4ч. 6-7 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перево

               



                ГЛАВА 6. ЗЛАТА ПРАГА В ОГНЯХ.

                МОЦАРТ. КОРОНАЦИОННАЯ ОПЕРА




                - 1 -

    Утро свежее, ясное, само великолепие. Настроение у порозовевшего Моцарта  соответствующее, он вполне удовлетворён жизнью, да и улыбчивый Душек выглядит успокоенным. Вчерашний горячий приём «Дон Жуана» послужил надёжным камертоном для главной репетиции «Тита». Моцарт собирался на неё окрылённый, в крови бурлило то самое шампанское из арии дон Жуана.

    Долго звучала музыка в душе её создателя, танцевала на потолке среди гроздьев винограда, между яблоками и грушами Глаза всё смотрели туда, не желая закрываться. Любимая опера, посвящённая Праге, перенесла его в ту счастливую осень 1787 года, когда она родилась.

      «Ты, наверное, не представляешь себе, Франтишек, что творится у меня в голове со вчерашнего вечера. Всю сегодняшнюю ночь я дирижировал «Дон Жуана». Иной раз представлял себе поединок между ним и «Титом». Уже прошло четыре года, как «Дон Жуан» проткнул остриём рапиры сердце оперы-seria, и я в тот момент, когда в список своих произведений внёс « Drama giocoso», думал, что раз и навсегда рассчитался с  барочной оперой.

    Она давно тяготила меня своей кичливой парчой и бездушной машинерией, так, что я объявил ей войну. Начал с «Фигаро» и завершил «Дон Жуаном». И вот ирония моей жизни: я вынужден вернуться туда, откуда ушёл победителем в полной уверенности, что не стану выполнять ничьих приказов, что творчество мое, наконец, свободно, как и опера моя будет теперь свободна от напыщенности, фальшивого блеска. Именно это приманивает взгляд, но закрывает уши от музыкальной правды.

    Знаешь, я давно обратил внимание, что зрители скорее смотрят оперу, нежели слушают. На сцене тем временем действуют всё больше боги, а не люди, все действие происходит в непонятной заоблачной вышине, где теряется сердце простого человека.

    Поэтому я так обрадовался дапонтовскому тексту «Фигаро» и вместе с ним трудился над постановкой, чтобы на сцену поставить человека из мяса и костей, простого и мужественного, который ведёт себя так, как ему позволяет его талант. И я выиграл. «Фигаро» сорвал маски с высокопарных лиц. Мои Пражане приняли оперу с таким восторгом, что в благодарность я посвятил им «Дон Жуана».

    Писал его от всего сердца и обращался непосредственно к человеческим сердцам. И я не сомневался, что эта публика примет без оговорок произведение совершенно нового духа, какого до сих пор никто не создавал. Не будет преувеличением сказать, что я был глубоко тронут, услышав из каминных часов у вас на Бертрамке менуэт из «Дон Жуана».

    А в Вене от меня продолжали требовать менуэты для придворных балов в Редуте. Потому меня чрезвычайно обрадовало неожиданное сообщение о том, что пражская управа решила поручить мне оперу для коронации императора Леопольда. Но на эту радость очень быстро набежала тень, потому что пришлось, хочешь, не хочешь, вернуться туда, где я не собирался появляться даже во сне.

    Плюс ко всему – эти висельные условия со сроками. Я в ту пору уже начал писать «Волшебную флейту», распевал её, музыку безо всяких завитушек, сочинял по зову сердца и обращался к сердцам простых людей. Но ничего не поделаешь, заказ пришёл от Праги, преемник Йозефа не жалует меня, видимо за то, что я Йозефу бал угоден.

    Прости, Франтишек, что я так разболтался. Я, конечно, могу хорошо спеть и в этой спешке, но брести по старой протоптанной дорожке теперь, когда у меня осталось так мало времени…».

    Душек обнял его:
      «Не говори так, Амадей и не смей допускать такие мысли. Твоя музыка давно обогнала наше время. Ты не должен испытывать страх, что не успеешь доделать всё, что хотел бы. Ты ещё совсем молодой. Вот сейчас отдохнёшь немного и напишешь больше  произведений, чем Глюк. Если бы ты остался у нас, воздух Праги был бы тебе на пользу. Здесь все любят тебя, и слова у нас не расходятся с делом».

      «Вот ты говоришь, Глюк. Да если бы я имел столько времени, как Глюк или папа Гайдн! Но я чувствую, что…». Душек закрыл ему рот рукой, не дал договорить, сказал:
      «Не хочу слышать от тебя ни одного подобного слова. Ты только вспомни эти бурные аплодисменты, как тебя вытащили вчера на сцену перед занавесом. В тех овациях твоя сила и поддержка. Прага получила от тебя бесценные подарки, приняла их с огромной радостью. Теперь всей Европе известен победоносный выход «Дон Жуана» от нас на все четыре стороны света».

      «Но только не в Вену», - горько усмехнулся Моцарт, - «хотя мне это уже не важно. Теперь, когда оперу играют на других сценах, я верю, что придёт её час возвратиться в Вену, причём на сей раз с настоящей победой, не то, что в первый раз».

    Карета остановилась перед дворцом Кинских, Душек сердечно пожал Моцарту обе руки:
      «Вечером увидимся, мой милый, и как я тебе уже сказал… », - Душек, перед тем был согнувшись, сейчас распрямил спину, изобразил рыцаря, готового к сражению, глаза сверкают на добром улыбчивом лице. Так и проводил Моцарта, отъехавшего к своему месту боя.

                - 2 -
   
    На сегодня назначена первая общая репетиция. «Тит» призывался на сцену во всей готовности. Оркестр, хоры, солисты. В суматохе разлетаются срочные указания от главного режиссёра Гвардасони, с двух сторон у него располагается целый штаб технических помощников: Пётр Траваглия, Прейссинг и Керубино Бабини из Мантуи. У всех ярко, как в лихорадке горят глаза, ловят каждое замечание, переставляют, исправляют, советуются, при этом ни на шаг не отстают от патрона.

    Моцарт прошёл прямо в оркестр. Навстречу кларнетист Стадлер прямо с разбегу влепил ему два поцелуя в обе щеки:
      «Ещё одно поздравление к сказочному успеху «Дон Жуана». Вся Прага только о нём и говорит. Больно смотреть на венцев. Особенно мрачен Сальери», - прошептал и захихикал прямо Моцарту в ухо, осторожность никогда не помешает.

    Оркестр встал, приветствуя любимого маэстро, и он благодарит музыкантов  пожатием рук направо и налево, дружескими знаками внимания, кивком головы издалека, говорит:
      «Итак, теперь мы начинаем всё по-настоящему. Вчера вы так красиво играли, что, конечно, заслужили выходной, но, увы, отдыхать нет времени. Увертюру я, разумеется, не принёс, обещаю успеть к главной генеральной».

    На сцене разбушевался Гвардасони:
      «Дамы и панове, приготовьтесь, через десять минут начинаем».
    Шум постепенно стихает, а суета лишь усилилась. Сцену освободили, опустился задний фон декорации. Нет-нет, да стукнет где-то молоток, один-два возгласа, и, наконец, полная тишина.

    В воздухе, и без того взбаламученном, появился тяжёлый экзотический запах. Это слуга, сопровождающий Гвардасони, принёс большую специальную свечу. Патрон уселся в первое кресло, на своё командирское место, оборудованное специальным столиком, где уже лежит приготовленная партитура, звонок, туда и поставили свечу.

    Моцарт наблюдает, как главный режиссёр ухаживает за своим носом: чиркнул золотой крышкой табакерки, положил её рядом со звоночком, трижды щедро угостил каждую ноздрю могучего своего носа, походил при этом священнодействии на самого Люцифера. Бледный Моцарт за клавиром в сравнении с ним больше напоминал ангела, смутно проглядывающего с потемневшей старой иконы.

    Руки маэстро опустились на клавиши, звучат вступительные такты дуэта Вителии и Секста. Моцарт кивнул головой в сторону кулис, одновременно взревел голос Гвардасони:
      «Занавес!», - при этом он захлопал в ладоши с такой силой, что свеча на столе угасла. Работник сцены старательно потащил занавес, и сцена, вздрогнув, затрепетала от порывистого голоса Вителии. Покорный Секст запел: «Come ti piace, imponi».

    Опера-seria продвигалась вперёд сосредоточенно, с большим вниманием со стороны всех участников, так что повторять приходилось лишь изредка. Когда же кому-то из певцов удавалось особенно удачно исполнить свою каденцию, Гвардасони удовлетворённо кивал головой. В мыслях благодаря сегодняшней музыке он уносился в годы юности, так он в перерыве говорил Моцарту. Работали до часу дня, успели пройти до конца первое действие.

    При завершающем финале присутствовал Луиджи Басси. Он пришёл послушать оперу. Сам он в ней не участвовал, зато получал со всех сторон поздравления за вчерашнего «Дон Жуана», где исполнил заглавную партию с необыкновенной лёгкостью, виртуозно и с огнём, о чём говорит вся музыкальная Прага.

    Поначалу Басси бормотал вполголоса, себе под нос: «Браво, какая античность!». Затем, когда закончили, начал аплодировать и громко крикнул: «Bravo tutti, tutti frutti». Его аплодисменты подхватили те немногие слушатели, сидевшие в пустом зрительном зале, которых привели Стробах, Кухарж, Праупнер, чтобы они смогли услышать новую оперу Моцарта.

    Многие не надеялись попасть в театр в день коронации, весь зал будет предназначен самым высокопоставленным особам. Басси через барьер склонился к Моцарту, обнял его страстно, будто свалился с театрального потолка, зашептал:
      «Пойдём на Темпловую улицу, заскочим пообедать. Тебе необходимо часок отдохнуть», - он поймал через барьер моцартову руку и как истинный Дон Жуан, спеша завести новое знакомство, повёл Амадея из оркестра к выходу, по пути продолжая что-то твердить в быстром темпе, подобно речитативу-secco.

    За кулисами среди певцов он умолк. Увидел Мархеттиову-Фантоцциову,  в которой был душевно заинтересован в последнее время. Вот, думает, пришла его минута, но получил на этот раз лишь вскользь равнодушный взгляд. Не до него сейчас, гораздо интереснее мнение маэстро о сегодняшнем её пении. Моцарт снова опустился с небес на землю. Нужно раздать несколько поклонов, что станет хорошим импульсом ко второму действию.

    Не только Мархеттиова-Фантоцциова, но и Каролина Периниова здесь, и Антониниова, и синьор Баглиони, Кампи, и артисты хора скромно стоят в отдалении. Все ждут согревающих слов от маэстро. И Моцарт высказал их с большим чувством, слегка покраснев, с искренней радостью, тем самым действительно вдохновил труппу для второго действия.

    К компании Моцарт, Басси, Куба присоединился Стадлер, затем Моцарт поискал глазами и позвал с собой Стробаха, Кухаржа и Праупнера. У него, мол, без них нет аппетита. Так и вывалилась из театральных дверей довольно солидная кучка музыкантов, проследовала через Каролинскую площадь, Целетную улицу прямо к «Моцартову погребку», как его называли пражские артисты с тех самых незабываемых донжуановских времён.

    По пути пришлось пробираться сквозь толпу. Мелькают и белые косички париков, и волосы, убранные в простые пучки, парчовые сюртуки и простые одежды, напудренные лица и молоденькие щёчки. То и дело слышится: «Берегись!» и «Осторожно!» с лесенок и окон домов, где мужчины развешивают разноцветные лампы и другие украшения, готовятся к завтрашнему праздничному фейерверку.

                - 3 -
   
    В погребке сидели при свечах. Из солнечной праздничной Праги погрузились  в таинственную эпоху «Дон Жуана», о нём и говорил Басси вдохновенно, хоть и не без упрёка. Как всегда сетовал, ну почему Моцарт тогда не написал ему бравурную арию в стиле сегодняшней музыки к «Титу», дескать, успех был бы у оперы ещё больший, но всё равно, он рад уже и тому, что вчера имел возможность выйти на сцену.

    Затем он многозначительно помолчал и вдруг на повышенном тоне объявил:
      «Сегодня утром я получил от одной известной дамы, имя которой, конечно, не назову, некоторые сведения о том, что само Величество, император Леопольд, был моим выступлением совершенно восхищён. Так он, якобы, высказался перед графиней Белопольской, прелестной полячкой, сияющей красотой как донна Анна, но не такой неприступной, что досталась мне по роли от тебя, Амадей.

    И ещё кое-что,- прежде, чем рассказать «кое-что», Басси понизил голос, - это касается тебя и должно быть тебе интересно. У меня эти сведения из хорошего источника, из очень хорошего источника. Конечно, как всегда, не называем имён, но каждое слово – золотой дукат. Воевода Антонин будто бы сказал, что твой «Дон Жуан доставил ему двойное удовольствие.

    Первое – он, наконец, увидел оперу, которая была отложена в 1787 году при его октябрьском посещении Праги. Он тогда был здесь со своей невестой, принцессой тосканской, и им преподнесли вместо «Дон Жуана» «Свадьбу Фигаро». Вчерашний же «Дон Жуан» напомнил ему первые дни счастливой любви – говорю дословно – и потому это удовольствие вдвойне, так говорил воевода своей супруге.

    Ты, Амадей, сделал ему настоящий подарок. И не думай, что я такой глупый, влюблённый только в свою красоту, давай чокнемся!».
    Луиджи Басси поднял бокал и прекрасным ярким голосом, как жар-птица, озарил тёмный погребок:  «Finch hand al vino…». Зазвенели бокалы, зажигательная ария, направленная непосредственно к Моцартову сердцу, окрасила его щёки в розовый цвет.

    Хозяин погребка с улыбкой положил на стол свежий номер пражского коронационного дневника с датой 3-е сентября.
      «Посмотрим, что в нём пишут о вчерашнем проведении «Дон Жуана», - говорит Стробах. Он быстро просматривает газету, вот, кое-что о театре, читает: «Вчера Его Величество император вновь устроил публичную акцию. В ней, как и третьего дня, принимали участие сотни приглашённых гостей. В столовую мог войти любой, кто был прилично одет. Было задумано, что Его Величество отправится вместе с наияснейшими принцами и принцессами, Королевскими Высочествами, на персидскую ярмарку, причём Его Величество император пойдёт пешком».

    Куба поднял указательный палец, сложил губы сердечком, пропищал дурацким голосом:
      «Сам император шёл пешком на персидскую ярмарку!»
      «Погоди, Куба, сейчас самое главное, - продолжал читать Стробах, - Вечером Его Величество с наияснейшими принцами и принцессами, Королевскими Высочествами, почтил своим наивысшим вниманием местный Старомнестский Народный театр, где была проведена итальянская опера: Il dissoluto punito neboli Don Giovanni. Театр был ярко освещён, императорская ложа нарядно разукрашена…», - тут Стробах остановился, перестал читать.

    Он выглядел растеряно.
      «А дальше?», - выкрикнул Куба. Стробах неуверенным голосом проговорил, что о театре здесь уже всё, дальше речь идёт о вручении пражским бургомистром Стейнером ключей от города Его Величеству.
    Тишина. Слышно, как воск со свечи падает на руку скульптуры Сатир, обнимающий Диану. Все затаили дыхание, молчат.

    Наконец не выдерживает Куба:
«Так это всё о вчерашнем замечательном представлении? И ничего о тебе, Амадей! Даже просто не указали, что «Дон Жуан», опера Моцарта. Нам всем это, конечно, хорошо известно, но эту коронационную газетку читают все иностранные гости, среди них могут оказаться некоторые, кому неизвестно твоё имя, а ведь это всего три слова.

    Музыка от пана Моцарта. Куда больше слов посвятили хорошему освещению театра и украшению императорской ложи. Здесь явно чьё-то специальное указание! И я знаю от кого оно, вижу его каждую минуту рядом с издателем этого дневника…»

    Моцарт всё время рассматривал свой бокал, словно его сильно интересовали переливы красного вина, отражение в них света ламп и свечей. Вот он заговорил:
      «Не произноси это имя, Куба. Впрочем, нам уже пора, пошли…»
    Моцарт выпил до дна свой бокал, звонко поставил его на стол:
      «Счёт, пожалуйста!»


    Расходились молча, разговоры были как-то неуместны, но как только вышли на дневной свет, Басси снова обнял Моцарта за плечи и произнёс:
      «Люстры угаснут, мишура потускнеет, и только ты и я будем светить в «Дон Жуане», пока солнце будет освещать нашу землю».

                - 4 -
   
    Второй акт «Тита» репетировали вплоть до пяти часов вечера. Оттачивали, повторяли, чистили, причёсывали, приглаживали. Гвардасони не уставал подчёркивать, что второй акт должен стать торжественным апофеозом в честь Его Величества императора, и потому каждый шаг следует рассчитать и направлять к императорской ложе, любой жест, как луч солнца, должен освещать нового чешского короля, которому опера эта посвящена.

    После репетиции труппа расходилась чрезвычайно утомлённой. Моцарт упал на сиденье кареты, ожидавшей его у театра с бесконечно терпеливым улыбчивым Томашем. Помчались на Бертрамку. Движение вокруг отошло на задний план. В голове ещё звучит музыка «Тита», а где-то высоко над нею бьют ключом две мощные струи горячего источника.

    Имя им «Волшебная флейта» и Реквием. «Тит» для него – исполнение заказа, работа почти законченная, ожидается премьера. Из-за неё он с утра до вечера тяжело трудится. В подсознании же постоянно звучат те две нарождающиеся идеи, и они уже властно требуют записи на бумагу.

    На Бертрамке его встречает радостным лаем Волк, провожает белую четвёрку до самой лестницы, тем самым, заставляя домашних принять к сведению приезд домой пана Моцарта. И немедленно всё закружилось, сосредоточилось вокруг Амадея. Ему не надо ни о чём просить, все его привычки давно известны.

    Окружённый нежной заботой нескольких дам, он уже весел, тени вокруг глаз исчезли,  лицо излучает радость и доброту, которые в последнее время нередко омрачались какой-то загадочной хмуростью.

    Пани Констанция была полностью в курсе водоворота новостей коронационной Праги, и это устраивало Моцарта, ему нравилось по вечерам слушать её рассказы о дневных приключениях. Душек, застигнув её, во время чтения дневника коронации, нахмурился, спросил у Моцарта:
      «Ты уже видел это?»
      «Да, Стробах прочитал за обедом на Темпловой улице. Знаешь, кто за этим стоит?»

      «Знаю, он приехал сюда уже второго августа. Его дядя, святовитский Кожелюх обратил внимание, как племянник так и шныряет вокруг редакции, да и многие другие об этом говорят. Просто знай об этом, но я должен сказать тебе, Амадей, твой «Дон Жуан» вчера вновь покорил музыкальную Прагу, и хорошо, что в этой коронационной чехарде, не пропустили, хоть что-то сказали. Карусель стоит такая, что и подумать невозможно, что происходит, и какой во всём этом смысл»

    Констанция подняла голову от газеты:
      «Я сейчас читаю о завтрашней службе. Сказано, что начинают в восемь утра на Граде, а как будет с нами?»
      «Не беспокойтесь, madame, всё в порядке. Я разговаривал с графом Кламом и графом Пахтой. Оба имеют места в зале, мы можем быть и там, и там. Ты как думаешь?», - он обратился к своей жене, та ответила:

      «Мне кажется, лучший вид будет от органа, там, где места графа Пахты. Ты что скажешь, Констанция?  Граф Пахта весьма любезный кавалер. Амадей, ты будешь с нами? Тебе больше понравится у органа, это тот самый, твой любимый королевский инструмент».

    Амадей пожал плечами:
      «Мне не легко будет, в десять начинается вторая общая репетиция. Я, конечно, провожу вас на Град, посмотрю на этот праздник. Выехать придётся очень рано. Ты, Франтишек, ведь побудешь с дамами, не так ли?»
      «Ну, разумеется. Жаль, что твоя репетиция начинается так скоро. Тебе не помешало бы посидеть среди чешских дворян на этой службе. Они станут оказывать тебе знаки внимания, радоваться встрече с тобой, и император увидит всё это, узнает, как тебя любят. Такой факт мог бы как-то обозначится в твоём будущем».

    Моцарт махнул рукой:
      «Он всё равно сразу забудет. Говорят, он уже через минуту не знает, где был и что говорил. Интересуют его только красивые женщины. Тут он гораздо более внимательный, чем на аудиенциях с иностранными послами, приводит их в изумление особенностью своих приёмов.

    Ходит, знаете ли, по комнате, на столе у него рулон белого воска, от которого он прикусывает и жуёт, когда рот ему схватывает судорогой. Потом выплёвывает прямо на паркет. Ведёт себя так, словно он здесь один. Рассказывают, что иностранцы стали специально на приёмы приводить красивых женщин, чтобы возбудить его память и внимание. Женщины умеют искусно пользоваться своими хитростями», - смеётся Моцарт.

    Душек поддержал его:
      «Я тоже слышал и об этом воске, и о том, как он пошатывается, выходя из зала, опираясь руками о стены, при этом бравирует, будто специально достаёт руками до карнизов, демонстрирует темперамент перед прекрасным полом. Всем известна эта его слабость, и ею с успехом пользуются.
    Говорят о дважды подаренных сотнях золотых графине Волькенштейновой, итальянская певица донна Ливия получила из этих щедрых рук бриллиантовую диадему, да и весёлая полячка Прохазкова, поговаривают, растратила банкноты из его кассы так основательно, что восполнить казну будет нелегко».

      «А что по этому поводу говорит Мария Людовика?», - полюбопытствовала Констанция.
      «Что она может говорить? Держит вид, как дочь испанского короля Карла III, лицо её всегда поднято так высоко, откуда негоже видеть, что творится в потёмках под императорскими подсвечниками», - Франтишек Душек говорил так шаловливо, точно речь шла о человеке с недостатками ума.

    Моцарт пробормотал:
      «И для этого преемника Йозефа II я написал оперу! Надо бы в его императорскую ложу положить шарик из воска да посадить возле него вместо сухощавой и зелёной инфанты некую полнокровную красавицу, чтобы побыстрее соображал».
      «Амадей, ну что ты говоришь!»
      «Да это я так, все коронационные сплетни я слышу в перерывах на репетициях, пока советуюсь с Кухаржем и Праупнером о разных оперных деталях».
      «Ну и как там дела, всё в порядке?»
      
      «Всё идёт лучше, чем я мог предположить. Просто чудеса, чтобы за такой короткий срок и в этой кутерьме поставить оперу, да ещё так, чтобы она выглядела королевским подарком от чешского правительства. Я для Праги сделаю всё, что в моих силах, что зависит от меня. Завтра ещё одна общая репетиция, а послезавтра генералка».

      «А что с увертюрой?»
    Моцарт ткнул пальцем в лоб.
      «Когда напишешь?»
      «Пообещал копиистам, что отдам в понедельник утром. Понимаю, что это уже генеральная, но пока мы те два акта отыграем, копиисты всё распишут. И это не был бы мой оркестр, чтобы не смог сыграть её прямо с листа».

      «Завтра выезжаем очень рано, чуть ли не в семь часов. Поедешь с нами на Град, Амадей, хоть на минуту. Уверяю тебя, будет полезно, пусть император увидит, как тебя любят в чешском правительстве. Это будет хорошей увертюрой перед проведением «Тита»
      «Как скажешь, Франтишек, поеду, коли ты велишь».
    Четверо любящих друзей пожелали друг другу доброй ночи. Бертрамка уснула, укрывшись звёздным ковром.

                - 5 -

    Искры сыпались во все стороны из-под копыт четвёрки белых коней, их встречал перезвон колоколов от св. Зикмунда, разливавшего свои мощные возвышенные звуковые волны на всю Королевскую Прагу. Он сообщал о том, что сегодня чешское правительство воздаёт почести императору Леопольду как новому коронованному чешскому королю.

    Пробило ровно семь. Карета Душковых выделялась на Оструговой улице своей простотой среди расфуфыренных дворянских экипажей. Тем не менее, каждый стремился поприветствовать её радостно, старался рассмотреть её пассажиров. Дело в том, что Моцарт и Жозефина Душкова принадлежали к наилюбопытнейшим явлениям музыкальной Праги, и, несмотря на все торжества, город не забывал о своих первых представителях музыки. 

    Величавый разговор колоколов св. Зикмунда сопровождал въезд чешских правителей на Град. Взгляд Моцарта блуждал по красно-белым знамёнам, венкам и лентам, развешенным по фасадам домов. Всё это весело украшало голубое свежее сентябрьское утро, уже приготовлены тысячи ламп для вечерней иллюминации. Вековые дома помолодели, в надежде на новую красивую жизнь под новым чешским королём.

    Во дворе замка громоздятся роскошные экипажи, от блеска золота и серебра слепит глаза. Карета за каретой подъезжают к Испанскому залу, где сегодня состоится церемония по воздаянию почестей Леопольду II. Туда проследовали чешские дворяне из земли Святовацлавской короны со своими гостями, среди которых законное место занимают известные музыканты – главное украшение, радость и гордость замков и дворцов.

    Они шествовали как равные бок о бок с чешскими дворянами, и, обычно сутуловатый, Душек рядом с бойким Моцартом сегодня широко расправил плечи и твёрдо ступал со своими спутницами, не хуже какого-либо князя знатного рода. Сейчас это их законное место.

    Граф Тун здоровается и выражает радость, увидев Моцарта, который, все знают, завален работой. Граф Пахта спешит сказать пару добрых слов дамам, что он к их услугам, как и обещал. Всё начнётся только в девять, но они могут отправляться на места уже сейчас, без него, он даст записку – протянул её в руки пани Жозефины – и их пропустят. Здесь после восьми начнётся столпотворение.

    Пока пробирались сквозь толпу, получили приветствия от графа Штернберка, графов Ностица, Вальдштейна, Шпорка. Все они «были счастливы увидеть Моцарта, словно услышали любимое h-moll`ное адажио, льющееся из этих серо-голубых глаз».

    В соборе царствовал холод, запахи роз, хвои и лавра. Красно-белые цветы, знаменующие чешские праздники, обнимали колонны, поднимаясь вверх к готическим сводам. Гости поднялись по лестнице на хоры. Тут же им попалась на глаза высокая торжественная фигура Святовитского капельника Кожелюха, рядом с ним крутился миниатюрный Сальери.

    Свет и тень пролетели по лицу Моцарта. Однако он всем пожимает руки, словно издалека слышит мягонький тенорок Сальери, который «так рад приходу дорогого друга сюда на хоры, где они с Кожелюхом руководят музыкой». По-настоящему приятно было услышать слова Кожелюха, который припомнил их последнюю с Моцартом встречу осенью 1787 года.

    Они тогда рассматривали здесь творения старых чешских мастеров, и как Моцарт восхищался, даже обнажил голову, когда в архивах нашёл музыку Брикса. Она так его увлекла, что он сказал тогда: «Это нечто такое, перед чем следует снять шляпу».

    Кожелюх провёл Моцарта к органу, он сразу заметил, куда нацелились глаза Амадея. Сальери не отставал ни на шаг, как бы не упустить что-нибудь важное, чувствовал по поведению Святовитского Кожелюха, каким уважением пользуется в Праге венский маэстро.
   
    У органа оказался другой Кожелюх. Сладкая улыбка, похожая по содержанию на сальеривую, при этом холодный взгляд и фальшивые морщинки вокруг рта. Руки Моцарта так и тянулись к клавиатурам органа. Величественный простор собора, какая жалость, что сейчас нельзя нарушить эту пустоту. Руки опустились на клавиши, слегка погладили их, а те в тишине будто что-то говорят. Святовитский Кожелюх ласково улыбается, совсем не так, как те двое, его племянник Леопольд со своим приятелем Сальери.

    Они стоят позади, глаза сверкают, острые как шпаги.
      «Жаль, что не смогу остаться здесь с вами до конца мессы. Хотелось бы вас послушать, да идти надо. Меня ждёт репетиция «Тита». Так что я отправляюсь вниз, через минуту убегаю. Франтишек, - Моцарт поискал глазами Душка, - оставляю тебя кавалером с обеими дамами. Я побежал в театр, вечером встречаемся у Пахты».

    Парочка Сальери-Кожелюх переглянулась. Моцарт целует дамам ручки, пожимает всем остальным, бодро сбегает с клироса вниз, там, через двор к архиепископскому дворцу, где его ждёт Томаш. Впрыгивает в карету, и вперёд, вниз в Прагу. Колокола продолжают звонить, ветер обдувает, кони буйно раскачивают головами, так что их гривы пламенеют на фоне синего утреннего неба.

    Моцарт в пути всё время что-то напевает. Это не «Тит», нечто незнакомое, только что народившееся. Нет-нет, да лезет в карман, записывает в книжечку, погрузился мыслями куда-то далеко. Вот четвёрка коней резко остановила свою весёлую рысь у Ностицова театра, и он словно выпал из своего выдуманного мира в настоящее прямо в руки привратника Зимы.

    В ту же минуту он снова сделался строгим капельником, взял на себя бразды управления  большой общей репетицией с той же энергией, как кучер Томаш только что правил буйными конями. Сразу окунулся в репетиционный водоворот, переходил из рук в руки, каждому отвечал, все проблемы держал в голове, будто и не покидал театра.

    Вторая общая репетиция продолжалась до пяти часов. Гвардасони постоянно делал замечания певцам, выбегал на сцену и снова, и снова повторял, объяснял, что императорская ложа должна быть центром их внимания, туда они направляют каждую ноту, каждый жест.

    Тогда Его Величество и увидит, что коронационная опера есть подарок не только от чешского правительства, но и от всех людей искусства. Работая с хором, Гвардасони размахивал своей маршальской бородой так зажигательно, что его косичка на затылке моталась туда-сюда, он топал и стучал в такт музыке ногой, шагал во главе Римлян как Бог Войны, указывал на пустую императорскую ложу и кричал:

      «Туда петь! Туда смотреть и никуда больше! Каждый ваш шаг, каждое слово к Его Величеству, ясно? Ещё раз повторим, будьте добры, маэстро», - с последними словами Гвардасони обратился к Моцарту.

    Подождав, пока хор вернётся на исходную позицию, маэстро поднял руки, зазвучал марш в С-dur, maestoso, снова пошли воины парадным гренадёрским шагом по сцене, все головы с косичками как одна направлены к воображаемому императору.

    Наконец, Гвардасони закричал: «Bravo!», после чего можно было переходить к следующим номерам. Всё исполнялось безукоризненно, певцы имели хорошую школу пения в операх-seria, вот и финальный хор, музыканты работают с большим воодушевлением, не только предвкушая скорое освобождение от репетиции, но и удовлетворённые достигнутым результатом.

      «Завтра прогон в десять часов, идите быстро по домам спать. Вполне возможно, придёт сам главный бургграф, пан граф Роттенган посмотреть нашу работу. A rivederci! ».
               
                - 6 -
   
    Расходились на сей раз бесшумно, разговоры в гардеробных велись почти шёпотом, видно всех озадачило последнее сообщение Гвардасони. Моцарт выходил из оркестровой ямы в окружении верной троицы – Кухаржа, Стробаха и Праупнера. У кулис поджидал неистовый Гвардасони, лицо хмурое:
      «Маэстро, а что увертюра? Она уже написана? «Тит» - это не «Дон Жуан». Не знаю, что будет, если Его Величество… », - не договорил, вытащил пресловутую табакерку, пока открывал её, золотые лучи пробежали по всем лицам.

    Моцарт отвечает спокойно:
      «Пусть копиисты приезжают завтра в восемь на Бертрамку».
      «Madonna mia», - застонал Гвардасони, хлопнул крышкой табакерки так резко, что табак облаком разлетелся во все стороны. – «Как вы себе это представляете?», - не закончил, так как все вокруг начали чихать, отчего ситуация утратила серьёзность. Моцарт успокаивает распетушившегося патрона.

    Пусть он только не забудет прислать завтра к восьми утра копиистов, и всё будет в порядке. Ну, что делать! Приходится принять заверения и расходиться.
      «Но чтобы всё было готово, маэстро, точно в восемь часов. Только представьте себе этот скандал, если придётся играть какую-нибудь другую увертюру!».

    Моцарт уже с лестницы прокричал
      «Всё будет готово, как я сказал. A rivederci! ».
    Обернулся, поклонился. Гвардасони ничего не оставалось, как ответить тем же. Этот поклон Моцарту – поклон его таланту. Все планы связаны с именем автора. «Фигаро», «Дон Жуан», « Cosi fan tutte», а теперь вот свалилась на них коронационная опера.

    С ней-то у патрона связаны особые надежды, здесь задействовано чешское правительство, и в своём разыгравшемся тщеславном эгоизме, он чуть было не забыл о том, кому с начала и до конца обязан своей известностью в Праге – о Моцарте.

    Моцарт забежал на минуту в квартиру, переоделся и собрался выходить, как вдруг появился Куба:
      «Я за тобой. Ты должен посмотреть на Прагу. Увидишь, какая она красивая, как будто принцесса проснулась после столетнего сна».
      «Но прежде давай подкрепимся. Предлагаю заскочить на Темпловую улочку, я страшно проголодался, а ещё больше хочется чего-нибудь выпить».

    Они вышли на оживлённую улицу, всё волновалось, шумело красочной рекой. Через заветную калитку, которую, как сказал Куба, он нашёл бы и впотьмах, не говоря уже о такой яркой сегодняшней иллюминации, они вышли прямо на Темпловую улицу.
      «Знай, эта пивнушка после «Дон Жуана» окрещена твоим именем».
      «Мне уже об этом говорили. Мои венские друзья-доброжелатели, сказали бы, что Прагу я люблю за её хорошее вино, а музыка – только предлог. Я привык к подобным разговорам, а времени не хватает сделать всё, что хочется».

    Куба внимательно всмотрелся в лицо Моцарта, хотел увидеть следы шутливости, но оно было очень серьёзным, на лбу светились капельки пота.
      «Что ты хочешь от времени, Амадей, тебе необходимо хорошо отдохнуть, и ты перестанешь думать о нём. Такой юноша как ты имеет впереди целое море времени».

    Спустились в трактир по освещённым ступеням, снизу доносились весёлые голоса, смех. Пламя свечей плясало на лицах, которые Моцарт рад был увидеть. Он уселся в свой угол, вдохнул воспоминания наисчастливейших времён. Хмурость с его лица исчезла, немного раскраснелся, ведь они с Кубой пили вино довольно шустро. Старый друг тоже был возбуждён, но больше от радости видеть любимого маэстро.

    Когда вышли из трактира, ослепительно освещённая Прага им показалась охваченной огнём, так виделось из узкой щели Темпловой улочки. Вышли на главную улицу Целетную, и оказались в сказке. 4-е сентября 1791 года. Куба даже стал заикаться от восхищения. Он схватил Моцарта за руку и указал на портал дома, где Мадонна с младенцем на руках словно прятала его, прижимая к себе.

      «Смотри, Амадей, это наша богоматерь чешской земли, а дитятко – это наш народ, наконец, пробудившийся к новой жизни. Она боится за него, а он прижимается к матери, пока не окрепнет, станет сильным, займёт своё место на земле и передаст его тем, кто придёт за ним».

    Моцарт никогда ещё не видел Кубу таким взволнованным, казалось, из его глаз вот-вот брызнут слёзы. Но вот старый музыкант взял себя в руки, застеснялся порывистого пробуждения своих чувств.

      «Здесь и каменное сердце проснётся. Пойдём, Амадей, посмотрим город, который похож на твою музыку. Я хочу увидеть тот день, когда родная речь будет возвращена тем, кому принадлежит. Ты знаешь, сегодняшние торжества по воздаянию почестей императору проводили в основном на чешском, чем подчеркнули древнее право нашего королевства и природную потребность народа на использование родного языка вместо немецкого».

    Улица переполнена, повозки с трудом пробираются сквозь гуляющих, но ни одного гневного слова не слышно, на лицах улыбки, тут и там поют и смеются. Куба стиснул моцартову руку:

      «Слышишь, как разгулялись? Вот она, душа чешского народа. Люди собрались сюда со всего королевства, чтобы увидеть своими глазами, убедиться в славном воскрешении главного города, посмотреть, как он выглядит, когда в нём появился коронованный император, пусть иностранец, но король чешский».

    Моцарт брёл в полусне, целиком отдавшись энергичному шагу Кубы. Пробирались многолюдными улицами, пылающими разноцветными огнями. Иллюминация из красных, синих, зелёных ламп на фасадах домов, музыка из окон, танцующие и поющие люди – настоящий праздник сопровождал их прогулку.
      «Смотри, Амадей, это и твоя Прага. Ты своей музыкой добрался до самого её сердца, и теперь никто и никогда не разъединит эти два слова: Моцарт и Прага. Тут уж ничего не поделаешь».

    Моцарт опустил глаза от звёзд, вершин костёлов и пылающих иллюминаций на домах ближе к земле и тут же увидел покорно стоящего Цопанка. Бродячий музыкант обнимал свою неразлучную арфу и с восторгом смотрел на обожаемого маэстро. Моцарт замахал арфисту руками, приветствуя старого знакомого, тот низко поклонился.

      «А вот и они!», - Куба увидел, как от Старомнестской башни к ним пробирается прекрасное трио: Франтишек Душек с пани Жозефиной и Констанцией. Моцарт с Кубой активно заработали локтями, стараясь приблизится к друзьям, Моцарт радостно  кричал:
      «Какое счастье, что мы встретились в этом огненном море, ведь правда?»

    Не успели они поздороваться и перекинуться парой слов, как  со всех сторон раздались крики: «Император едет!». Народ расступился, и через ворота въехал роскошный экипаж, оттуда утомлённо улыбался вялый человек. Инициалы LII горели высоко на Старомнестской башне прямо над ним. Рядом сидела худощавая бледная дама, вся в кружевах, сплошные золото и бриллианты. Её инициалы  ML украшали другую сторону башни. Отовсюду несутся выкрики «Vivat!».
   
    Император с императрицей посылают в толпу спокойные поклоны. Вот карета проехала мимо друзей.
      «Смотри-ка, император заметил тебя, Амадей!», - Душек хотел развеселить Моцарта, но тот продолжал идти с отсутствующим взглядом, мало интересуясь вокруг происходящим.
      «Пойдёмте, уже пора, - заговорил Душек, - я обещал графу Пахте быстро вернуться, у него есть какое-то предложение, интересно, что это?».

    Моцарт улыбнулся:
      «Надеюсь, он не станет на этот раз запирать меня, чтобы я сочинил для него контрдансы. Сегодня у меня нет ни желания, ни времени, много других забот».

                - 7 -
   
    Компания подошла к дворцу графа Пахты. Во дворе оживлённо, факелы освещают экипажи, из которых выходят господа. Ангелочки с балконов приветствуют их каменными улыбками, удивляясь необычному столпотворению. Вниз спускаются лианы виноградных лоз с багровыми и золотыми листьями. Фонтанчик поёт монотонную песню, вода струится из уст усмехающихся сатиров.

    На свой манер соорудили их на севере итальянские создатели пражских дворцов. Ржание коней, перекличка господской прислуги и лакеев. Моцарт с друзьями поднимаются по широкой дубовой лестнице, им освещает путь ангелочек с горящим факелом, на повороте другой с палкой в руке замахнулся на львёнка, вот-вот ударит. Вспомнили, как выходили с Констанцией отсюда одним весёлым вечером на мясопуст. Он тогда был узником графа Пахты, пока не написал для него давно обещанные шесть контрдансов.

    А сейчас граф идёт им навстречу, протягивает обе руки, радостно восклицает:
      «Ну, наконец-то я снова вижу вас, маэстро. Сегодня я не буду тюремщиком, но…», - Моцарт перебил его:
      «Сегодня вам не удастся запереть меня, я уже арестован чешским правительством на восемнадцать дней для создания оперы, и это я делаю для всех вас, и очень счастлив опять оказаться здесь, где чувствую себя как дома».

    Рядом с Пахтой уже стоят графы Канал и Штернберк, подошли Тун, Ностиц, Шпорк, все радостно подавали руку, приветствовали его, каждый спешил высказать что-нибудь похвальное о вчерашнем проведении «Дон Жуана», интересовались  новой работой, «Милосердием Тита».

    Моцарт, входя в салон, почувствовал себя именинником, куда ни повернёт голову, всюду знакомые лица, в глазах читает искреннюю любовь, по которой всегда так тосковал. Подошёл граф Тун и нарочито громко провозгласил:
      «Смотрите, наш дон Жуан, наконец, снова среди нас, мы можем пожать ему руку и хоть на минутку вырвать его из этой коронационной кутерьмы. Спасибо, что опера будет от нашего Моцарта. Мы немного встряхнёмся рядом с вами и кое-что новое услышим».

    Тун многозначительно поднял брови. Сальери с Кожелюхом стояли в сторонке, кисло улыбаясь. Как только Тун отошёл, оба немедленно оказались рядом и приветствовали Моцарта так любезно, точно, наконец, сбылась их мечта.

    Во дворце у Пахты собрался высший цвет чешского дворянства и пражского музыкального генералитета. Граф музыкантов уважал, любил приглашать их на все свои домашние приёмы. Здесь звучала музыка с утра до вечера. Капелла графа Пахты считалась одной из лучших в Праге.

    Не успел Моцарт появиться в салоне, как всех музыкантов так и потянуло к нему. Каждый норовил оказаться поближе к маэстро, послушать разговоры, перекинуться словцом, просто рядом постоять. Капельник Брихта волнуется, что-то тихонько говорит музыкантам за пультами, предстоит выступить перед маэстро. Нотные партии раскрыты, инструменты наготове, ждут только условный знак от графа Пахты.

    Вот он кивает головой, Брихта поднял смычок, и в шумном салоне дворца разлетелись кристальные звуки «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Сделалась тишина, гости любили эту волшебную музыку, в ней любые огорчения таяли, как в солнечных лучах.

    Моцарт тронут, перебирает в руках цепочку часов, тот самый подарок Марии Терезии, бродит глазами туда, сюда, по стенам, зеркалам, гардинам. Встречая чей-либо взгляд, находит понимание и ласковую улыбку. «Маленькая ночная серенада» радует слушателей пением и танцем.

    Капелла графа Пахты играет со всей душой, не говоря об их профессиональном мастерстве. В финале очарованные гости, не скрывая удовольствия, чуть ли не танцуют. Когда музыка закончилась, стали дружно аплодировать и выкрикивать: «Bravo, Моцарт!» Оркестр встал, поклонился с почтением в сторону автора, который немного побледнел.

    Промелькнули два лица, хитрых и лицемерных. Что ж, Моцарт доволен, его музыка победила сегодня этих венских лисов, представлявших здесь музыкальную Вену, где они привыкли задавать тон. Дамы так интенсивно размахивают веерами, что свечи начинают гореть ярче, а цветы отовсюду сбрасывают лепестки и осыпают Моцарта с головы до ног. Он красиво поклонился, благодаря слушателей.

    Оркестранты разошлись, на сцену выставили четыре пульта, вышел квартет музыкантов: Стробах, Кухарж, Праупнер и Куба. Вот он сюрприз от друзей! Моцарт быстро уселся в кресло рядом с Констанцией, пани Жозефой и Франтишком. Сальери с Кожелюхом стояли позади, не отходят от маэстро, усердно показывают, что близки с Моцартом, что разделяют со всей Прагой любовь к его музыке.

    Стробах поднял смычок, облетел взглядом трёх своих партнеров: все на чеку. Заиграли, первая скрипка с альтом, вторая с виолончелью. Моцарт вздрогнул, прошептал: «О, папа Гайдн!». Лицо его расцвело как роза, обвиваемая влажным весенним ветерком. Он искренне радовался гайдновскому квартету, и гостям это было приятно. Музыка Гайдна была здесь дома, это его музыкальная родина.

    Четвёрка друзей играла великолепно, инструменты поют страстно и чисто, как того требует гайдновская партитура. Моцарт неоднократно с удовольствием покачивает головой. Правда, благообразный Кожелюх, стоя за его спиной, вдруг забормотал что-то недовольным тоном себе под нос.

    Моцарт удивлённо обернулся. Квартет доиграли, публика аплодирует также интенсивно, как только что принимала моцартову «Маленькую ночную серенаду». Моцарт спросил Кожелюха, чем он, собственно, недоволен. Тот говорит, что есть некоторые места, которые он не стал бы так делать, на что Моцарт быстро ответил:

      «И это правда, а знаете, почему?», - Кожелюх с явным интересом ждал, что скажет Моцарт, и услышал, - «Потому что мы оба ещё не доросли до такого мастерства. Даже если сложить вместе Моцарта и Кожелюха, это ещё не будет Гайдн».

    Кожелюх покраснел и закусил губу. Все, кто стояли рядом и слышали слова Моцарта, немедленно разнесли их по всему салону. Сальери не смел пикнуть, только сильнее поджал рот, особенно, когда граф Пахта стал просить Моцарта сыграть на клавире. Все, дескать, очень просят, давно не слышали его игру.

     Последний раз это было в 1787 году во времена «Фигаро» в Ностицовом театре, да потом ещё после «Дон Жуана» в некоторых пражских салонах. Все соскучились по его клавирной игре:

      «Ну, маэстро, вы ведь не откажете нам в такой радости, не правда ли?»
    Моцарт посмотрел по сторонам, во всех глазах он увидел неподдельную просьбу, подошёл к клавиру. Тишина. Несколько мгновений он сидит, опустив голову, руки на коленях, пальцы что-то выстукивают. Вот руки взлетели над клавишами, их разбудил бурный поток звуков, настигающих друг друга в прекрасной мешанине.

    Двадцать тактов, и поток стих, оставив после себя простую нежную мелодию, бесхитростную и ласковую, которая, побродив немного по клавишам, свернула в шаловливую тему « Non piu andrai», чем вызвала удовольствие от узнавания у слушателей, и некоторые стали тихо подпевать. Поколдовав немного, Моцарт свернул к «Дон Жуану».

    Тему Церлинки он преподносит в  одиннадцати вариациях, завершает Шампанской арией, вдруг резко прерывает её тяжёлыми ударами. Над салоном подуло холодным кладбищем «Каменного гостя». Маэстро выделил из темы командора несколько звуков и тут же сотворил из них премиленькую тему и насочинял на неё ещё семь вариаций. Импровизация развивалась и росла, как большое раскидистое дерево, оно поднималось вместе с поющими в нём птицами, мотыльками и пчёлками прямо в чистое небо.

    Среди слушателей особенно сосредоточен был Витасек. С напряжением во всём теле, как натянутая струна, он следил за каждым звуком, вылетавшим из-под пальцев любимого маэстро. Непроизвольно приближался к нему шаг за шагом, не отрывая глаз от этих рук, творящих на глазах чудо, превращая простой клавир в многокрасочный оркестр.

    Затих последний аккорд, и повисла тишина, так страшно было спугнуть волшебство, ещё витающее в воздухе. Сальери первый крикнул «Bravo!», начал аплодировать, к нему присоединились остальные голоса и руки. Бурная овация украсила  лицо маэстро молодым радостным румянцем.

    Душек напомнил Пахте о завтрашней генеральной. С часами в руках он выглядел весьма озабоченным, и граф немедленно кликнул лакея, дал ему поручения. Моцарт, как во сне, под руку с Франтишком Душком прошёл сквозь толпу гостей и, не ведая как, очутился в карете.

                - 8 -
   
    Он с удовольствием вдохнул прохладный воздух сентябрьской ночи, залюбовался ярким освещённым городом. Проехали мимо Старомнестской башни, через Каменный мост. Влтава горит, это каменные пророки с лампами и факелами отражаются в шумящей реке, обнимающей Мысливечкову мельницу. Окна на мельнице освещены, посылают приветствие путникам.

    Через ворота Малостранской башни, по яркоосвещённой Мостецкой улице к Влашской площади. Над ней завис свод гигантского купола храма святого Микулаша. Въехали в Кармелитскую улицу, мимо костёла Милосердного Йезулатка, к Уездским воротам на Пльзеньский тракт. Здесь возвышаются торчком тополя, могучие охранники звёздного неба.
   
    Поднялись вверх к Бертрамке по каштановой аллее. Всю дорогу ехали молча, но на виноградном холме Душек попросил Томаша остановиться. Отсюда открывался волшебный вид на освещённую Прагу. Её огни плавно перетекали в яркие звёзды. Сказочная картина, объятая святым молчанием.

    Душек тихонько запел:
      «Горела липа, горела…»
    Его голос появился в тишине как из сновидения. Моцарт спросил, о чём эта песня, и Душек пересказал на немецком.
      «Липа – это Прага, вроде той, что растёт у Мысливечковой мельницы. Горела Прага, горела.… Ну, как её не любить? И она твоя, Амадей. Не в сиюминутной пышности, не только в коронационной возвышенности, но всем сердцем - она твоя, ты это видишь».

    Моцарт любуется видом города и тихонько бормочет самому себе:
      «И моё сердце останется здесь. Пусть она горит огнями лишь иногда, но мой маленький огонёк пусть поёт для всех и всегда».
    Душек добавил:
      «Он будет гореть, даже когда вокруг всё погаснет».

    Снова любовались, молчали. Томаш тоже оглядывался по сторонам, и кони: нетерпеливо перебираю ногами, прядут ушами, глаза горят. В них отражаются и пражские огни, и небесные звёзды. Моцарт продолжал:
      «Это похоже на театральные кулисы, горящий Капитоль. Помнишь, Куба говорил: Прага – Королева Музыки? И я прошу её принять в подарок моего «Тита», как приняла уже «Фигаро» и «Дон Жуана».

      «Увидишь, примет, как всё, что ты сочиняешь. Поедем, Томаш!», - и снова Моцарту, - «Завтра у тебя генеральная, а ты ещё не написал увертюру».

    Въехали в раскрытые ворота, во дворе их встречает с фонарём в руке верный домашний страж пани Людмила. Душек спрашивает:
      «Когда ты вызвал копиистов?»
      «К восьми»
      «Много надо писать?»
      «Часа на четыре работы. Можно приготовить мне пунш, как в прошлый раз?»
      «Видно, собираешься писать всю ночь!»
      «Там видно будет. Мне понравилось в тот раз пить пунш и слушать рассказки Констанции. Я и не уснул тогда».

    Посмеялись немного, и вот перед Моцартом лежит чистый нотный лист, дымится стакан с пуншем, он командует:
      «К делу, работать, «Тит», а ты, Констанция, рассказывай!».
    Отпил немного, опустил перо в чернильницу, сразу по бумаге побежали нотки, перо запело. Констанция, уже сонная, никак не могла начать рассказывать.

      «Ты только расскажи мне, Станци, что ты делала на празднике».
      «Прошлись с Йозефой по Граду, она привела меня в Королевский парк посмотреть на поющий фонтан. Тебе это понравилось бы, Амадей. Тысячи капелек падают с высоты на бронзовую доску, и каждая поёт свою ноточку. Это как раз для тебя, такая красота!».

    Моцарт оторвал голову от работы:
      «Поющий фонтан… Волшебная флейта.…Такую музыку слышу, а приходится почему-то заниматься «Милосердием Тита». – Потряс головой, повертел вправо-влево и снова за работу, а Констанция продолжает докладывать, как она видела в Оленьем рву сражение оленей, и как лев там рычал, точно так же, как тот на персидской ярмарке.

      «Потом мы были в Далиборке. Ты знаешь, был такой рыцарь Далибор. Он в темнице играл на скрипке, ему подарили. Так красиво играл, что люди внизу останавливались и слушали».
      «А его не освободили за такую прекрасную игру?»

      «Неизвестно, из той тюрьмы никого в живых не осталось, только граф Шпорк, так мне рассказывала Йозефа. Шпорка бросили в тюрьму иезуиты, чтобы не перечил и не мешал их тёмной деятельности, ведь этот Шпорк проповедовал в своих книгах новое светлое будущее».

    Констанция зевнула и замолчала. Часы пробили час ночи, сыграли менуэт из «Дон Жуана». Моцарт перестал писать и прослушал его до конца, ласково улыбался и только крылышком пера постукивал по нотной бумаге. Констанция задремала. Амадей отложил перо, отнёс на руках её в кровать.

    Вернулся к столу и снова пишет, пишет, пока море огней в Праге не угасло совсем, и только единственный огонёк на Бертрамке светил над стобашенным городом, одинокий под звёздами. Ночь понемногу отступала перед новым днём. Пятое сентября, день генеральной репетиции «Милосердия Тита». Увертюру к этой опере, только что рождённую, обласкивают на нотных листах первые лучи солнца.





                -------------------------





         ГЛАВА 7. ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ. БИЛЛИАРДНАЯ. КОРОНАЦИЯ

                И ПРЕМЬЕРА ОПЕРЫ МОЦАРТА «МИЛОСЕРДИЕ ТИТА».


                - 1 -

    Рано утром пани Людмила вошла в кабинет Моцарта. Она увидела уснувшего прямо за столом Амадея, рядом догорает свеча, перо, выпавшее из руки, лежит среди опавших лепестков роз. По всей комнате разложены нотные листы, в открытое окно врывается свежий ветерок вместе с солнцем и непременной песней дрозда - неотъемлемого певца Бертрамки.

    Она отважилась подойти на цыпочках к спящему, несколько раз шёпотом окликнула его, только старалась напрасно. Пришлось подойти совсем близко и почти в самое ухо окликнуть его вслух. Тут он быстро поднял голову, испуганно огляделся.

      «Простите, маэстро, но мне было сказано разбудить вас. Уже утро, и скоро должны прийти копиисты».
    Моцарт ещё не разобрался, что с ним происходит, всё оглядывается, увидел лебяжье перо, схватил его, смотрит в недописанную страницу.
      «Который час?»
      «Семь. Принести вам завтрак?»
      «Сейчас, только допишу вот это».

    Склонился к бумаге, посыпались ноты с пёрышка в стремительном темпе, и каждая попадает на своё место, понятно и безусловно, как песня того дрозда, поющего по утрам на яблоне. Сквозь эту песню прослушивался звук приближающейся повозки.
      «Уже едут, а я ещё не совсем готов», - Моцарт говорил сам с собой, перо ещё быстрее застрочило по свободным линейкам.

    В комнату вошёл Душек:
      «Доброе утро. Ну, как ты, парень, готов? Они уже здесь».
      «Заканчиваю», - махнул левой рукой, приветствуя друга, перо допевает последние такты увертюры к опере «Милосердие Тита». Дописал, глубоко выдохнул, будто добежал длинную дистанцию или преодолел высокую гору.

      «Ну, слава Богу, закончил, я уж боялся, что не допишу. Заешь, Франтишек, я с трудом преодолеваю нежелание работать, когда у меня такой короткий срок. Со мной постоянное ощущение, будто я никогда не напишу эту оперу.

     Вот бы придумать такой инструмент, чтобы прямо из моей головы он переносил всё на бумагу, неплохо? - Моцарт смеётся, - Вот сегодня проведём генералку, в это время копиисты распишут увертюру, и мы прорепетируем её последним номером. Да они и с листа её сыграли бы, как в прошлый раз донжуановую, а ведь она намного трудней, здесь-то играть нечего, обычный военный марш.

    С марша я начинаю, потому что там будет настоящее войско, это специальный подарок императору. Надеюсь, этот марш возбудит его внимание, да и публика перестанет разговаривать. Там будет чрезвычайная официальная тишина, пока Его Величество, сам император Леопольд будет рассаживаться».

    Моцарт рассуждал и одновременно собирал по комнате листы с увертюрой, складывал их в стопку по порядку. Потом запаковал папку двумя твёрдыми обложками и выбежал из комнаты. На балконе в учтивом ожидании стояли два копииста, которых прислал нетерпеливый перепуганный Гвардасони в собственном экипаже.

    Приказал привезти с собой Моцарта, если увертюра не будет ещё готова. Об этом смущённо доложили:
      «Передавали приветствие и сказали, если вам нужно что-то проиграть, то лучше прямо сейчас ехать в театр».
   
    Моцарт сбегал на кухню, принёс два бокала с вином, которому молодые музыканты немедленно воздали должное и, довольные, поспешили в театр. Моцарт садился в карету рядом с Душком, тут появилась Констанция, она спросила, когда он собирается вернуться.

    Амадей замялся:
      «Ну, ты же знаешь, генералка. Будем репетировать, пока не начнёт всё выглядеть прилично».
      «Но к вечеру приедешь? Тебе надо хорошенько отдохнуть, завтра коронация, тебе необходимо там показаться. Будет весь двор, и ты тоже к нему относишься. Что станут говорить, если тебя там не увидят?»
      «Приеду, конечно, только не знаю, когда».

    В дороге приятно беседовали с Франтишком, вспоминали вчерашний вечер у Пахты, говорили о Гайдне, какое удовольствие доставил его квартет, как, впрочем, и «Маленькая ночная серенада», сюрприз неожиданный, но такой приятный. Вид из окна всё такой же праздничный, фонари и лампы на домах и дворцах, на скульптурах на Каменном мосту, жаль было расставаться с той сказочной ночью.

    Амадей, выходя из кареты, был задумчив, ничего не замечал вокруг себя, но немедленно опустился на землю, встретив на пороге театра громыхающего Гвардасони:
      «Хорошо вы нас проучили, маэстро, с этой вашей увертюрой. Я глаз не сомкнул от беспокойства, хотел даже съездить к вам, как в прошлый раз, но потом всё-таки уснул.

    И снился мне страшный сон: будто император уже сидит в театре, а рукописи с увертюрой всё ещё нет. Я весь взмок, шарю глазами по сторонам, всё жду, что вы откуда-то выскочите с нотами, но от вас ни слуха, ни духа. Топаю ногами, хлопаю в ладоши, открываю глаза и вижу перед собой двоих копиистов. Стоят и протягивают мне ноты с вашей партитурой. Это они стучали в дверь, и прислуга их впустила. Камень свалился у меня с сердца. Раз здесь всё в порядке, значит успеем».

    Моцарту, хочешь - не хочешь, пришлось взять понюшку, чтобы задобрить сердитого патрона и войти на генеральную репетицию вместе с ним рука об руку. Моцарт понимал, сейчас будет последняя битва, и её надо выиграть, как все предыдущие. Он немедленно погрузился в проблемы, поджидавшие решения именно от него, требующие его непосредственного вмешательства.

    Издалека доносился к нему голос Гвардасони, с гордостью сообщавшего, что из верного источника пришла информация о возможном посещении сегодняшнего прогона самим наивысшим бургграфом паном графом Роттерманом. При этом докладе он так многозначительно высоко поднял брови, что  глаза его чуть не выпали со своего места.

    Четвёрка итальянцев: Гвардасони, Траваглия, Бамбини и Тартини, отвечающие за машинерию всей оперы, собрались в центре сцены, как боги на олимпе. Капитолия возвышалась во всей своей античной монументальности, с красавицами Венерами, на которых Гвардасони поглядывал с видом знатока.

    Он сообщил Моцарту под сурдинку, как выбирал их по вкусу Его Величества и поставил так, чтобы императору было хорошо их видно, «ибо такой приятный вид создаёт хорошее настроение, и я хочу сразу, как только поднимется занавес, дать работу глазам Его Величества.

    Знатоки донесли, что наш любитель красоты не поскупится потом ни на похвалы, ни на дукаты. Это у них в роду. Ещё император Рудольф славился на всю Европу. Картины, скульптуры и женщины, причём, звёзды. Прага полна легенд – но я ничего не говорил».

                - 2 -
   
    Гвардасони захлопнул крышку табакерки, по-нероновски нахмурил брови, глаза засверкали, могуче пробасил:
      «Дамы, господа, мы начинаем!»
    Пёструю сумятицу как ветром сдуло, все бросились по своим местам, даже Моцарт, по-мальчишески припрыгивая, побежал в оркестровую яму. Лишь Гвардасони достойным шагом прошествовал через мостик к режиссёрскому столику и спокойно расположился в первом кресле за барьером. Остатки приглушённого бормотания, несколько поскрипываний стульями, и вот всё стихло.

    Три мощных хлопка в ладоши от режиссёра, занавес поднимается.
    Моцарт берёт первый аккорд, вступительный к речитативу… и побежали сцена за сценой, гладко и складно, как журчащее веретено. Руки Моцарта не выпускают из своих волшебных объятий никого, кто однажды туда угодил. Оркестр радовал, звучали чисто и ярко. Смотрели на руки, на выражение лица, в глаза, которые то щурились, то широко раскрывались.
   
    Певцы все как один чувствуют себя совершенно и уверенно, в опере-seria они как дома. Гвардасони почти не встревал, может быть, один-два раза указал раскрытыми руками в сторону императорской ложи: там, дескать, центр всеобщего внимания, туда играйте, в центр торжества коронационной оперы. С последним аккордом Гвардасони побежал пожимать Моцарту руку:
      «Дело идёт, маэстро, это именно та опера, какая должна быть. Опера-seria – это вам не новые формы.

    Всё сделано очень просто, но работать в ней одна радость. Между ними большая разница, «Дон Жуан» и «Тит». Там были выходы, перемены, ансамбли, здесь же всё идёт как по маслу, как говорится, классическая форма, Метастазио, - он обернулся, позвал проходящего мимо поэта: - и Маццолло…», - хотел ещё что-то добавить, но тут к ним подошёл старый копиист Зайичек с охапкой нот в руках, сообщил, что увертюра расписана.
   
    Моцарт подхватил часть партий, старик с трудом удерживал пачку в руках, так их было много.
      «Господа, - Моцарт побежал в оркестровую яму, - прошу вас, увертюра готова, давайте сыграем сейчас».

    В один момент партии расставлены на пультах, оркестранты подстроили инструменты. Гвардасони вместе с Маццолли и остальным своим штабом расположились возле суфлёрской будки, очень важно не пропустить первых звуков оркестра. Зазвучал острый военный марш в C-dur.

    Гвардасони, довольный, мотал головой в такт и бормотал Моцарту над ухом:
      «Это то, что надо. Военный марш в честь Его Величества».
    Увертюру сыграли с листа уверенно, точно каждый музыкант знал свою партию наизусть. Пражский оркестр ещё раз доказал своему дорогому маэстро, что имеет право называться Моцартовым оркестром.

    Музыка прозвучала легко и чисто, будто воины стройными рядами продефилировали на солнечном просторе с улыбками на лицах. Свита Гвардасони аплодирует и кричит «Браво!», Моцарт кланяется и благодарит музыкантов за мастерство и старание.

    Можно не повторять:
      «Так же чисто, как и тогда в «Дон Жуане», когда играли с листа прямо на премьере, и, слава Богу, вышло очень хорошо».

    Из театра выходили вместе с Зюссмайером, Стадлером и Кубой. Моцарт собирался зайти в служебную квартиру в «Трёх топориках», переодеться. Решили пройти пешком, немного развеяться. Целыми днями в театре, совсем без воздуха. Из «Трёх топориков» вышли и сразу слились с толпой, которая понесла их по Каролинской площади к Угольному рынку.

    Здесь Моцарт внезапно повернул в сторону трактира «У Штурма», зашагал решительно, и вся компания сопровождала его в роли охраняющих воинов. Пока ждали кофе, Моцарт вытащил книжицу с текстом и тут же уплыл куда-то в свою таинственную страну звуков, откуда никто не отважился бы его вытащить, в том числе и терпеливый официант, который поставил перед ним чашку кофе и воду.

    Но вот Моцарт убрал книжку, быстро выпил кофе и подбежал к биллиардному столу, за ним Стадлер. Протянул кий, предлагая сыграть партию. Во время игры глаза Моцарта светлеют, он следит за белыми и красными шарами, что-то напевает, будто шарики на зелёном сукне стола напоминают ему нотки на бумаге. Поглядывает в окно, но все мысли его здесь, в игре и весёлой болтовне с друзьями.

    Стадлер играет мастерски, вызывая удивление игроков. Таким ударом мало кто мог похвалиться, до сих пор никому не удавалось выиграть у него, поэтому поединок между Моцартом и Стадлером вызвал чрезвычайный интерес. Не хотелось Амадею проигрывать, вот он сейчас соберётся и догонит упущенное отставание, но чем дальше, тем сильнее Стадлер пробивается вперёд, приближаясь к победному завершению партии, тем более, что Моцарт неоднократно отвлекался, заглядывая в свою книжечку.

    Иной раз погружался в страницы столь глубоко, будто читал в ней свою судьбу. Вот Стадлер проводит серию удачных ударов, и объявляет «последний, победный!» Моцарт поклонился и замурлыкал мелодию на странный текст: гм, гм, гм, гм…. Замолчал на момент, чтобы объявить реванш, и снова замурлыкал. За игру взялся теперь с напором, шары так и засверкали на зелёном сукне, и всё это сопровождала таинственная ария: гм, гм, гм, гм.

    Друзья уже запомнили эту мелодию, что-то явно новенькое. Казалось, Стадлер снова пошёл вперёд, но тут Моцарт распрямился, перестал напевать и провёл серию таких мастерских ударов, что Стадлер оцепенел, и теперь он начал мурлыкать моцартову волшебную песню: гм, гм, гм, гм. Тем временем Моцарт довёл игру до победы с возгласом, заимствованным у Стадлера: «Последний и победный!». Забил шар и, как саблей, отдал кием честь.

    Трактирщик Штурм сообщил, что на улице стоит карета от Душков, что кучер несколько раз заглядывал, говорит, на Бертрамке пана Моцарта заждались. Друзья проводили маэстро, усадили, заметив бледность и волнение на лице друга. Томаш взмахнул кнутом, карета быстро понеслась. Моцарт вздохнул: «Что-то завтра будет!».

                - 3 -
   
    Лай собаки почему-то вернул спокойствие, за ужином с друзьями румянец вернулся на его лицо, слетели последние остатки тени, и радость заполнила душу.
      «Завтра утром выезжаем все вместе», - заговорил Франтишек Душек – «ты должен идти с нами на коронацию, пусть увидят тебя на Граде. Там будут все, и все ищут благосклонности нового короля и императора. Тебе нельзя не появиться там, речь идёт о твоём будущем, и коронационная опера положит ему начало».

    Моцарт послушно кивнул головой и отправился спать. В шесть утра зазвонил св. Зикмунд с колокольни храма св. Вита, созывая на Град к коронации императора Леопольда II королём чешским. Воздух дрожал и вибрировал, передавая звоны вдогонку всем, кто шёл или ехал наверх в Град. Карета с Бертрамки выехала около семи утра, звонили уже отовсюду.

    Чудесное сентябрьское утро, Прагу обнимает багровый панцирь  из стен, обвитый золотыми и красными листьями дикого винограда. Градчанские площади переполнены, и полицейским урядникам с красно-белыми хохолками было, чем заняться. Им приходилось сдерживать толпы людей, чтобы дать возможность проезжать каретам.

    Гренадёры стояли перед резиденцией архиепископа, и все дворы заполнены стрельцами. Карета Душковых подъехала к главному входу храма св. Вита. Первым выпрыгнул Моцарт, театрально подал руку дамам, последним скромно вышел Франтишек Душек, отдал указания Томашу.

    Вошли в храм. Пахнет лесом и цветущим садом. Во главе красуется великолепный трон, всюду, куда ни посмотри, красное и белое, по-чешски  символизирующее любовь и радость. Компания поднялась на хоры, где для них были заказаны места. Святовитский капельник Кожелюх приготовил им скамьи удобные, как в ложе, чтобы его друзья могли проследить всю коронацию с комфортом.

    Здесь же собрался весь хор и придворный оркестр. Не обошлось и без вездесущих Леопольда Кожелюха и капельника Сальери, а этот господин так принарядился, точно сам собирался короноваться. С важным видом он беседовал с музыкантами, певцами, кивал в сторону Святовитского Кожелюха, видно, давал необходимые советы.

    Храм заполнялся людьми, головы шевелились, похожие на волны реки. Ни одного свободного места. Всё убранство храма вместе с прихожанами слилось в единой гармонии. Чем-то вся процедура напоминала Моцарту театр: торжественная процессия с пажами, проповедниками, королевский чешский наивысший гофмистр граф Шпорк, наивысший земский маршал князь Лобковиц со знаменитым тёмным мечом святого Вацлава, и уже за ним император Леопольд.

    С  обеих сторон от него рыцари золотого руна, дальше дворянство, генералитет и церковные сановники. Глаза разбегаются, все такие важные. Шествие торжественно продвигается к трону. Орган под руками Святовитского Кожелюха гремит и ликует, проникая в душу каждого. Именно возвышенная музыка создаёт в храме состояние торжества, триумфа и прославления.

    Эта мысль бродила у Моцарта в голове, пока он смотрел вниз на процессию, следил за обрядом, кульминацией которого было помазание императорского обнажённого плеча. Архиепископ протёр елей хлебом, после чего на голову Леопольда II возложили корону Святого Вацлава, в руки вложили жезл и царское яблоко, опоясали мечом.

    На протяжении церемонии всё время говорили колокола, били барабаны, бубны, и в общий грохот над всем этим вливался орган с пением ангельского хора, легко проникая в сердца, ибо музыка и есть само сердце.

    Моцарт замечательно развлекался, глядя на это помпезное театральное представление, показной вид которого, всех ослепляющий, не мог ввести в заблуждение его, знавшего изнанку и тёмные стороны подобных событий. Закончилась коронация, и храм снова заволновался движением выходящих зрителей.

    Прихожане спешили к выходу, и всю нашу компанию мощной волной вынесло во двор храма и дальше на Градчанскую площадь. Там располагался простой люд, те, кому не хватило места в здании св. Вита, но кто всей душой участвовал в коронации, переживал каждую минуту обряда возложения короны на голову чешского короля.

    Вдруг объявился всадник, казначей графа из Вртбы, со стражей на конях. Он разбрасывал вокруг себя полные горсти памятных монет, золотых и серебряных. Началась свалка, драка, едва ли не за жизнь. Чуть не раздавили Моцартов с Душками, пока они пробирались сквозь толпу.

    Пани Йозефа должна петь при императорском обеде:
      «Пойдёшь с нами, Амадей? Может, хоть на мой номер останешься?»
    Через шпалеры гренадёров они пробирались к торжественному залу, там Жозефина оставила друзей, пошла к сцене, где собирались артисты. Остальная компания направилась на галерею.

    По дороге встретили многих из своих друзей: графов Пахту, Штернберка, Ностица, Туна, Канала, также сливки Венского дворянства: графа Розенберга, князя Штаргенберга – их имена Моцарт нашёптывал Душку, а тот приговаривал:
      «Видишь, видишь, как хорошо, что мы пришли сюда, ты тоже принадлежишь к этому обществу, и как плохо, если бы тебя не было».

    C галереи был виден роскошный императорский стол и приподнятая сцена, украшенная красным бархатом. Там уже была вся императорская семья. Музыканты тоже  все собрались. Пани Йозефа выделялась, ослепляя своей зрелой красотой. Было очень шумно, и музыка с трудом пробивала себе путь, но голос Жозефины Душковой, сильный, яркий, восхитительно-красивый заставил разговоры стихнуть, отчего Франтишек не смог скрыть радости и гордо посмотрел на Моцарта.

    Тот ответил ему взаимным удовольствием, и оба они стали слушать арию. Когда она закончилась, император стал аплодировать, и вместе с ним всё возвышенное столпотворение. Пани Йозефа низко поклонилась, и Франтишек невольно поклонился вместе с нею.

    Больше здесь делать было нечего, Моцарт, как и все остальные его друзья, был сыт по горло тем демонстративным зрелищем и всем сопровождающим блеском, гамом, фанфарами, барабанами, пушками, перезвонами, провозглашением славы и перестукиванием бокалов с выпивкой за здоровье императора. Вся компания вышла из зала на воздух, здесь они и разлучились.

    Моцарт сел в карету, приказал Томашу:
      «К «Трём топорикам!»
    В дороге он ничего не видел и не слышал, мысли были только о предстоящей премьере «Тита». Он отпустил Томаша и остался в одиночестве. Расхаживал по комнате, дожидаясь заказанного обеда. Еле дождался, хотелось поскорее чего-нибудь выпить, какая-то горечь заполнила все внутренности. Потемнело в глазах, тело покрылось холодным потом.

    Пошатываясь, подошёл к кровати и прилёг. В ушах продолжали звенеть колокола, гремели пушечные выстрелы, над всей кутерьмой возвышалось звучание органа, он вносил ноту истинной веры в это тёмное торжество, как всё чаще в голове Моцарта обозначалось данное мероприятие.

    Зарыл пальцы в подушку и вообразил себе органную клавиатуру, полетел вместе с музыкой высоко-высоко в облака, туда, где царит великая тишина. Церковная музыка превратилась в некое любовное Adagio, потом и вовсе исчезла, остался только шум ветра, хотелось всё время вдыхать свежий воздух, украшенный запахом роз.

                - 4 -
   
    Вдруг раздался настойчивый стук в дверь. Моцарт вскочил, не сразу понял, где он находится. Двери отворяются, в полумраке виден человек в тёмной одежде. Моцарт затаил дыхание. Седой посол…
      «Как вы там, пан Моцарт?», - знакомый голос успокоил маэстро. Это Томаш с сумкой в руках. Тут же послышались быстрые шаги, прибежал Зюссмайер, за ним появились Куба и Стадлер.

    Сердце забилось с волнением в новом темпе:
      «Который час?»
      «Пять».
      «Я так крепко заснул, что не сразу понял, где я», - засмеялся Моцарт, быстро подошёл к Томашу, поблагодарил за сумку с одеждой и за всё прочее, что прислали с Бертрамки для поддержания сил к сегодняшнему вечеру. Он торопливо начал одеваться, друзья помогали ему.

    Стадлер с интересом занялся изучением вкусноты, Куба и Зюссмайер готовили одежду. Моцарт явно ещё не совсем пришёл в себя, хотя улыбался и шутил. Из сумки выпал красный бутон. Стадлер подозрительно погрозил Моцарту:
      «Что это за тайна?»
    Моцарт не ответил, молча вставил цветок в кружева поближе к сердцу:
      «Ну, что, пора? Начало в шесть, сколько сейчас?»
      «Полшестого»

    Моцарт поспешил к дверям, за ним, перегоняя друг друга, Зюссмайер, Куба, Стадлер. Возле дома стоял экипаж от Гвардасони, и хотя театр рядом, патрон придерживался старого обычая и суеверно следил за исполнением каждой мелочи. Моцарт с друзьями расселись в карете.

    Проезжая Каролинскую площадь, обратили внимание на многолюдье, выстроенное шпалерами, которые извивались вокруг театра вплоть до Железной улицы. Стадлер сказал, что этот коридор тянется от Града через мост и прямо сюда. Ждут императора, господа. Вот это торжество!

    Моцарт вошёл в театр, друзья несли сумку с Бертрамки, его приданное на сегодняшний вечер. В минуты разлуки с любимыми людьми он будет чувствовать их сердца рядом с собой. Гвардасони, увидев Моцарта, радостно заломил руки:
      «Слава Богу, вы пришли. Я уже начал волноваться, не случилось ли с вами что-нибудь. Пора начинать», - вытащил из кармана вместо табакерки золотые часы и придвинул поближе к глазам Амадея.

    Часы показывали без четверти шесть. Бродили артисты и работники кулис, завершающие последние штрихи античных декораций. Гвардасони раздавал последние указания:
      «Как только внизу появится Его Величество, не мешкай ни минуты, начинай, чтобы он не успел остыть». – Повернулся на каблуках и совсем по-мальчишески побежал по сцене к выходу.

    На сцену тем временем вышли обе примадонны, за ними Баглиони и Кампи. Подошли к занавесу, сделали щёлочку, стали смотреть:
      «Какая красота!», - выдохнула Мархеттиова-Фантоцциова, - Вся голубая кровь Европы. Вот бы узнать их по именам», - она посмотрела на Баглиони с немой просьбой в глазах.

    К Моцарту подошёл театральный мастер Тартини, уступив Баглиони свою дырочку в занавеси. Пусть объясняет примадонне, где кто сидит, кто вошёл, кого она ещё не знает, но хотела бы узнать, а ему необходимо напомнить маэстро о пожаре Капитолия.

    Он вышел таким красочным, только надо следить, чтобы вместе с Капитолием не сгорел весь театр. Моцарт одним ухом слушал советы от Тартини, а другим старался уловить список гостей, которых перечислял Баглиони для примадонны:

      «Посмотрите-ка в ложу над оркестром в партере, вон на того генерала с белой кокардой. Это маршал де Буйе, а красавчик возле него – граф Ферзен, ну, вы знаете, тот, что с Марией-Антуанеттой…. А тот третий – граф д`Артуа, брат французского короля. За ним стоит королевский курьер Дивио и лейтенант Самбри, представитель королевства Франции в Праге. Вот к ним присоединился в соседней ложе принц де Лигне и воевода из Полигнаца».

    В соседнюю дырочку, отталкивая друг друга, по-очереди заглядывали несколько певиц, глаза блестят, разглядывают французский островок в море светил. Самый ослепительный – красавец Ферзен сильнее других притягивает к себе женские взгляды.
      «А в ложе над ними, в первом ряду, кто та красивая дама с бриллиантовой диадемой и в пелерине из горностая?»
      «Польская графиня Белопотоцкая, фаворитка Его Величества, потому и ложу ей предоставили поближе к императору. Рядом с ней граф Корсицкий, а подальше граф Ридзинский».

      «Уж не знаю, так ли она хороша без диадемы и горностаевой пелерины», - кисло заметила Мархеттиова, но Баглиони с восторгом возразил:
      «Если бы ты увидела её поближе, и без диадемы, и без горностая, не стала бы так говорить».

    Одновременно с ними Тартини жужжал Моцарту в ухо:
      «…пришлось сильно потрудиться, пока мне удалось эту Венеру покрыть лаком, чтобы сияла, словно только что вышла из моря. Чтобы сразу бросилась в глаза императору, как только занавес откроется. Мы пытались сделать скрытое освещение, но при пожаре будет такой огонь, всё будет падать, только она останется стоять на своём месте, как и положено настоящей Венере. Так говорит патрон Гвардасони».
Между тем, кто-то сказал, что уже почти семь часов, а император ещё не появился.
      «Император – хозяин своего времени, у него всегда его достаточно, и он считает полезным, чтобы его подождали», - спокойно сообщил Тартини и продолжил технический разговор с Моцартом. Баглиони тем временем всё развлекал дам, называя им важных гостей.
   
    Испанский посланник с тремя красавцами-офицерами, русский посол курьер Потёмкин, воевода Антонин Саксонский, принц виртемберский, князь из Ангальта. В этом океане дефилировал весь венгерский генералитет во главе с фельдмаршалом графом Ласцем.

    Князь архиепископ пражский, граф Пржиховский, князь архиепископ оломоуцкий Фюрстенберг, епископы будеёвицкий и королевоградский, оломоуцкий и брненский в фиолетовых бархатах с золотом и горностаем.
   
    Впечатление, что сюда позвали весь Ватикан. Вот представитель Голландии оберлейтенант маркиз д`Энсигнан, английские кавалеры Гесхет, Самптер и Гравен, чопорные и без улыбок, но с величественной осанкой, они сильно отличались от всех прочих в ложах и креслах, темпераментных и взволнованных.

    Чем скорее стрелки часов приближались к семи, тем больше шумел зал разговорами, веерами, нарядами, перьями, кринолинами.
      «А кто вот тот странный мужчина с орлиным носом, что рядом с саксонским воеводой Антонином?»
      «Это дворянин из Саксонии Клейст, большой любитель музыки, знаток, по словам многих…».

    В этот момент вбежал на сцену привратник Зима и прокричал:
      «Его Величество император Леопольд подъехал к театру!»
Словно ветром сдуло всех любопытных и празднобродящих, все разбежались по своим местам. Моцарт через боковые кулисы пробрался к дверкам, ведущим в оркестр. Зал шумел от партера до галёрки, зрители стояли, ярко сияли тысячи свечей, пахло как в храме при раскуривании кадила.

    В оркестре забили литавры, полетели звонкие фанфары навстречу новому чешскому королю императору Леопольду II и его супруге, испанской инфанте Марии Людовике. Ещё раньше литавр прозвучало троекратное Vivat, аплодисменты. Леопольд кланяется с блаженной улыбкой на устах.

    Постепенно всё стихло. Моцарт смотрит на императора и ждёт, когда в зале наступит полная тишина. Вместе с взлетевшими над оркестром руками маэстро, взлетает, как большая бабочка, бордовая лента в косичке, лежавшей на зелёном фраке. Секундное сосредоточение – и началось.

                - 5 -
   
    Аккорд fortissimo C-dur, открывает блестящий военный марш. Император склонился к оркестру, медали на белом сюртуке осветили его усталое лицо, оживившееся при звуках торжественного марша. Взлетел занавес, декорация барочных покоев. Вителлия, причёсанная в стиле римлянки, напротив неё Секст в античном костюме. Оба, прежде всего, смотрят в сторону императора, обязательный поклон, затем перевели взгляд на Моцарта.

    Аккорд на клавесине, предваряющий речитатив «Ma che! Sempre l`istesso». Вителлия настойчиво декламирует на staccato о том, что Лентулу уже известен её план, и он готов со своими людьми поджечь Капитолий в нужный момент. Она не допустит, чтобы Тит одарил Беренику короной, украденной у неё.

    Секст вздыхает: не следует ли ещё раз всё обдумать? Умертвить Тита – Секст поворачивается прямо к императору, протянул вверх обе руки – но ведь он отец города и наш общий друг. Земля пропитана благоуханием его доброты. Где ещё такой героизм, его благородная кровь, миловидность и красота. Возможно ли забыть о его заслугах и обо всех прекрасных качествах?

    Вся хвалебная речь была направлена непосредственно в лицо императору. Зрительный зал вместе с певцом смотрел на Леопольда, отчего ему приходилось опускать голову под руку, чтобы скрыть зевок. Зазвучал яркий, красивый голос Вителлии – Мархеттиовой-Фантацциовой, взбешенной подобным разговором.

    Как смеет Секст расхваливать её врага, похитившего у неё корону её отца, призвавшего сюда, к берегам Тибра простолюдинку в качестве наложницы, чем унизил её, благородную Римлянку. Тут император достаёт лорнет и внимательно рассматривает фигуру певицы. Вителлия снова и снова призывает Секста исполнить данное слово, сотворить месть.

    За это он получит её руку. Она уже вот-вот упорхнёт от колеблющегося юноши, но он, наконец, решается, и речитатив переходит в любовный дуэт F-dur, Аndante, сама нежность и преданность Секста к Вителлии. Истинно моцартовская лиричность мелодии, публика в зале её оценила.

    На смену приходит новый secco-речитатив, аккомпанирует маэстро за клавесином. Это Анниус в исполнении кастрата Бедини, он сообщает Вителлии, что её хочет видеть император, который уже выпроводил Беренику из Рима. Вителлия засветилась новой надеждой вернуть себе любовь Тита. Она предлагает Сексту повременить с отмщением, возможно, ещё не пришёл час.

    Моцарт встал  из-за клавесина, поднял руки к оркестру. Заиграли вступление к арии Вителлии. Лёгкая колоратура, характерное возбуждение – всё прямо к императору Леопольду, он слушает внимательно с лорнетом у глаз. Вителлия обещает руку Сексту за свершение мести.
   
    В следующем за арией кратком речитативе Анний обращается к Сексту с просьбой замолвить слово перед императором о нём и сестре Секста, в которую он, Анний, давно влюблён. В дуэтино Анний и Секст рука об руку воспевают свою дружбу и верность друг другу.

    Закончилась первая картина первого действия. Новая декорация изображает Форум с триумфальными колоннами, на заднем плане освещённый Капитолий, немного в стороне расположился царский трон. Оркестр заиграл торжественный марш в С-dur, и на сцену выходят сенаторы, посланники из провинций и римские легионеры парадным гренадёрским шагом.
   
    Над античными костюмами раскачиваются рококовые косички белых париков с чёрными лентами в стиле времён Йозефа. Все глаза в театре обратились к императорской ложе, включая самого Тита, появившегося на сцене. Исполняется мощный хор: «Serbate, o Dei, Dei custody, della Romana sorte in Tito il gusto, il forte.” – «Храните Тита, о боги, защитника нашего народа, владыку и отца, нашу гордость».
   
    Хор снова и снова повторяет хвалебные слова, Тит застыл в оцепенении, повернув голову в сторону Леопольда, словно не к нему относится народная осанна, да так и запел свою арию, не меняя позы: Наивысший трон земли даёт ему благодать для добрых деяний, без которых всё суть сплошные мучения и рабство.

    Для радости надо творить милость. Он объявляет, что собирается взять в жёны Сервилию,  но Секст не забыл обещания, данного другу, он просит отдать сестру Аннию. Сам Анний вынужден признать, что, будучи императрицей, Сервилия будет более счастлива, чем с ним. Ревнивая Вителлия снова обращается к Сексту, пусть отомстит за неё.

    Появляется посол от Тита, который решил-таки просить руки Вителлии, но поздно, приходит Секст и сообщает о свершении мести. Капитолий в огне, Тит умрёт. Вителлия готова бежать к Титу, но слышит жалостное: «Ach!», исполненное невидимым хором. Одно слово, но так драматично прозвучало, что зал замер от напряжения.

    Следует горестный, трагический квинтет: Вителлия, Сервилия, Секст, Анний и Публий. Угасла звезда человечества, мироносиц мёртв, проклятье ада, какой тяжёлый день. Голоса поднимаются над пылающим Капитолием, и в памяти зрителей эхом проносится трагическое «Ach!» от скрытого за сценой хора. Император с интересом разглядывает в лорнет Венеру в огне. Гвардасони со своего места в первом ряду удовлетворённо кивает головой.

    Занавес понемногу закрывает горящую сцену. Вот он опустился совсем. Зрители ждут реакции от императора, и прошло несколько мгновений, пока он вспомнил: всё разглядывал в соседней ложе ослепительную красавицу графиню Белопотоцкую, не мог оторвать от неё глаз, а она так мило ему улыбалась….

    Мария Людовика насторожилась, тогда он повернул голову к оркестру и несколько раз хлопнул в ладоши. Общество подхватило аплодисменты, не слишком усердствуя, чтобы не заглушать императорские хлопки. Но вот в ложу к императору вошёл маршал Лобковиц, они заговорили о чём-то, что послужило сигналом к свободному отдыху всего зала.
               
                - 6 -
   
    Моцарт вышел из оркестровой ямы тихо, как из костёла. Пока шёл по лестнице, всё вытирал вспотевший лоб, его трясло, как в лихорадке. За ним в его уборную вбежал Куба, помогать маэстро переодеваться. Всё говорил что-то, старался разомкнуть его сжатые губы. Наконец Моцарт улыбнулся:

      «Где же моё общество?»
      «Они сюда не попали, ходят вокруг театра, думают о тебе, ждут, когда всё закончится. Хотят увидеть тебя, раз уж не удалось послушать оперу. Им пришлось отказаться от своих мест в пользу важных персон».
    Свежий бутон выпал из новой белоснежной рубашки, одарил милым запахом.
      «Вот и привет тебе от твоего общества. Милый маэстро, мы с тобой».

    Кто-то постучал в дверь, послышался голос Франтишка Душка:
      «Это я, Амадей, можно войти?»
    Вошёл, а вслед за ним семенит сладкоречивый Сальери, он не был заметен за высоким широкоплечим Душком. Но только успел вынырнуть из-за могучей спины, схватил Моцарта за обе руки и запел:

      «Bravo, bravissimo, мой дорогой, грандиозно, великолепно!», - расцеловал Амадея в обе щеки, загадочно огляделся, понизил голос: «Я разговаривал с князем Розенбергом сразу, как только он вышел из императорской ложи», - ещё раз огляделся, заметил вошедших Кожелюха с Гвардасони, продолжил ещё тише:

      «Императрица полна любопытства перед вторым действием, при этом, она надеется, что оно будет покороче. Первое показалось ей слишком растянутым, хотя и красивым. Особенно похвалила она  пожар на Капитолии. Он был живым, настоящим. Финал роскошный, Моцарт, мастерский. Но не буду вас задерживать, позвольте откланяться, я хотел только пожать вам руку, не стерпел рассказать, что публика в настоящем восхищении.

    Все о вас говорят и ждут с нетерпением второго акта».
Сальери отвесил поклон и выскочил из уборной вместе с Кожелюхом, который пожал Моцарту руку и довольно показушно вздохнул:
      «Прекрасно!»

    За ними исчез и Гвардасони, остались только Душек и Куба, который погрозил пальцем в сторону закрывшейся двери:
      «На языке мёд, а в сердце яд. Как всё это знакомо, чёртово копытце. Ну что, скажи, Франтишек, и что там с нашей компанией?»

      «Музыка небесная. Какая жалость, что наши не смогли прийти, им всё пришлось бы по вкусу. Однако они надеются, что настанет и их черёд», - Душек ласково смотрит Амадею в  глаза, подводит его к креслу и по-отцовски заботливо усаживает:

      «Отдохни, парень, впереди ещё большой кусок работы. Закрой глаза, пусть тебя ничто не беспокоит. А мы, - он обернулся к Кубе, - мы пойдём каждый на своё место».

    Они тихо вышли, Моцарт остался в одиночестве. Закрыл глаза и не шевелился до самого звонка. Вышел в коридор, там было очень оживлённо, работники кулис затолкали его, спешили освободить сцену для выходящих певцов. Моцарт подошёл к оркестровой яме, посмотрел в зрительный зал, говорливый и весёлый.

    Император балагурил с красавицей полькой и с саксонским воеводой Антонием, предоставив возможность маршалу Лобковицу развлекать, а скорее отвлекать бдительную Марию Людовику. Все терпеливо ожидали, когда Его Величество подаст знак к продолжению оперы. Моцарт беседовал с Кухаржем, вспоминали премьеру «Дон Жуана», как совсем по иному её принимали.

      «Когда вы вышли к пульту, не играли фанфары, как сегодня, но весь театр прокричал троекратное «Vivat!» от всего сердца, вы ведь почувствовали тогда, не так ли? А сегодня трубы, барабаны, но «Vivat!» затормозило…», - он не закончил фразу, так как зал внезапно стих. Моцарт посмотрел в сторону императорской ложи, тот сидел спокойно и ждал.

    Гвардасони трижды топнул ногой, занавес пошёл без всякого музыкального вступления. Моцарт взял на клавесине аккорд, и речитатив-secco открыл второй акт. Тит-Баглиони вышел торжественным шагом в центр сцены, к самой рампе, и сильным голосом начал арию, глядя прямо в лицо Леопольда: «Что за день! Едва простил одного, пришёл другой. Когда это кончится? Божеская доброта, истинно верное сердце.

    Стать жестоким не могу, не хочу быть тираном. Нет, нет, нет, не буду праздновать победу в разгоревшемся бою. Увидим, кто выиграет, измена и зло, либо доброта Тита.  Я должен освободить от оков, дать Лентулу свободу. Пусть Рим увидит, что я знаю обо всём, всё могу простить и ничего не забываю».

    После речитатива оркестр взял аккорд C-dur, открывающий финал. Здесь соединились все силы для кульминационного восхваления. Сначала трио: Вителлия, Сервилия и Аннио: «Ты божественный, великий, ты единственный, тебя не с кем сравнивать, только слёзы, слёзы от твоих милостей».

    Потом прибавились Секст, Публий и весь большой хор - сопрано, альты, тенора, басы: «Всесильный Бог, сохрани его, дай Бог, чтобы ещё долго он правил Римом благодатным». Снова запел Тит, глядя на Леопольда: «Возьмите, божьей милостью, мою жизнь, хочу подарить вам радость, чтобы увидеть Рим счастливым». Эти слова повторялись снова и снова.

    Хор с Титом, Тит один, только хор и снова вместе. Так в единой гармонии подошли к завершению вместе с оркестром. Моцарт возвышался над рампой, из-под его волшебных рук рождался чарующий гимн неслыханной красоты.

    Насколько ярко, мощно закончился финал, настолько понурая тишина обрушилась в зал после закрытия занавеса. Моцарт повернулся к ложе императора и ожидал с холодным взглядом. Поклонился, и только после этого императорские ладоши слабенько захлопали.

    Мария Людовика к аплодисментам не присоединилась. С высокомерно поджатыми уголками рта, она имела недовольный, даже жалкий вид. К императорским похлопываниям постепенно присоединился зрительный зал - ложи, партер и галёрка, но в этом приёме чувствовалась нерешительность, неуверенность, как бы не нарушить придворный этикет.

    Вершить суд над коронационной оперой имеет право прежде всего тот, кому она посвящена, император, коронованный королём чешским.
Моцарт стоит в оцепенении, он превратился в камень. Оркестранты также не шевелились, смотрели на любимого маэстро, глаза у всех горят огнём. Граф Пахта, граф Канал заметили неловкость ситуации, они непроизвольно усилили аплодисменты, их поддержали Ностиц, Тун и остальное чешское правительство.

    Именно они пригласили Моцарта написать и поставить коронационную оперу, и теперь неловко за равнодушный приём. Император вышел из ложи, и зрители стали постепенно расходиться. Тысячи свечей продолжали освещать опустевший театр.

    Моцарт смотрит в зрительный зал, ему хотелось бы увидеть здесь свою публику, ту, что была на премьере «Дон Жуана». Со всех сторон он слышит овацию. Или это в голове гудит от невозможной усталости?
      «Пойдёмте, маэстро», - Куба взял Моцарта под руку и вывел его из ямы в гардеробную. Пока шли через кулисы, со сцены донёсся раздражённый голос

    Гвардасони:
      «Что говорят? Немецкое свинство?»
    Моцарт остановился, прислушался. Другой голос сладенько отвечает:
      «Ну да, я знаю это прямо от князя Розенберга. Он шёл с императором по коридору и спрашивает, как ему опера, а императрица отвечает двумя словами, «немецкое свинство». И слышал это не только он, было сказано весьма голосисто».

    Моцарт пошатнулся, едва удержал равновесие. Кухарж и Куба поддержали его с двух сторон, но Моцарт засмеялся:
      «Каждый имеет право на своё мнение, а жизнь покажет, кто есть кто».

    Он снова начал шутить, напевал что-то, переодеваясь, казалось, пребывал в превосходном настроении, правда, красные пятна на щеках выдавали его внутреннее напряжение. Выходя из театра, он был приятно удивлён, обнаружив столпотворение поклонников возле кареты.

    Внутри его ждали Констанция, Жозефина и Франтишек Душек, у всех в глазах любовь и восхищение. Это и была его публика, они были с ним, безымянные певцы, музыканты, простые Пражане, верные друзья. Они кричат ему «Vivat!», не прекращают аплодировать, пока он усаживается в карету, машут руками до тех пор, пока кучер не свернул на празднично освещенную Железную улицу.





                --------------------------


                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ