.. Куда ж нам до господ, да за князьями? В сердцах кляня свое рожденье и весь мой нищенствующий, бедный род, вздымаю руки к небу, и молясь, прошу прощения у Бога, за свои бранные слова. Сегодня вновь оставлен без еды. Уже привык и даже не обижен, с рожденья биты батогом были и дед с отцом, и прадед мой и я. Что пес безродный, всякий не имеющий земли. Ни крыши, ни плаща, одно и радует, что ночь не холодна. Еще б ночлегом, где обзавестись, чтоб без голодного зверья вокруг, да завтра хоть осьмушку хлебца выпросить, за труд. Ну, что же долго так? Уж полночь близиться, а ее нет, все. Ан нет, постой.. кажись, идет. Ее шаги! Их узнаю я осторожный, почти кошачий, мягкий звук. И легкий шелест трав, едва касающихся о полу одежд, уже ласкает искушенный слух. Бесспорно – это ты. Боясь спугнуть, урчаньем живота, тихонько прячусь в придорожный куст. Так хороша, твоих шагов неспешная природа. Опять, раздевшись догола, моим глазам предстала тела красота, что лебедь белая сейчас, с себя смываешь пыль, скользя изящной ручкою о воду. Едва чуть тронешь, гладь ручья и на груди играют блики. Как жемчуга среблом и златом сияют дивные соски. Даа.. видит Бог, все мои помыслы чисты, дал же красы такой тебе глаза он, неземной. Как звезды яркие горят, чистейшею хрустальной синевой, серебряный венец бровей и томных смоляных ресниц навеки западающие в душу. Вот же Господь благоволит, давая лунный свет и отражением играя на воде, бросает блики, что и на мне дрожащий лучик засветился. Да, до того шальной резвился, что будто колокол забился, тронув прям сердце самоё. Нет, не одна.. теперь вас двое и ты ее собой затмила. Твой лик, любой из дев, будет и краше, и миле в сотни раз. Не оторваться, так нежна, струящихся волос идущая волна. Я сам, как ветер их ласкаю. Хвала всевышним небесам, что, прикоснувшись к волосам, соперник ветер донес одежд и телом пахнущую сласть. Все рАвно, что сама меня ласкаешь, духами тронув сразу в нос. Не над, ни хлеба, ни питья, дала б так зенки пялить и глотать твоего тела жадно дух, чтоб, не смыкая глаз, смотреться в ночь, выглядывая и прислушиваясь, к неспешным всплескам, и чтобы волны осторожно, так же несли всегда цветы, и этот тонкий запах исключительного тела. Что-то морское есть в тебе, из тех рассказов о сиренах. Наверно также сладкозвучна и сотни твоих недавних воздыхателей уже давно почили подле скал. Толи глаза, в которых, утопая, стою завороженным, толи их блеск играющий луной, уже почти упавшим в море отраженьем, играют злую шутку и со мной. А только.. месяц, вторя мне, вглядевшись в девы колдовскую красоту, спустившись с неба принцем, едва чуть сам сейчас не утонул, в ее божественных объятьях. Себя, не помня, забыв о времени и сутках, и ничего другого не желая видеть, пребываю в голодном, и пьянящем забытьи. Уже ревную и к нему. Мы, как соперники с ним, с самого рассвета, с первыми лучами, что те пажи, повсюду следуем тенями, склонив чела к твоим стопам. Готовые, в любой момент пристать к прекрасным и ухоженным ногам. Дабы облобызать их, почтя за честь и милость проявляемые нам. Божественна, стройна! О красоте твоей ценители и пылкие поклонники речей, стихами говорящие слова, устроив состязание в своем искусстве, лучшего б искали. Наперебой, во всеуслышание крича, все лучшее из своих стихов песен, на всех, что только в мире существуют языках. Коих и смысл деревенщине не всяк понятен, а все ж красивейших настолько, что трели соловья залившегось в признаниях своей любимой буквально меркли б, так хороша ты и почитаема в миру. И кои, лучшие из дев желали б состязаний в красоте, узрев твой просветленный лик, стыдливо меркли, как в тумане, поглощающем весь свет. И только ты, единственно достойная, луною озарившая и удостоившая лицезреть, твои прелестные и милые черты, подобно солнцу озаряла б мир. О Бог, мой! Как ты хороша.. Сколь долго еще дней, смотрясь в твои глаза, я буду восхищаясь прятаться в кустах? Ведь, даже не поэт я - Уличная грязь! Просящий милостыни, смиренно павший пред тобою ниц, как перед собственной судьбой, в тот памятный, благословенный день и лишь благоговея, за оброненный в кухль пятак, осмелился поднять глаза, и не сумевши боле опустить их по эту самую минуту, был, как в бреду. Не помню, как и оказался здесь. Себя не помня от восторга, я пораженный красотой, наверно шел тебе во след. А тут, припав к ручью, я голод с жаждой утолял водою. Что дикий зверь, в лохмотьях, как в шерсти, уже отчаявшись увидеть твои очи снова. Вдруг.. шёпот трав и шелест шёлка с запахом твоим учуял, и все впервые увидал. С тех пор, все ночи тут, и жду. Как ждут слепые, мать свою котята с молоком или вина бродяги, на вродь меня, чтоб оказаться в забытьи и каждый мог своим бы насладиться. Ах, чтоб меня! Как сердце огненное рдея, мчится душа с любовью, что израненною птицей стучит, пытаясь вырваться с груди. О, Господи, о небо! Помоги! Как быть мне? Доколе буду прятаться, как вор, а ежели, это последний раз и более ее я не увижу? Как зверь, учуявший подругу, испытываю более, чем страсть. Нет смысла хорониться - Выйду! Не могу больше молчать, скажу, как есть все и будь, что будет…
Смилуйся матушка, не прогневись! Не дай Бог, кто узреет из господ, что смел так пялить зенки на тебя и думать, что и смею говорить. Не убивай сама, и не вели казнить, пока я буду слово сердцем к тебе молвить. А коль решишься и не сносить мне батогов, лучше убей, не мешкая сейчас же! За этот дерзновенный взгляд, готовый снять с тебя все это злато и прикоснувшися губами пить, глотая жадными глотками рыбы, яко воздух. Подобно яствам коих я не то, чтоб ел, а даже сроду не видал. И даже в снах, найдерзновеннейших из всех, украдкой под покровом ночи, тайно крадучись и шарахаясь всего. Забравшись в королевские палаты и взяв, что ел бы сам король или его царица, я и тогда б предположить не мог, насколько ты непостижимо для меня сладка. И разум мне дурманит не вино, а ты.. Твои глаза, улыбка, плечи, неописуемая, сказочная красота и этот несравненный, упоительный, чистейший запах лотоса и тысяч, найдивнейших оттенков, сотен благовоний и цветов, коих ни передать мне, и не счесть. Не передать и страсти той огня, что заставляют меня открываться. Уж не сдержать мне боле ни себя, ни своих чувств. Дрожу всем телом! Хочу губами шелк твой тронуть и шелестеть над ним листвой. О Боги! сколько есть вас здесь сейчас, смотрящих на мои терзания и эту невозможную, поистине божественную красоту. Вы, все! Надменные, смеющиеся и глумящиеся над моим позором. Узрите! Как я ее люблю и что скажу в свою последнюю минуту! ..Прости, что прерываюсь и стал, вдруг от волненья задыхаться. Я так мечтал это сказать, а времени почти, что не осталось. Так… нежных плеч твоих хочу всегда касаться, лаская кончиками пальцев, едва касаясь, не дыша. Хочу зависнуть, как в полете у мочка ушка мотыльком, боясь издать хоть малый шорох, беззвучнейших и найнежнейших, хрупких крыльц. Нет, милая, не надо обращать внимания на мир. Я здесь.. и ничего не бойся. Это всего лишь звон метала, забудь на миг о приближающейся страже и.. что сейчас все пропадет. Мы тут, с тобой одни! В моих фантазиях, среди роскошнейших цветов и запахов приятного, медового нектара. Ты - моя прелесть.. принцесса, бабочка - Богиня! Будь мотыльком я в этот миг, уже б парил, резвясь в нашем с тобою собственном дворце-цветке. Сливаясь в звоне отчаянных касаний, бесчисленнейших и найпрекраснейших из поцелуев, коих бы мог тебя, своей избранницею удостоить. Я осчастливил бы полетом страсти, став тебе ровней на яву, принцем по крови и лишь перед тобой одной рабом, твоих объятий и желаний, искуснейшим из всех, что только были б мотыльков. И жил б тобой, лишь для тебя.. Теперь, отринь, пни, что есть силы и вели казнить меня немедля! Тогда никто не усомниться в твоей решимости и чистоте.. и более ни о чем не беспокойся. Ведь ты, уже позволила мне жить, пока я в чувствах признавался…