Вопреки принципам, по мотивам (18+)
Свет вливается мутными потоками в окно - ни жалюзи, ни занавесок. Только я на полу этой кухни. Прислоняюсь спиной к стене и жду. Неизвестно чего. Словно плыву в этом потоке света - бессмысленном и хаотичном. Посреди вылизанного до блеска, мертвенного мира, среди вещей и людей, которых здесь больше нет.
Я пришел повидаться, Ганнибал... Исколесил полстраны, заглянул в сотню лиц, переступая через себя - ты знаешь, как я не люблю смотреть в эти лица - и все ради того, чтобы найти тебя только в своей памяти.
Теперь остается блаженно бредить в твоем пустом доме, где только полосы света расчерчены оконными рамами. Лишь эти строгие, безупречно ровные перегородки окна, делящие свет на до и после, напоминают о тебе. Мне даже не нужно твое обоняние, чтобы ощутить как может пахнуть пустота... Не осталось даже мебели. Ничего... И я - причина этой пустоты.
Дурак Уилл Грэм.
Все, что могло быть иначе, мне снится. Все, что могло сбыться тогда, разбил вдребезги я. Все чертовы чашки расколотил сам. А теперь ищу спасения в беспамятстве и в этом мутном солнечном потоке. Жалкий рыбак, который выбрал не ту блесну и забросил наживку на обоюдоостром крючке. Чтобы разом подсечь и вырвать сразу две души. И потерять все.
Тебе стоило убить меня, Ганнибал, и скормить собакам. Я и сам бы удавил себя собственной леской, если б мог. Хоть какой-то был бы прок в этом "ужине на троих".
Я побежал как крыса после звонка Аланы. Сыграл в самую дурную из всех игр, чтобы спотыкаться, психовать на бегу, давясь своим же ужасом. В моем мозгу не осталось тогда ничего, кроме мысли о том, что тебя, возможно, уже нет, и никого больше нет в этом доме, напоследок расписанном кровью.
Чокнутый ловец психопатов, возомнивший себя героем. Рыбак, поймавший себя самого.
-Уилл?
Тихо скрипят половицы под ее инвалидной коляской. Алана. Все такая же, но уже безумно далекая. Вот и у тебя, Алана, теперь ледяной оскал и жестокость в глазах. Они блестят как стальные спицы в колесах твоего кресла...
- Что ты здесь делаешь, Уилл? - даже голос ее изменился. Стал глуше и бескомпромиссней. И помада на губах теперь хищно-алая.
Ничто больше не напомнит в ней прежней Аланы, хотя кто может остаться прежним, вылетев из окна третьего этажа вместе с осколками стекла и разбившись о ступени? Ты жива - это главное. Правда эти осколки остались в тебе - незримо. И ты - еще одна чашка из дорогого сервиза, который грохнули о пол в мою честь.
Не тебе было лежать там под дождем, на ступенях. И не Джеку предназначался осколок, который он, слава Богу, не стал вытаскивать из шеи. И уж совсем не девчушке Эбигейл стоило захлебнуться собственной кровью на этом полу - единственное обещание, которое ты, Ганнибал, перед ней сдержал. Да, убил как отец - кривым охотничьим ножом вспарывая горло олененку. И оставил мне. Со мной. На память.
Простил!.. Я и не сумел бы простить себя красноречивей. Да что теперь.
Улыбаюсь, наверно, одной из своих дурацких улыбок, потому что Алана смотрит на меня сверху вниз, как на больного пса.
- Пришел навестить старых друзей.
А я не смотрю на нее. Не хочу. Но менторские нотки ее голоса врываются в мое забытье. И осыпаются перед лицом роем бесполезных блестяшек. Такое неуместное конфетти на этой кухне. Лишь баламутит солнечный поток, в котором я тону.
Ты промахнулась со своим сочувствием, Алана.
- ...Твои отношения с Ганнибалом - шантаж, подскочивший до уровня любви...
Шантаж. Какая разница.
- Ты слышишь меня, Уилл?
Упрямо смотрю на свет, в котором, как живые, пляшут пылинки, и улыбаюсь им - еще живым. Единственная сказка, стоящая целой реальности - этот шантаж... и эта солнечная пыль.
- Мы договорились игнорировать худшее, чтобы наслаждаться лучшим друг в друге, Алана.
Мне давно неинтересно все, что она может сказать. Оставьте меня одного, наконец-то оставьте. С моими призраками, снами и всеми бродячими оленями, которые больше не придут.
- Как долго ты сможешь игнорировать правду, Уилл? - о, этот настойчивый "терапевтический" голос...
- Сколько нужно.
Сколько нужно. Сколько захочу. Игнорировать "твою" правду, всю "вашу" правду.
- Оставь меня.
Отворачиваюсь к окну, мне понимающе улыбается лишь Эбигейл. Она сидит со мной рядом, так же прислоняясь к стене, мечтательная и счастливая... как и я. Несмотря на кровавые полосы через все лицо. Эх, детка, ты тоже осталась на этой кухне. Навсегда.
Он все-таки сумел подарить нас друг другу.
...Ты когда-то предлагал обойтись без жертв, но мне показалось мало. До сих пор стоит перед глазами, как ты, усмехнувшись, уже равнодушно поднимаешь бокал с лаконичным: "Тогда за правду, Уилл. И ее последствия."
Твой голос со мной по-прежнему в любом из миров. Вне времени и пространства. Ты приручил мое время. А теперь я вынужден определять его по глупым наручным часам.
Сидеть напротив в гостиной, которой нет, за накрытым столом, которого не существует, но до боли ощущать реальность твоего присутствия и слышать, глядя в твои вдруг ставшие серьезными глаза "Значит и я - не зло..." Вот все, что мне осталось.
Помню сдержанный восторг в твоей манящей, прохладной улыбке, когда я, опуская бокал, заявляю чуть гордо, стараясь казаться бесстрастным, даже ироничным: "Это человечина."
И теряю голову совсем не от "расширенного рациона".
Оттого, как ты смотришь на меня в этот миг, уже смакуя, словно свой самый дорогой десерт, который только что обрел совершенство.
Я забываю свою ложь, втянутый в сладострастную игру. Молодой бог, оплетенный всеми лианами твоего желания. Ни одно вино не пьянит, как ты. Ни один мотылек еще не стремился в твое ледяное пламя так жадно, как уже воспламеняюсь в нем я. От одного только взгляда, Ганнибал... Я уже мысленно упал на твой стол, впиваясь в твои губы. И запустил руки под твой пиджак, чтобы прижать тебя сильнее. Всего.
Такая ничтожная ложь, чтобы сгинуть от твоей многообещающей усмешки. И еще раз заслужить быть пойманным тобой и распятым в твоей спальне. Да, в нашей спальне, Ганнибал.
Миллион шахматных ходов, интриг и этот бедолага Трир - чтобы чувствовать, как сомкнутся на моих запястьях твои уверенные руки - почти до боли, беспрекословнее любых наручников.
Но что это за боль!.. Украденная из лаборатории чья-то жалкая селезенка - лишь бы испытать эту боль снова. Ради адского экстаза, сравнимого с ударом в тысячу вольт.
Все ради твоей расчетливой страсти, когда ты швырял меня ничком в подушку и с одержимостью входил в меня так, что я не мог даже захрипеть, пока миры взрывались под сомкнутыми веками. Что... ты... сделал... со мной?..
Я задыхался, как сумасшедший, изнывая, когда вцепляясь мне в волосы, ты медленно проводил языком по моей шее, словно хотел вдохнуть меня всего, но медлил. Пробовал на вкус, как истый гурман - без спешки.
Ты ломал все мои форты, любое "нет", в котором, ты прав, желания и призыва было больше, чем в сотне на все согласных "да".
Не смогу забыть именно этого зверя в тебе. Другого зверя, которого не мог остановить никакой крик, ни один удар. Я мог бы избивать это чудовище до крови, но оно все равно взяло бы меня только так, как хотело само и когда хотело.
Меня трясло в лихорадке от черной уже похоти, я хотел орать... или хрипеть "сожри меня или убей!". Но ты останавливался за секунду, за миллиметр от моего освобождения. И мне, уже подыхающему под тобой, приказывал "Проси... А теперь проси!"
Мне, без двух секунд захлебнувшемуся оргазмом, было некуда отступить и вернуться некуда. Я мог только взвыть от ужаса потери и судорог, парализующих тело. В бреду, в горячке, искусанными в кровь губами, я плакал и умолял, срываясь на хрип: "Еще, Ганнибал!!. Еще!!!" Меня било в припадке похоти. Как хотелось тебя убить, чтобы все-таки кончить, хотя бы от твоего предсмертного хрипа.
Но ты смеялся, отстраняясь. И говорил так ровно, словно сидел за своим письменным столом на очередном сеансе: "Это же никуда не годится, Уилл."
А я мгновенно терял и тяжесть твоего горячего тела, и жаркое дыхание у моего виска, отмеряющее неровные секунды моего блаженства, и боль - выносящую разум, сладостную боль твоей звериной хватки.
А ты улыбался. Садился на край постели и бесстыдно рассматривая меня, стонущего от горя и зареванного от злости, ждал. Довольный, ненавидимый и вожделенный.
Мне оставалось метаться в бешенстве по подушкам, я рыдал как ребенок, у которого вырвали изо рта шоколадку и теперь просят сплясать. Плакал от унижения. От бессилия. От всего на свете. И от тебя.
Пока не замирал, поджав под себя колени и уставившись в одну точку, и глаза мои не начинала заполнять тьма. Бездушный, беспросветный вакуум. В этой тьме растворялись и таяли отголоски моей последней ярости... И я равнодушно осознавал, как надежно посажен на невидимую цепь, и уже не давит ошейник, за который ты тихонько дергал - из любопытства, наверно, дышу я еще или нет.
Но ровно за секунду до того, как меня забирал мрак, ты тихо проводил по моей щеке - вдоль последней невысохшей еще полосы от слез. И говорил, чуть склонясь надо мной: "До чего ж ты трогательный, Уилл. Ты мне нравишься." А я валялся, безучастный ко всему...
Ты обнажил меня так, как никто и никогда меня не обнажал. Так ты вскрывал пожалуй устриц к обеду - идеально острым ножом, безупречно точным движением. Чтобы, вынув из скорлупы и любуясь, поливать лимонным соком.
Ты сломал мою гордость, Ганнибал, с первого раза. Без единого усилия, сорвал с меня остатки стыда, как перед этим сорвал майку. Ты и кожу бы с меня сорвал, если бы посчитал нужным. Ради любопытства. И произнес бы точно так же, с ледяным своим кайфом "Проси!" "Дважды".
Какой ад тебя породил, не знаю, но в способности раздеть меня до костей тебе равных нет.
Ты даже не секса от меня хотел. Ты питался моим унижением и болью, изысканно наливая их в бокал и рассматривая на свет - той ли выдержки мои страдания, совершенна ли моя полная нагота перед тобой, достаточной ли степени мое бессилие, чтобы почувствовать себя богом.
Но только ты, мог прилечь рядом на подушку и тихо трепать по волосам, всматриваясь в мое беспомощное лицо. Всегда с улыбкой, многообещающей и уже такой бесстыдной.
"Попроси меня, Уилл. Дважды." - шептал ты мне на ухо чуть хрипло и так горячо, что хотелось взвыть, насколько я начинал желать тебя снова.
"Пожалуйста!" - срывало меня со всех тормозов, и я пытался рвануться к тебе, чтобы не сдохнуть от нового приступа этой жажды.
"Пожалуйста что?" - иронично отстранял ты меня, с непроницаемым видом все же начиная ласкать и... убирал руку. Я рвал в бессильном бешенстве твои шелковые простыни, а ты смеялся. Я готов был плюнуть тебе в лицо, если бы не знал, что ты все равно увернешься. И произнесешь еще более довольно, растягивая слова: "Забавный ты. Но неубедительный. Два-жды!"
И только после, осатанев в какой-то самоуверенной власти, я все-таки хватал тебя за голову и, притянув к себе, выдыхал тебе прямо в лицо: "А теперь, пожалуйста, трахни меня, Ганнибал!" Выдыхал это так, словно шанса второго я тебе не дам. Поражаясь, какая сталь, начинала звучать в моем охрипшем голосе - жесткость равного зверя. Чаши весов мгновенно менялись местами. Один-один, Ганнибал. Ты секунду смотрел в мои расширенные зрачки и затыкал мне рот поцелуем.
Было что-то магическое в этой власти над ним, когда и я точно так же, глаза в глаза, будил в нем зверя. Неудержимого настолько, что от каждого укуса, я умирал в самых сладких судорогах. Я кончал с ним до изнеможения, дважды, трижды, сколько приказывал он. Ему всегда было мало и моих стонов и криков, и судорог, когда я не мог больше дышать, и остервенело бился под ним в последних конвульсиях. Он продолжал, даже если я выдохнуть больше не мог. Каждый раз доводя меня до предсмертной агонии и удерживая в миллиметре от развыва сердца. Но и за гранью беспамятства, я доверял ему больше, чем себе. Потому что лишь он мог, окунув меня во тьму, последним оргазмом вернуть к жизни.
Воскреснув, я проваливался в блаженный младенческий сон. И правдой ли было то, что было после, то ли грезилось мне, как нежно он начинал прикасаться губами к моим векам. Как ласково, почти восторженно, проводил пальцами по моим плечам - точно лепил или рисовал, завершая последние штрихи. Нового Грэма. Быть может снилось мне его тепло, когда он прижимал меня к себе, уже обессиленного. Может чудилась его любовь. Но я засыпал под затихающий стук его сердца, уже исцеленным. И это сердцебиение было единственно надежным и существующим, незыблемым в мире, которого больше не существовало.
Иногда я переворачивался и сквозь сон, мне казалось, он плачет. Не шелохнувшись, беззвучно. Я не знал о чем, но тянулся к нему, чтобы не размыкая глаз утешить то, что в принципе - чутьем знал - утешить невозможно.
Я не понимал, только грезилось мне, как ровное течение реки медленно смывает опоры его замка, перегородки и цветные витражи, словно собраны они из слюды и дешевых спичек, растушевывает до обычной штукатурки боттичелевскую "Весну" и уносит прочь. Этот неспешный поток истончал страницы дорогих книг, растворял идеальные грифели всех его карандашей, гасил все свечи его норманнской капеллы и затоплял ее саму, делая все более призрачным то, что он возводил день за днем.
Мне не хотелось знать, какой будет его последняя пьеса под открытым небом, когда схлынут волны этой реки, обнажая дно. Я не хотел понимать слово, которое он начертит на сухом песке, когда зрителей больше не останется. Но я видел это слово. И был бессилен перед его смыслом, как бессилен был сам Ганнибал.
Это осталось со мной. Больше страсти и любых игр - врезалось в память. Зверь, плачущий от собственной жестокости. Его робкая нежность и боль, оттого что рядом с ним я просто человек.
На этой самой кухне я предал не психопата, сервирующего безумие. Я вырвал сердце любимому зверю, который стонал когда-то, тоскливо зарываясь в мои волосы.
Я предал руку, которая могла и держала меня над бездной. Тень, шепнувшую: "Ты не один в этой тьме, Уилл. Я стою рядом."
Как глупо дрогнула рука, наводящая прицел. Я так убеждал себя, что метил в голову. Я знал, что навылет и в сердце.
Прости меня... Дважды.