Однажды в небольшой городок некогда великой страны прислали документальный фильм о войне. Той войне. Раз прислали – надо показывать и смотреть. И пришли в кинотеатр люди, и стали смотреть.
* * *
Узкоплёночная чёрно-белая «лейка» снимает из-за плеча присевшего на дне траншеи солдата и показывает его руки. Левая держит автомат ППШ; правая вставляет диск, передёргивает затвор. Камера отъезжает назад, и зрители видят солдата со спины. Он быстро взбирается на бруствер и вскидывает разворотом вперёд-вверх вооружённую автоматом левую руку: В атаку!
Будто почувствовав взгляд сотен глаз, солдат оборачивается, и … доброй широкой улыбкой освещается его лицо. Не улыбаются так плохие, трусливые и неуверенные лю…
И зрители во всех уголках кинозала потрясённо слышат стонущий старушечий шёпот: «Лёша? Сынок… Добеги!»
* * *
Сидящий рядом мужик украдкой скосил глаза и поразился произошедшей с соседкой перемене: вместо садившейся перед началом фильма согбенной маленькой старушки с потухшим взором в соседнем кресле сидела всё ещё сильная пожилая сухопарая женщина с горящими глазами и явно более высокая. Только лицо и одежда были те же. Она не по годам резко приподнялась, подалась вперёд, и, вдруг расслабившись, осела.
«Хотела прикрыть сына», – понял мужик, насупился и засопел тяжело.
* * *
Солдат всё с той же улыбкой отворачивается и бежит, удаляясь от камеры и открывая этим сектор обзора. К нему присоединяются другие бойцы, и их становится всё больше.
* * *
И столько страстной силы и веры было в этом слабом голосе, что люди одновременно поняли, почувствовали: сейчас поднимется с той стороны свинцовый ураган и будет косить наступающих бойцов. Может скосить их всех, но Этого – не тронет. Потому что такого не может быть. Потому что такого не должно быть. Будет чудовищной несправедливостью, противу всех законов высших и человеческих, если мать через десятки лет увидит гибель сына. Так оно и оказалось.
* * *
Содрогнулся бежавший левее и впереди высокий худой солдат, сделал несколько неверных шагов, стал оседать. И задёргалась его правая рука, посылая одинокую очередь навстречу свинцовому ливню. Что могут десяток пуль? Но даже если одна достанет пулемётчика-супостата, это даст несколько секунд остальным уйти из зоны обстрела. И потому бойцам и зрителям неважно, как пуля нашла цель. Он сделал то, что мог и должен был сделать.
* * *
Добегите, парни. Ради всего святого, добегите до вражьих траншей. А там уже относительно честный бой один на один, и будет видно кто кого.
* * *
То тут, то там бойцы натыкались на невидимую преграду, но, даже падая, успевали сделать два-три шага вперёд, так и не выпустив из рук оружие. А пули и снаряды не задевали бойца с автоматом в левой руке, хотя бежал он открыто и честно, не пригибаясь и не прячась за спины товарищей. Для всего остального мира солдат был, как сейчас бы сказали, ирреальным, но не для сидящих в зале зрителей – для них он был из плоти и крови, самым что ни на есть настоящим. Все с напряжённым вниманием следили за ним, будто от этого зависела их жизнь. В какой-то мере так оно и было.
* * *
Дёрнулась камера, вскинулась взором ввысь, рванулись вбок облака …
* * *
Несколько человек вскрикнули, будто это в них, а не в военкора ударили горячие пули из смертельного заэкранья …
* * *
На экране не привычный широкий ракурс, а перекошенный ростовой. Зрители понимают, что камера снимает сама.
«Убит военный корреспондент. Это конец», – хрипло говорит кто-то.
* * *
Спасибо тебе, парень. Ты хотел и смог показать, как умеют бороться и умирать настоящие герои, и сам был из их числа.
* * *
На фоне изломаной линии окопов камера показывает лежащий в песке полевой цветок, видимо, срезанный пулей.
* * *
Али не хотел ты жить?! Ты никому не мешал. Вместе со своими собратьями ты задорным видом радовал гуляющие парочки. Ты приносил пользу. Тебе было нужно немного – чуточный клочок земли. Ты радовался малому – яркому солнцу («Здравствуй, солнышко!»), свежему ветру («Здравствуй, ветерок!»), прохладному дождю («Здравствуй, дождик!»). В отведённый природой срок ты бы отцвёл и дал жизнь своим потомкам; и те бы тоже приносили радость, как ты. Но тебе не позволили даже и этого. И вот ты лежишь словно с немым укорчивым вопросом: За что?
* * *
Но это ещё не конец. Дрогнула камера; медленно, трудно, словно преодолевая страшной силы притяжение, поднимается, и короткими, слабыми рывками разворачивается к фронту. Как башня подбитого танка. Только значительно более мощное оружие.
Люди почти физически ощущают покидающие журналиста силы и его яростное желание – нет, не жить, а показать увиденное.
Камера ловит далеко убежавшую изрядно поределую цепь бойцов; и кто-то из них, еле различимый, как прощальный привет, вскидывает левой рукой автомат: Вперёд!
Это он. Жив. Жив!!!
* * *
Звенящая тишина стояла в зале. И только старушка-мать шептала, почему-то на другом языке, родственном, а потому понятном всем зрителям: «Цэ ж дужэ добрэ, сынку. Тэпэрь нияка собака нэ скажэть, що ты струсыв, або прэдав».
* * *
Кадр сменили другие тягостные эпизоды, но никто их не видел – перед мысленным взором людей шли ради жизни в бой солдаты с их земляком впереди, лежал перерубленный цветок, и запредельным усилием отодвигал смерть неизвестный журналист.
Окончился фильм. Зажёгся свет. Никто не встал. Все сидели словно под гнётом увиденного. Лишь с крайнего места среднего ряда поднялась старушка, повернулась и быстро пошла наверх, легко перешагивая широкие ступени, словно сбросив с плеч тяжесть, несомую десятки лет каждый день и каждый час. И склонили люди головы перед матерью героя. А она подошла к кинобудке, и, открыв дверь, скрылась внутри. И громкоговоритель бесстрастно передаёт происходящий между старушкой (С.) и киномехаником (К.) разговор:
С.: - Здравствуй, паренёк. Просьба у меня …
К.: - Здравствуй. Я повторю.
С.: - Но откуда …
К.: - Ты мать того солдата. Вы похожи. Я сниму копию, принесу кинопроектор, и ты можешь смотреть сколько хочешь.
С.: - Но, наверное, это запрещено.
К.: - Есть закон, а есть справедливость. Мы все в долгу перед тобой. А если кто не согласен, пусть приходит, я объясню.
С.: - Спасибо. Ты хороший человек. Счастливы родители, имеющие такого сына.
К.: - Детдомовский я, а родители мои в войну погибли.
С.: - Прости, сынок, я не знала.
К.: - Не за что, мать. Всё нормально.
С.: - А сам-то как? Семья?
К.: - Женат. Двое старших ходят в школу, с двумя младшими жена сидит.
С.: - Почему дети с мамой, а не с дедушкой-бабушкой?
К.: - Болезные они у нас, а жена моя тоже сирота круглая.
С.: - Знаешь, сынок. Вот ведь тридцать лет никого так не называла, думала – не смогу. И ничего – я будто тебя давно знаю. Знаешь что? Ты поговори с женой, может, будете приходить ко мне все вместе; а когда дети ко мне привыкнут, давайте я вам буду вместо матери и бабушки. Матерью я было неплохой, да и бабушка, надеюсь, из меня получится. Я так-то нормальная, только как войну увижу, сама не своя становлюсь.
К.: - Я знаю, сам такой. Спасибо. Ты была замечательной матерью и вырастила отличного сына. Мы обязательно придём.
* * *
И они обнялись – два покалеченных войной человека, старающихся исправить разрушенное.
* * *
И опять поднялся и ринулся вперёд солдат, повторно брошенный в атаку израненным материнским сердцем, доброй волей бывшего беспризорника и поддержанный сочувственным молчанием зрительного зала. Молодой. Здоровый. Сильный. Красивый. И опять не трогали его пули. Не могли тронуть. Через время и пространство русский солдат шёл дорогой бессмертия.
* * *
Эту историю нам рассказали три мощные силы, сложившиеся резонансом: поэт Андрей Дементьев, композитор Евгений Мартынов и тогда ещё молодая солистка ансамбля «Червоны гитары» Софья Ротару.
Октябрь 2015.