались рекой. Мечтали о будущем. На горе отдыхала душа, радуясь свободе.
Вечерами, когда закатное солнце озаряло небосвод яркими красками, казалось, что красная птица раскидывала свои крылья по небу и гасила потихонечку уходящее солнце, принимая на себя его дивный свет.
Невидимое эхо носило над рекой трели соловьев. Бесконечное звездное небо открывалось еще больше, его здесь ничто не заслоняло: ни дома, ни деревья. Огни далеких сел за рекой мигали нам, становясь продолжением звездного небосклона.
V
Деревенские будни
Дед вставал рано, встречал рассвет, который заглядывал в уличные окна, потом с завалинки наблюдал, как утренний туман прикрывал легкой пеленой лужу. Она казалась ровной и сухой дорогой. В этом таинственном утреннем тумане дивным чудом отходила от колодца белая кобылица с жеребенком. Туман плавно растворял их очертания. Они исчезали в нём, сказочные и необыкновенно красивые, как чудо, к которому нечаянно прикоснулся взглядом.
Солнечные лучи постепенно раздвигали улицу. Лужа начинала блестеть и вырастать в размерах. Слышалось мычание коров, идущих в стадо. Чуть позже проходили к реке рыбаки с самодельными удочками из тальника и плетеными мордушками для рыбы. Мальчишки громыхали пустыми бидончиками для рыбы, несли в банках червей и шарики из теста с анисовым маслом.
К обеду мелькание босых ног туда и обратно учащалось: кто-то, выспавшись до обеда, шел купаться, а голодные и довольные ребятишки возвращались с рыбой домой.
Дед Понарин видел, как осторожно они несли потяжелевшие бидоны. «Значит, поймали рыбку-то», - радовался он за мальчишек. Как хотелось пообщаться, но он вынужденно молчал.
Возникли в памяти рыбацкие думы…. Дед вспомнил о своей заброшенной на чердак удочке, которая ранее доставляла ему радость и возможность побыть наедине с природой. Улыбаясь, он представлял, как прыгал у него перед глазами поплавок, сделанный из аптечной пробочки, даже запахом реки потянуло от ветра. «Эх, разве вернешь…», – подумалось с тоской. И так захотелось ему в бидончике пескариков пощупать, ощутить их неуловимые, ускользающие под рукой спинки, вытащить их из воды и зажмуриться от блеснувшей на солнце чешуи…
Стайка девчонок промчалась к реке и сбила с мысли. Он забеспокоился о них по-отцовски и закричал вслед: «Без взрослых брод не переходите! Снесет и закрутит!».
Он сам знал до мельчайших подробностей путь к реке. Мальчишкой еще собирал у берега сладкий солодковый корень, жевал его длинный тонкий корешок, пока пробирался через заросли тальника. По острым галькам переходил к песчаному острову. За ним – опасный брод. Девчонки полезут именно туда, чтобы нарвать за рекой в холодных и глубоких озерах белых водяных лилий и желтых кувшинок. На обратном пути будут греть на обжигающем песке животы, метать с «подскоками» по поверхности воды плоские ракушки. Накупавшись, начнут играть на песке, трястись с посиневшими от холода губами, но не уйдут до тех пор, пока кто-нибудь из взрослых не отправит их домой.
Там смеялось и его детство. Петр Михайлович вспомнил, как стоял на середине реки и ловил расставленными руками волны. Замерев, он рассматривал в прозрачной воде свои босые ноги, мягко проваливающиеся в песок, наклоняясь, пил воду из реки, увертываясь от волны на сильном течении, глубоко нырял, преодолевая страх и себя. Вспугивал мальков. Любовался этой огромной рекой и ее высокими берегами, на которых стояло село. Вспоминая о матери, он отыскивал на горе свой дом и снова падал спиной в этот текущий водоворот изумрудного подводного счастья. Ему казалось, что нет лучшего места на земле, чем эта река, холмы и стоявший на берегу родительский дом. Так казалось не только ему, а всем, кто жил здесь и вырос на речных просторах Ишима, среди берёзовых рощ.
… В переулке появился зарёванный малыш. Это Вовочка с четвертой улицы второй раз бежит к реке, зовя убегающих от него мальчишек. Никто не хочет с ним возиться, да и через брод его не возьмешь. Дед зовет его. Вовочка семенит вокруг лужи и подходит к старику. Петр Михайлович показывает ему на чердак, держит лестницу, пока Вовочка, сияющий и успокоившийся, не спустится вниз, держа в руках дедову удочку. Они по-мужски пожимают друг другу руки. Слезы высыхают моментально, как будто их и не было. Глаза будущего рыбака сияют благодарностью, и Вовочка тут же исчезает за воротами дедова дома…
VI
Онисья
Старик вышел на огород и увидел Онисью. Соседка ходила на Понарину гору чаще других, чтобы позвать домой купающегося «родненького» Лешку. «Ле - ня! До – мо – о - й!» – эхо ее голоса раздавалось над всей рекой. Она так сладко звала его, что всем, стоящим внизу, казалось, что лучшие в мире блинчики уже ждут Леньку на столе. Мы, дразня Леньку и помогая матери, хором повторяли снизу: «Лё - ня! До - мой!» И Ленька всегда быстро находился и пулей летел в гору, а потом, как ошпаренный, бежал по переулку впереди матери.
Пётр Михайлович знал, на какие «блинчики» звала его мать. Пьяный отец задавал ему трепку за долгое отсутствие, а заодно и Онисье доставалось…
Бывало, и на дровах ночевали, и на Панариной горе отсиживались, в обнимку до рассвета, пока отец угомонится.
Дед Панарин выносил им старые пальто, нехитрую еду и очень жалел парнишку, которому детство не казалось ни сладким, ни счастливым. «Разве усмиришь!» – досадовал он, вспоминая утром буйного Николая.
Чтобы успокоиться от пережитого, он вышел на огород полюбоваться рекой, послушать возгласы и смех купающихся ребятишек. Петр любил эту гору больше своей завалинки. Огромные просторы, синий ликующий небосвод, открывающийся с его огорода, всегда вызывали в нем вздох облегчения, наполняли его внутренней уверенностью и таким необходимым душевным спокойствием. Именно здесь приходили у Петра Михайловича волнующие мысли.
Кому и зачем нужен он здесь, на этой земле?
С волнением приходил старик на эту гору, как в храм. С болью в душе вспоминая прошлое, когда лихие люди сожгли святое строение накануне Рождества перед войной.
Он помнил, как сетовал отец, пришедший с тушения пожара, о том, что не удалось спасти деревянную церковь.
Природная благодать утешала Петра в печальных воспоминаниях. В этом просторе, объединившем небо и землю, украшенном зеленью деревьев, волнами холмов, солнечными искорками реки, чувствовал он величие природы. Душа его умиротворялась и благодарила Небесного Творца за эту красоту.
И, вдруг, на фоне этого мирного неба вспомнил Петр дороги войны и сожженную немцами деревушку. Среди развалин взорванной церкви стояла на коленях старушка и вымаливала прощения у Господа за то, что не смогла защитить от варваров этот храм. Лейтенант замер на руинах, услышав её молитву. Она заплакала: «Солдатик, как же без храма жить-то будем? Из рода в род душу здесь спасали…» Руки её тряслись в совершаемом кресте.
Шла атака! Что он мог сказать ей тогда? Чем утешить? Чувство огромной вины легло на него и мучило все эти годы.
«Мать, сохрани иконы! Мы вернёмся!» - убедительно произнёс он, поцеловав её седую голову.
О войне Петр пытался не вспоминать. Переживания душили его слезами, болело сердце, клокотало в висках. Старый солдат понимал, что сердечные раны войны будут мучить его до конца дней. Память вольно или невольно поднимает из глубин страшное горе войны: огни пожарищ, могильные холмы однополчан и глаза той старухи, с надеждой смотрящие на защитников родной земли.
И не только война тревожила воспоминаниями деда. То, что было после войны, бередило душу не меньше. Дети – своя кровь, бросили его, калеку. Он беспомощен. Мается душа без детей, будто руки и ноги от тела отрезаны. Собственная горькая судьба, о которой не хотелось никому рассказывать, отделяла его от людей. Напускная суровость стала панцирем, за которым он прятал очень ранимое сердце.
От переживаний слезы заполнили глаза, затуманили тропинку к дому. «Давай, делом займись, вон какой день хороший удался», - уговаривал он себя.
Опираясь на колья плетня, дед опустился на колени и принялся за прополку огорода. Руки работали проворно. Петр радовался простой работе и находил в этом труде особое упоение, далеко-далеко уходя мыслями в прошлое. По-хозяйски собирая в тазик сорванную траву, он тянул его на верёвочке во двор. Подкармливал зеленью четырех молоденьких курочек с петухом, что подарила ему для радости и поддержки Онисья, в знак благодарности за сочувствие к ее тяжкой доле.
Рано утром дядя Петя выпускал кур за ворота, разговаривал с ними, подзывал к себе, сыпал у ног пшеницу и любовался своим хозяйством. Он, как ребенок, был рад такому замечательному и полезному подарку. Дед улыбался и кланялся Онисье, когда она проходила к реке.
VII
Переезд
После дождя мы с отцом поливали из луж только что посаженные маленькие яблони возле нового дома. Над ним уже была крыша, потолки, но не было пола. Я с трудом перешагнула проем сруба, ходила внутри дома по земле, собирая щепки, заглядывала под доски, прикрывающие погреб. В огромной, выкопанной у дома яме ходила кругами лошадь (с мальчиком на спине), перемешивая ногами глину с соломой для обмазки нашего дома. Вскоре настелили полы, побелили стены, и мы переехали.
Новый дом радовал родителей, а мне было грустно: не было перед ним ни Понариной горы, ни деда, ни голубых далей перед окнами. Путь к реке удлинился. Друзья остались на прежней улице. Меня тянуло к ним. Я не знала, чем заняться в новом доме. Ноги носили меня туда и обратно. Саша радовался, что мы будем жить на одном переулке, огород к огороду, потому что его семья переезжала в наш бывший дом.
Сашина бабушка переносила иконы в новое место и дала мне подержать вышитое полотенце и плоский пузырёк с узким горлом, в который непонятным образом был вставлен крест. На кресте – печальный человек с опущенной головой. «Как он туда зашёл? И зачем его приклеили к кресту?» - спросила я у Саши. Друг наклонился ко мне и сказал шёпотом на ухо: «Его не приклеили. Его прибили гвоздями!» Мне стало страшно. «Покажи гвозди!» - крикнула я испуганно. «Бабушка не велит возле распятия громко разговаривать. Давай, я сам подержу», - сказал он строго, забирая у меня стклянную форму, в которую был облачён странный человек.
«Видишь выпуклые точки на ладонях и на ногах? Это – гвозди!» - пояснил Саша. Я, поражённая страшным открытием, долго рассматривала пузырёк.
«А за что его прибили?» - спросила я.
« Он людей спасал. Может они тонули или в яму упали. Я не знаю точно. Бабушка его Спасителем зовёт», - уверенно объяснил друг.
«А как он прошёл с крестом в такой узкий проход?» - с интересом спрашивала я дальше.
«Бабушка сказала, что Спасителю всё по силам. Он всё может: и войти и выйти», - гордо ответил Сашка.
«Если Спаситель человек хороший, зачем его так наказали?» - возмутилась я.
Ответ на этот вопрос Саша не знал. И у бабушки я спросить не решилась. Она была строгой и молчаливой.
«Я всё равно когда-нибудь узнаю, за что его наказали, если ты до сих пор не узнал!» - сердито сказала я другу. - «Когда я буду старенькой, у меня тоже будут иконы. Я буду делать для них цветы и вышивать полотенца.
Моё хорошее настроение почему-то исчезло. Мне расхотелось бегать с Сашкой по огородам. Мы вышли за ворота, чтобы помогать бабушке, переносить вещи.
… Дядя Петя сидел, как обычно, на своей завалинке, огорченный тем, что мы переезжаем на одну улицу дальше.
VIII
Ангел
Когда переносить было уже нечего, я вернулась домой, чтобы взять новые игрушки: мячик и скакалку. Захотелось показать их дяде Пете. Бегу во весь дух по переулку, потом – по высохшему ручью, прыгая с кочки на кочку. Дядя Петя неожиданно кричит мне через улицу: «Тише, тише беги! Ангела потеряешь!»
– Какого Ангела?
– Того, который у тебя на правом плече сидит и тебя охраняет! Он за тобою летел, летел да устал. Присел на плечо отдохнуть! Уж слишком ты быстро мчишься!
– А как вы его, дядя Петя, видите?
– Так зачем его видеть! Он крыльями хлопает, слышно ведь!
Я, озадаченная, озиралась вокруг и прислушивалась, но ничего не увидела и не услышала.
Дядя Петя до этого случая редко разговаривал словами, и я подумала, что он шутит. Вот руками мы друг другу могли все объяснить. А тут… Я не знала, верить или не верить? Задумалась…. По кочкам пошла осторожно, еле-еле касаясь земли, будто по воздуху, чтобы Ангела с плеча не уронить. Я боялась даже дышать, чтобы не спугнуть нечаянно это Божественное создание.
На другой день, забыв обо всем, я опять было понеслась по переулку. Легко под горку! Но как только дошла до кочек, остановилась. Вспомнила! Пошла на цыпочках, обходя и ручей, и кочки, и маленькую по пути лужицу.
Деда на завалинке не было. Улица без него была пустынна и неинтересна. И вдруг слышу: «Здравствуйте, Татьяна Викторовна!». Я смутилась и увидела выходящего из ворот деда.
– Я еще маленькая, зачем вы так меня называете?
– А как тебя называть? Ведь ты же учительницей будешь. Величать по отчеству надо тебя.
– А откуда вы знаете, дядя Петя, что я учительницей буду?
– Ну, так это мне Ангел твой сказал. И ходишь ты, как учительница. Ты же в грязь не наступаешь, даже когда босиком идешь. И лужи не меряешь. Все учителя так делают.
Это было убедительно!
– Ничего, скоро вырастешь, все будут так тебя называть.
С тех пор я начала играть в школу. Это изменило все мои интересы и всю мою оставшуюся жизнь.
VIII
Мои секреты
Стояла июньская жара. После дождей земля парила. Песчаные лужи на переулках были так чисты и теплы, что малышня даже купалась в них. Река вошла в свои берега и звала на песчаные острова, на разноцветные холмы, где белели среди желтого донника нежной белизной ветреницы, похожие на яблоневый цвет.
Мама поручила мне заготовить на зиму полынные веники для обметания валенок. Я с радостью согласилась пойти к реке. Мне хотелось побывать у ручья, где должны были зацвести « кукушкины слёзки».
Там, у самой реки, за белым продолговатым холмом – необыкновенный песок: белый-белый и мелкий, как порошок. Он переливается на ладонях маленькими разноцветными искорками. Как же перенести его через ручей, держа вместе две ладони? Везде надо прыгать и цепляться за кусты. Как хотелось бы иметь маленькую песчаную полянку в саду, под кустом смородины, где я любила играть. Я посадила бы возле неё речную траву-мураву.
Но мечты мои остались только мечтам, а сладкое и беспечное детство моё… внезапно оборвалось.
IX
Последняя встреча
Я вышла из дома и направилась к реке. Начала обходить лужу перед оврагом. Смотрела под ноги, выискивая сухую дорожку.
Что-то давно я деда не видела. Последнее время он не выходил на улицу, не колол дрова. Я неосознанно скучала по нему, хотя и не понимала этого. Никто не приветствовал меня, не махал рукой.
Вот и овраг. Я подняла голову и увидела дядю Петю. Эта встреча показалась мне необычной и радостной, потому что я смотрела на него не со стороны дома, не через лужу, а совсем близко.
Дед, как обычно, сидел на завалинке и грел на солнце свои больные ноги. Когда он успел выйти? Он смотрел в мою сторону и вел себя как-то нетерпеливо, странно, будто сетовал, что слишком долго обхожу лужу. Вот я уже на уровне его дома, вот и спуск скоро начнется. Дед уже стоял, опираясь на палку, и поджидал меня. Махнул рукой. Сделал шаг в мою сторону.
Я застеснялась и неуверенно подошла, старательно прикрывая ладошкой дырочку в кармане старого сарафана, из которого я уже выросла.
На таком близком расстоянии мы еще не общались. Лужа не мешала нам! Но почему так неловко, так скованно я себя чувствую.
Все приблизилось и увеличилось в несколько раз. Перекошенный дом словно падал на меня. Завалинка вблизи оказалась разрушенной и осыпавшейся.
Вблизи дядя Петя показался мне старым и маленьким. Веснушчатое лицо, прищуренные от солнца глаза и странное, скорбное выражение лица. На голове - затертая серая фуражка. Засаленные стеганые штаны говорили о том, что эта одежда никогда не менялась.
А сам дядя Петя…. Сам дядя Петя…. Плакал! Он…– плакал?
Со страхом взглянула я на него и увидела покрасневшие от слез стариковские глаза. Мое сердце сжалось от сострадания и осознания какого-то безысходного горя. Что-то случилось…
Мне показалось, будто он со мной прощался…. Я почувствовала, что я должна сделать какой-то важный шаг в своей жизни, принять какое-то срочное решение! Утешить! Но как! Что сделать?! Что сказать?! Я не знала, как выразить своё сочувствие. Мне захотелось подбежать к нему, обнять его, снять фуражку и погладить его по голове, как отца, вытереть ладошкой его слезы, сказать что-то значимое и утешительное.
«Может, у него есть нечего и за хлебом некому сходить», – мелькнуло у меня в голове. Все это открылось мне как-то сразу, будто повзрослела и прозрела я от его слез. «А может, у него сердце болит от переживаний, и он хочет рассказывать о Марфуше и о своем одиночестве? Может, пожаловаться на «ленинградские» раны? Наверное, он думает: « Мала еще», - перебирала я в уме тревожные мысли.
«Эх, Татьяна Викторовна», - с плачем обратился он ко мне, - «Татьяна Викторовна…» И молчал…
Он всхлипывал и повторял эту фразу много раз. Слезы сыпались из его глаз беспрерывно. Не хватало воздуха от волнения. Он не мог говорить. И никак не мог сказать главного. Мне казалось, – не было силы, которая могла бы его утешить. «Ведь я… последний раз… …раз», - пытался договорить он, размазывая грязным рукавом слезы по небритой щеке. - Вот ведь… пора … какая пришла», - и слезы снова наполняли его глаза.
Ему, видно, хотелось рассказать многое, излить наболевшее на сердце. А я стояла пораженная его горем, растерянная, ошеломленная, испуганная.
Встреча стала для меня страшным потрясением, и я не знала, как с ним справиться. Догадки о возможной смерти деда ошеломили меня.
А дядя Петя закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Он рыдал так горько, что я заплакала вместе с ним. Видя мой испуг, отчаяние и недетское переживание, он подошел ко мне, погладил по голове и тихо-тихо сказал: «Ангела береги…, дочка». Последнее слово далось ему особенно тяжело. Говорить он не мог. Задыхался. Смятение и слезы, боль в груди заставили его поковылять к воротам. Слова дяди Пети растрогали меня еще больше, и я заревела во весь голос.
В темном проеме ворот он оглянулся, бросил на меня смущенный взгляд и добавил из последних сил: «Как запечалишься, щечкой по перышкам проведи, Ангел тебя и утешит! А мне домой пора», - сказал дядя Петя, а рукой показал почему-то на небо.
Ворота за его спиной заскрипели прощально и тоскливо, а я стояла вся в слезах, не в силах успокоить
X
Там был его дом…
Я вернулась домой, забыв о реке. Из переулка я видела, как подъехала «скорая» и дядю Петю увезли. Навсегда… Наверное, к Ангелам. Он так мечтал об этом! Там был его дом…. Ведь недаром он каждое утро со своей завалинкой поднимался над горой в небо. Полоса утреннего тумана над лужей отделяла его от земли. Он поднимал голову вверх, махал руками, приветствуя там кого-то счастливого. Крестился и улыбался, глядя в небо… Может, это были ласточки у него под крышей, а может, и Ангел, которого он всегда слышал…
XI
Потом
Скорая отъехала. Ворота закрыли. Душа нигде не находила покоя. Мечты показались бессмысленными и ненужными. Меня не радовали ни кукла, ни стеклышки. И кому их теперь показывать? И даже луже без деда, наверное, было очень одиноко, как будто она потеряла главного свидетеля своей жизни.
«Наверное, Ангел с моего плеча улетел его провожать», - подумала я.
Я чувствовала себя виноватой.
Не зная, куда деться от переживаний, я побежала под гору, к реке, в любимую ложбинку, где вот-вот должна была зацвести клубника. Глаза искали ее и не находили. Ни одного цветка не было. Почему? Ведь все цвело!
Я уткнулась в колени и заплакала. Веселое стрекотание кузнечиков, яркое солнце, белая гора не могли меня утешить…
XII
Утром следующего дня
Утром дядя Петя «не вышел по своей завалинке в небо», наверное, он был уже там. Туман снова стоял в низине над лужей и будто приподнимал над землей его дом, но дядя Петя этого уже не видел.
Дом молчал. Калитка не скрипела. Никто не выпустил кур.
Всполошились бабы у колодца: «Что-то деда не видно, всегда с зорькой выходил. Не случилось ли чего?»
- «Эх, разведка! Солдат горемычный! К колодцу-то по ночам за водой с фляжкой ползал, чтобы никто не видел, не жалел его. Зачем таиться? Что мы, не люди что ли? Попросил, принесли бы – понимаем его положение», – говорила баба Паша, переливая воду в свое ведро.
Женщины подошли к воротам, стучали.
– Не открывает.
– Да замок там, замок!
– Может, к дочери …, помирать повезли!
– Переживал. Замалчивал свое горе, вот и вышло…
XIII
Возвращение
Печальная осень обнимала мой дом. В окружении желтых берез, через которые просвечивало закатное солнце, дом казался притихшим и поникшим, потому что я в нем уже не жила.
Ветер гонял раскрытую калитку, и не было уже старой отцовской вертушки на столбе, которая сдерживала ее покачивание. Калитка не постукивала, не трепетала взаперти, как прежде, а тоскливо – отчаянно скрипела на одной и той же ноте: «Пусто, пусто, пусто…».
Взволнованная, я прохожу по родным местам и с тоской в сердце замечаю большие изменения.
Вот я стремительно, как в детстве, побежала по знакомому переулку, чтобы встретиться с Понариной горой и окинуть взглядом любимые места…
Вот и ручей! Вспомнила…! Остановилась! Трепетное волнение охватило меня. Все годы я несла в себе ощущение Ангельского прикосновения.
Восторг и печаль объединились в единое целое…
Душа моя, как утешить тебя?!
Та же гора, те же дали, та и не та дорогая река детства. Желтый и белый холмы, как два брата у воды. И белый песок все так же мигает и переливается разноцветными искорками! Но почему-то хочется разъединить ладони и просыпать сквозь пальцы уже ненужный мне песок?
… Заросли сирени заполонили берег. Но почему даже с ними так пусто на горе, непривычно?
А где дом, огород, плетень? И лужа почему-то высохла! Как ей удалось? Может, засыпали…или от тоски? Ни деда, ни завалинки…
Хочется упасть на вершине горы, закрыть голову руками и стенать от разлуки, поливая слезами эту дорогую мне землю…
Как поздно приходит осознание этого единственного счастья – Родины, потерянной Родины… И ты понимаешь, как и дядя Петя, что нет лучшего места на земле, чем эта река, эти холмы и любимый родительский дом.
… Ведь только вчера … и пятнадцать лет позади.
Я вытираю слезы, отряхиваю новое пальто, его уже никто не оценит, не кивнет головой.
Глаза ищут знакомое, дорогое – и не находят. Здесь все не так.… И только сердце щемит по-прежнему от великой любви.
Вот она – Понарина гора – место необыкновенного счастья! Но почему так невыносимо глядеть на удивительно знакомые поля, на улетающую красную птицу заката над горизонтом, на веселый ручей под горой….
Как тяжелы воспоминания и как светлы слезы.
Дядя Петя, такой простой и смиренный, открыл мне большой мир красоты человеческих отношений. Вложил в меня всего двумя фразами и чудо веры, и мою будущую профессию. Я стала учителем.
Своим терпением и жертвенным молчанием он научил меня жить в мире с собой и окружающими. Он любил даже лужу, которая мешала ему жить, потому что считал её творением Божьим.
По-взрослому оглядываясь в прошлое, только сейчас я поняла, что после смерти дяди Пети мне открылся глубокий смысл нашего общения: ведь и он был моим другом детства, а может…, и отцом, и Родиной… Он любил меня, как дочь, трогательно и бережно, подсказывая правильный жизненный путь.
Воспоминания о нём открыли во мне неожиданный дар. Мне захотелось о нём написать…
Светлая Вам память, Петр Михайлович, и поздняя моя благодарность за отеческие заботы.
Почему же так тянется щека к плечу? «Щечкой по перышкам… и утешишься, Ангел там», – слова, которые остались со мной на всю жизнь, как незримая поддержка, как последний подарок от дяди Пети. 2008 г.