2ч. 16-18 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Пере
ГЛАВА 16. СТРАГОВСКАЯ СОНАТА
- 1 -
«Я чувствую себя ребёнком, которого за хорошее поведение взяли на прогулку». - Моцарт сидел в карете, отъезжающей от Бертрамки, притопывал ногами и похлопывал по коленям руками. Совершенно счастливый, он смотрел в глаза пани Жозефине, расположившейся напротив.
Стоял красивый солнечный ноябрьский день, правда, довольно ветреный. Слабые травинки, что с трудом пробивались сквозь лиственный ковёр, ветер причёсывал, как и гривы быстрых белых коней, летящих весёлой рысью. Можно подумать, им известно, кого они везут, знают, что для Моцарта эта поездка - как награда за тяжёлый грандиозный труд, что наконец-то, после долгих раздумий ему удалось выбраться на Страгов.
«Однако нелегко было вырвать тебя из этой вашей театральной карусели. Вы там все как сумасшедшие, не помните ничего, о чём забывать не следует».
«Что ты имеешь в виду?»
«Ты прекрасно всё знаешь. Через пару дней ты улетишь, как вот эти листья слетают с деревьев, и Бог знает, когда тебя снова сюда занесёт ветер».
Моцарт сделался серьёзным, стал смотреть на древние кирпичи могучих строений, поросшие мхом, они сжимали Прагу, как обгоревшая броня. Проехали Уездскими воротами, пронеслись Кармелитской улицей к Влажской площади. Радостно разлетелась белая четвёрка, на них с достоинством взирает важный Томаш, не спуская взгляд с их голов, словно пылающих на солнце белым огнём.
«Вся моя жизнь - это дорога, путешествие в экипаже с редкими и недолгими остановками. Едва я успеваю расположиться, одомашниться, как запрягается карета, почтальон трубит, настал час - и в путь».
«Но у нас в Праге тебя никто плетью не погоняет, не трубит почтальонова труба, Амадей. Ты наш самый любимый гость, тебе целиком принадлежат наши сердца. Одно твоё слово, и у тебя будет жизнь, которая в Вене тебе и не снилась. Ты же знаешь, как тебя любят пражане. О нас, о себе, - Жозефина многозначительно помолчала, нежно посмотрела Моцарту прямо в глаза, - о себе и о Франтишке я не говорю, скажи слово, и мы всё устроим так...»
«Не искушайте, пани Йозефа. Именно потому, что я вас так люблю, - Моцарт замолчал, ответил точно таким же взглядом Жозефине, - именно поэтому я уеду из Праги в Вену, где обязательно докажу императору, что прав я, а не те, кто оккупировали сегодня все наши театры.
Пражане занимают самое важное место в моём сердце и всегда будут для меня ангелами-хранителями. Они поддержали меня в трудную минуту жизни. Благодаря вам я почувствовал себя на правильном пути и не собираюсь поворачивать вспять. Ты меня понимаешь, Йозефа?»
Пани Душкова смотрела на Моцарта, молча. Её глаза слегка прикрыты, губы плотно сжаты.
«Знаешь, какая жизнь могла бы быть для меня самой прекрасной? - Моцарт смотрел её прямо в глаза. - Мне хотелось бы работать где-нибудь органистом, чтобы никто не требовал от меня музыки, и я писал бы по зову своего сердца, слушая только голос моей души.
Но осуществиться моим мечтам не суждено, меня снова ждут ученики, опять наступят дни, когда придётся гоняться за ними, а также выторговывать хоть сколько-нибудь дукатов за концерты, чтобы обеспечивать нашу семью. И так должно быть, это есть мой удел.
К органу удаётся добраться лишь изредка. Я как тот мотылёк, за которым гоняются мальчишки, а мне бы только пронырнуть сквозь их руки и найти тихий цветок, спрятаться там и пить, пить, пока не стану совсем пьяным.
Я помню первый урок на органе, который мне дал папенька в Вассербурге. Мне было тогда почти девять лет. Наша семья отправилась тогда в большое путешествие в Париж и Лондон. Подъезжая к Вассербургу, у нас развалилось колесо.
С близлежащей мельницы нам принесли другое на замену, но оно оказалось меньше, чем остальные, и пришлось привязать к нему деревяшку, чтобы не отвалилось. Повозка кое-как дохромала до города, а папенька со слугой между тем шли рядом пешком, как поломщики, до самого Вассербурга.
Там местный кузнец взялся починить нашу развалюху, а мы с папенькой пошли в костёл к органу, где он и дал мне первый в моей жизни урок. Я был весь внимание, старался ничего не упустить, чтобы отец, не дай Бог, не разочаровался во мне.
Выполнял все его указания, и вокруг нас собрались прихожане, они слушали этот органный урок. Некоторые трудности возникли у меня с педалью, я с трудом доставал до неё ногами. Пришлось отодвинуться и играть стоя.
Никогда не забуду той красоты, когда из-под моих рук и под ногами зародилось роскошное звучание. Казалось, что тело моё исчезло, растворилось в музыке. Именно в тот момент я почувствовал душу, и для меня она соединилась с музыкой, воплотилась в ней.
Неожиданные крылья понесли меня то ли к солнцу, то ли к звёздной вышине. Я не обращал внимания на людей вокруг, играл в своё удовольствие, был совершенно счастлив, и только маменька вернула меня на землю, когда погладила по головке. Я повернул голову и увидел её ласковые глаза, полные слёз, и такие же глаза сестры и строгого отца, уж его-то слёзы я видел впервые.
Были слёзы и на глазах других людей, окружавших орган. Мне тогда стало вдруг всех очень жалко, я не любил грустные лица, и тогда я заиграл совсем по-другому. Вернувшись с небес, я стал играть тепло и радостно, совсем по-земному, с улыбкой и лаской прикасаясь к инструменту.
Скоро я заметил, что лица слушателей прояснились, появились улыбки, и в тот момент я осознал одно из назначений музыки - творить чудеса, даже если в них уже никто не верит».
Лицо пани Душковой озарилось ласковой улыбкой, словно и она была в числе тех прихожан, что окружали орган в Вассербурге с маленьким гением, играющим стоя на педали.
Карета проезжала по Оструговой улице. Вдруг Моцарт воскликнул:
«Смотри, три скрипочки!», - и указал на домовый герб, где на голубом поле в золотой рамке были изображены три скрипки.
«Мне это нравится. Когда есть скрипки, да ещё три, должно быть, по крайней мере, и трое музицирующих!»
Пани Душкова бросила взгляд на музыкальный герб, и когда кони поднялись немного выше, обратила внимание Моцарта на дворец по левой стороне:
«Здесь жил скрипичный король Тартини. Целых три года он провёл у князя Кинского. Посмотри, там над воротами корона. И хотя короновали его не здесь, а потом, в его родной Италии, но возможно, именно здесь под нашей луной у него зародился замысел «Дьявольских трелей».
Моцарт посмотрел на унылое здание с каменной короной над входом и сказал:
«Один Бог знает, что было для него красотой, по кому он тосковал, к кому протягивал руки, чтобы заключить в объятья - это всё исчезло в далёком прошлом.
Но я слышу дьявольский смех, из которого вышло музыкальное произведение на вечные времена, пани Йозефа. Тартини превзошёл самого дьявола. Его музыка помогает победить гордыню и строптивость при помощи наивысшей красоты, которую только можно себе представить.
Она даёт силы, чтобы никто не посмел спутать крылья жар-птице, запереть её в клетку, где она уже не станет петь, загрустит и не издаст ни звука. Только и будет поджидать, чтобы ей насыпали полную кормушку семян».
Карета теперь уже мчалась по дороге Увоз, ведущей непосредственно к Страгову. Перед ними открылся великолепный вид на Прагу, которая оставалась у них за спиной. Они смотрели на неё сквозь огромный сад семинарии и монастыря и снова молчали.
Видимо, волшебная музыка камня была так сильна, что только пение птиц и шум золотых и бордовых крон деревьев могли гармонировать с нею. Вся эта гармония красоты и старины отзывалась в душах обоих путешественников, поднимавшихся наверх к Страгову.
Томаш остановил карету прямо перед проходной. Там росли три липы, среди которых расположилась скульптура сидящего Христа, измученного, задумчивого, в руке скипетр и терновая ветвь.
- 2 -
В проходной открылось окошко, между цветов белой пеларгонии появилась красная лунообразная физиономия служителя. Его глаза заинтересованно заморгали, когда он увидел прелестную пани, которой мужчина в треуголке галантно подал руку, помогая выйти из кареты, при этом из кипы юбочных кружев соблазнительно выглянула ножка. Вот она-то и приковала любопытный взгляд из окошка проходной.
Дама осторожно поправила украшения на кринолине, подняла голову, и любопытные глаза немедленно спрятались среди цветов, но скрыться от весёлого взгляда Амадея им не удалось.
Он-то заметил все эти манипуляции с глазами, но не сказал ни слова, потому что мысли его уже были заняты чем-то более интересным, он услышал красивый звук виолончели, которая пела из-за двери проходной, и её нежный бархатный голос был замечательно созвучен яркому осеннему дню.
Она словно просила солнце не уходить, не покидать землю, задержаться ещё немного. Трогательному пению поддалась и пани Йозефа. Они оба, молча, как статуи стояли и слушали, а глаза из-за белых цветов всё смотрели. Когда ещё удастся полюбоваться на такую красавицу!
Дикий виноград обвивал золотыми и бордовыми цепями ручку звонка. К ней и протянулась рука Моцарта, когда закончилась виолончельная песнь. За дверью послышались уверенные шаги, появился высокий монах в белой рясе и зелёном фартуке со смычком в руке. Увидев даму, он радостно воскликнул:
«О, madam Душкова, какая честь для нас, пожалуйста, проходите, сейчас я о вас доложу», - и распахнул дверь настежь. Моцарт оцепенел от открывшейся перед ним картины: это была не простая привратницкая, но настоящая инструментальная мастерская.
На стенах висели скрипки, альты, в углу стояла гамба, рядом виолончель, на которой, видимо, мастер только что играл. Он вопросительно смотрел на гостей, и когда пани Душкова представила ему Моцарта, он даже смычок выронил на пол, прямо на стружки.
Глаза загорелись восторгом:
«Сам пан Моцарт?!», - словно не верил ни глазам, ни ушам своим. Как, у них в глуши объявился любимец Пражан! Но это так и есть. Вот он подаёт ему руку и поздравляет с необыкновенно хорошим звучанием, благодарит за красивую игру, радость послушать!
«Как это? Вы, маэстро, слышали... Если бы я знал... Бог ты мой!», - волнуясь, он начал было заметать стружки, чтобы пан Моцарт не запачкался, но тот ему не позволил беспокоиться, и стал с интересом разглядывать инструменты:
«Так вы скрипичный мастер? Вот так сюрприз для меня на пороге Страгова».
Пани Душкова поняла, что надо представить монаха, чтобы развязать его задеревеневший язык:
«Это тот самый наш замечательный и очень известный мастер Шимон Труска. Его скрипки, альты, да гамбы и виолончели делают честь его имени, на них играют не только в Чехии, но и далеко за её пределами, с ними чехи разъезжают по всему свету, у них нежный звук, благодаря которому музыкантам удаётся получать хорошие места в европейских капеллах».
Шимон Труска не знал, куда деть руки, моргал глазами, переминался с ноги на ногу. Моцарт спросил, сам ли он делал тот инструмент, на котором только что играл. Мастер лишь кивнул смущённо, мол, да, сам, и когда Моцарт похвалил виолончель, назвав её прекрасным инструментом, старик даже слегка вспотел от волнения:
«Сегодня второй незабываемый великий день для меня, из тех, что пришлось пережить», - тихо проговорил мастер. Моцарт поинтересовался:
«А какой был первый, простите за нескромность?»
«Это было давно, я жил ещё у папеньки в Роуднице, работал у князя Лобковица. Однажды к нам пришёл неожиданно, вот как вы сегодня, сам пан Глюк. Он поиграл на моей, тогда ещё первой, скрипке и сказал такие же слова, что и вы, маэстро. Потому сегодняшняя радость у меня вторая в жизни, и поверьте, мне их двух хватит, чтобы вспоминать до конца моих дней».
Пани Душкова поняла, что пора вмешаться, чтобы идти дальше. Она попросила Шимона Труску, сообщить пану аббату об их прибытии, и что им хотелось бы посмотреть знаменитый страговский орган. И добавила Моцарту:
«К этому органу тоже приложил свою руку мастер Труска, вот увидите».
Старик выбежал из привратницкой, совершенно по-юношески пробежал через двор к монастырю и мгновенно вернулся. Всё устроено, сейчас здесь будет пан аббат. Действительно, через пару минут из здания вывалилась могучая фигура аббата Майера, за ним два монаха в белом поспешали в сторону другого входа, очевидно, имели какое-то задание.
Аббат Майер прибавил шагу и заголосил на весь двор, так что эхо отлетало от понурых стен монастыря:
«Какая великая честь, какие знаменитые музыканты посетили наш скромный удел!» - он поклонился одновременно обоим гостям, - «Чему обязаны? Скорее всего, нашему органу, его звучание в первую очередь созвучно, извините за небогоугодное совпадение слов, со славой нашего храма, освящённого пресвятой девой Марией».
Обменявшись взаимными поклонами, перемежавшимися цветистыми фразами, Майер повёл гостей в храм, сообщив, что органист будет там через минуту.
Они вошли в холодный полумрак, осеннее солнце просачивалось отдельными полосами сквозь тусклые окна, образуя на полу некую золотую зебру.
В дрожании воздуха их встречают статуи святых, расположенные вдоль колонн и на алтаре. Взгляд Моцарта полетел прямо на клирос. Продвигались не спеша, аббат Майер по дороге монотонно докладывал историю храма, словно тянул канитель, перечисляя имена и даты.
Вот Моцарт обратил внимание на трёх ангелов, вознесённых над трубами органа. Один из них с лесным рогом, второй с трубой и третий с дирижёрской палочкой, вот-вот даст знак к вступлению. Пани Душкова следила за взглядом Моцарта и улыбалась.
Она читала в его душе и чувствовала, как он ждет, не дождётся, чтобы зазвучал орган, как он старается владеть собой, чтобы выслушать исторический доклад. Ему бы сейчас взлететь наверх на клирос и начать собственный монолог без дат и имён тысячелетней давности, чтобы божественными звуками сотворить ту богатую корону цветов, что развивалась столетиями вплоть до сегодняшнего дня.
Между тем вокруг гостей собирались белые монахи, не забывая учтиво кланяться. Они появлялись из узкого прохода, подобно пчёлам, выползающим из улья. Аббат Майер в это время рассказывал жалобным, патетическим тоном о том, как ИосифII намеревался разрушить этот самый монастырь, как не имеющий особого значения, в числе нескольких сот других, уже разрушенных.
Когда же он увидел здешнюю библиотеку, узнал, что она продолжает расширяться и может сделать честь его императорскому величеству, что фасад её будет украшать медальон с наисвятейшим изображением Его Величества, император милостиво распорядился библиотеку дополнить и монастырь вычеркнуть из списка кандидатов на разрушение.
«Вы можете ознакомиться лично с нашей библиотекой, и правы посетители, когда называют её лучшей в мире».
При последних словах аббата на клиросе стало заметно некое движение. Раздались первые звуки пробуждённого инструмента, и Моцарт радостно дёрнулся в его сторону.
Звучал Святовацлавский хорал, но развивался он каким-то особым способом, совершенно иначе, нежели привычно исполняли органисты итальянской школы. Словно человеческие голоса исполняли произведение, душа самой земли пела в этом хорале.
«Кто там играет?» - спросил Моцарт у Майера.
«Органист Норберт Леманн, он очень известный музыкант, замещает Яна Вольфа, который сейчас болен».
Моцарт, забыв о своих спутниках, бросился на клирос. Вступив на ступень винтовой лестницы, он сильно оторвался от сопровождающей его свиты. Орган гремел навстречу ему, а он пробирался сквозь наезжающие волны музыки со сладостным ожиданием свидания с родником величавых звуков.
- 3 -
Лишь только вошёл - заметил ангела в окне с указательным пальцем на устах: «ПСТ!» А из другого окна его приветствует ангел с рукой возле уха: «Молчи и слушай!» Главный закон музыки.
Хорал подошёл к кульминации, органист Леманн увидел Моцарта, почтительно склонил голову, два ассистирующих монаха низко поклонились. Когда хорал был закончен, Моцарт протянул музыканту обе руки со словами:
«Браво! Наконец-то я услышал снова душу органа!»
Леманн покраснел и возразил смущённо:
«Не могу найти достойных слов, чтобы поприветствовать настоящего короля органа», - потом он бормотал ещё нечто путанное, слабеющим голосом, поклонился и скромно отошёл от инструмента.
Моцарт повесил треуголку на сложенные ручки ангелочка и попросил Леманна разъяснить особенности устройства страговского органа. Тут как раз подошли пани Душкова с аббатом.
Услышав последние слова Моцарта, монах гордо выпятил грудь с золотым крестом, точно это он сам построил этот инструмент, и доложил несколько сногсшибательных цифр: « три тысячи восемьдесят семь труб, сорок один регистр, двенадцать ветровниц, шесть мехов и, извольте видеть, три клавиатуры».
Леманн учтиво ждал, пока пан аббат договорит, затем, побуждённый моцартовской рукой, что лежала у него на плече, начал скромным тоном рассказывать об особенностях инструмента. Автором его был страговский князь Лоэлиус Ольшлегель.
Он, к сожалению, так сильно болен, что не в состоянии встать с постели, иначе он сам рассказал бы всё об этом органе пану Моцарту. Патер Лоэлиус работал над ним пятнадцать лет и вложил в него всё своё мастерство. Работал во славу Господа и стремился к тому, чтобы трубы звучали как человеческие голоса, что ему и удалось.
После подробных объяснений, Леманн продемонстрировал все регистры, а Моцарт был само внимание, не пропустил ни одной малейшей подробности, что и доказал немедленно, едва уселся играть. На цыпочках вошёл Шимон Труска, не мог устоять перед соблазном, оставил свой пост в привратницкой.
Как можно не побывать на единственном концерте, за который он был готов понести любое наказание. Так он говорил сам себе, поднимаясь по лестнице, «потому и оставил пост, чем, наверное, обрёк монастырь на съедение злым духам». Он пришёл как раз вовремя, избежав взгляда аббата, который следил за руками Моцарта, летавшими над клавиатурой как две большие бабочки.
Вот правая рука опустилась на клавиши, и зазвучала трель на звуке соль, началась тема в g-moll. Через два такта ей ответила левая рука той же трелью на ре, словно разговаривали две птицы. Беседовали они так красиво, что ангелочек с дирижёрской палочкой замер и внимательно следит за бледным чародеем, который сейчас слегка порозовел от волнения.
Моцарт играл с упоением, трубы органа отвечали блаженным звуком. Куда бы он ни долетал, всё немедленно оживало, пело вместе с органом: все статуи святых, ангелы и сама пресвятая Дева Мария на алтаре. Руки притрагивались к клавишам нежно и легко летали в воздухе, почти мальчишеские ноги извлекали из ножной клавиатуры небесное звучание, тёмные звуки возникали подобно дыханию веков.
Пани Душкова поднесла к глазам платочек. Леманн извлёк из пачки листок и что-то там чертил. Аббат Майер благоговейно сложил руки на животе, а Шимон Труска улыбался подобно барочному ангелу на гобелене, который выглядывал под лучом солнца из-за зелёной занавеси.
Со стороны лестницы зашуршали прихрамывающие шаги, послышался тихий кашель, и слегка заскрипели перила. Все присутствующие, кроме Моцарта, обернулись и учтиво присмирели, когда увидели патера Лоэлия Ольшлегеля. Он сумел встать с постели и добрёл сюда, чтобы услышать игру Моцарта.
С его лица катились крупные капли пота, он стирал их рукавом и торопился подойти к органу. Остановился прямо перед Моцартом, сбоку от Леманна. Когда слышал смелые переходы, одобряюще кивал дрожащей головой, при этом нашёптывал Леманну, что это что-то невероятное, что делает маэстро, и эти трели четвёртым и пятым пальцами - нечто невиданное, и вот снова какой смелый переход, невозможно, но это звучит, звучит!
Он гудел в ухо нахмуренного Леманна, а тот старался прислушиваться к словам очень уважаемого старика и пытался скрыть явное неудовольствие оттого, что тот не даёт ему наслаждаться игрой маэстро.
Импровизация расцветала, продвигаясь к вершине, разрывала души слушателей и уносила их к возвышенной чистоте, и они прощали патеру Лоэлиусу его бормотание, да и сам он постепенно утих. Моцарт умел извлекать из органа такие чудеса, что всякие слова замерзали на устах. Завершал импровизацию спокойный светлый хорал.
Патер Лоэлиус только теперь упал на стул, заботливо подставленный ему Шимоном Труской, и заголосил:
«Простите, маэстро, что на фоне ангельской красоты вашего искусства раздаются мои приземлённые вздохи, но тело изменяет душе, даже не смотря на настоящее великое музыкальное явление, только что здесь произошедшее».
Моцарт поначалу удивлённо смотрел на старика, будто и впрямь свалился с облаков, но когда аббат Майер представил монаха, быстро соскочил со стула и протянул обе руки Патеру Лоэлиусу:
«Как я счастлив, что познакомился с вами, достойнейший господин. Вы сверхмастер, создатель этого органа, который само совершенство, поистине правильно называемый королём инструментов».
Лоэлиус, сияя, оглянулся вокруг себя:
«Слышите, это сладчайшая награда для меня, вот она и пришла ко мне за долгие годы отречения и мучительного труда». - Его взгляд остановился на Шимоне Труске, он поднял палку и ею указал на него.-
«Эта похвала относится наполовину к моему вернейшему соратнику, брату Шимону Труске, который работал со мной все эти пятнадцать лет, пока мы окончательно не привели орган к состоянию, о котором мечтали бесчисленное количество времени».
Труска не знал, куда деть глаза, куда руки, больше всего ему хотелось бы растаять в воздухе. В своей неловкой скромности он скрывался за зелёной занавесью с гобеленом у колонны, подобно неотёсанной статуе святого Иосифа, покровителя столяров.
Второй раз за сегодняшний день он почувствовал радость от неожиданной похвалы из вдвойне профессиональных уст. Патер Лоэлиус неожиданно поднялся, превозмогая страдания больного тела, исключительно благодаря прирождённому темпераменту, и вырос могучей скульптурой над всеми вокруг себя, так что Моцарт выглядел рядом с ним ребёнком:
«Но всё это вместе взятое ничто в сравнении с вашей музыкой, маэстро, которая обладает неслыханной отвагой, позволяет себе преступать любые законы и правила. Это чудо, то, что вы позволяете себе делать на органе, и я не мог не прийти сюда, чтобы услышать и увидеть, почувствовать такую радость, которой мне уже в жизни не получить никогда».
Моцарт тронут, он чувствует, что должен как-то ответить знаменитому мастеру органов, сел снова на стул и сказал:
«Я сыграю сейчас кое-что специально для вас, достойнейший, попытаюсь раззвучить все голоса и регистры вашего классического инструмента».
В тишайшей тишине прозвучала тема, вызвавшая живейший блеск в глазах патера Лоэлиуса. Он сложил перед собой руки как в молитве и произнёс взволнованно:
«Франтишек Ксавьер Брикси!»
Моцарт с улыбкой кивнул головой, дескать, да, Брикси. С его музыкой маэстро познакомился здесь, в Чехии, и она так засела в его памяти, что теперь он играл её нота за нотой с поразительной точностью, словно перед ним стояла партитура. Бриксов мотив получал сильнейшее развитие в моцартовской импровизации, орган ликовал всеми красками огромного оркестра, прослушивались человеческие голоса, белые руки, казалось, сливаются с клавиатурой в единое целое.
Никто прежде и никто впоследствии так и не сумел добиться подобной красоты от этого инструмента, как это делал сейчас Моцарт. Его взгляд, обращённый наверх к сводам храма, в тусклом освещении оживающие камни, статуи и музыка - всё это вызывало глубочайшее волнение у людей, окружавших чудодейственного мастера, о чём говорили слёзы на глазах, да их никто и не скрывал.
Моцарт закончил играть. Патер Лоэлиус указал на ангелочков в окнах, на того, что с перстом на устах и на другого, с рукой возле уха:
«Я никогда не понимал смысла этих скульптур так хорошо, как сегодня. Молчи и слушай! Теперь я добавил бы сюда надпись, оглашающую на все времена, что здесь на страговском органе играл сам Моцарт. Каждый, прочитав её, замолчит и послушает, не осталось ли в воздухе хоть чуть-чуть звучания той прекрасной музыки».
Пан Лоэлиус, преодолевая свою болезнь и не поддаваясь ей, продемонстрировал настоящую победу духа над телом, чем подтвердил волшебную силу искусства. Он покорил сердца присутствующих, так что и после его ухода они долго не могли вымолвить ни слова, в памяти продолжали звучать ангельские звуки короля среди музыкальных инструментов, рождённые под руками короля музыки.
- 4 -
Аббат Майер вместе с другими монахами, пани Душковой и Моцартом вышли из храма и прошли в художественную галерею, где аббат снова занял главенствующее положение. Он рассказывал, стоя перед картиной Дюрера «Rugencova slavnost», как этот шедевр мирового искусства четверо мужчин принесли из Италии на руках пешком, чтобы не повредить картину при неизбежной тряске в экипаже.
А ведь гениальное творение того стоило, не так ли? Моцарт, молча, любовался произведением Дюрера, точно так же, как не проронил ни слова, осматривая великолепную страговскую библиотеку, где всё тот же аббат докладывал о её сокровищах. Около звёздного глобуса, освещённого тёплыми свечами, Моцарт вспомнил Клементина и Рафаэля Унгара.
Потом они вышли в сад, где в свете заходящего солнца перед ними лежала Прага во всей своей красе, горели золотые маковки башен. Осмотрели напоследок всё вокруг, настал момент расставания. К проходной их вышли проводить и аббат Майер, и органист Леманн, и Шимон Труска. Когда экипаж отъехал, монахи долго ещё смотрели вслед необыкновенным гостям.
Золотые листья вылетали из-под копыт разогнавшихся лошадок, вот и исчезло из поля зрения чудесное явление страговского монастыря. После долгого молчания заговорила пани Душкова:
«Каждый получил что-то на память от тебя, с каждым ты будешь жить вместе до конца его дней. Как ты умеешь приобретать друзей!»
«Любовью за любовь. Ещё будучи ребёнком, я несколько раз за день спрашивал у своих приятелей, любят ли они меня, нравится ли им со мной играть, и было очень грустно, если мне отвечали, что иногда да, а иной раз нет. Эта любовь от Праги идёт прямо из сердца, потому я ей отвечаю тем же».
После этих слов они уже не разговаривали, любовались розовой зарёй, красотой природы и этого вечера. Здесь всё приросло к его сердцу, это как каждая новая встреча с прекрасной дамой, которая всегда открывает нечто новое, день ото дня она кажется всё привлекательнее, всё прелестнее.
Проехали через Уездские ворота, появились виноградные лозы, сквозь которые проглядывали окна Бертрамки. Моцарт взял Жозефину за руку: «Закрой глаза». Надел ей на палец перстень и поцеловал руку:
«Спасибо за всё, спасибо».
«Могу я открывать глаза?» - Она увидела золотое колечко с камешком, из-под которого выглядывали четыре ангельские головки, посмотрела на Моцарта, а он так по-мальчишески подпрыгнул:
«Посмотри, Волк бежит нам навстречу!»
Радостный лай встречал белых коней, пробегающих каштановой аллеей к открытым воротам Бертрамки, над ней уже взошла вечерняя звезда.
--------------------------
ГЛАВА 17. Vivat ГЛЮК, ГАЙДН, МЫСЛИВЕЧЕК И МОЦАРТ!
- 1 -
Тот винный погребок на Темпловой улице обладал одной особенностью: кто однажды туда заглянул, непременно возвращался опять. Поговаривали, будто воздух здесь пронизан волшебным виноградом, он-то и заставляет людей приходить сюда снова и снова.
Ах, эти прекрасные вечера в кругу единомышленников-музыкантов! У Моцарта здесь свой столик, никто не отважится занять его, и даже если маэстро не пришёл, его местечко всегда готово принять своего весёлого гостя. По бокам садились обычно Кухарж и Куба.
Старый виолончелист сделался неразлучным спутником любимого маэстро, всегда провожал его до самой Бертрамки, и долго потом стоял под окнами, дожидаясь, когда появится лицо Амадея, озарённое свечами. Это означало, что всё в порядке, и можно уходить. Помахав рукой, старик поворачивал и шёл себе по каштановой аллее в сторону Уездских ворот.
Сейчас маэстро ещё не пришёл, и Куба рассказывает друзьям о ночных прогулках с Моцартом от погребка до Бертрамки. Красочно описывает, как на днях, будучи в развесёлом настроении, Амадей распевал арию с шампанским, пока они проходили Каменный мост.
Она привязалась к нему, когда Куба показывал ему фрески с Самсоном и Далилой во дворе Унгельта. Увидев Венеру и другие красивые женские тела, Моцарт пожалел, что нет сейчас бокала вина, вот уж, выпил бы с удовольствием. Ну и запел арию. Шагая по Каменному мосту, Амадей заявил вдруг, что теперь очень хочется кофе, потому что им вкусно запахло из дома, где жил Стейнитц.
И хотя было уже за полночь, все окна тёмные, тем не менее, Моцарт заупрямился, не пойду, мол, дальше, пока не выпью чёрного кофе. Расшалившись, он стал стучать в дверь, и барабанил так настойчиво, что добился своего, из-за двери раздалось: «Кто здесь?»
«Фигаро!», - сообщил Моцарт. За дверью захихикали и возразили:
«Так здесь каждый может сказать, а Фигаро скорее поёт, чем разговаривает. Если ты Фигаро, давай, пой!»
Моцарт тут же запел «Non piu andrai...», и поверьте, друзья, так красиво запел! За дверью было тихо, и только когда он допел, заскрипел ключ, и дверь растворилась. Сколько было смеху! Конечно, пан Стейнитц знал, что это был Моцарт, угостил его таким замечательным турецким кофе, и вторую чашку предложил, и третью...», - Куба смутился: в дверях стоит Моцарт и грозит ему пальцем:
«Куба, Куба, лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать. Но это чистая правда! Таким чёрным кофе надо бы угостить тебя, Басси, сразу протрезвеешь от своего вечного беспокойства. А давайте его туда позовём, а? Можно прямо сегодня вечером. Спой-ка старому Стейнитцу свою главную арию, он знаток - хоть куда!»
Вслед за Моцартом вошли Стробах, Кухарж, Праупнер и святовицкий Кожелюх. Все уселись за стол честной компанией, на нём немедленно заискрили бокалы молодым вином. Выпили с аппетитом, и Кожелюх спросил:
«Никак не пойму, что случилось с Да Понте, что это он так заспешил в Вену, уж не рук ли Сальери тут дело?»
Моцарт пожал плечами:
«Император много делает для Сальери. Письмо было из императорской канцелярии. Интендант и Сальери - одна рука. Ясно, что они там не довольны успехом оперы, которую в Вене отложили.
Слово императора - закон. Да Понте должен присутствовать на репетициях новой оперы Сальери, хотя им известно, что я в Праге репетирую «Дон Жуана», и что да Понте режиссировал первую репетицию. Это называется, кто - кого. Ну, что ж, увидим!»
Стробах также предположил, что здесь не обошлось без чёртова копытца, имя его всем известно, а письмо было с императорской печатью. Но ведь можно было поступить так: доложить в Вену, что Прага заказывала оперу Моцарту, и он ей её посвятил. Остальные музыканты поддержали эти соображения, а Куба добавил:
«Пусть у нас не такие знаменитости, но наши сердца находятся в надлежащем месте, и бьются, маэстро, для вас. Ни одной ноточки не потеряно из вашего нового произведения, мы нашли в нём новую красоту. Это большая честь для Праги - быть первой, кто дал жизнь вашему «Дон Жуану», а для нас настоящая радость и честь играть его, и верьте, мы вас не подведём!»
Моцарту было хорошо здесь. Искренне сияют глаза друзей-единомышленников, он чувствовал себя среди своих, понятым и любимым. Куба продолжал:
«Потому мы полюбили вас, что вы обращаетесь с каждым как с равным, не отдаляясь. Ведь и вы почувствовали на себе, как тяжело дышать в лакейской ливрее. Вы открыли нам своё сердце, и мы в ответ отдали вам своё. Посмотрите на нас, кто здесь собрался. Контрабасисты, скрипачи, гобоисты и все прочие, целиком душа оркестра. Все души сложились в одну.
А сколько ещё новых музыкальных имён по всей Чехии засветилось благодаря искусству нашего маэстро!» - Куба откашлялся, обвёл взглядом присутствующих и направил указательный палец в угол, где сидел старый музыкант, склонившись над своим бокалом, как писарь над рукописью.
Он сначала и не заметил, что все смотрят в его сторону, и только опустившаяся тишина заставила его поднять глаза. Тут он смутился, увидев направленный в свою сторону перст разбушевавшегося Кубы и заинтересованный взгляд Моцарта. Куба говорил:
«Вон там наш старый Мартинек. Он и есть один из тех скромных музыкантов. А ведь вам мог бы рассказать папаша Гайдн, как замечательно Мартинек играл на трубе его первые симфонии, те, что написаны у нас в Чехии. Ну, Мартинек, похвастай, не стесняйся, иди сюда. Пан Моцарт наверняка хотел бы услышать, как игрались первые симфонии Йозефа Гайдна, его любимца».
- 2 -
Моцарт усердно поддакивал и поддерживал старика, который уже изрядно выпил. Он начал свой рассказ тихим, скрипучим голосом:
«Это всё уже ушло, как вода, без малого тридцать лет прошло. Пан Гайдн любил нас, вот как сейчас вы, пан Моцарт. Капелла графа Морзина в Дольни Лукавице состояла из одних Чехов.
А пан Гайдн пришёл к нам из Вены. Он завоевал нас своей скрипкой и добрым словом за два-три дня, и мы выполняли все его пожелания. Пан Гайдн любил наши песни. В Лукавицах распевали с утра до вечера, чешский человек не умеет иначе работать.
Окна в замке обычно открыты. Однажды, после одной из репетиций пан Гайдн спросил оркестрантов, слышали ли мы, какую красивую песенку напевала девушка в саду, пока мы играли Andante. Величайшую радость ему доставил народный праздник в Вицове, есть такой маленький средневековый костёлик на холме у Пржештиц, нас туда пригласили из Лукавиц.
Пан Гайдн очень веселился, когда увидел, как на крохотном органчике играет кантор Рыба, и время от времени ему приходится хватать за мускулистую руку кузнеца, который раздувает ему мехи, чтобы поаккуратнее это делал, так как избыток воздуха грозил разнести филигранный инструмент в клочья.
Но кузнец не в состоянии был остановиться, он вдохновенно пел и одновременно жал на мех, и только получив сильный хлопок по спине, опомнился и отпустил на момент свою железную руку».
Всех посетителей трактира развеселил рассказ старого музыканта. Отхлебнув порядочно из кружки, он продолжил:
«Это было, скажу я вам, господа, настоящее пение! Тысяча голосов, и от всей души! Широко и далеко в лугах всё звучало. Я заметил, как пан Гайдн вытирал глаза. Потом по дороге домой он говорил мне, что почувствовал что-то родное, ведь в его жилах есть и чешская кровь.
Род Гайднов пришёл в Раковск из Тынца-над-Влтавой, как ему рассказывал отец, когда напевал песни и аккомпанировал себе на арфе. Вот так. Удивительные дела происходят на свете».
Он снова сделал глоток:
«Пан Гайдн был человек особенный. Он всюду слышал музыку и умел записать пролетающие звуки нотами. Самое страшное для него всегда - это первая репетиция, когда эти ноты начинают играть. Так было с его первой симфонией. Невозможно представить, как он волновался.
Говорил, что боится разочарования, достаточно ли было его внутреннего слуха, чтобы схватить услышанное и выразить в музыке то, что родилось в его душе. Правильно ли распределены мелодии определённым инструментам, не будет ли звучать музыка серо, без красок, которые, в музыке главное.
От возбуждения он даже подскакивал, кивал головой, и мы все волновались вместе с ним, давая жизнь его первому сочинению. А оно и впрямь живое и красочное, радостное, настоящая музыка.
Дворянство аплодировало молодому автору, и особенно, больше всех, графиня, но это...», - Мартинек затих, - «...неважно...»
Моцарт понял, что за этой недомолвкой скрыта некая любопытная история, и стал приставать к лукавицкому музыканту:
«Что же могла сделать пани графиня с Первой симфонией Гайдна?»
Мартинек отвечал:
«История довольно сложная. Первая симфония в ней была только многообещающим началом, но не привела к должному завершению, как нам рассказал сам добряк Гайдн. Графиня залюбовалась его синими глазами, чуть не потонула в них. А ведь Гайдн ещё и красиво пел.
Он владел необыкновенной трелью, какой я не слыхал ни у одного певца. Однажды за своё пение он получил в награду корзинку с черешней, с тех пор после этих трелей у него всегда во рту вкус черешни. Так вот, графиня пожелала научиться у Гайдна так петь.
Учил он её трелить, однако, по вечерам, после концертов. Как-то раз, во время урока, графиня слишком сильно наклонилась к нотам, ну, понятное дело, чтобы лучше видеть. Тут одно из её кружев отстегнулось...» - Мартинек немного помолчал, -
«Пана Гайдна этот момент разволновал, он перестал играть.- Ну что же, Гайдн, вы не играете? - Не могу, Ваше Сиятельство...- И многозначительно посмотрел на отстегнувшееся кружево. Тогда Её Сиятельство отодвинулась, и Гайдн быстренько заиграл, будто ничего и не было».
Все рассмеялись, а Моцарт предположил, что после того трелькования шутник папа Гайдн поскорее вернулся в Вену. Такой уж он таинственный путешественник, возбуждающий господ и быстро исчезающий, как мотылек, и кто тогда сможет что-нибудь сказать?
«Как долго Гайдн прожил в Лукавицах?»
«Два года. От весны до осени мы находились в замке, а зимой часть капеллы отправлялась в Прагу, а другая часть в Вену. Гайдн бывал в Праге неоднократно, да и друзей у него здесь много.
Он присылал свои новые сонаты и квартеты, многое посвящал пану управляющему Роттову, у которого большая коллекция нот. На эту библиотеку стоит взглянуть, маэстро. Там и ваших произведений много. Мы с друзьями часто играем их и себе, и всем на радость».
- 3 -
Кухарж пообещал Моцарту познакомить его с Роттом, а разговор о Гайдне продолжался. Рассказ старого Мартинека вызвал воспоминания у других музыкантов, знавших маэстро. Вспомнили виолончелиста Вернера, которого Гайдн так высоко ценил, что ставил в пример другим.
У Вернера был такой звук, что сердце замирало. Не было ему равных. Говорили, что его высокое искусство невозможно переоценить. Хорошо, что после него осталось несколько выдающихся учеников, например, Йозифек Фиала.
Моцарт радостно воскликнул:
«Ну конечно, он жил в нашем доме, где я родился. У нас так о нём говорили, точно он был членом семьи. Прекрасный человек и мастер, каких поискать. Значит, он был учеником Вернера!»
«Да, причём он играл не только на виолончели, но и был отличным гобоистом. Не смотря на то, что игра у него сопровождалась настоящими муками, каждый звук его нёс блаженство, казалось, он рассказывал о тайне и делился ею с людьми, точно понимал, что у каждого бывают свои страдания, и что музыка может быть лучшим лекарством от них».
«Значит, он болел! Я всегда чувствовал некую смутную тень в его улыбке, но он никогда не жаловался!»
«И в этом весь Фиала. Терпел, как пёс и никому не говорил ни слова. Напротив, чем больше мучился, тем добрее был к друзьям, потому мы и звали его Йозифек. А дело было так.
Его злая хозяйка заставляла играть на гобое иной раз по двенадцать концертов за ночь, а вы знаете, маэстро, сколько нужно дыхания, чтобы сыграть хотя бы один концерт. Йозифек играл без халтуры, отвечал за каждую ноту, и когда его засадили за тринадцатый концерт, на губах его показалась кровь...»
Слушатели нахмурились, у иных мороз побежал по коже.
«Тут Йозифек воспротивился. Сбросил лакейскую ливрею и убежал из Праги в качестве бродячего музыканта через всю Чехию прямо в Баварию. Графиня Нетолицкая взбесилась и выслала за ним погоню. Вот и выловили Йозифка из-за этого его необыкновенного звука.
Занимался он на виолончели в гостинице, и его услышали с улицы. Привезли в Прагу, графиня отправила его в тюрьму и распорядилась выбить беглецу два передних зуба, чтобы не мог больше играть на гобое. И это, господа, дворянка! Но тюремщики сжалились над беднягой, и зубы выбивать не стали. Мы тогда отправили посла в Вену к императору Йозефу с челобитной, просили заступиться за необыкновенного музыканта.
И пришёл приказ для графини Нетолицкой немедленно отпустить Йозефа Фиалу на свободу. Позеленела она от злобы, и эта краска уже её не покидала, потому что кого бы из пражских музыкантов она ни встретила, всякий ей в лицо торжествующе усмехался и не здоровался. Думаю, она от злости лопалась».
«А что потом делал Фиала?»
«Он устроил в Праге несколько концертов, и когда собрал достаточно средств для своего выкупа, пошёл к пани графине и выложил перед ней в ряд дукаты, попросил выдать ему письменную квитанцию и справку об освобождении. А что ей оставалось делать? Проскрипела пером свою подпись, и Йозифек стал вольным».
«Теперь я понимаю, откуда была эта вечная тень под его улыбкой», - прошептал Моцарт сам себе. В тишине раздался голос из угла:
«Был бы он итальянцем, она бы не посмела так себя вести. Итальянцев коронованные особы уважают, видят в них свободных людей, и им всё дозволено. Хотя среди них редко встретишь избранных».
«Да что ты говоришь, Якуб, ты прямо как с луны свалился, что ты имеешь в виду?»
Согбенный старец заблестел покрасневшими глазами и продолжил выступление:
«Вам известно имя Тартини. Его называют чародеем за то, что он сумел изобразить дьявольский смех в музыке. Я пана Тартини знал, когда служил у графа Кинского в оркестре, носил для музыкантов ноты и следил за инструментами. Носил и лампу для пана Тартини, когда тот шёл играть к Тунам, всего несколько шагов вниз.
Не забуду его глаза. Когда он стоял со скрипкой, выглядел гордо, будто на голове имел корону. Господа обращались с ним как с ровней и даже старались говорить по-итальянски, скорее всего, чтобы показать, что и у нас в Праге владеют языками не хуже, чем при дворе императора.
Должен признаться, когда я, слушая его игру, закрывал глаза, всегда замечал рядом другое звучание, глубоко западающее в сердце. Я был ещё мальчишкой, а знаете, чья скрипочка была мне милее тартиниевой? Я слышал Франтишка Бенду. Ведь он, пока был юным и пел, голос имел, как у жаворонка, а когда взял в руки скрипку, тот же жаворонок запел в его руках, причём сразу, ещё до того, как он овладел виртуозной игрой.
Потом, через несколько лет, я встретил и другого парнишку, который пришёл в Прагу из чешских лесов. Его виолончель звучала так нежно, что сам Сеегер с тынского клироса обернулся и одобрительно закивал головой. И ещё одного помню, кого уже нет среди нас, Йозефа Мысливечка.
Как он умел задеть сердце своей скрипочкой! Как вы, маэстро. - Якуб из своего угла обратился к Моцарту. - Когда вы однажды взяли в руки скрипку во время репетиции, я как раз переписывал арию донны Анны, так я не мог писать, остановился.
Такое очарование в вашем звуке. Я слышал вас, маэстро, и примите поклон от старого музыканта. Много лет я играл на лесном роге, кларнете, гобое, флейте, а когда приходилось, то и на скрипке, альте, виолончели и контрабасе. Теперь я уже перешёл от инструментов к нотам, и сегодня пишу и пишу, но не перестаю слушать, как все мы, старики. Нам нет жизни без музыки, и будем ей служить, пока сердце бьётся в груди».
Старец отдышался и откашлялся. Моцарт подошёл к Якубу. Старик выпрямился, как солдат, когда Моцарт обратился к нему:
«Спасибо вам, друг мой, за эти слова. В них заключена вся история музыки. Не было бы её без простых музыкантов. Соната и симфония останутся лежать в столах, как в тюремном заключении, когда бы не было вас, которые дают этим нотам жизнь.
Потому я люблю писать для каждого специально нечто особенное, чтобы играл от души, с желанием, чтобы давал музыке свои собственные краски. С вашими стараниями музыка обретает духовную палитру. Спасибо вам, друг мой, сердечное спасибо!»
Моцарт протянул Якубу руку, тот схватил её своими обеими. Тут уже не выдержал Куба, воскликнул:
«Vivat Моцарт, vivat Мысливечек, Глюк, vivat Гайдн, vivat... - Моцарт подбежал к нему, высоко поднял свой бокал:
« Vivat все чешские музыканты, vivat весь мой оркестр!»
И Куба продолжал греметь:
« Vivat Прага, королева музыки, всех нас объединившая. Через её ворота многие вышли и сейчас наполняют Европу, но всегда помнят о ней, как папа Глюк, которого, как и Мысливечка, тоже называли « Il divino Boemo».
Бокалы звенели, глаза сияли, все встают, словно доиграли большую новую симфонию. Старый копиист Якуб подождал, пока станет тихо, и произнёс проникновенно:
«Самая счастливая минута в моей жизни. Я словно вижу корону, горящую высоко над башнями нашего святого города, вечно поющего своим невидимым сердцем.
За Прагу, королеву музыки!»
-------------------------
ГЛАВА 18. СЕРДЕЧНОЕ СПАСИБО, ПРАЖАНЕ,
И ДО СВИДАНЬЯ!
- 1 -
Дела в Праге были закончены, пора готовиться к отъезду. Приятно было слышать тут и там мелодии из «Дон Жуана», которые напевали и насвистывали, главным образом, господа курьеры и разносчики, скрашивая будничную беготню с пакетами.
Сейчас даже «Фигаро» отступил немного на задний план. Но мысли о Вене всё чаще крутились в голове маэстро, особенно после письма от Да Понте, где он сообщал, что император заинтересовался «Дон Жуаном».
Здесь, в Праге, всё шло уже само собой, Моцарт видел это при каждом новом проведении оперы. Певцы исполняли свои партии с каждым разом всё с большей радостью и желанием, были горды своим первенством и забыли о прежних неудовольствиях.
В Европе пошли разговоры о новом произведении Моцарта, сведения быстро расходились через приятелей, родных, знакомых. В Праге Моцарт выиграл легко, и совсем не потому, что это был провинциальный театр в городе без короля, без императора. Чехию давно называли консерваторией Европы, в Праге публика музыкально образованная, с её мнением и вкусами принято считаться.
Тем не менее, Моцарт мечтал о Вене, хотелось бы и там выступить с таким же успехом, как в Праге, где его считали своим. Он слышал об этом со всех сторон. Прага опустеет без тебя. Останься у нас.
Настоящая грусть в глазах, печаль в голосе, оттягивание момента последнего пожатия рук для окончательной разлуки - всё это искренне трогало Амадея, но и давало надежды на будущую, ещё более радостную встречу. А сейчас он уже мыслями был там, в Вене, где придётся бороться за победу, где по поводу его нового детища многие пока ещё пожимают плечами.
Копиисты переписали партитуру «Дон Жуана», Моцарт внимательно просмотрел её в присутствии Кухаржа, Праупнера и Стробаха, которому и передал её лично в руки с просьбой, взять его сочинение под своё покровительство и не забывать её благодарного автора, а он в мыслях всегда будет с вами...
Что касается клавирного переложения оперы - тут Моцарт был совершенно спокоен. Его глаза даже заблестели, когда он пролистал каждую страницу клавира, сделанного Кухаржем. Тот стоял, натянутый как струна, следил за каждым движением лица любимого маэстро, готовый в любой момент внести исправления, если от автора последуют какие-то замечания.
Но Моцарт перевернул последнюю страницу клавирного переложения, захлопнул обложку и воскликнул:
«Браво, благодарю вас! Вы доставили мне большую радость, дорогой друг!» - обнимает Кухаржа, целует в обе щеки, и это было самым дорогим гонораром в жизни замечательного чешского музыканта, о чём он позже всегда рассказывал друзьям.
У копиистов было много работы, заказы от тех господ, кто хотел бы иметь дома отдельные арии из оперы. Всех превзошёл, конечно, Цопанек. Сразу после первого представления он стал повсеместно разыгрывать собственные вариации на темы из «Дон Жуана», а все другие клавиристы и певцы не захотели отставать от бродяги и стали соревноваться в знании этого произведения Моцарта. Всё это Амадей наблюдал в последние дни перед отъездом и не мог не радоваться своему успеху.
После тостов на Темпловой улице за Глюка, Гайдна, Мысливечка и Моцарта, маэстро въезжал в распахнутые ворота Бертрамки, чтобы провести там последний вечер и проститься с гостеприимным домом. Листья с деревьев уже опали совсем.
Весело позванивая цепью, навстречу вышел кучер Томаш, за ним показалась пани Людмила, из-за её юбки выглядывала малышка-Анинка. Прислуга проводила Моцарта в его комнаты, сообщили, что господа ещё не вернулись из Праги. Моцарт поиграл с ребёнком и так рассмешил девчушку, что та хваталась от смеха за животик. Тепло и уют в доме, вид упакованных вещей навеяли некоторую грусть.
Моцарт присел к клавиру, начал играть, вкладывал в музыку все свои чувства, никого не видел и ничего не слышал вокруг себя. Тихо вошла пани Жозефина. Она подкралась на цыпочках и закрыла Амадею глаза ладонями, а он продолжает играть, точно ничего не происходит, только тема фантазии под его руками немедленно сменилась на мелодию, услышав которую Жозефина ещё плотнее прижала руки к его глазам. « Bella mia Fiamma, addio...».
Прозвучали только первые такты, но сколько в них грусти, тоски. Пальцы Моцарта начали фантазировать, Жозефина убрала руки, голос её дрожал:
«Ужин готов, Амадей, ждём тебя».
Моцарт живо вскочил, хлопнув по клавиру фальшивый аккорд, и ясным мальчишеским голосом воскликнул:
«Как!? Вы здесь, madam? Простите взбалмошному музыканту, нарушающему церемонию, сейчас всё будет исправлено!»
Театральным движением он предлагает Жозефине локоть, проходит с ней к двери столовой, галантно отворяет её. Поклон, рука на сердце, входит вслед за хозяйкой в светлую комнату, где их встречает Франтишек Душек. Моцарт бросается к нему:
«Франтишек! Ты уже приехал! Что же я не знал, почему меня не позвали!»
«Мы готовили ужин, ты бы здесь только помешал. Твоё место у клавира, каждый делает то, что умеет».
- 2 -
Последний ужин на Бертрамке начинался весело, но часы шли, и понемногу настроение у всех стало падать, не смотря на шутки, тосты за здоровье, счастье, за новые сочинения, за любовь и верных друзей, за скорую, очень скорую встречу. Вот уже пожали друг другу руки на добрую ночь.
Пани Жозефина подарила Моцарту альбом с гравюрами, каждая в белой пергаментной обложке. Не выдержал, перед сном стал их рассматривать. Освещённые пылающим камином, перед ним открывались любимые места Праги.
Вот Каменный мост. Глядя на эту картинку, он подумал о Кубе, вспомнил, как его друг протянул руки к звёздам и к башням молчаливого города и воскликнул: «Золотая, стобашенная, святая!» А вот Ностицов театр. Будто и не видел его никогда. Для него архитектура этого здания сливается с музыкой, звучащее воспоминание. «Фигаро», потом «Дон Жуан»...
Моцарт оглянулся на спящую Констанцию. Залюбовался. Похожа на уснувшую мадонну. Долго не мог заснуть, вспоминал и проживал заново всю эпопею постановки «Дон Жуана», начиная с того клочка сена, что он ухватил на счастье с повозки перед Новыми воротами.
Прошёл в мыслях через все радостные дни, заполненные работой и творческим возбуждением, приятными встречами, спорами, заботами и дружеским весельем. Воспоминания проносились как тени, добежали до светлого дня премьеры, провалились в пламени камина, глаза Моцарта упали в сон.
И приснился ему Гвардасони, который спорил с ним о гонораре за оперу, всё кряхтел и обещал прислать дукаты позже в Вену, но потом всё же вытаскивает из кармана золотую табакерку, протягивает Моцарту, якобы там сто дукатов. Моцарт открывает её и видит только табак.
Он берёт пальцами большую понюшку и запихивает её Гвардасони в нос под дружный смех окружавших их певцов. Гвардасони чихает так мощно, что все стоящие вокруг разлетаются в разные стороны, а сам Моцарт падает в оркестровую яму на клавесин.
В ужасе проснулся и начал громко хохотать, даже разбудил Констанцию. Когда рассказал ей свой сон, жена посмеялась, но всё-таки позвенела монетами перед месяцем в окошке, чтобы денег было побольше, теперь в Вене они будут очень нужны.
А утро уже наступило, все были на ногах, пани Людмила приготовила завтрак и сообщила, что карета внизу готова, но время ещё есть, можно не торопиться. Томаш пока покормит коней, завтракайте спокойно, а хозяин предупредил, чтобы я не забыла, ай-ай-ай, не помню о чём... Добрая женщина запнулась, быстро выбежала из комнаты что-то ещё устраивать.
Моцарт быстренько поел и тоже вышел из дома. Затянул потуже плащ, надел треуголку, прошёл по балкону мимо концертного зала и быстрым шагом направился в сад. Хорошо, что его никто не заметил, хотелось побыть одному. Он поднялся на гору по тропинке, окинул прощальным взглядом деревья, они теперь уже совсем без листьев. Амадей вспомнил, как сад выглядел в день его приезда.
Посмотрел на Прагу внизу. Её окутывал лёгкий сонный туман. Птицы не поют. Вспомнил, как его всегда встречали весёлые птичьи голоса, когда по утрам он садился за каменный стол и начинал писать партитуру. Сквозь подсохшую траву кое-где ещё пробиваются головки маргариток, надеются поймать остатки солнышка. На верхушке грушевого дерева Моцарт заметил забытую золотую грушку.
Она жалобно смотрела вниз своим единственным глазком. Амадей потряс дерево, и грушка благодарно упала к его ногам. Вкусно запахло, он поднял её и положил в карман. Пора! Пошёл к Бертрамке. У концертного зала обратил внимание на звонок, вспомнил историю про «Bella mia Fiamma...». Подбежал и начал громко звонить, но не было над головой, как в тот день, яркого солнца, и не спешили господа в светлых одеждах к столу.
Зато из всех дверей выскочила испуганная прислуга, и Моцарт быстренько убрал руки от звонка, опустил голову, сделал вид, что он тут не при чём, и по балкону прошёл в дом. И как раз вовремя, его уже хватились, хотели идти искать в саду, но голос звонка всех успокоил.
Моцарт прощается с прислугой, пожимает руки всем, кто так хорошо ему служил, каждому говорит приятные слова, с любовью смотрит в глаза, и у каждого в руке оказывается монетка. Пани Людмиле он подарил красивый турецкий платок, Анинке повесил на шейку золотое сердечко.
Но и она не осталась в долгу, вытащила из-под фартука букетик свежих маргариток, последних осенних цветочков. Среди них несколько нераскрытых бутончиков роз, свежих, утренних, ещё покрытых инеем.
«Ещё раз всех благодарю. Будьте все здоровы, не забывайте нас, как и мы всегда будем вас вспоминать», - Моцарт обвёл взглядом всю прислугу Бертрамки, увидел их глаза, полные любви и преданности.
Вот он садится в просторную дорожную карету, предоставленную графом Эдинбургским на дорогу в Прагу, о чём было рассказано одним замечательным августовским вечером, в праздник сбора урожая. Во второй карете расположились супруги Душковы, провожающие Моцартов до Праги.
«Счастливого пути, до свиданья, господа Моцарты, до свиданья».
Собака Волк бежит за экипажами всю дорогу, пока проезжают каштановую аллею вплоть до императорского тракта с рядами тополей вдоль него. Моцарт смотрит в окно, прощается с Прагой.
- 3 -
С высоты Бертрамки она выглядела как картина, как сказочное видение, но теперь, когда они въехали в Уездские ворота, башни исчезли, спрятались и Градчаны, только шапка Святого Микулаша проглядывала сквозь туманное покрывало.
Скульптуры на Каменном мосту верно несли стражу, святой снова также искренне протягивал сердце на ладони, как и в тот январский день, когда автор «Фигаро» впервые въехал сюда, встреченный неожиданным пекарским подмастерьем. Вот и Мысливечкова мельница прощается с ним, снова воспоминания... Il divino Boemo...
Проехали через готические ворота Старомнестской башни на Йезовицкую улицу, миновали Клементина, великан Атлас с глобусом на башне выступает в туманной вышине, и ему помахал платочком Моцарт, попрощался с другом Рафаэлем Унгаром, с музыкальными часами, с девушкой, играющей на гамбе и календарём до три тысячи двухсотого года.
Пронеслись по малому рыночку, свернули к Старомнестскому рынку, проехали вокруг пражских курантов. Окошко как раз было открыто, апостолы шли один за другим. Они смотрели на проезжавшие кареты внизу, тоже прощались... Свернули на Железную улицу, кони сбавили шаг, подъехали к Ностицову театру, колыбели «Фигаро» и «Дон Жуана», остановились.
Смотрите-ка, не только вся труппа Бондини-Гвардасони собралась попрощаться с Моцартом. Все музыканты из оркестра, артисты, работники сцены, словом, весь театр пришёл сюда. Моцарт выскочил из кареты и просто утонул в объятьях. Зазвучал хор голосов, треуголки полетели в воздух, обнажая белые головы с косичками.
Словно войско стояло на параде перед своим драгоценным, всеми обожаемым генералом. Душек с пани Жозефиной тоже вышли из кареты и подошли к друзьям, окружившим Моцарта. Каждый говорил что-то хорошее и смешное на дорогу любимому маэстро.
Сожалели, что теперь по-настоящему осиротеют, хотя тут же выражали уверенность в том, что очень скоро будут встречать друга с новой оперой. Мицелёва и Сапоритиова расцеловали Моцарта в обе щеки, как это ещё раньше проделала примадонна Катерина Бондинёва. Ему подарили букет роз, и он приложил его к сердцу, чтобы покончить с церемонией прощания, поклонился на все стороны. Спасибо, тысячекратное спасибо, будьте все здоровы и до свидания!
Моцарт прошёл шпалерами к дверям экипажа. По одну сторону стояли Бондини, Гвардасони, Басси и остальные итальянские певцы, по другую - Стробах, Праупнер, Кухарж, Душек и пани Жозефина, а позади - все Чехи: музыканты из оркестра, певцы из хора и все другие. Моцарт сел в карету, ещё раз выглянул, помахал рукой:
«До свиданья, мои милые, до скорого свиданья!»
Почтовые кони двинулись вперёд, Моцарт всё махал, смотрел в окно и вдруг увидел Цопанка. Бедняга не мог пробиться через провожающих знаменитостей, он скромно постоял в стороне. Зато теперь, когда карета отъехала от толпы, он стоял у дороги один, как пророк, с неразлучной арфой, и низко кланялся, так что его косичка так и моталась из стороны в сторону.
Проехали через Новые ворота, и Прага осталась за спиной. Моцарт стал смотреть в заднее окошко, отодвинул занавеску. Из-за крепостной стены выглядывали башни, словно встали на цыпочки, чтобы посмотреть на отъезд своего милого гостя.
Он их так любил, знал все по именам, специально несколько раз переспрашивал тогда в саду на горе Бертрамки, чтобы запомнить названия. Он всё ещё держал в руках цветы от беленькой Анинки. Бутончики роз в тепле кареты распустились.
«Addio, моя Прага!»
Труба почтальона весело играла. Моцарт опустил шторку на окне, и несколько капель воды стекло ему на руки, как слезинки. Теперь он смотрел только вперёд, радостно и уверенно, твёрдо зная, что в Вене он должен победить.
--------------------------------
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ