Тень надежды

               
                «Мы - разных областей мышленья…
                Мы - разных сил и разных лет».               
                К. Случевский
   
   Нет, мы не современники; к сожалению, это ясно. Да, мы живём рядом – в квартале друг от друга, возьми подай рукой, соединись; но не выйдет, как ни старайся: я – в одном времени, она – в другом. Ну какие ж мы современники, если у неё – свои чувства и ценности, у меня – во многом противоположные? И пусть кто-то из великих говорил, что любовь предполагает несходство душ (во взаимном воссоединении её сила), - увы, наша история опровергает это…
   Спустя год я всё ещё не остыл и, возможно, путаюсь в словах и чувствах; да это и немудрено в мои немолодые лета, когда седина в бороду, а бес в ребро.  Только с самого начала ни о каком блуде я не помышлял; более того, даже намёка на «амурные похождения» в моей скудной и размеренной повседневности не предвиделось. И вот, как гром среди ясного неба, грянула внезапная влюблённость, как молния, опалила душу.
   Забыть ли тот июльский вернисаж и её в неспешно шествующей толпе? Беловолосая, высокая, неимоверно стройная в чёрном открытом платье, она разом затмила даже самую яркую живопись: плавные движения, замедленность у полотен, балетный поворот головы, умные серые глаза… Я, как на привязи, следовал за ней, но не вплотную – за три, четыре человека; и когда они расступались, я сразу видел её всю – от прядей над длинной шеей до округлых икр и узких лодыжек.
   Приятель художник нас познакомил (её школьник-сын некогда занимался в изостудии). Оказалось, мы близкие соседи, так что после выставки шли на одну автобусную остановку, ехали плечом к плечу и говорили о живописных работах, особенно понравившихся. Затем я проводил её до дома… Только пошловато киношного продолжения с поздним кофе не последовало; напротив – она полушутливо предупредила: «В меня влюбляться не надо». Конечно, это озадачило, но и добавило загадочности новознакомой Надежде ( и ведь имя вопреки всему обнадёживало!)
   День и вечер знакомства я помню отчётливо; но как поведать о годовом томлении, об остуде нескольких встреч, когда Надежда подчёркнуто держала дистанцию, таким способом напоминая о  своём предупреждении? Я и сейчас не смогу в точности воспроизвести печальную хронологию моих слабых упований, сомнений и подозрений о вековечной женской игре, о лукавом кокетстве; однако от подозрений я приходил к трезвому и простому: она меня не любит…
   И длились будни, продолжалась нелюбимая работа, тяготило супружеское одиночество вдвоём. Я на время забывался; казалось, полностью выздоравливал, но именно в эти моменты через приятеля художника Надежда передавала приветы и справлялась о моих делах. Казалось бы, что особенного? – светские знаки вежливости и только, но они вновь будоражили меня. Как в инфантильной юности, я намеренно проходил мимо её дома; мне было не по пути, а я долго смотрел на её затенённые окна, что на втором этаже; эта затенённость вполне соответствовала её душевной непрояснённости, которая уже мучила меня. «Она не любит, не любит – это ясно. У неё своя жизнь, скорее всего незамужняя, но только не одинокая: у такой женщины были, не могли не быть и наверняка есть любовники.. Остепенись, одумайся, на что ты надеешься?» Но разум уступал сердцу, и было обидно и стыдно за свою беспомощность и детскую уязвимость: они позорно подрывали мужественность – несокрушимо победную, гордую, мускулистую. Нет, уступать грешно! Женщину необходимо завоёвывать – так было, есть и будет.
   Таинственный эрос затуманивал мозг. Как в сладком бреду, мне виделось наше слияние: душная сутолка губ, грудей и колен, сплетённые содрогания, стоны  - и маленькая смерть… Но видения уходили – и пресные дни продолжались. Доколе, чёрт побери?!
   Наконец я раздобыл номер её сотового и в один из вечеров позвонил.  Мне опять не повезло: она была простужена и вот уже третий день, по её выражению, «хлюпала носом и пылала температурой». Конечно, вежливо извинилась, - только мне легче не стало. Воистину нас кто-то разводит, но кто – бес или Бог?  По здравому рассуждению, надо отстать, выкинуть уже не  из головы, но из сердца – это же ясно!
   Ах кабы так, только здравых рассуждений не следовало; наоборот, - вместо них  заполонили смутные полумечты-полувидения, и дни мои замедленно текли вспять, в пределы злополучно счастливой выставки. И тому явно способствовала гнилая, серая весна с ненастным небом, грязными обочинами и промозглым ветром. Этот странный «параллелизм» вдвойне убеждал в моей неудаче, что больно било по самолюбию. Слишком много неудач в пятьдесят с хвостиком: работа и семейная жизнь не по душе – и то и другое выхолостилось с течением лет; работа – из-за псевдорыночного слома, семья – по причине старения душевного и телесного.
   Надежда стала таковой вдвойне; повторяю, это имя представлялось почти провиденциальным, почти единственным утешением на будущее. И тут – сплошные преграды…
   Конечно, как всякий влюблённый, я совершал глупости. Впрочем, что такое поступок как не потребность поступиться чем-либо? Я поступался здравым размышлением, меня в собственных глазах оправдывало полное отсутствие какого-либо корыстного умысла или плотского расчёта: к Надежде неодолимо влекло!
   И всё-таки я добился «случайной» встречи: вечером долго поджидал подле дома, «неожиданно» столкнулся на тротуаре, «случайно» окликнул.  «Сергей, вы? Очень рада… Извините, в гости пригласить не могу – дома беспорядок. Давайте  созвонимся дня через три-четыре, посидим, поговорим.» Что за вопрос?! Конечно! Только этого и жду. Сбивчиво отвечая, наверное, «пожирал» глазами: Боже, какая стать, какие умные глаза, какое сильное, зрелое тело! Не скрою, от её вида перехватывало в горле.
   Так надеться или нет? «И может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной»? Неужели судьба столь скудна, что не одарит на склоне лет? От этих вопрошаний плохо спалось, всё валилось из рук, и не помогала самоирония по поводу  «престарелого ловеласа». От приятеля художника окольным путём узнал: она действительно одинока, разведясь, одна воспитывала сына, сейчас он взрослый, самостоятельный. Значит можно предположить, через какие житейские тернии ей пришлось пробиваться, какое мужество употребить для того, чтобы без внешней помощи добиться известной карьеры в достаточно крупной коммерческой структуре и при том остаться обворожительной женщиной, а не высокомерной эмансипэ.
   Я понимал: на этом трудном пути не обошлось без потерь. На вид Надежде около сорока; впрочем, это неважно, главное в ином – в её душевном устроении. Чужая душа – потёмки, а женская – вдвое; и мне ли донжуану заочнику, судить о безднах дамской психологии? В часы неодолимой ипохондрии я почти физически ощущал некую пропасть между нами, и было больно и неразрешимо. Бог с ней, с недоступной любовью, - утвердилось бы простое общение, хотя это равносильно моральной пощёчине: есть в нас, мужиках, этакий дурацкий максимализм – или всё или ничего.
   Но что значит «всё»? Природное право обладания. Наверное, с доисторических времён во мне «сидит» победный комплекс самца: жгучая потребность верховодить самкой, иметь её тело, а значит и душу; быть комфортно озарённым её преклонением и преданностью. Наверное, так веками и длилось до тех пор, пока не грянула эмансипация. Яркое благо цивилизации, сотворённое не без помощи мужчины, изменило душевное соотношение между НИМ и ЕЮ: теперь нет и не может быть изначальной подчинённости – отныне ОН и ОНА равноправные игроки на жизненном поле, если изъясняться псевдорыночным языком. А если  попросту, по-человечески, то надо продлевать ритуальное преклонение перед женщиной, увенчивать её восторженными комплиментами, защищать на сквозняках жизни.. Правда, в фаворе равноправия, с молчаливого согласия нашего брата,  почти все дамы говорят об обратном: это на их хрупких плечах воздвигнут мир, что именно женщина испокон века правит им, что если мужчина – глава семьи, то женщина – шея; куда она повернёт, туда голова и смотрит…
   А впрочем, всё это – мои досужие рассуждения, коим предаюсь только сейчас, спустя год томлений, болей и разочарований. В начале моей влюблённости умствования полностью отсутствовали – их просто не могло быть по определению: влюблённый  - благоглуп, слеп и по-мальчишески окрылён. Ему море по колено, но вляпается в житейскую лужу – и утонет.  Это летучий намёк на мою худую семейственность; однако подробностей избегну – слишком тоскливое повествование выйдет.
   Честное слово, в те дни  я жил одной Надеждой: прекрасная «соломинка» влекла, и всё моё существо тянулось к ней, спасительной. Мы несколько раз говорили по сотовому. Я, как птица перед взлётом, внутренне вздымался, но постепенно «крылышки» мои опадали: сквозь вежливую светскость я улавливал то ли голосовой холодок моей собеседницы, то ли рабочую усталость – и это моментально передавалось мне, и я трезвел, словно окаченный студёной водой. «Ну и нет и не надо! – шептало пораженчество. – Насильно мил не будешь. Выходит, не судьба… Вот и встретились два одиночества, развели при дороге костёр; а костру  разгораться не хочется. Вот и весь разговор».
   Но в противовес остудной логике и здравомыслию я снова и снова звонил – настойчиво, но не часто; и всепобедным доводом в пользу моей наступательности была Надеждина красота, почти заочная, умозрительная, но в сотый раз обласканная в сновидениях. Эта «виртуальная» красота, с которой соединял меня только телефонный голос, до такой степени очистилась от всего бытового, что становилась почти небесной; и я сокровенно радовался этому обретению; но радость странным образом перемежалась с голодной болью: телесность требовала утоления!
   Я настоял на свидании. В обговорённое кафе она пришла в том самом чёрном открытом платье, в котором пленила меня на вернисаже. Боже, она была прекрасна! Я бездарно засуетился, отодвигая стул и усаживая её; Надежда грустно улыбнулась и суховато сказала, что спешит и просит за это не сердиться. Ну что за мелочи, как я могу сердиться – ведь почти счастлив видеть её!
  - Знаете, я давно хотела вам сказать…- Надежда опустила глаза и на некоторое время замолчала. – Я давно хотела предложить вам дружбу. Любовь слишком больно ранит. Только не сердитесь и поймите меня.
   Всё сразу – боль, обида, разочарование – уязвили меня, и, наверное, всё это отразилось на лице, потому как Надежда удивлённо взглянула на меня. Честно говоря, я сник и уже не мог скрыть этого; и всё-таки нейтрально отговорился, напоследок сказав, что не слишком верю в обоюдную дружбу мужчины и женщины, а впрочем, бывают счастливые исключения и станем надеяться: это наш случай… Растерянно произнося это, я воспринимал скрытый отказ, как женскую пощёчину – несильную, даденную вскользь, но оттого вдвое чувствительную, потому как прерывалась природой заповеданная связь…
   К счастью, началась истинная весна: отошли черёмуховые холода, утвердилось стойкое тепло, и я добровольно «сослал» себя на кровные шесть соток. Густо зацвёл терновник, затем сливы и вишни – и душевная боль ослабла: лёгкая белизна ветвей сладко осеняла, улегчая думы. Но вскоре сад стал отцветать, лепестковый ливень нарастал, длился изо дня в день – и тупая внутренняя боль возобновилась.
   Унижаться, жаловаться, умолять о любви? – это было ниже моей гордости. Именно в те дни я мучительно преодолел себя и «вернулся в лоно семьи»: пускай давно иссякла супружеская страсть, но ведь были первые медовые годы, были новорожденные дети и счастливые безумства, связанные с ними. Да, супруга заметно сдала; но, очевидно, и по моей вине тоже, а значит надо платить мужские долги – ведь совесть, не смотря ни на что, ещё не потеряна.
   И всё равно острая память о Надежде непрошено обжигала: эта недоступная женщина оставалась желанной, словно самозаветная мечта. Не скрою, я скрытно страдал, упорно изгонял самую память о ней, но вовсе не из вражды – только из самосохранения. Всё чаще и чаще мне это удавалось, и лишь иногда во дни особо острой хандры, когда я забывался в алкоголе, как нескладный подросток своей супероднокласснице, я подбрасывал букеты к Надеждиной двери, но, разумеется, не звонил, а трусливо сбегал, кляня себя и всячески измываясь над подростковым инфантилизмом. Наверное, это самоедство меня и спасло: букеты появлялись всё реже и реже, а вскоре исчезли совсем. Я день ото дня трезвел, углубился в работу – спасительную мужицкую панацею. В общем, становился собою прежним – душевно прохладным, в меру циничным – и воспринимал женщин отстранённо эротически, как живые скульптуры, не более.
   И внезапно позвонила она! И странно пронзила её фраза:
  - Я постоянно думаю о вас, мне так недостаёт вашего робкого преклонения и бескорыстия…
      И почему так поздно? Зачем так разновременно? Кто ответит?.. Нет, конечно, мы не современники: живём почти рядом – и на разных планетах; по сути пространство одно, - увы, измерения разные.