«Здравствуй моя дорогая, доченька Тонюшка. С приветом к тебе и массой наилучших пожеланий твоя мама. Тонюшка, я вчера нашла на этажерке, когда прибиралась, почему-то раньше на глаза не попадался, листочек твой со списком жёнок, про которых ты писала. Это сколь же годков пролетело? Дай Бог памяти? Ты вышла замуж в восемьдесят втором году, в то время и писала. А сейчас на дворе две тысячи седьмой. Девка, дак почитай двадцать пять годочков пролетело. И вот что я подумала: а давай-ко расскажу тебе, доченька, как они жили-поживали всё это время. Досконально описывать не буду, а так, в общих чертах. Вдруг да когда-нибудь гоже будет тебе.
Первой у тебя стоит Галинка. Теперь она Галина Викторовна Вересова. Помнишь, наверно, как за ней какой-то командир из Минькиной части приехал? Да откуда тебе помнить? Редко ты дома бывала. Оно и понятно – мужняя жена. Вы всё по югам разъезжали. Так вот приехал этот командир и увёз нашу Галинку. У них шуры-муры видно ещё в армии завелись. Правда на деревне говорили. Что он не велик и командир, всего младший лейтенант, но на погонах были звёздочки махонькие. Да порато далеко увёз он Галинку – в Германию. Раньше это называлось ГДР. И появилась она в деревне годков эдак через десять. Вся расфуфыренная, одёжа модная, причёска на голове шикарная. Идёт с мужем под ручку, а с ними два мальчика-близняшки. Девка, а сзади идёт адъютант и несёт ихние чемоданы. Это они с пристани шли. Матка у неё вся испереживалась дожидаючись дочери, они сулились кажной год приехать, а тоже то на юга ездили, то к неговым родителям. Богатые видно стали. Ну, думаю, она теперь и не поздоровается при встрече. Адъютант этот уехал сразу же, он из соседнего села, и как потом сказали ни какой не адъютант, а просто вместе служат, вот он и вызвался пособить им до места доехать.
А назавтра: батюшки светы, и глазам своим не верю! Да ведь не изменилась Галинка ни капелюшечки. Волосы в хвост завязаны, платьишко надето, которое ещё, наверно, в девках носила, бежит босиком с ребятишками на речку купаться. А майор ейной в одной майке, в спортивных штанах до колен закатанных и тоже босиком, догоняет их. Бежат, хохочут, и мне, ты не поверишь, столь было радостно на них смотреть. Я сразу о тебе подумала: вот бы Тонюшка у меня так. А то ты одна-одинёшенька с Лёнькой на югах греешься. А тот, Руслан твой, бесстыжи глаза, и воймушки не воймует, что робёнку батько нужен. Прости, коли что не так написала. Болит за тебя душа. Гордая ты у нас. А я вот не такая, но тоже погордилась, не приняла твоего батька обратно. Года через три, приходил, просил прощенья, обратно просился, а я и разговаривать не стала. Сам свой выбор сделал. А в душе даже порадовалась, приговорив: «За что боролся, на то и напоролся». Тонюшка, учись прощать! Когда он умер от воспаления лёгких, это уж года четыре прошло, как он приходил ко мне, та зараза Варька, даже не соизволила фельдшерицу к нему позвать, сгорел он в одночасье, дак я себе, знаешь, как локотки кусала? Сутки в бане выла да сама себя корила. Проститься с ним не пошла, а вот в гости к нему на могилку часто хожу. Посижу на лавочку, папироску ему зажгу, выкурит, вторую поставлю, и всё разговариваю с ним. Сперва порато ревела у него на могилке, теперь только всплакну иногда, наговорюсь, и глядишь, полегчает на душе. Вот такая она жизнь, Тонюшка. Бывает и Руслан твой обратно придёт, дак ты сразу не прогоняй, поговори с ним. Ой, девка, понесло меня, а ведь про Галинку писала.
Так вот убежали они купаться, а я полоскать бельё пришла. А Галинка из воды мне кричит: «Здрасьте, тётя Глаша! Как поживаете?»
«Да всё хорошо, Галюшка, – говорю я ей. – А ты-то как?»
«Да тоже хорошо! Витю у меня в Вологду служить перевели, теперь будем чаще к маме приезжать!» Такая хорошая жёночка из Галинки получилась. Хоть бы её майору бес под ребро не попал. Пускай у них всё ладом будет. Помоги им, Господи.
Теперь обскажу тебе про Любку-цыганку.
Через год, как ты уехала, умерла у Любки бабка. Похоронила её Любка честь-честью и затосковала девка. Часто по вечерам было слышно, как она поёт свою песню. Где-то в мае бабка-та умерла. А в июле опять цыгане наехали, стали табором на прежнем месте, за мостом. И ведь взыграла в девке цыганская кровь! Ушла Любка с цыганами. Заколотила она окошки в избёнке, замок на двери навесила, рассчиталась на работе и ушла. Жёнки сказывали, что Гришка Захаров караулил её, да прокараулил. Парень рёвушки-ревел, когда бежал вслед за табором. Говорят, что долго кричал: «Любушка, вернись!»
Целую зиму от неё не было ни слуху, ни духу. А летом с табором объявилась. Дед у неё вожак в таборе, и души в Любке не чает. Но, (это мне Любка по секрету сказала, когда я при встрече спросила у неё про нагайку, слыхала, что там непослушных нагайкой учат), когда она не послушалась и зауросила, он перетянул её пару раз по спине нагайкой, на что Любка сказала ему: «Ещё раз тронешь – уйду!» А ещё через зиму она приехала уже с робёночком. Замуж Любка вышла за цыгана, всё как полагается. Тонюшка, а сколь она красивая, ты бы только знала! Волосы кудрявые по плечам, глазищи чёрные, что два омута, юбки широкие, на шее мониста, серьги до плеч. Ну, чистая цыганка. Только она не бегала по деревне, не гадала, не попрошайничала. Этого у неё не прижилось от цыган. И мужик ей под стать: кудреватый да чернявый. И тоже красивый.
А Любка, как приедет, раскроет бабкину избёнку, ставни с окошек снимет, всё обиходит, а потом сядет у окошка и запоёт свою любимую: «Ой, то не ветер ветку клонит…». До костей, до дрожи пробирает эта песня, когда её поёт Любка. Последний раз, когда она приезжала, у неё уже трое ребятёнков было. Раскрыла Любка избёнку, обиходила её, а после подарила старой деве Пелагее, у которой своя изба вот-вот раскатится по брёвнышкам. Пелагея когда-то ещё по молодости дружила с Любкиной маткой. А потом, вышла она на крылечко, прислонилась к косяку и спела свою песню. После поклонилась в пояс, всем, кто пришёл послушать её песню, и сказала: «Прощайте, земляки, мои. Я больше не приеду. Дети в школу пойдут. Я хозяйство буду заводить, а то в каждый раз не знаю кого попросить за коровой приглядеть. Нынче цыгане ведут оседлую жизнь. Муж решил, что больше летом времени терять не будем на таборную жизнь. Простите меня, коли, что не так. Не поминайте лихом Любку-цыганку. А я вас никогда не забуду». Вот с тех пор мы её больше и не видали.
прод. сл.