Петр Федорович долгое время носил свое Терпение во внутреннем кармане твидового пиджака. Ближе к лету он приобрел новый габардиновый, пошитый на заказ, с глубоким карманом, наглухо застегивающимся специальной пуговицей. Идея с пуговицей не была случайной.
В ожидании новой должности Петр Федорович заметно поизносился, можно даже сказать, очевидно поизносился.
Он урезал расходы на одежду, и почти всю зиму просидел дома, вежливо избегая визитов.
А тут возьми да и случись любовь! Одна прогулка чисто ради кислорода и свежести мыслей вдруг вывела его жизнь на судьбоносную тропу Михайловского сада.
Это была подготовленная свыше случайная встреча.
Ранее они уже были представлены у друзей и в радушной обстановке имели незначительный разговор, подсвеченный формальными улыбками, но чтоб так, столбняком, с одного солнечного утра и сразу - в решение жениться! Такого он никак не ожидал.
И, тем не менее, вся жизнь как-то подстроилась под его счастье, вывернулась удачным боком и разложила перед ним свой прилавок. Новая должность, приличный доход, крепость в членах - всё как-то воодушевляло.
Но обновленный гардероб неожиданно превратился в проблему. Петр Федорович обнаружил, что Терпение безмерно привязано к прежнему месту. Он неоднократно перекладывал его в другие карманы: пиджака, брюк, пуловера... одним словом, туда, в чем был намерен покинуть дом. Но в самое нужное время он не находил Терпения, а возвращаясь домой обнаруживал его на старом месте. Всякий раз еще до щелчка дверного замка оно умудрялось бессовестно улизнуть в обетованный уют старого кармана.
Надо признать, что Терпение открыто демонстрировало вздорный характер, оно предпочитало прятаться в ленивой неге твида, вместо того, чтобы нести службу положенную ему по должности.
И вся эта катавасия была так некстати. Прямо весьма некстати, просто ни в какие ворота, как некстати. Вот давеча, к примеру, поехал он на званный обед к своей невесте в Лисий Нос, где всё семейство снимало дачу.
И настроение радовало, и погода стояла, и дорога явила какое-то особенное состояние - ни ямки, ни кочки. И вдруг у Петра Федоровича дернулся глаз, неуместно так, нервно, и без всякого повода. Он в карман - пусто. Как так! Он ведь заблаговременно определил Терпение в новый, ладно скроенный, габардиновый карман, и застегнул на специальную пуговицу. Однако ж оплошал, не проверил перед самым выездом.
Ну что поделаешь!? не возвращаться же?
Немного подумав, Петр Федорович решил возложить надежды на любовь. "И правда. Это же в корне другое дело. Он влюблен, и у него нет ни малейших претензий к любимой женщине. А она, душа его, сердце его, свет очей его..." - на слове "очей"- глаз опять дернулся, и мысль, плавно вытекающая через радужную оболочку, удивленно запнулась, но когда веко заняло уверенную позицию, потекла дальше... "она так нежна, так заботлива. В чем же тут надобность терпения? зачем его присутствие? к чему оно там, где есть лишь наслаждение? Терпение в любви - абсолютно лишняя вещь".
Петр Федорович наполнил сердце верой, и утро опять защебетало, застрекотало радостью солнечной проселочной дороги.
И всё же он решил, что по возвращении домой нанижет Терпение на большую серебряную булавку и будет фиксировать его по своему усмотрению, ограничив всякое самовольство и самодурство. И даже не станет замечать его боли и, возможно, капелек крови, и категорически не услышит его болезненно-обиженных всхлипов. В конце концов, кто в человеке хозяин!
В короткий промежуток предлетья природа дает органам обоняния и слуха так много обещаний, что в крови начинает бродить этакая развязность, проникающая во все члены. И мысли приобретают какую-то комариную лётность: быструю, нервную и жадную. Хочется выйти вон из дома... преодолеть границы стен, привычек, возможностей...
Счастье Федора Петровича сидело на крыльце, обняв руками коленки и улыбалось. Сердце забило волнительную дробь. Он открыл калитку и вместе с ним внутрь вошла суета. Все оторвались от своих занятий, устремив энергию на него. А энергии было много: отец семейства, крупный хохотун, твердящий о какой-то мужской солидарности; хлопотливая мамаша, умудряющаяся шуметь даже глазами; два младших брата того омерзительного возраста, когда уже нет очарования невинности, но в изобилии пакостное любопытство; молодящаяся тетушка, жаждущая пристального внимания и бабуля - божий одуванчик, в полном сознании собственного права на сдувание с нее пылинок.
Они крутились вокруг него, словно бы проверяя, есть ли у него терпение. А терпения не было. Он старался сконцентрироваться на невесте, отодвигая остальных фоном на задний план, но план усадьбы этого не позволял из-за малых размеров, он не предполагал "уединенного места для двоих".
Петр Федорович не знал, что делать. В нем зрело раздражение. Оно горячей волной заливало глаза, меняя картину мира. Он стиснул зубы, чтобы не дать сорваться с языка своим разрушительным мыслям. Но они все равно читались на его лице.
Во время обеда Петр Федорович демонстративно пережевывал пищу, что давало ему возможность оправдать свое молчание. Но атмосфера быстро портилась. Пожухли улыбки. Обиженные нотки проступали то в одном, то в другом голосе. Петр Федорович отмечал, что к невестиному уху поочередно приникают шепчущие губы. Её лицо увяло, помрачнело, глаза опустели, из них исчезли шелкопряды, плетущие невидимую связующую нить, счастливые шелкопряды больше не трудились, и нить между ними становилась тоньше и тоньше... Петр Федорович разочарованно посмотрел в глаза своей любви и вздохнул - нить оборвалась.
...
Наконец они отобедали. С последним звуком приборов над столом зависла тихая неловкость. И когда Петр Федорович, коротко поблагодарив, заявил, что ему пора возвращаться в город, никто не возражал.