1.
- Привет-привет всем, кто бодрствует в этот час с нами! Это по-прежнему Radio Attraction. Наконец, после недели бесконечных анонсов, в нашей студии появился он! – Ирвин Локлир, лидер проекта «Broken Porcelain». Привет, Ирвин.
- Доброй ночи.
- Конечно же, визит столь таинственного музыканта предвещает нам нечто совершенно удивительное, а именно раскрытие больших и маленьких секретов, подробностей о вышедшем на днях новом долгожданном (четыре года ждали!) альбоме, который называется «Interiors Clouds». Нам известно, что помимо написания новых песен ты успел переехать, сменил свой любимый Лондон на Нью-Йорк. Скажи, адаптировался ли ты уже? И повлияла ли смена обстановки на содержание альбома?
- Мне кажется, я продолжаю с удивлением смотреть на американскую мечту, установку на непременный успех, заложенный в их менталитете. Теперь не через океан, а в упор. Но мне комфортно. Это моя космополитная природа. Возможно, сам Нью-Йорк, раскрепощенный и яркий, находит во мне такой отклик. Однако я не очарован. Я всегда буду любить Лондон, он прекрасный, сексуальный, полон тайн, как тяжелые, терпкие духи. Но сейчас мне нужен иной воздух. И для работы над альбомом это стало питательным.
- Четыре года назад, по окончанию гастрольного тура, ты пропал со сцены, из всех новостных лент. И сейчас являешь нам совершенно новое звучание. Альбом «Interiors Clouds» ознаменовал собой определенный период в твоей жизни?
- Многое изменилось за это время. Закончился очень сложный период для меня. Имелись некоторые преодоления, которые мне нужно было пройти. Достаточно долго во мне жила уверенность в том, что я не смогу больше ничего написать. Меня окружало много прекрасной музыки, но ее не было во мне. Я садился за клавиши и просто смотрел на них, забывал руки на коленях. Не обошлось и без нервных срывов… Постоянное нахождение в психологической борьбе и внутренний дисбаланс выключили меня на время. Мне потребовалась профессиональная медицинская помощь и долгий процесс реабилитации. Вылившееся из пережитых внутренних конфликтов творчество и есть эти мои внутренние облака, «Interiors Clouds», облака как внутренности.
- Насколько долго длилась работа над «внутренними облаками»?
- Считаю, что недолго – полгода. К началу работы я уже имел четкое представление того, что получится в итоге. И знал, как к этому прийти. Но, надо заметить, это не типичный для меня опыт.
- Какие композиции войдут в надвигающийся тур в честь релиза альбома, а какие ты считаешь не подходящими для исполнения на концерте?
- Я думаю, к основной драйвовой начинке будут примешаны одна-две песни-откровения. Моя хаотичность и противоречивость хочет подчеркнуть одновременно и энергетику знаковых композиций, и драматичный характер пластинки в целом. Динамичная музыка, конечно, находит наибольший отклик у публики, звучит мощно. Для откровений, может быть, стоит собрать, например, полноценный акустический концерт. Я очень многого не играл «живьем», потому что это оказывалось слишком приватным, тем, что говорится тет-а-тет, камерно, вполголоса, а не кричится со стадионной сцены.
- Отлично. Тогда самое время послушать заглавную песню альбома «Interiors Clouds» от проекта «Broken Porcelain». Оставайтесь с нами! Мы очень скоро вернемся для дальнейшей беседы с Ирвином Локлиром и доберемся до ваших вопросов в прямом эфире на Radio Attraction. Поехали!..
*
«Известный музыкант Ирвин Локлир, а точнее его фотографии стали центром крупного скандала. Звезда попала в неприятную историю. Оказывается, его анкета появилась на сайте эскорт-агентства «Bordeaux Boys». Правда, мошенники изменили некоторые данные: согласно информации Локлир представлен как 25-летний блондин». «Daily Express».
*
Хэллоуин закончился для музыканта проекта «Broken Porcelain» Ирвина Локлира неприятным инцидентом. После завершения выступления в Шеффилде, он в сопровождении свих музыкантов и менеджера отправился в аэропорт. Но попасть в Лондон своим рейсом им так и не удалось. Локлир был задержан сотрудниками «British Airways». Причиной этому стало подозрение на употребление наркотиков. Музыкант пытался доказать, что он пил только виски, но ему все же пришлось пройти медицинское освидетельствование». «The Sun».
*
- Иви хочет переписать свои клавиши. Ей многое из готового не нравится. – говорит Мо, шаря рукой под мониторами в поисках улетевшей туда крышки от бутылки воды.
Я даже развернулся на месте:
- Переписывать клавиши? Мы и так убили на них полтора месяца. Там все гладко. Что такое?
Иви, как будто дождавшись слова, сразу тараторит:
- Ирвин, ты сам говорил о том, что хочешь сделать более жесткими и объемными «Bad Reason» и «Hydra». Но в итоге мы их писали без тебя. Я, конечно, все сыграла по твоим партитурам, но ты не дал мне шанса предложить то, что я хотела. Пришел режиссер и что? – пишем, говорит, и точка. А я переделала реверберации, добавила… Да много я чего добавила.
- Мы же с тобой вместе писали партитуры. Где ты была тогда с этими предложениями?
- Хм, я, конечно, извиняюсь, но припоминаешь, каким ты приходил на составление партитур?
- Понятно… Останься со мной сегодня вечером, я все посмотрю. Нужно будет, в случае чего, планировать дополнительную работу студии. И бюджет.
Я немного устал от напряжения, но процесс затягивает и увлекает. Интересно, пока непрерывно занимаешься им, пока чувствуешь нерв, поэтому я уезжаю домой только поспать. Чтобы не терять запала, не упускать настроение.
Я вижу горящие глаза ребят, их подъем. Они встретили меня в студии после всех моих передряг с невероятной поддержкой и энтузиазмом, хотели скорее приступить в оборванной ранее работе. Я чувствовал себя виноватым, бесспорно, но со мной были единомышленники, которые, не задавая лишних вопросов, поддержали и меня, и проект, когда это было нужно. Я бесконечно им благодарен. Это мои люди.
Но тогда, в самом начале, поиски музыкантов для «Broken Porcelain» затягивались, я не знал никого, кто соответствовал бы музыкальным планам задуманного мной проекта. Лишь спустя некоторое время они встретились мне: Мо и Иви – почти один за другим.
Мо жил в музыкальной лавке, куда вынужден был переехать после того, как его выгнала жена. Они вместе приехали из Ланкашира и снимали крохотную мансарду в районе Блумсбери. Но бойкая Дженна быстро устроилась в один из местных студенческих театров, обзавелась новыми приятелями и, видимо, новой жизненной позицией, в которую замкнутый Мо никак не вписывался, потому он и ушел. То, что он ушел сам, Мо всегда подчеркивал и настаивал на этом, но мы знали, что развод и обитание в лавке у приятелей – совсем не его добровольный выбор. Кстати, эти приютившие его ребята, помимо абсолютно неприбыльной продажи своих дурацких дисков, пытались сами писать какую-то электронщину, и заразили этим Мо, который, вообще-то, за год до этого бросил учебу на кафедре ударных инструментов в консерватории. И началось: диски продавались плохо, зато отлично продавалась травка, которую парни таскали откуда-то в неимоверных количествах. Только это и окупало содержание лавки, где они и работали, и жили, и писали свою музыку. Когда в их притон нагрянули бобби, то Мо прихватили тоже. Потом, по его словам, из отделения он каким-то до безумия простым способом то ли сбежал, то ли даже спокойно вышел – офицеры что-то напутали с его заковыристым полным именем, и в результате Мо оказался на улице. Только теперь ему совсем некуда было идти. Возвращаться в Ланкашир к родителям он тоже не стал. А вместо этого таскался по клубам и пабам в Шордиче или Барнсе, где работы почти не было, но зато ошивалось полно музыкантов и людей из «околомузыкальной» тусовки. Там я его и нашел. Мо было тогда всего 23 года, но он так зарос, что меньше 35-ти я ему не дал. Однако одет он был стильно: узкие брюки, длинная майка с модным принтом и приталенный заношенный пиджак из шлифованной дымчато-серой кожи. Смуглый, высокий, немного сутулый, худой, но с сильными руками – настоящий драммер! Физиономия Мо всегда являла собой хмурость и серьезность, он просто готовый участник рок-команды. Но мне, скорее, нужен был подвижный и живой парень, увлекающийся компьютерами, перкуссией и электронным звуком. Он почти лежал на столе в пабе недалеко от студии «Olimpic», накручивая свои длинные темные патлы на пальцы, а я сидел рядом и рассказывал, по сути первому встречному, о том, что ищу несуществующую, наверное, смесь классического барабанщика с драм-машиной. Мо, даже не спросив моего имени, сказал: «Налей мне». Я заказал ему виски. Он выпил стакан залпом, разгрыз лед и пробурчал:
- Если ты будущий чертов Гэри Ньюман, Моби, возомнил себя Трезнором или решил сколотить новый «Daft Punk», то я хочу попробовать сделать что-то с тобой… В смысле, музыки… Хочу показать тебе, на что я способен… В смысле музыки…
Он стушевался, запнулся и угрюмо замолк. Но я улыбнулся. Мо, похоже, просто засиделся в лондонском богемном андеграунде, где подчас подобные уточнения просто необходимы, так как тебя могут понять иначе, чем ты предполагал.
После этого разговора Мо поселился в комнатке этажом выше моей квартиры. Он гордо ответил отказом на мое предложение перекантоваться у меня, но попросил снять для него комнату. Мол, если мы действительно станем крутыми музыкантами, то он отдаст мне долг и переедет в более приличное жилище. А если не станем, то так мне и надо, – нечего было надеяться на забулдыгу из кабака. У меня не было проблем с деньгами, и мы договорились. Сначала в клубе «Barfly» Мо показал мне свои способности, сыграв на ударной установке отдельные рисунки из «White Stripes», «The Clash», «Keane» и «U2», а потом притащил ноутбук, и мы слушали то, что он успел написать в лавке неудавшихся торговцев травкой. Впечатлило все. Я вглядывался в его запорошенное прядями волос лицо и никак не мог найти там отблеск консерватории. Но это было хорошо. Хмурый, тощий и стильный черт за синтезатором – то, что мне нужно!
Мы взялись за дело во временной студии. Через месяц Мо выложил передо мной две полноценные песни. Даже предложил мне во второй поусердствовать с криком, который, на его взгляд, должен синхронно сливаться с придуманным им вибрато, закольцованным лупами. Я сначала не понял, каким образом он себе представляет это сделать голосово, но когда Мо запел, демонстрируя то, как он это слышит и понимает, я поразился – это был чистый высокий почти женский голос! Моментально забыв про вибрато, я предложил ему сделать песню в два голоса, где он второй партией будет петь вот этим своим невероятным высоким голосом. Впоследствии композиция вошла в наш дебютный альбом и на три недели закрепилась в британском чарте. На всех интервью, во всех радио- и телеэфирах, куда нас приглашали, его просили спеть отрывок из своей партии вживую, он зажимался, злился, но пел, приводя всех присутствующих в восторг.
Но до этих лавров было еще далеко.
А пока мы днями насиловали драм-машину, экспериментируя с ритмами, и иногда, засидевшись далеко за полночь, шли в клуб «Boujis», где однажды на нас в буквальном смысле свалилась Иви.
Вообще, я не предполагал увеличивать состав группы. Мне казалось, что нас с Мо вполне достаточно. Но позже, когда наши технические аппетиты выросли, когда появилась масса идей и планов, до нас дошло, что делать все это вдвоем – утопия. Поэтому Иви была нам, так сказать, ниспослана.
В «Boujis» мы, как обычно, устроились на дальнем угловом диване. В очередной раз по всей площадке пустили дым, все вокруг заволокло белым, и на сидящих нас из этого облака упала пьяная и зареванная Иви. Растирая слезы по черным от туши щекам и икая, она извинилась и собиралась было снова исчезнуть в туман, но потом, видимо, передумала, вкрутила свою узкую задницу между нами и рассказала о том, что пришла сюда отмечать расставание с Алексом Капраносом. Мы переглянулись с Мо и разразились смехом. Представить ее подружкой лидера группы «Franz Ferdinand» никак не получалось. Да к тому же Алекс, вроде, по другой части… Но это было забавно.
Иви обладала самой что ни на есть модельной внешностью и смахивала на девушку из моды 90-х, запомнившуюся героиновым макияжем и вечной депрессией. Позже Иви призналась, что мы просто ей понравились и она хотела произвести впечатление, зацепив наше внимание каким-нибудь известным именем. Пытаясь рассказывать нам только что придуманные подробности того, какой Капранос подлец, Иви оборачивалась то ко мне, то к Мо, криво улыбалась, а потом замерла на секунду, сложилась пополам и ее вырвало на пол. Мы отскочили в стороны. Эта неприятность, тем не менее, помогла Иви немного отрезветь, и она начала извиняться, так искренне, отчаянно, до самобичевания. Мы помогли ей встать, и она, качаясь, ушла в уборную. Нам было жаль ее, но глаза уже слипались, и нужно было немного поспать, потому что работу в недешевой студии с одиннадцати утра никто не отменял.
Неделей позже я встретил ее на вокзале Виктория, где забирал в почтовом отделении заказанную MIDI-клавиатуру. Она узнала меня, покраснела, но подошла и горячо пожала мне руку.
- Я Ирвин. Мы не успели познакомиться тогда.
- Иви. Я провожала маму в Портсмут. Месяц тут меня уму-разуму учила. Хоть расслабиться теперь можно.
Я расхохотался:
- Расслабиться? То есть ночные клубы во время маминого контроля – это не достаточное расслабление для тебя?
Иви снова покраснела и улыбаясь опустила глаза:
- Сбежала разок оторваться. Что это у тебя?
- Выкупил новое оборудование.
- Синтезатор, что ли? Я музыкальную школу на синтезаторе заканчивала. Как лох. В доме не было места для фортепиано. В наушниках постоянно, чтоб родителей не будить. Играть получалось ночами. Днем занятия, гулянки, ну, ты понимаешь…
- А сейчас играешь?
- Ага. Коту. Единственный мой слушатель. Инструмент – это единственное, что я сюда привезла из вещей. Полгода с одним гитаристом даже играли в «Gramaphone», но потом Пайпера нашли с передозом, и теперь никакой музыки в моей жизни нет. Кроме Боуи, который у меня на будильнике. Приходится иногда подниматься по утрам, чтобы сходить отметиться в службе занятости – мне безуспешно пытаются найти работу уже третий месяц. Спасибо хоть денег немного подбрасывают.
- Любишь Боуи? А еще? Что слушаешь, что играешь?.. Черт, место неподходящее – стоим тут посреди толпы. У тебя есть время?
Иви улыбалась и смотрела приветливо своими несколько раскосыми глазами. Яркая и игривая. У меня уже появилась идея насчет нее. Мы отправились в ближайший паб, где я объяснил смысл моих дурацких вопросов и рассказал о зарождающемся проекте. Иви слушала с интересом и кивала. Мы выпили, и она немного разомлела.
- Я хочу послушать твою игру, Иви.
- Какую? – в своей кокетливой манере спросила она. Это Иви так по своему обыкновению шутила, задавая выводящие из себя вопросы, не то флиртуя, не то прикидываясь дурочкой. Мы привыкли к этому потом. А пока я с интересом присматривался к ней, слушал ее мысли. Красивая мулатка корейских кровей: смуглая кожа, шоколадного цвета волосы подстрижены и уложены во французское каре, тоненькая и, похоже, немного безумная. Формат то, что надо.
Конечно, в тот день я не услышал ее исполнения, потому что мы переусердствовали с выпивкой, но на следующий день она пришла к нам в студию со своим синтезатором, ноутбуком и котом. Кот, щурясь, сидел на банкетке, а Иви стоя управлялась с техникой. Это было нечто! Она делала сумасшедшие миксы в стиле Бенасси, «Parov Stelar» и «Deep Dish». Слушая свои же работы, она пританцовывала и отрывалась так, будто мы для нее собрали Уэмбли.
В удачу тогда не верилось. Я смотрел на ребят и понимал, что лучшего и желать нельзя. У меня были настоящие музыканты-энергетики, куча идей в голове. Музыка внутри меня звучала одна за другой, вместе с другой, наслаиваясь и сплетаясь, превращаясь в парящую какофонию, от которой кружилась голова, все множилось и бесконечно раскрывалось замысловатыми шкатулками с секретом, перспектива многомерно расширялась и углублялась. От такого воодушевления я пьянел и всем своим нутром чувствовал надвигающийся успех. Иначе и быть не могло! Я уже тогда отчетливо видел как явность все наши грядущие успехи, наше признание, известность и звездный шик. Я воочию видел студии, заваленные музыкальными наградами, вереницы рэков с дорогущей аппаратурой, толпы поклонников, полные стадионы, первые колонки и обложки музыкального глянца. Но это все случилось потом.
А пока все оказывалось до безрассудства простым. Слишком гладким. Исходя из моей истории, каждый может прийти к выводу, что по Лондону группами, стаями, прайдами, созвездиями перемещается бессчетное количество талантливых музыкантов всех мастей с непременной удачей под мышкой…
Но, похоже, это так и есть, черт возьми!
*
«Звезду британской сцены Ирвина Локлира преследует сумасшедшая поклонница из России. Девушка по имени Анна уже в течение нескольких дней буквально не дает проходу музыканту. Она дежурит под окнами его дома в северном Лондоне, выкрикивая слова любви и требуя встречи с Локлиром». «Daily Mirror».
*
«Откровенной и слишком смелой сочли рекламную фотосессию обнаженного Ирвина Локлира акционеры известного бренда мороженого, сделавшего музыканта «лицом» своей рекламной кампании. Даже самый невинный кадр оказался похожим на имитацию орального вида любви, который нельзя показывать детям – главным потребителям продукта. А уж тем более те снимки, где нагой красавец позирует, обмазавшись талым мороженым. Фотосеанс, прошедший в отеле «The Waldorf Hilton», собрал большое количество жаждущих увидеть обнаженную звезду зевак, набившихся в бар, который в этот день сделал двойную норму выручки. Несмотря на то, что фотоссесию решили не использовать, бренд мороженого все равно получил широкую рекламу. Среди женщин. Поклонникам Локлира остается надеяться, что пикантные фото все же попадут в Сеть». «Daily Mirror».
*
- Извините, но здесь нельзя курить.
- Конечно… Простите.
- Мистер Локлир, присядьте, пожалуйста. Не стоит волноваться, доктор Фармер с минуты на минуту пригласит вас.
В кабинете Фармера всегда светло и много воздуха. Это все от панорамных окон на уровне 23 этажа. Вместо больничных кушеток или наоборот киношных пышно-подушечных диванов стоит авторская мебель причудливых форм: вдоль фактурной серебристой стены полупрозрачная удлиненная оттоманка в виде капли и два оплывающих форм кресла в углу рядом с импровизированным японским садом камней. Никаких столов.
Я всегда сажусь на краешек оттоманки и оглядываю ее. Вроде бы вижу ее каждый сеанс, но никак не могу запомнить.
Сеансы с психоаналитиком Фрэнсисом Фармером продолжаются уже второй месяц, и пока что от этого «лечения» у меня развилась только хроническая усталость и ощущение цикличности бессмысленного убийства времени. И денег, кстати.
Это не было весело даже поначалу.
Я сам нашел этого специалиста, выяснил все о его компетентности, записался на курс занятий и пришел сдаваться. Именно так. Как к последнему пристанищу монастыря приходят грешники, уповая на целительную силу обетов, постов, стен, молитв и смирения. Но мне кажется, что больше все-таки из страха. То есть почти как в последний путь. Ну, или в последний из возможных перед чертой, переступив которую однажды, уже нельзя ничего вернуть назад.
Я-то всегда представлял себе на этих оттоманках только пустых бездельников, мающихся отсутствием каких-либо способностей, или, что еще хуже, страдающих от, как им кажется, тяжкого бремени этих самых способностей как неподъемного дара божьего. Да вот, может, еще жаждущие интриг домохозяйки, опоенные ядами концентрированных сериальных страстей, потерявшие границу между реальным положением дел и опиумными миражами красивой экранной жизни, уместно смотрелись бы в этом интерьере.
Все это выглядело таким странным тогда: будто от безволия, будто течение слишком далеко зашедшей жизни в угаре принесло тебя само в эти спасающие руки.
Я пришел на первую встречу с доктором, что называется, тепленьким, по окончанию выступления, на которое ребята из моей группы собирали меня буквально по частям. Я был не способен выйти на сцену заполненного орущими фанатами клуба в Пасадене из-за панических атак, которые загнали меня в туалет гримерки. Пока Мо и Иви искали, чем сломать дверной замок, чтобы вызволить меня, наш менеджер с «Уорнос-рекордс» Китон Аркетт орал мне в этот самый замок о том, сколько сотен тысяч штрафа по договору выставит мне его влиятельная контора за срыв уже оплаченного концерта, сколько он терпит мои выходки, какая я свинья и где он желал бы мне закончить свои дни. Красочно, с матами, беспрерывно лупя дверь кулаком.
Когда ребята все же ворвались в туалетную комнату, оттеснив Аркетта, Иви схватила меня за плечи и попыталась поднять с пола, но у нее ничего не вышло. Меня трясло, судорогами свело челюсть, кисти рук и ступни. По обыкновению молчаливый Мо только хватался за лоб, затылок и суетился. От темных кулис с фонариком в руках прибежала запыхавшаяся Эйприл, наш концертный менеджер, и опустилась рядом со мной на пол:
- Ирвин! Черт возьми... Тише-тише… Слушай только мой голос. И я тебе говорю, что все под контролем. Вдыхай глубоко, вот так… Я тут. Зал полон. Они любят тебя. Ребята переживают. А ты не сильный. Не сильный, вот, как есть, говорю! Но ты можешь. Потому что ты чертов Локлир – не от мира сего, неврастеник и гений. Дышишь? Вот так… Еще! Вдыхай глубже! Отлично. Теперь дай мне руку, так, положи мне голову на плечо, не стесняйся, я разве что тебя не пеленала… Теперь опирайся на меня и вставай. Молодец. Я тут, я держу. Хорошо, Ирв…
И тут же в сторону громко и властно: «Где его чертова кола?!»
У меня с трудом, но получилось поймать и уравновесить вдохи и выдохи.
Эйприл далеко не мамочка. В ней и авторитетная хладнокровная харизма, и железная хватка концертного менеджера, и, вместе с этим, человечность. С такой не пропадешь. Мне кажется, у нее даже мертвые выходили на сцену. И она всегда держит марку. Ей около сорока пяти, жилистая, высокая, плечистая, как пловчиха, во всегдашних идеально со стрелками наглаженных черных классических брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом и закатанными до локтей рукавами. Когда-то она с треском во весь шоубиз выпнула гульнувшего на сторону мужа, отсудив у него дом в Малибу, контрольный пакет акций крупнейшего на побережье концертного агентства «Полигимнос», который, в свою очередь, достался тому от предыдущей повелительной жены, и даже захапав урожайный участок с винодельней в долине Напа. Потом, поговаривали, она жила с каким-то фотографом. Ну, как «с каким-то»… Точнее сказать, с какой-то. Эта Эшли сопровождала показы от дома моды «Lanvin», когда тот возрождался после десятилетий забвения, и постоянно жила в Нью-Йорке, пока Эйприл в духе своей отвергающей компромиссы натуры не перетащила ее к себе в Лос-Анджелес. Но модный фотограф вскоре после переезда куда-то исчезла, а Эйприл с головой окунулась в работу, впредь она везде появлялась в гордом одиночестве или в компании своих подопечных музыкантов. С нами, мутными ребятами из «Broken Porcelain», за четыре года совместной работы Эйприл позволила себе выходы на публику лишь дважды – на премии MTV EMA и на презентации сингла «Alien Me» в лондонском «Arts Club».
Но тогда, на выступлении в Пасадене, подняв меня с туалетного пола, она твердо и жестко прошипела:
- Тебе нужна медицинская помощь. И ты должен за ней обратиться. Считай, что это звучит как моя прямая угроза тебе. Понял?
Мы, конечно, отыграли тот концерт, но сразу после этого я окончательно сломался. Правда, Эйприл уже этого не видела, ибо как профессионал довела подконтрольное ей дело до конца, выполнила все условия контрактов и снова заперлась в своих апартаментах в Малибу.
С трудом выглянув из месячного морока алкогольных и наркотических дурманов, я появился на пороге приемной доктора Фрэнсиса Фармера. Он долго всматривался в мое лицо и в итоге поставил для меня лишь одно условие – если я начну снова пить или употреблять наркотики, то лечение будет немедленно прекращено без возможности начать этот нелегкий процесс заново. Я осоловело кивнул и подписал все нужные бумаги. До этого момента Фармер работал только с преступниками – бывшими или настоящими. Первые нуждались в реабилитации, адаптации и звонком пинке в новую жизнь, а вторым требовалось медицинское освидетельствование на вменяемость, от которого зависело потом решение присяжных в суде. И тут вдруг музыкант. Знаменитость. Я. Но я хотел пинка именно Фармера. Хотел как злостный преступник по отношению к самому себе.
Когда огромные часы приемной показывают ровно полдень, когда секундная стрелка ложится на минутную, а минутная на часовую в одно положение, – в этот миг я встаю и иду к уже открывающимся мне навстречу дверям логова доктора Фармера. Он приветливо, но пронзительно смотрит мне прямо в глаза еще до того, как я дошел до порога.
- «Я трезвый, доктор Фауст… Я трезвый, - говорю про себя и иду в кабинет с хищной улыбкой, - не волнуйтесь».
2.
За мной идут.
Шаги следуют за моими: поворачивают из переулка на улицу, идут вдоль кирпичной стены жилого дома, каких-то благоухающих утренними цветами кустов, спешат через заброшенный съемочный павильон, сквозь колоннаду которого вдали отрывками мелькает молочно-белая дымка едва просыпающегося океана.
После ночи в одном из клубов Санта-Моники я иду, как зомби. И почему я не остался спать в припаркованной у входа в клуб машине, а побрел куда-то пешком? Ведь я действительно не понимаю, где нахожусь.
И теперь еще эти шаги.
Я хочу обернуться, но вместо этого почему-то начинаю неловко бежать.
Шаги тоже ускоряются в бег, шаркают по мелкому гравию с обочины. Меня немного качает и это плохо, ведь я бегу по дорожке, с левого края обрывающейся оврагом, поросшим густым колючим кустарником. В этом чертовом Лос-Анджелесе все на горах и все в зарослях. Или меня случайно заносит в такие колоритные районы…
Я все же подвернул щиколотку и, цепляясь за шипы неизвестных растений, кубарем полетел в обрыв, больно ударяясь о каменистый склон и слыша, как на мне, разрываясь, трещит одежда. Это был последний кадр.
Когда я открыл глаза, солнце уже стояло в зените и нещадно палило мои саднившие раны. Надо мной появился лохматый парень в распахнутой белоснежной льняной рубашке, надетой на загорелое тело.
- Эй, приятель, ты чего разлегся? Давай поднимайся.
Он помог мне приподняться, но мне не удалось сразу встать и поэтому я кое-как сел: голова кружилась и горела, координация все не восстанавливалась, во рту разверзлась чертова калифорнийская пустыня, нёбо потрескалось и язык прилип к гортани. Парень что-то болтал и посмеивался, а я не очень различал, что он несет, и не мог ничего сказать сам.
Потом каким-то волшебным образом в его руках появился самый что ни на есть тонкий запотевший бокал с искрящимся ледяным шампанским и белое полотенце. Все это он, не переставая улыбаться, протянул мне. Полотенце оказалось свежим, хрустящим и ароматным, я вытер им лоб и щеки, горячие и промокшие от крови и пота, и оно мгновенно превратилось в грязную тряпку. Сразу после того, как полотенце исчезло, перед глазами возник бокал, и я жадно сделал большой глоток – это действительно оказалось шампанское, и очень вкусное. Допив до дна, я почувствовал, что поплыл, резко заболело все то, чем я падал, катился, ударялся и цеплялся. Наконец, я рассмотрел, что сижу у подножия кустистого склона на обочине дороги, на которой блестит бирюзовый кабриолет Кадиллак Эльдорадо 80-х годов выпуска. В машине заливаются хохотом две полуобнаженные блондинки, размахивая бокалами и игриво отбирая друг у друга солнцезащитные очки.
Я упал в какой-то плохой американский фильм? Про крутых плейбоев и их подружек, с которых рисуют плакаты и татуировки в стиле пинап? Или я еще в бреду?
Парень позвал на помощь своих подружек, и они втроем подняли и втащили меня на заднее сиденье кабриолета. Хохочущие девицы сели со мной, прижавшись к моим ноющим бокам загорелыми бедрами и плечами.
Понятно – я в раю, наверное. Но тогда у меня не должно ничего болеть...
Я не успел додумать эту мысль, потому что парень сел за руль и машина тут же рванула вперед.
*
- Тебе не стоило валяться одному на бульваре Сан Висенте, братишка. Так себе местечко. Кричи не кричи. Вот все, как попугаи, твердят «Санта-Моника!», «сердце Голливуда!», «звездная деревня!», а на самом деле тут тебя в два счета прикончат, стоит только зазеваться.
Мы расположились в шикарном пентхаусе Мо – так звали пижона, что подобрал меня. В приторно шикарном двухуровневом номере отеля «Casa Del Mar» пафос бил ключом – жаккардовые диваны, сверкающие бра, мраморные статуи каких-то обнаженных богов в арках, даже на ковролине с густым высоким ворсом красовались золотые французские геральдические лилии. Закатное солнце прожигало розовым всю огромную гостиную.
Бедные девчонки, которые, казалось, готовы таскаться за Мо повсюду, от непрекращающегося шампанского и целого дня развлечений под палящим солнцем выглядели сонно, то и дело выплескивали вино на жаккард и уже норовили задремать.
А я в белом махровом халате после прохладного получасового душа сидел на полу посреди лилий, отхлебывал виски из тяжелого стакана и чувствовал, как на похмелье накладывается новое опьянение и, что хуже всего, начинается ломка.
- Ты же музыкант, я знаю тебя. Ну да!– непринужденно болтал Мо. - И я музыкант. Припоминаешь? – мы знакомились прошлой весной на Коачелле. Правда, ты едва тогда стоял на ногах. Хех!
Я внимательно всмотрелся в физиономию Мо, но ничего в моей памяти не пошевелилось.
Он плюхнулся на длиннющий диван рядом с заснувшими блондинками:
- Ну, рассказывай, какого черта ты валяешься на дороге в ЭлЭй?
- Шел из клуба.
- Пешком? – Мо хохотнул.
- Да там вообще странная ночь была… А потом еще шаги…
- Какие шаги?
- Кто-то следил за мной, я пытался убежать и свалился в овраг. Там камни, колючки… До сих пор голова трещит и ребра болят.
- Мы поставим тебя на ноги! Несмотря на то, что девчонки временно отрубились, у нас есть, чем подкрепиться. - Мо усмехнулся и прошел к кофейному столику.
Я приподнялся и увидел на его черной глянцевой поверхности пару кредиток и бумажную трубку.
- «Кокаин, – вспыхнуло в голове. – Наконец-то...»
Наступившая ночь принесла новый угар: из аудиосистемы ныл Боуи, шампанское чередовалось с виски, перед глазами менялись обнаженные тела девушек, Мо готовил дороги прямо на экране своего телефона и разносил нам их, как угощение на подносе. Мое тело танцевало и изображало Зигги. Оно больше не болело. А ссадины на лице почти вторили макияжу звездного героя.
Мо расхаживал в трусах с изображением британского флага и высоких сапогах на шнуровке и походил больше на персонажа дешевых комиксов, которого «недоодели» до образа обладателя суперспособностей, и вызывал у нас гомерический хохот. Когда обеих блондинок начало тошнить, мы отвели их в ванную и собрались идти курить на балкон, но в дверь затарабанили – это пришел менеджер группы Мо, Гловер, в руке он держал бутылку бурбона и уже спустя минуту начал орать, какого черта мы разнесли номер, заперли пьяных загибающихся девок и усыпали все горизонтальные поверхности сугробами кокса. Мо утащил его на балкон и что-то долго бубнил над его ухом. Гловер прекратил вопить, но продолжал возмущаться: «Что ты устраиваешь в разгар записи альбома?», «Опять эта гребаная наркота тоннами!», «Нахрена ты притащил сюда Локлира?», «Какого черта происходит, Мо?!». Я прошел в ванную, там, согнувшись пополам, возле унитаза лежали обнаженные девицы. Мне удалось перешагнуть через них и забрать свою грязную рваную одежду. Я ушел, не попрощавшись с Мо, который остался с Гловером объясняться на балконе. И через сутки уже был дома, в Лондоне. Эти американские недельные вечеринки когда-нибудь прикончат меня. Каждый раз, приезжая от друзей или с гастролей, я собираю себя по частям: сажусь на диету, запираюсь один в студии, пытаюсь перевести себя с кокаина на более легкие амфетамины и алкоголь. Я торможу, лезу на стены от бессонницы, мучаюсь продолжительной абстиненцией с паническими атаками, и, к сожалению, это лучшая творческая атмосфера для меня. Я осязаемо чувствую музыку. Мне удается написать по четыре-пять песен за месяц. В это время красота и прекрасное переплетается с уродством и грязью. Клавишные партии и лирика для песни о холодной красавице параллельно со сплевыванием желчи и царапанием кожи до крови от кошмаров.
Я должен находиться в одиночестве.
Мне не известны музы и красивое вдохновение.
*
Через месяц мне позвонил Мо. Из клиники. Там он восстанавливался после побоев, которые ему устроила перед разводом жена. Кто бы мог подумать, что лечить его придется не от наркоты, а от обширной гематомы, которую ему на прощание подарила Дженна – она ударила Мо по затылку его же «Грэмми». Он звонил веселый и беззлобно ругал меня за то, что я тогда сбежал от него, уверял, что зарекся когда-либо помогать в беде неблагодарным звездам, валяющимся на дороге.
Мо слыл добряком. Казалось, мало что в жизни могло его смутить. Как выяснилось позже, он вырос в Ормскирке западного Ланкашира, в простой семье, где отец-матрос и мама-пекарь растили восьмерых детей, старшим из которых был Мо. Поэтому его школу жизни смело можно назвать закаленной. Хваткая Дженна из соседнего Чорли познакомилась с ним через месяц после его поступления в консерваторию и не долго двигала Мо к алтарю. Так же недолго, как, впрочем, и развелась с ним через полтора года. Да и из консерватории непутевого прогульщика Мо тоже выперли. Хотя это не помешало ему, тем не менее, стать известным музыкантом.
Теперь оказывалось, что он достал мои контакты через менеджера Кэти Перри, с которым мы пересекались на American Music Awards, и звонил мне с «грандиозным предложением»:
- Ирв, красавчик, мы с тобой должны записать сингл, ты знаешь?
- Серьезно?
- Да! И если бы ты имел менеджера, то он быстрее меня сообщил бы тебе эту сказочную новость и уже выложил бы перед тобой все необходимые бумаги.
- В последний раз, когда я имел менеджера, он поимел меня так, что я потерял полтора миллиона со своих счетов, ты слышал, наверное. С тех пор я имею себя сам. Так что за сингл? И за чей счет это безумие?
- Что за скупердяйство, Локлир? Я уже заинтересовал этой идеей ребят из «Полидора», чувствуешь размах?
- Ты трещишь уже полчаса, но так и не сказал, что мы будем записывать? Надеюсь, не озвучку мультфильмов?
- Боже, как остроумно. На этом рынке вовсю царствуют всякие Стиллеры, Мёрфи, престарелые актеры и куча рэперов, так что даже не мечтай об этом.
- Я сейчас положу трубку.
- Ок. Я хочу записать твою «Take my keys» в два голоса. Помнишь, ты оставил ее мне тогда в Лос-Анджелесе?
- Я разве показывал ее тебе? Со своей почты, что ли? Черт… Но ты шутишь? Это песня для дуэта с женским вокалом. И я все не могу пересилить себя, чтоб предложить ее Лане.
- И правильно. Не звони ей. Она пошлет тебя, не дав даже выговорить название песни, потому что над ней постоянно висит этот Дэвид Кане, который, похоже, уже скоро запродюсирует ее до смерти. Ирвин, я исполню женскую партию!
- Позвони, как тебя отпустит, ладно? Потому что сейчас я отчетливо вижу, как из твоей башки до сих пор торчит впечатанный Дженной граммофон!
- Я знал, что ты заупрямишься, поэтому топай проверять свою почту – я отправил черновик, свою демо-запись. И вот тогда уж тебе самому придется звонить мне. Давай. А я пока погуляю до кофейного автомата. Уверен, что я не успею сделать и глотка, как ты позвонишь.
Мы сделали «Take my keys» за неделю.
В «Cargo» на презентацию нашего сингла «Полидор» согнал сливки музыкального сообщества и журналистов. У напомаженного Мо с носа не сходил белый налет, а я налегал на виски, которым запил уже второе колесо. Мы стояли за ширмами подиума и ждали объявления нас.
- Дамы и господа, здравствуйте, здравствуйте все! Мы начинаем, внимание! Разрешите представить вам виновников нашей сегодняшней встречи: Мо Хоган и Ирвин Локлир!
- Как твое полное имя? – внезапно останавливаюсь я за секунды до выхода.
- Меоллан Мюрис Хоган.
- С ума сойти… Ты ирландец? Смуглый и нихрена не рыжий? Черт подери, Мо, ты мутант.
- Ага, пошли давай.
Мы сыграли «Take my keys», а потом еще несколько песен из репертуара Мо и из моего прошлогоднего альбома, а когда, наконец, сошли со сцены, набежали журналисты и буквально отнесли нас в чилаут. Мы успели перед этим закинуться в туалете и теперь разлеглись на диванах. Официанты вывезли столики с выпивкой, и сразу после этого посыпались вопросы:
- Расскажите, кто написал слова, а кто музыку?
- Как проходила работа над синглом?
- Вы планируете снимать клип?
- Есть ли желание сделать совместно что-то еще?
- Желание есть, – пошлым голоском вывел Мо и попытался лечь на меня. Мы развязно смеялись, я таращил не закрывающиеся глаза на вспышки камер и стеклянно улыбался.
Какая-то кореянка из журналистской толпы бросила свою камеру на диван, в мгновение кошкой подползла ко мне и впилась поцелуем. Публика засвистела и завыла, щелканье камер переросло в сплошной треск. Мо улюлюкал под боком, и я услышал, как он шлепнул нахальную журналистку по ягодице. От этого она еще больше подалась на меня и получилась совсем развратная сцена.
Девица что-то пыталась протолкнуть мне в рот языком. Когда ей это удалось, она отодвинулась от меня и сказала:
- Меня зовут Иви Юн.
Я ощутил у себя за щекой марку.
Иви снова взяла камеру в руки и начала снимать меня практически в упор. В наступающем зазеркалье я кривлялся и гримасничал, извивался перед объективом и облизывал его. Последнее, что запомнилось, это то, как мы вывалились на улицу под проливной дождь.
Я проснулся в одной незнакомой постели с обнаженными Мо и Иви по обеим сторонам от себя.
Комната была разгромлена, валялась одежда, кресла, сорванные портьеры, разбитая плазменная панель и даже люстра. Все говорило о том, что мы снова разнесли какой-то гостиничный номер. За окнами сгущались сумерки, не знаю – еще, уже или в который раз.
Я привстал и протер глаза, Иви слегка застонала и отвернулась. Лицо Мо было занавешено волосами, но я разглядел на его локтевом сгибе следы от уколов. Понятно… Порошков и таблеток ему уже не достаточно, идиот. Мне удалось одеться, никого не разбудив. Я нашел меню и ручку в проломленном комоде, прямо на обложке меню написал «Включи меня в счет за номер», оставил все это на банкетке у кровати и ушел.
Мо наверняка меня поймет. Снова.
*
К моему удивлению, первой меня нашла Иви – она позвонила и предложила пообедать. Я не спросил, что ей было нужно от меня, посчитал грубостью задавать такой вопрос. Мы встретились в «Iris and June» в Вестминстере. Раскосые глаза Иви искрились. Я только сейчас рассмотрел ее: она была хорошо сложена, ее даже можно было назвать худенькой, идеальное каре, высокие скулы и острый подбородок.
Я приготовился к завуалированному обедом интервью, но Иви не лезла с расспросами и восхищениями, не жаждала выдачи каких-то секретов – почти час она сама болтала без умолку: о новом клубе в Сохо, о ее последнем отрыве на фестивале в Гластонбери, о том, что наша с Мо «Take my keys» звучит из каждого утюга и прописалась в топе европейских хит-парадов. Особое внимание Иви уделила тому, что «тоже в детстве играла на фортепиано». Правда, я не понял, к чему. Может, таким образом она хотела подчеркнуть свою причастность к музыке в целом, но выглядело это по меньшей мере наивно. Обо всем Иви рассказывала с нескрываемым воодушевлением, что граничило с экзальтированностью. В то же время мне не удалось найти какой-то глубины в ее рассказах – все было поверхностно, легко и не имело никакой ценности даже для нее самой. Она будто описывала яркие картинки, недавно ею увиденные.
Я кивал, улыбался и продолжал ее рассматривать.
- И часто ты приглашаешь знаменитостей пообедать?
- Часто, да, – ответила она, не задумываясь, - я, вообще, коллекционирую вас.
Я не понял и спросил, продолжая улыбаться:
- Нас? Ты групи?
- Дурацкий термин. Я бы сказала, что коллекционирую знакомства с известными людьми, их истории, тайны, иногда постели. А не мотаюсь по пятам за немытыми хиппи, как дешевки, которых кроме как прилипчивыми мухами и не назовешь. Даже если сделать из них полезных доставщиц наркоты, они все равно остаются скандальными бабами.
- Тебе удалось дать мне почувствовать себя старой потной майкой с автографом какого-нибудь рокера. Или что там еще люди могут коллекционировать?
- Об этом даже говорить противно, столько маньяков. И коллекции под стать. Ну, все же я журналист. Профессия способствует интересным знакомствам. Хотя многим людям не комфортно, когда их атакуют вопросами, провоцируют, следят за реакцией. Журналистов не любят. И за грязь, которую мы публикуем, и за наглость, и за вездесущность. Тебе, наверное, неприятно, что я это говорю.
- Честно говоря, я не сталкивался с таким. Но спасибо за честность. То есть я очередная знаменитость?
Иви по-детски наклонила голову набок и улыбнулась:
- Ты мне понравился.
- Тебе нужна от меня какая-то откровенность?
- Нет, я не за этим тебя позвала. Ты мне просто понравился.
Я все равно до конца не понимал ее.
- Тебе не бывает страшно встречаться со звездами, ведь есть совсем неуравновешенные экземпляры?
- Хоп! – щелкнула Иви пальцами у моего уха. – И вот сам Ирвин Локлир берет у меня интервью.
Действительно, тон всей беседы был задан ею, она рассказывала исключительно о себе, а вопросы задавал только я. Сама Иви еще ни разу ничего не спросила у меня, кроме, пожалуй, «соли не передашь?».
- Не страшно, – ответила она после паузы, - хотя рокеры своих подружек, бывает, за волосы таскают и зубы им вышибают. В клубе как-то разговаривала со старшим Галлахером, так наслушалась таких грубостей, будто я, а не жена его чокнутая, три года ему мозг выношу. В такие моменты, да, хочется бежать подальше.
Иви не казалась милой. Я бы даже назвал ее хищной. Таких девушек выделяет некое хладнокровие и даже цинизм, поверхностное мнение о вещах и о людях – ровно столько, сколько понадобится для того, чтобы слепить годный к публикации материал. Богатый опыт всевозможных общений без «ныряния», в рамках своих интересов, своеобразный флер сытости и полноты жизни, даже когда они торопливы или похотливы. Нет ни малейшей тяги к переживаниям.
Мы пересекались и после – перекусить где-нибудь в Шордиче, выпить на чьей-то вечеринке, бегло покурить, случайно переспать. И дальнейшее общение с Иви подчеркнуло ее однозначный характер без эмоциональных полутонов.
Ее репортаж с презентации Полидора» не попал в тираж. Зато попали наши с ней фотографии с затяжным поцелуем на диване клуба «Cargo». Она упомянула меня в своих статьях лишь однажды, когда писала «12 правил идеальной афтепати», где двенадцатым пунктом шло «Переспать с Ирвином Локлиром».
Я привык к ней, но я знал, что она не умеет любить.
*
Мо появился, как всегда, с масштабной идеей – сделать нашим дуэтом тур по Северной Америке, много рассказывал о том, что он нашел нам потрясающего концертного менеджера, некую Эйприл Коллинз, бабу с железным норовом. Я слышал о ней ранее, она действительно выводила музыкантов на высокий уровень именно благодаря высокому мастерству организации концертной деятельности. Ее протеже слыли лучшими выступающими коллективами и ежегодно гроздьями рвали всевозможные американские премии, но сама она предпочитала оставаться в тени.
- Везти в Штаты одну нашу совместную песню – бред. Нужна полноценная вариативная программа, которую надо сначала писать, готовить промоушен, обкатывать в Европе и только с учетом высоких рейтингов куда-то везти.
Мо еще жарче затараторил о том, что он написал какой-то там материал и ждет моей помощи, чтоб уже начать писать.
Фантастичность претворения в жизнь этой идеи казалась немыслимой, особенно при том факте, что Мо опять звонил из клиники, где уж на сей раз его лечили по профилю – от наркозависимости.
Самым примечательным было то, что сам Мо считал, что у него нет никаких проблем, но лейблы и агентства требовали гарантий, которых тот, в силу понятных причин, не мог им дать – уж чья-чья, а его физиономия чаще моей фигурировала в самых красноречивых заголовках. И все благодаря тому, что у Мо, якобы, не было никаких проблем со здоровьем и законом. Он задерживал концерты, исчезал перед заключением договоров со студиями, срывал заседания судов, касающиеся невыполнения им обязательств по соглашениям. И все под наркотой. Это был самый настоящий рецидивист, и работать с ним было верхом легкомыслия и рискованности.
Тем не менее, мы запланировали встречу почти сразу после его освобождения от врачей для того, чтобы определиться с задачами. Но Мо в назначенное время не появился.
Я курил в студии один, когда мне позвонила сама Эйприл Коллинз и после моего «алло» без приветствия жестко заявила:
- Несмотря на то, что этот чертов торчок загнулся, тебе следует знать, что мое имя до подписания договора никаким образом не может фигурировать в новостях о его передозе, ты понял? Вас, англичан, говорят, учат хорошим манерам, но я такого дерьма не встречала даже в работе с самыми кончеными панками! Мне не помешает Атлантика, чтобы поставить тебе клеймо на заднице, благодаря которому с тобой вообще больше не свяжется ни один вменяемый агент. И завтра я тебе советую заняться не опохмелом и выбором пиджака на его хреновы похороны, а сочинением опровержения во все ваши идиотские таблоиды – благо, проститутки из журналистской братии у тебя в почете!
Связь прервалась, и я понял, что произошло все в духе Мо: легкомысленно довел себя до точки, обеспечил всех проблемами и необходимостью выпутываться из скандалов. Но, тем не менее, мне было жаль его.
И да, я позвонил Иви. Она сказала, что очень сожалеет, поразилась тому, как быстро Мо успел разболтать прессе о планах насчет Эйприл, но особого сочувствия в ее голосе я не услышал.
Она, конечно, приехала. Мы, конечно, выпили. Конечно, она привезла кокаин. Конечно, мы трахнулись. Я только попросил ее не говорить мне, что она спала с Мо. Она равнодушно пообещала.
К полудню следующего дня она уехала, а я отправился в студию, попутно прикупив еще порошка.
Протупив в одиночестве несколько часов, пытаясь свести ударную и басовую части для очередной намечающейся композиции, я ничего не добился. Даже можно сказать, что мне было противно с этим копаться.
Я закурил и взял планшет. Новости пестрили заголовками о смерти Мо, о закрытых похоронах только в присутствии семьи в Ланкашире, о всеобщих соболезнованиях. В топах плей-листов была только его музыка. Также я заметил, что «желтая» пресса как-то сама опровергла слухи о причастности Эйприл Коллинз к гастрольным планам Мо, но взамен этого вылила тонны всевозможной пошлости о его «ожидаемо закончившейся грешной жизни». По мне прошлись тоже, естественно, но меня это не тронуло.
Я понял, что не могу ничего написать, что внезапно потеряна одна важная, главная составляющая – интерес ко всему, что я делал. В студии я сидел один и просто смотрел на инструменты. Зачем включать аппаратуру, если я не могу выдавить из себя ни звука. Зачем приглашать режиссера и ассистентов, если нечего ни писать, ни монтировать, ни сводить. Позже я вообще перестал там появляться и прервал контракт. Как раз в этот период мне позвонил нотариус Мо и сказал, что оглашение его завещания состоялось в Ланкашире на минувших выходных. В нем, помимо основных долей его движимого, недвижимого и интеллектуального имущества, причитающегося семье Хоганов, было упомянуто и мое имя.
Я приехал в Престон на следующий день, арендовал машину и отправился в Ормскирк. Согласно воле Мо я получал все его неизданные музыкальные материалы и пятьдесят тысяч, сопровождаемые отдельной запиской:
«Ну, вот ты все-таки читаешь это. Значит, кому-то из нас повезло больше. И можно долго спорить о том, кто из нас этот счастливчик. Ты стал мне близким человеком, братишка, поэтому я хочу передать тебе пятьдесят тысяч, которые ты должен потратить на свое лечение. Ну, хотя бы начать, попробовать выбраться. Если ты когда-нибудь придешь к этой мысли, то знай, что я тебя поддерживаю в этом. Пусть эта символичная сумма будет последним веским аргументом, если ты примешь такое решение. Я понимаю, что ты самодостаточен и не могу тебе указывать, что делать. Но я бы хотел, чтоб ты жил долго. И еще: допиши и выпусти то, что осталось из моих набросков, то, что я не успею. Ты знаешь меня – там явно окажется вагон барахла. Так что просто сделай это, слышишь?»
«Просто сделать», как завещал Мо, никак не выходило. Сначала мне пришлось проторчать с его адвокатом, нотариусом и коронерами в лондонской студии Хогана, где через несколько месяцев под подпись, с реестрами и патентами о смене собственника авторского права мне были переданы жесткие диски со всем, что удалось найти и квалифицировать как неизданное.
Я был вымотан этими бюрократическими ухищрениями и теперь сидел перед лежащими на столе кирпичами жестких дисков и не понимал, что я вообще должен делать.
От алкоголя и все увеличивающихся доз мне было не до музыки. Иви больше не появлялась, я видел ее на фото всевозможных вечеринок уже с новыми, только вылупившимися звездами. Возможно, я остался трофеем, ненужным пыльным кубком на полке, но я почему-то был уверен, что она не помнит экспонатов своей галереи, и ее теория о коллекции – просто удобная вывеска. Иви жила только здесь и сейчас. Ее несли модные течения, свежие знакомства и новые люди. Она была уже где-то далеко.
А я оставался на месте недвижимым.
Когда мне стало противно от собственной низости, от приходов, которые уже не окрыляют, а только дают все меньше и меньше времени ощутить подъем между начинающейся или заканчивающейся ломкой, и когда я в очередной раз чуть не перепутал дверь с окном, мне случайно попались на глаза диски с записями Мо. На мгновение захотелось вернуться к работе, но отступать в приступе нереально. И это был шаг для меня. С наркотой надо было замедляться. Но как? Я заставил себя сесть за дело, надеясь, что музыка отвлечет и вытащит меня. Надо было постараться хотя бы начать…
*
Спустя восемь месяцев я выпустил альбом проекта «Broken Porcelain», в авторство которого помимо себя вписал и имя Мо, занял первые строки хит-парадов и новости музыкальных и не очень изданий, подписал контракт с Эйприл на ряд концертов в Штатах в будущем году, продолжал с переменным успехом пытаться завязать. За внешним фасадом нарастающей успешности и популярности скрывались ломки, хаос, суицидальные мысли, проблемы со здоровьем и одиночество. Что-то из этого причиняло боль, что-то воспринималось как должное, чего-то я просто не замечал.
В конце концов, у меня не осталось сил бороться с самим собой самостоятельно, я был готов сорваться во все тяжкие, что, скорее всего, стало бы для меня последним падением. В канун Рождества я вспомнил о пятидесяти тысячах, которые мне оставил Мо и которые лежали на отдельном счете. Исполняя волю Мо в доведении музыкального материала до ума и погрузившись с головой в процесс создания нашего альбома, я абсолютно забыл о втором напутствии.
25 декабря в одиннадцать часов дня я вышел из банка с чеком на пятьдесят тысяч и направился в Мэри-Экс.
Сидя в бесцветной гулкой приемной, я стараюсь глубоко дышать.
Вокруг тихо и от тумана за огромными решетчатыми окнами белесо. Ощущаешь себя, как в капсуле, где ты был заморожен долгое время, а теперь настал момент, когда вот-вот оттаешь. И вроде мир вокруг должен измениться, и ты ждешь момента «икс», но пока есть только это затишье.
Я не чувствую себя слабым от того, что вынужден обратиться за помощью. Не чувствую одешевления и опустошения от того, что мне придется говорить, говорить о том, что я даже не хочу вспоминать. Сейчас у меня пусто внутри, и эта пустота болит, без остановки круглосуточно ноет. Есть ощущение вины и волнения до тремора пальцев, к которому я уже привык. Я похож на преступника, который пришел с чистосердечным признанием в содеянных за много лет преступлениях, кровавых и жестоких, долго вынашивал идею раскаяния и теперь вынужден считать минуты перед восхождением на свою внутреннюю Голгофу…
Когда огромные часы приемной показывают ровно полдень, когда секундная стрелка ложится на минутную, а минутная на часовую в одно положение, – в этот миг я встаю и иду к уже открывающимся мне навстречу дверям кабинета доктора Фрэнсиса Фармера.