4ч. 1-5 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перево

               



                ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ




                ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЬ

               


 


                эпиграф:   
               


               
               Чехи приняли решение заказать Моцарту
              коронационную оперу «La clemenza di Tito»
              ко дню коронации императора Леопольда королём Чехии.







             ГЛАВА 1. МОЦАРТ СНОВА ПРИЕЗЖАЕТ В ПРАГУ

             
               
                - 1 -


    Под ясным синим небом в сторону Праги по императорскому тракту мчатся кареты, ломовые извозчики, курьеры. Облака пыли опутали экипажи. В одной из карет  расположилась троица, вся эта горячая суета никого из них не интересует. Двое спят, а третий с пером в руке насаживает нотки в лист бумаги, развёрнутый на коленях. Он бледен, под глазами тёмные полукружия.

    Букет роз лежит на коленях спящей дамы, рядом с ней молодой человек слегка похрапывает, рот полуоткрыт. От цветов иногда набегает волна сладкого запаха, побеждая дорожную пыль и немного освежая бледного мужчину. Окутанный пылью, с потусторонним горящим взглядом, он, казалось, витает в облаках.

    Вот он вдруг резко вернулся в действительность, руки ощупывают карманы длиннополого сюртука, шарят вокруг по сиденью, глаза ищут какую-то вещь. Этой вещью оказалась маленькая книжечка, она лежала у ног спящей дамы, прикрытая бутоном белой розы.

    Мужчина нагнулся, вытащил книжку из-под цветов, немного полистал её, нашёл то, что ему было нужно. Губы шевелятся, читая стихи, вот он тихонько запел, быстро отложил книжку, хватает перо, пишет. Приходится ждать, когда не так сильно трясёт карету, чтобы ноты попали в нужные места. Он делает это с виртуозностью опытного ездока, оседлавшего любимого коня. Перо бежит по бумаге, ноты всё прибывают и прибывают.

    Запела серебряная труба почтальона. Мужчина дописал музыкальную фразу и бросился к окошку.
     «Прага!» - воскликнул он с юношеским восторгом, и рукопись вместе с книжкой погрузилась в карман коричневого сюртука.

    Спящие раскрыли глаза, и теперь уже к ним относились его радостные возгласы:
      «Прага, моя милая Прага!». – Указывает через оконце на башни, торчащие из-за барочной ограды, похожие на  острия рыцарских копий. – «Ну, Станци, пробуждайся, и ты, соня, давай, смотри во все глаза. Нам пора уже готовиться к таможенному досмотру. Ты слышишь меня или всё ещё спишь?»

    В каретной тесноте всё задвигалось и засуетилось. Экипаж замедлил ход, дудка почтальона озвучила предупреждение: вот мы уже здесь, перед воротами, готовьте паспорта для просмотра. Повезло. Таможенник, едва открыв дверцу, обрадовался:
      «О, пан Моцарт, вы снова к нам в Прагу, добро пожаловать!»,- низко поклонился, приложив руку к груди, и на этом досмотр был окончен.

    Он пожелал пану Моцарту удачи в Праге:
      «И это само собой разумеется, ведь вся Прага вам, маэстро, предана душой. Жаль, нет сейчас на месте моего коллеги, вот будет жалеть-то, что не поприветствовал самого автора «Фигаро» и «Дон Жуана».

    Моцарт порозовел от удовольствия, очень приятен для него подобный въезд в любимую Прагу. Проехали Прашну Брану, развернулись на Каролинской площади, где его поджидал ненаглядный Ностицов – Народный театр. Еле дождался, когда подъедут к служебному входу, на ходу отворил дверцу, и не успела повозка остановиться, вывалился прямо на руки верному привратнику Зиме.

    Тот давно стоял на карауле:
      «Пан Моцарт, добро пожаловать, ждём вас целую неделю днём и ночью, слава Богу, доехали!»

    Две мужественные руки ухватили протянутую мальчишескую руку Моцарта, и вот они уже вдвоём помогают выбираться из кареты пани Констанции и тому третьему, заспанному, совершенно изумлённому, из его рук выпадают бесчисленные пакеты. За спинами маленькой толкучки прогремел могучий бас:
      «Мадонна, маэстро Моцарт!»

    Это патрон Гвардасони присоединился к компании, перехватил пана Моцарта в свои объятья, расцеловал его в обе щеки. Затем театрально направился к пани Констанции, изобразив перед ней специальные почести, достойные самой императрицы. Собирались зеваки, вход в театр быстро заполнился, вокруг шумело, как в улье.

    С помощью Гвардасони Моцарт пробирался сквозь толпу театралов и уличных прохожих к лестнице, ведущей в директорскую канцелярию. Зиме дали указание собрать всю труппу, пусть немедленно все придут к патрону. Затем пусть сходит за Кухаржем и Праупнером. Копиистам тоже надо быть здесь, в поле зрения.

      «И пана Маццолли тоже пригоните сюда поживее. Ах, у меня на этот раз выпьют всю кровь. Пришёл мой последний час. Пока мы всё это слепим, чтобы вполне прозвучала коронационная опера! Madonna mia, сегодня восемнадцатое августа, а коронация шестого сентября. За восемнадцать дней поставить оперу, где вы слышали что-то подобное?» - Гвардасони выпятил по-царски грудь, повернулся к театральному люду с вознесёнными обеими руками:

      «Мы всем докажем, увидит вся Европа! Как в прошлый раз, в 1723 году, когда была поставлена коронационная «Констанца и Фортецца»»
    Моцарт улыбался за спиной оратора. Когда волна театрального пафоса схлынула, развернулся строгий, почти военный совет, каждое слово на вес золота. Прежде всего, патрону Гвардасони был представлен в качестве помощника и правой руки спутник Моцарта, его ученик Франтишек Зюссмайер.

    Он будет находиться при маэстро постоянно, помогать при необходимости, чтобы произведение было готово к сроку. Гвардасони сообщил, что снял для Моцарта служебную квартиру рядом с театром в доме «У трёх топориков», но сюда уже приезжали  господа Душковы, сообщили, что ждут и готовы принять пана Моцарта на Бертрамке. Моцарт оживился и немедленно предложил Констанции:

      «Поезжай туда, дорогая, не жди меня, я приеду вечером, как только мы наладим здесь работу».
    Констанция, очень довольная, встала, её проводили к карете, ещё ожидавшей. Уехала, посылая воздушные поцелуи. Моцарт махал рукой ей вслед, как вдруг чьи-то руки закрыли ему глаза.

    Это оказалась троица его наивернейших друзей: Стробах, Кухарж и Праупнер. Обнимают, украшают поцелуями обе щеки любимца Праги. С шумными разговорами все вместе ввалились в канцелярию Гвардасони, где на пороге их встречает хозяин с золотой табакеркой в руке:
      «Не откажитесь от сладкоароматной понюшки для вашего здоровья, дорогой маэстро, вы снова, слава Богу, среди нас, и дарите Праге своё гениальное новейшее произведение».

    Моцарт улыбнулся:
      «Как дела у моего оркестра, маэстро Стробах?»
      «Ждем, не дождёмся партитуры вашей новой оперы, дорогой Моцарт. Почту за честь быть первым музыкантом в Европе, который будет работать над коронационной оперой от вас».

    Глаза Моцарта горят:
      «И я с нетерпением жду встречи со своими оркестровыми братьями. Они искренне преданы мне, как и я им. Потому нам так хорошо работается вместе. Если бы не Прага, я едва ли стал бы принимать предложение о коронационной опере.
    Может быть вам неизвестно, этот заказ из венской управы от придворного маршала пришёл несколько дней назад. Получается, что мне для сочинения и постановки произведения было отпущено чуть больше двадцати дней, это даже труднее, чем придворному художнику для создания декораций».

                - 2 -
   
    Новый, какой-то особенный шум за дверью рассеял учтивое спокойствие канцелярии. Гвардасони танцующей походкой поспешил растворить двери настежь, его мрачный кабинет наполнился светом самой солнечной Италии: это примадонна в короне из страусовых перьев, играющих всеми цветами радуги, на лице обворожительная улыбка, жемчужные зубки, красненькие губки, над ними изящное чёрное сердечко.

    Гвардасони целует примадонновы ручки, глубоко вздыхает, с поклоном объявляет:
      «Синьора Мархеттиова-Фантоцциова, наша Вителлия, дочь императора Вителлио».
    Примадонна милостиво склонила головку и тут же поставила её назад на своё королевское место. Гвардасони представляет маэстро Моцарта, создателя оперы «La Clemenza di Tito».

    Целование протянутой руки. И снова Гвардасони в сладостном волнении оглашает теперь приход синьоры Каролины Периниовой, исполнительницы роли Секста (друг Тита). Она тоже вплыла в кабинет подобно королеве, вместе с ней синьора Антониниова, Сервилия, сестра Секста.

    Во время целования её ручки запах экзотических духов сильно ударил Моцарту в лицо, и в полуобмороке, он докладывал певицам, с какой любовью писал для них партии и как он счастлив познакомиться со столь знаменитыми оперными виртуозами. Между тем в сторонке нетерпеливо покашливают другие артисты.

    Среди них сквозь перья, цветы и кринолины Моцарт разглядел знакомое лицо:
      «Мой дорогой дон Оттавио!», - полетел, раскрыв объятья, навстречу синьору Баглиони, первому исполнителю этой партии. Повеяло настроением той премьеры. Моцарт, это было слышно в голосе, разволновался. Гвардасони представляет Баглиони:
      «Тит Веспасиано, император Рима!»

    Баглиони застыл в царственной позе, и после достойной паузы ласковым тенором скорее запел, чем заговорил:
      «На этот раз я, будучи заглавным героем оперы, особенно надеюсь и жду, что вы одарите меня, мой милый маэстро, прекрасными ариями, и их будет много больше, нежели у дона Оттавио, славная ему память».

      «Ну, разумеется, да-да, конечно…», - Моцарт жмёт руку тщеславного итальянца, а Гвардасони тем временем представляет синьора Бедини, кастрата, исполнителя Анция. Следом был объявлен очередной оперный виртуоз, синьор Кампи (Публио, префект претории), увидев которого Моцарт даже заморгал глазами и вытер капли пота, проступившие на лбу.

    Поздоровавшись своим бархатным басом, знаменитый певец завершил круг солистов, участников «Милосердия Тита».
    Расселись, стоять остался один Моцарт. Он был чем-то явно озабочен. Тем не менее, его речь была наполнена юмором. Он рассказывал, как весь долгий путь до Праги волновался, ожидая сегодняшней встречи, как, сочиняя сольные партии, старался представлять себе таких известных певцов и певиц, но одной вещи всё-таки не учёл.

    Он откашлялся и слегка понизил голос:
      «При всей моей буйной фантазии я не мог предположить, что партию Секста будет исполнять такая роскошная певица, как Каролина Периниова, и потому написал партию для тенора. Но такую мелочь для такой прекрасной вдохновительницы я изменю одним мановением руки.

    Вас всех я прошу быть со мной терпеливыми, обещаю каждому исполнить все его пожелания, сделаю всё, что будет в моих силах. Призываю всех к честному, искреннему сотрудничеству. Содержание оперы и все сцены вам известны. Я буду репетировать ежедневно в удобное для вас время. Общую репетицию оговорим вместе. Надеюсь, наша совместная работа будет приятна и доставит всем удовольствие».

    Моцарт поклонился, с его лица скатилось несколько крупных капель пота прямо на белоснежные кружева манжеты, выглядывающей из рукава превосходного сюртука. Маэстро не обратил на них внимания. С этой минуты все дела завертелись одно за другим, как в карусели.

    Моцарт подошёл к Зюссмайеру:
      «Франтишек, достань из папки все партии, пусть с ними ознакомятся наши замечательные певцы, прежде чем мы отдадим их копиистам».
    Замечательные певцы внимательно следят за перелистыванием нот и с итальянским темпераментом едва ли не выхватывают из рук каждый свою партию. Стоит кому-то лишь заметить титульный лист с именем своего героя, тут же, коснувшись нот глазами, начинает напевать.

    Синьора Каролина Периниова с грустью держит в руках партию, написанную для тенора, а Моцарт, утешая, гладит её по ручке, обещает завтра же предоставить полностью переделанные ноты. Он немедленно начнёт работать, вот только сегодня послушает её немного. Пусть она будет так любезна, что-нибудь споёт для него с удовольствием и вдохновением.

    Появился строгий и очень деловитый контрабасист Грамс. Его интересует нотный материал, копиисты готовы к работе, ждут за дверью. Гвардасони немедленно вскочил, как лев, бросился в толпу размечтавшихся артистов, стал выдёргивать партии у них из рук и передавать пану Грамсу.

    От Тыновой колокольни пробило полдень. Моцарт вздрогнул, положил руку на плечо Кухаржа:
      «Так было в прошлый раз, когда мы раздавали партии «Дон Жуана», помните, дорогой друг? Не забыли?»
      «Как не помнить, невозможно забыть, дорогой наш маэстро. И сегодня я так же, как и в прошлый раз, уверен в успехе. Говорил я тогда: всё, что создано Моцартом, чехи обязательно полюбят. Могу повторить от всего сердца, маэстро».

    Моцарт от души пожал другу руку. Подошли  Стробах и Праупнер. Моцарт предложил начать завтрашнюю репетицию в девять утра. Гвардасони прокричал командным голосом:
      «Синьоры, завтра в девять маэстро Моцарт начинает репетировать. Прошу всех прибыть вовремя, партии будут готовы. Копиисты работают всю ночь. А rivederci».

    Голоса певцов звучали подобно хору из развлекательной оперы, наперебой состязались в любезности и учтивости. Прощаясь с Моцартом, старались сказать что-нибудь премиленькое и нечто подобное получить в ответ.

    Гвардасони слегка нахмурился:
      «А как, собственно говоря, обстоят дела с оперой в целом, маэстро? Будем ли мы готовы к сроку? Это, знаете ли, коронационная опера. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Вам поручили оперу, потому что доверяют. Уверены, что только произведение от Моцарта может наилучшим образом музыкально выразить отношение Праги к коронации императора Леопольда чешским королём».

    Моцарт опустил голову, вытер пот с бледного лица, прежде чем ответить:
      «У меня в голове всё готово. На бумаге написаны все арии и хоры, кроме партии Секста. Её я сегодняшней ночью целиком переделаю. Вы поняли, я рассчитывал на тенора, оказалось, петь будет пани Каролина Периниова.

    Ансамблевые сцены напишу в несколько дней. Пан Праупнер получит завтра утром все хоровые партии, сможет сразу начинать репетировать. Хоры для меня на этот раз особенно важны. Об оркестре я не беспокоюсь, он мой, меня не подведёт. Не так ли, маэстро Стробах и друг мой Кухарж?».

    Моцарт бросил взгляд в сторону верной троицы, словно черпал от них силы. В этот момент румянец вернулся на его лицо, голос стал твёрже, он продолжал:
      «Уже сегодня необходимо переговорить с паном Маццолли. Надо провести окончательную проверку текстов, придётся кое-что сократить, сжать всю ту растянутую часть престарелой оперы-seria до драматической формы, пока она не станет соответствовать сегодняшнему дню. Однако эта работа оказалась хорошей практикой для меня, я ведь давно забросил эту форму, а тут ещё такие сжатые сроки!

    Пришлось, хочешь-не хочешь, вернуться к временам моей юности, когда я сочинял для Мюнхена оперу-seria  «Идоменей». Прага позвала, и я пришёл. Жаль, что так мало времени… Вы будете иметь коронационную оперу, синьор Гвардасони, готовую к сроку, и она ещё послужит вам, как уже служат мои «Фигаро» и «Дон Жуан».

    Гвардасони подошёл к Моцарту, обнял его:
      «Благодарю вас, маэстро, верю, что и в этот раз мы вместе победим».
    Только к вечеру карета, присланная с Бертрамки, получила своего пассажира. Долго пришлось стоять верному Томашу у ворот театра, дожидаясь, пока маэстро разбирается с поручениями на завтра.

                - 3 -
   
    Старый кучер, прервав интересную беседу с приятелем Зимою, отдал честь кнутом пану Моцарту и щёлкнул каблуками. Зима тоже вытянулся свечкой, приветствуя маэстро. Моцарт подал руку Томашу, как старому другу. Этот добряк ежедневно возил его из Бертрамки в Прагу на репетиции, и снова будет возить по утрам сюда к театру.

      «Все ли здоровы на Бертрамке?»
      «Все, слава Богу. Только одного нам не хватает там, давно уже ждём».
      «Чего же?»
      «Да вас, пан Моцарт. Без вас Бертрамка не Бертрамка. Вот привезу вас сейчас, то-то будет радости…».
      «Поезжай не быстро, Томаш, хочу снова полюбоваться моей золотой Прагой».

    Томаш привычно взмахнул бичом над четвёркой белых лошадок, зацокал языком и выехал вниз по Угольному рынку вокруг закоулка Сырковой улицы к Йезовитской. На улицах собралась мощная куча экипажей, им неоднократно приходилось останавливаться и ждать несколько минут, чтобы разъехаться.

    Моцарт в это время рассматривал новые афиши и вывески на старых знакомых домах, тихо напевал, иногда заглядывал в небольшую книжечку - вытащил её из кармана серого сюртука.

    На Кржижовитской площади движение спокойнее, открывается прекрасный вид на Градчаны, в лёгких розовых облачках, они похожи на сказочное видение, всплывающее над Влтавой. Скорее сон, чем явь, подумал Моцарт. Проснулись воспоминания о первой встрече с Прагой.

    Подмигнул пекарский подмастерье с блюдом булочек на голове, насвистывающий «Non  piu andrai», сверкнули добрые глаза старого графа Яна Йозефа Туна во дворце «У железных дверей», где он пережил первые яркие минуты понимания своего творчества пражанами. Они так полюбили его музыку, что сделали её частью своей жизни.

    Проезжая готическими воротами Старомнестской башни, он наклонился к левой стороне берега Влтавы и поприветствовал Мысливечкову мельницу, около неё весело кружились голуби над развесистой липой. Губы прошептали: «Il divino Boemo ». Статуи на Каменном мосту, глядя на оживлённое движение повозок, словно пытались бежать вслед за ними.

    Святой с пылающим сердцем на ладони смотрел с таким же вдохновением, как и тогда, в январе 1787 года. Моцарт ответил ему ласковым напевом своего сердца, радостным от встречи с любимым городом, который снова призвал своего Амадея, чтобы получить из  рук его новый творческий дар.

    На Мостецкой улице Моцарт засмеялся, увидев Стейнитцову кофейню, вспомнил весёлые ночи после репетиций и представлений «Дон Жуана», «Арию с шампанским», турецкий кофе. Он всё продолжал улыбаться, заглядывая в эркеры домов, пока его взгляд не упал на красивую девушку, поливающую цветы в окошке. Она улыбнулась незнакомому господину в карете, приняв его улыбку на свой адрес.

    На Влашской площади, поворачивая на Кармелитскую улицу, их карету  повстречал арфист Цопанек, он неожиданно выскочил из толпы с изумлением на лице, поднял руку, приветствуя своего кумира, при этом струны арфы зазвенели как инструмент Эола. Моцарт, услышав её, обернулся и помахал рукой, сердечно поздоровался с милым арфистом, а тот опустил арфу на землю и, сняв с головы старую треуголку, низко поклонился, и его знаменитая косичка, схваченная чёрной ленточкой, так и вскочила торчком.
 
    Кармелицкая улица была заполнена ломовыми извозчиками, они приехали от Уездских ворот с многочисленными дарами чешской земли, привезли их в главный город королевства на коронацию. Глаза Моцарта блуждали по ярким затоваренным повозкам, при этом он всё время что-то напевал, иногда записывая в книжку. Так рождались новые мелодии для Секста, для Каролины Периниовой, обещанные к завтрашнему утру.

    Наконец выехали из Уездских ворот, вот и сад графа Буке, вот таможенная будка, крест на развилке. Моцарт вспомнил Кубу, верного спутника, что провожал его пешком по ночам до Бертрамки во времена «Дон Жуана». Будет ли опять столько весёлых вечеров, как тогда. Времени так мало!

    С этими мыслями Моцарт въехал в каштановую аллею, ведущую вверх к Бертрамке. Навстречу вылетел верный Волк, проводил карету радостным лаем, торжественно оглашая окрестности о приезде любимого повелителя этого дома.

    Лошадки остановились прямо перед лестницей, на которой стояли с раскрытыми объятьями Франтишек Душек и пани Йозефа Душкова, за ними из-под большого веера из павлиньих перьев выглядывали весёлые глазки пани Констанции. Франтишек стиснул Моцарта в объятьях и по музыкантской традиции расцеловал в обе щеки. И пани Йозефа поцеловала растроганного Амадея, вот уж и слёзы радости в глазах.
   
    Все вместе поднимаются по лестнице, а там, на балконе, новая встреча, домохозяйка Бертрамки пани Людмила с цветами. Дворня выглядывает из всех углов, куда ни повернёшь голову, отовсюду низкий поклон, да не простой лакейский, а с любовью и искренним почтением. Войдя в комнаты, Моцарт облетел взглядом все милые сердцу картины, статуэтки, гравюры.

    Всё на своих местах. Вот и портреты пани Жозефины и Франтишка Душковых, преданных друзей, часы на камине - песочные часы, падают  крупинки песка, отсчитывают время… Запахи цветов и фруктов окружили его, раскрытый клавесин, стол с белоснежной скатертью, за который вся компания и уселась ужинать.

    Пани Людмила  в кухне шептала госпоже Жозефине:
      «Какой бледный пан Моцарт, страшно посмотреть! Как изменился! Что вы об этом думаете? Да впрочем, нечего и смотреть, и думать. Будем стараться, сделать его порозовее,  чтобы тут у нас стал таким же, как и в те времена, когда «Дон Жуана» писал».

    Моцарт во время ужина шутил, расшалился, словно сам себе доказывал, дескать, всё в порядке, ничего дурного не происходит. Каждый предмет напоминал ему донжуановские дни, и потому он с юношеским задором поднимал бокал, произносил тосты за здоровье своих хозяев и за успех нового своего произведения.

      «Но вот загадка, кто так постарался задержать заказ на «Тита», он пришёл очень поздно. Гвардасони был у меня в Вене приблизительно в середине июля. С торжественным театральным поздравлением он сообщил, что имеет ко мне поручение от чешского правительства.

    Принято решение пригласить меня в Прагу для создания коронационной оперы ко дню коронации Леопольда королём чешским. При этом добавил, что должен заехать сейчас в венскую управу к придворному маршалу, уладить все формальности, получить официальную бумагу с печатями, после чего этот проект будет запущен в работу.

    Но в управе, видно, долго размышляли. Не нравилось итальянцам, что выбран именно я, и кто-то позаботился задержать этот заказ на целый месяц. Вместо 15-го июля, я получил его 15-го августа, и таким образом меня зажали в тиски. Премьера назначена на шестое сентября, у меня совсем не было времени разбираться с либретто.

    Хорошо, что эта тема давно разработана, ничего особенно делать не пришлось. До меня им занималось, Бог знает, сколько композиторов, вспомним хотя бы Кальдара, Глюка, Хольцбауэра, Скарлатти, да и Мысливечек мне говорил, что сочинял «Тита», и тоже в страшной спешке, чуть ли не за 14 дней.

    Самое неприятное для меня то, что я вынужден возвращаться к форме, которую давно забросил. Опера-seria для меня уже пройденный этап, и вот ирония судьбы – я должен вернуться к ней, потому что по двум причинам не могу отказаться. Первое – это то, что опера коронационная, нельзя ронять честь мундира. Вторая – ведь заказ-то от моей Праги, этим всё сказано, принимаю этот приказ без размышлений.

    А время летит, кто знает, буду ли я в состоянии сделать что-либо ещё…», - Моцарт не договорил. Покрутил в руках салфетку, как-то нервозно поломал её, горькая судорога свела его рот. Франтишек Душек был поражён, глядя на него. Он знал Моцарта во времена его наивысшего рабочего напряжения, но никогда тот не был в таком горестном состоянии.

    Он положил руку ему на  плечо и постарался успокоить:
      «Всё будет хорошо, Амадей, ты снова среди нас. Я всегда говорил тебе, оставайся, тебя здесь все любят, и никто не станет откладывать в долгий ящик твои просьбы. Что скажешь – тут же будет исполнено».

    Пани Йозефа положила руку на другое его плечо:
      «Теперь мы вас уж не отпустим. Все заказы будете выполнять в Праге, а в Вену можно ездить на премьеры ваших опер. Прага любит вас, как ни один город Европы, Амадей, вы это знаете. И я знаю, что ваше сердце отплатит ей за любовь сполна».
               
                - 4 -
   
    Моцарт сидел, опустив голову. Его руки, согретые дружеским теплом, перестали дрожать. Он заговорил, устало прикрыв глаза:
      «Я благодарю вас за эти слова, за искреннюю дружбу и любовь. Вы не знаете даже, что они значат для меня в эти минуты. Но принять приглашение не могу.

    Знаете, в  последнее время со мной происходит нечто странное. Какой-то поворот в жизни. Я словно не принадлежу себе, не могу делать то, что хочу, хотя хотел бы сделать очень многое. Некие странные важные обстоятельства требуют от меня особую ответственность, и всё это как-то связано с окончательным подведением итога моей жизни, её смысла».

      «Да что же это такое!?», - в один голос воскликнули оба Душка, потрясённые страшной бледностью Амадея. Его глаза пристально всматривались в собственные руки. Отвечать стала пани Констанция:
      «Я расскажу. Странная история с седовласым неизвестным посланником, который пришёл заказать Амадею Реквием. Непонятно, откуда он появился передо мной, этот человек в сером плаще. Он, дескать, должен поговорить лично с Моцартом. Я проводила его в кабинет и вышла.

    Через минуту пришёл Амадей и показал мне письмо, в котором некто просит его написать Реквием за любую цену. Амадей был так взволнован, на него было смешно смотреть, и он всё пытает меня, что ему делать? Я советую хорошенько подумать, прежде чем соглашаться, но он, как заворожённый, решает принять этот заказ.

    Через несколько дней седой посол пришёл снова и принёс Амадею сто дукатов. Остальные сто, сказал, будут, когда Реквием будет готов. Главным условием было, чтобы Моцарт не пытался узнать, от кого заказ. Чтобы писал свободно, по-своему, и закончил как можно скорее. Этот сумасшедший, мой супруг, решил, что заказ получил с того света, что это сигнал о близкой смерти, и что он будет писать этот Реквием для самого себя, отдавая долг духовной музыке, которую уже много лет не сочиняет.

    Ко всему прочему, представьте, Амадея дёргает этот противный комедиант Шиканедер. Ему вздумалось, чтобы Моцарт написал сказочную оперу «Волшебная флейта». А главное волшебство заключается в том, что Амадей напишет для этой чародейской оперы все мелодии, да ещё сам их будет играть, а он, Шиканедер, будет только выбирать, а потом не даст ни гроша.

    Уж я-то его привычку знаю, этого «пана-Всегданавеселе» с четвертинкой в руках. Он каждого любит напоить, но свой карман набивать не забывает ».
    Тут Моцарт вспыхнул:
      «Ну, не говори так, Станци, мне так хорошо пишется, это для меня всё равно, что радостная игра, а не работа. Побег из темноты, куда нас всех свалила смерть нашего покровителя, почти друга, императора Йозефа.

    С тех пор, как он отошёл, всё будто сговорилось против меня. Император Леопольд, словно на зло, невзлюбил всех тех, кто нравился Йозефу, не исключая и Сальери, который также утратил свои исключительные позиции. Правда, он продолжает стоять в первых рядах среди придворных музыкантов. Итальянцы держатся своим кругом, они не дадут упасть одному из главных своих.

    Но я сейчас о другом.
    Эта «Волшебная флейта» влетела в мою жизненную неразбериху как настоящий сказочный зов из детства, именно это я услышал в бестолковом рассказе болтливого Шиканедера. Да и жаль мне его.

    Пришёл бедняк к бедняку за помощью, чтобы удержаться на плаву, не утонуть в море итальянских интриг и конкуренции. Мне особенно пришлось по сердцу то, что я могу писать на родном языке, для простых людей, которые посещают деревенские трактиры, поют сами о себе, ведь великие оперные господа о них забыли.

    Ты знаешь Шиканедера, Франтишек, тот может из ничего сделать конфетку. Что касается меня, одинокой ломовой лошади, то я привык пахать почти задаром. Так почему же не взяться за народную оперу? Пишу её для собственного удовольствия. Вокруг столько печального, сердце просит сказки среди будничной серости. Вот, например, как судьба одарила нашего милого Гайдна, когда его пригласили в Лондон на прекрасных условиях.

    А у меня свой крест: то, что я начинаю делать, становится для меня, самым главным и дорогим. А тут планы мои нарушаются неотложным заказом высшей степени важности. Приходится всё бросать и браться за сочинение очень срочное, как свадебный наряд. Коронационная опера! А я в это время уже баловался с «Волшебной флейтой» и занимался кое-чем ещё.

    Реквием. Он был заказан таинственным человеком, как будто посланным сверху. Он сказал, что заказ чрезвычайно важен для него, и это очень спешно. Когда мы почти сели в экипаж, чтобы уезжать в Прагу, он снова словно с неба свалился и стал хватать Констанцию за рукав: «А как же Реквием?»

     Я уже сидел в карете, и был так напуган его неожиданным появлением, что душа моя ушла в пятки от ужаса. Говорю ему, что мне надо ехать в Прагу, что должен за восемнадцать дней написать и поставить коронационную оперу. Пообещал, что, как только вернусь в Вену, немедленно начну работать над Реквиемом и быстро его закончу. Седой посол молча поклонился и исчез, но только не из моих мыслей.

    Так и хожу с тремя работами в голове: «Флейта», «Тит» и Реквием.
«Тит» не доставляет мне полного удовлетворения, какое давал в своё время «Дон Жуан». Это старый оперный товар, вышедший из моды, и я, как портной, должен шить на заказ что-то современное, соблюдая барочные формы. Но ничего не поделаешь, Метастазио взял общеизвестный сюжет, а Маццолла приспособил его к данному случаю.

     Мы договорились, что из трёх актов сделаем два. Над ними просидели сегодня всё утро у Гвардасони, ломали головы, что и как делать, чтобы всем угодить. Но делай, не делай, а из старого барочного пафоса ничего задушевного не наколдуешь. К тому же есть предел человеческим силам, ведь только само писание партитуры заставляет оставить все мысли о ночном сне.

    И вот вы снова имеете меня здесь на Бертрамке, отчаянно верующего, что в таком благословенном уголке всё же это коронационное сочинение, даст Бог счастье, мы породим к сроку. В этой работе, - Моцарт положил руку на шейку Констанции, - вся наша будущность».

    Душек встал и притянул к себе голову Моцарта, как отец, берущий на руки дитя:
      «Справишься, Амадей, как уже справился однажды, когда окончательно покорил сердца пражан. Твоё лицо, - он сжал ладонями моцартову голову, - твоё лицо уже сегодня короновано любовью Праги, которая видит в тебе своего сына, одного из самых дорогих.

    Ты вошёл в её ворота и околдовал сердца чехов своей музыкой. Помнишь, Куба говорил: Прага – Королева Музыки. Так вот, Прага тебя никогда не предаст. Верь, Амадей, с нами ты будешь жить счастливо. Только послушайся меня, не возвращайся в Вену, останься у нас, и всё опять будет хорошо, и тот таинственный посол получит вовремя то, что ему нужно. Здесь у нас ты ни одной ноты не напишешь задаром».

    Моцарт взволнован, раскраснелся, встаёт, молча обнимает Душка. Вдруг порывисто вырывается из объятий, бросается за клавир, играет. Всё погружается в музыкальный рай, как по мановению волшебной палочки. Комната озаряется звуками, полными радости и любви. Никто не в состоянии даже пошевелиться, понимают, сейчас Моцарт исповедуется, музыка льётся прямо из его переполненной чувством души.

    Через раскрытые окна слышны серебристые голоса подпевающих музыканту кузнечиков. Постепенно клавир затихает, дозвучала последняя нота, а кузнечики всё продолжают их песню. Моцарт встал, подошёл к окну, смотрит вниз на Прагу. Там светятся точечки огней. Здесь над Бертрамкой их ещё больше ночь рассыпала звёздами в небе.

    Моцарт протянул руки в сторону шумного города:
      «Прага – Королева Музыки! Я снова здесь, и завтра, - тут он обернулся и продолжал, обращаясь к Йозефе и Франтишку Душковым, своим гостеприимным друзьям. Он даже слегка прошёлся с менуэтовым поклоном и пропел, - завтра в девять начинаем первую репетицию, и всё будет снова так же хорошо и радостно, как  уже было с «Дон Жуаном».





                -------------------------



       
                ГЛАВА 2. ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ КОРОНАЦИОННОЙ ОПЕРЫ

                «МИЛОСЕРДИЕ ТИТА»




                - 1 -

    Рано утром Франтишек и Жозефина Душковы говорили о Моцарте: 
      «Не нравится мне вид нашего парня, ох, не нравится. Сразу, как только увидел его, сердце скрутило болью. Обнимаю его и еле слёзы сдерживаю. Вчера у Кинских об этом говорили.

    Все, кто видели его в Ностицовом театре, заметили, что Моцарт не тот, что был во времена «Фигаро» и «Дон Жуана», не смотря на его улыбки и шутки в процессе серьёзных разговоров и работы. Мы должны беречь его пуще глаза, Жозефина, пуще глаза, чтобы здесь, в своей любимой Праге он поправился, набрался сил.

    Я с него глаз не спущу. Всю ночь о нём думал, слышал его шаги, он тоже не спал. В нём что-то странное горит, чего я не понимаю. Пойду, посмотрю на него. Сегодня нужно выезжать пораньше, его ждёт первая общая репетиция».

    Франтишек тихо прошёл через комнаты, его сутуловатая фигура, отражаясь в венецианских зеркалах, была похожа на  пролетающую большую птицу. Дверь спальни открыта…Душек вошёл на цыпочках, пусть ещё поспит немного…Но постель оказалась пуста, и одежды его нет… Куда он подевался? На столе кипы нотной бумаги, некоторые листы стоят, опираясь на высокие свечи, над ними раскинулись розы из вазы.

    Душек подошёл к столу, склонился, близорукий, над нотами: что это Моцарт тут ночью успел написать? Несколько лепестков упало как раз на слово «Секст». Душек вздохнул:
      «Ну да, Секст промучил несчастного в первую же ночь на Бертрамке. Старался выполнить обещание, данное нетерпеливой примадонне, переделывал теноровую партию в сопрановую. Она созревала у него в голове с той самой минуты, как выяснилось, что Секста поёт не тенор, а сопрано».

    Трогательный запах роз напомнил Душку, где искать друга. Моцарт любил по утрам ходить в сад, говорил, что разговаривает там со знакомыми птицами, собирается с мыслями на целый день, а цветы, наполняя душу запахами и красотой, поселяют в ней мир и покой. В театральной суматохе иной раз бывает некогда ни спокойно вдохнуть, ни выдохнуть.

    Душек через балкон вышел на лестницу, заметил Томаша, который возился в конюшне с охапкой сена в руках, он и подтвердил хозяину, что Моцарт давно уж в саду, раньше всех в доме встал сегодня. Франтишек прошёл по песчаной тропинке наверх, мимо кегельбана в сторону колодца. Там и увидел Моцарта с книгой в руке. Дирижирует и напевает. Над ним птички в кроне дерева помогают ему своим утренним чириканьем.

    Душек остановился, полюбовался другом в течение минуты. Как он увлечён! Будто перед ним оркестр и певцы на сцене Ностицова театра. Моцарт был так погружён в воображаемое произведение, что не заметил Франтишка, даже шагов его не слышал. Перед ним были только слова из раскрытой книжки, преобразованные в звуки. Вот он закончил, закрыл книгу, и только запихивая её в карман сюртука, заметил Душка.

    Оба рассмеялись как дети, игравшие в прятки.
      «Амадей, мне, как хозяину, стыдно, что ты первый оказался на ногах сегодня, я даже испугался, когда не нашёл тебя в спальне. Но свежие записи в партитуре всё прояснили мне и напомнили, что маэстро не знает ни дня, ни ночи, пока не выполнит данное обещание».

    Раздался голос колокольчика со стороны террасы.
      «Слышишь, нас зовут к завтраку, пора, Амадей. Сегодня выезжаем пораньше, «Милосердие Тита» ждёт тебя».

      «Смотри-ка, Франтишек, я всего лишь пару раз вдохнул этот воздух, и вся тяжесть свалилась с меня. Деревья и птицы спрашивают, где я пропадал. Я им отвечаю, что никогда не забываю этот уголок, он спрятан в самом глубоком месте моего сердца. Всё снова расцвело в душе, как в те времена, когда я на каменном столе писал моего «Каменного гостя».

    И этот колокольчик, призывающий к завтраку, сейчас так тронул моё сердце, что мне показалось, мы поедем репетировать никакого ни «Тита», а «Дон Жуана». Бог видит, между этими работами большая разница. В тот раз я писал, слушая голос сердца, и текст мне нравился, и времени было достаточно, чтобы созрел тот радостный фрукт.

    Сейчас всё не то. Больше всего меня угнетает вынужденное возвращение к тому, с чем я давно распрощался, не говоря уж об этих убийственных сроках, совершенно убийственных».

    И вот он уже возле лестницы, ведущей на террасу, его встречает девица с косами, в руках у неё масло и миска с овощами.
      «Нанинка! Это ты! Как выросла! Ты превратилась в барышню, теперь тебе нельзя говорить «ты», буду на «вы», раз вы такая взрослая дама».

    Девочка, теперь уже подросток, покраснела от смущения, поклонилась с маслом в руках, неловко, чуть не пролила. Моцарт подскочил, взял у неё из рук миску, и сам понёс её в комнаты. Смешное происшествие сменило настроение, он снова по-мальчишески расшалился, и у всех, кто был за столом на завтраке, в глазах поселилось спокойствие.

    Констанция ещё спала, приходила в себя после долгой дороги.
      «Итак, с Богом, делаем первый шаг», - Моцарт вышел из комнат на балкон, во дворе уже поджидали запряжённые кони, Томаш, готовый к отъезду, улыбался ему. Моцарт угостил лошадок кусочками сахара, как это делал обычно, погладил их гривы, затем легко впрыгнул в карету, и она красиво выехала в каштановую аллею.
 
    На Пльзеньском тракте полно ломовых извозчиков, он просто кишит деревенским людом, спешащим с товаром в Прагу. Приближается коронация, горожане готовятся к празднику с утра до поздней ночи. Моцарт видит весёлые лица, и Душек объясняет ему, почему люди так радуются этому событию. Святовацлавская корона много лет уже не венчает голову сановника, который дарил бы этой земле побольше внимания и любви.

      «Ты знаешь народные песни, Амадей, и сможешь понять надежды чехов. Люди ожидают, что после коронации для нашей земли настанут новые времена, что чешская речь снова будет в почёте. Не то, что сейчас, наш родной язык, как Золушка, ютится в прислугах».

    Они проезжают по мостовой мимо Малостранской башни на Каменный мост. Душек продолжал:
      «Когда этой дорогой провозили Святовацлавскую корону на Град, люди опускались на колени прямо на мостовую и пели тот самый хорал, который так понравился тебе. Помнишь, мы его пели для тебя тем вечером на Бертрамке, когда рассказывали об истории чешской музыки?».

    Душек запел: «Святой Вацлав, не дай погибнуть нам и нашим потомкам», - Моцарт подхватил, он не забыл мелодию, пел её без слов. Карета, аккуратно объезжая встречные экипажи, приближалась к Старомнестской башне. Перед ними вдруг появился французский посланник на вздыбленном коне. Стражник отдаёт ему честь, и тот уже мчится рысью мимо каменных святых на Град.

      «Смотри, что творится, - говорит Душек, - здесь полно иностранцев, курьеры так и снуют днём и ночью, словно предстоит война. После Франции в людях поселился страх, все боятся якобинской фуражки. Тут и Мария Антуанетта с её неудачным бегством, Бог знает, что ещё может случиться, потому такая суета. У князя Кинского говорили, что о коронации, о политике говорит вся Европа».

    Карета сбавила ход, подъезжая к Ностицову театру. Здесь Душек попрощался с Моцартом:
      «Вечером приезжай на Бертрамку, вышлю за тобой коляску. Нигде не будешь иметь ты такой заботы, как у нас. Бертрамка – твой дом, не забывай. А этот Вавилон не прекратится и ночью. Прагу лихорадит, а тебе нужен покой и тишина. Ну, будь здоров, успехов тебе, Амадей, вечером увидимся».

                - 2 -
   
    В коридоре театра Моцарта ждал радостный Куба. От него слегка пахло вином, он немедленно стал оправдываться, что не мог-де дождаться утра, не пошёл спать и просидел всю ночь с музыкантами в разных Старомнестский трактирчиках. Вспоминали старые золотые времена, «Фигаро» и «Дон Жуана».

    Теперь к ним присоединится и «Тит», Бог любит троицу.
      «И я буду играть в оркестре сегодня с утроенной силой, я встретился снова с владыкой моего сердца. А коронация эта устроила для Праги настоящую королевскую радость, Прага – Королева Музыки принимает в свои материнские объятья любимого сына. Слышишь, Амадей? Любимого сына! Ты опять с нами, и мы - твой знаменитый моцартовский оркестр»,- 

    Куба раскраснелся от пафосной речи, его глаза сверкали, как утренние звёзды. Слова любви всегда шли у него из самого сердца, выпил ли он или был трезв. Друзья обнялись, пожали руки, Куба с гордостью проводил Моцарта по театральным коридорам до самой канцелярии.

    А здесь вовсю уже идёт работа, как в Главном штабе перед решающей битвой. Раздражённый Гвардасони с неизменной табакеркой в руке допрашивает Грамса, почему копиисты так долго копаются:
      «От них сейчас зависит успех коронационной оперы. Посмотрели бы они, как бедняга маэстро не смыкает глаз, пишет днём и ночью, чтобы успеть к сроку. И как всё уже мастерски разучено, слышите, мастерски разучено!»

    На столах и на клавесине разложены партии, на некоторых ещё не высох порошок. Первый вопрос Моцарта:
      «Где Зюссмайер?»
    Гвардасони пожимает плечами, взмахивает руками:
      «Я уже посылал за ним в вашу служебную квартиру, но там сказали, что он ушёл ночевать к тётушке на Сирковую улицу, «У голубого шифона», там… », - он не договорил, громко хлопнула дверь, на пороге запыхавшийся Зюссмайер:

      «Я здесь, маэстро!»
      «Вижу-вижу, Франтишек, любишь поспать. Надо с этим заканчивать. Не забывай, эта работа не позволяет заснуть, надо держаться. Где речитативы?»
    Зюссмайер достаёт из сумки помятые листы бумаги:
      «Я тоже не спал всю ночь, маэстро, всё написал, что вы мне вчера заказали, вот, пожалуйста», - протягивает Моцарту партии.
      «Это тебя спасает и оправдывает опоздание. Не принёс бы речитативы – остался бы без головы, я бы тебе её оторвал», - смеётся.

    Моцарт быстрым взглядом пробежался по речитативам-secco и протянул листы Грамсу, руководителю копиистов. Сейчас всё было сосредоточено в его руках.
      «А что со второй половиной, Франтишек?»
      «Немедленно иду писать дальше, маэстро».
      «Куда? К тётушке или ещё куда-то? Ты должен быть под рукой. Если мне понадобишься, здесь должны знать, куда за тобой посылать».
      «Днём я здесь, принесу всё, что будет готово».
      «Хорошо. Исчезай presto prestissimo».

    Зюссмайер вежливо откланялся, но Гвардасони не отпустил его без понюшки. Притянул юношу к себе за пуговицу и засверкал золотом табакерки перед его глазами:
      «Табачку, дорогой. Надо прояснить мозги с утра, и будете писать в два раза быстрее, нежели без моего эликсира».

    Зюссмайеру, хочешь-не-хочешь, пришлось опустить синие от чернил пальцы в табакерку и учтиво понюхать табак, затем нарочито громко чихнуть и рассмеяться. Наконец, он быстро выскочил за дверь, едва не столкнув с ног входящего капельмейстера Стробаха. Вся троица – за Стробахом шли Кухарж и Праупнер – деловито шествовала на утреннюю генеральную планёрку дальнейших репетиций.

    Гвардасони весело продолжал приставать со своими понюшками для быстроты работы ума, рассказал об опоздании Зюссмайера не без намёка.
      «А что мы, маэстро, - оправдывался Стробах, - у вас с нами меньше всего забот. В оркестре такие мастера, только прикажи, сыграют с ещё большей удалью, чем «Фигаро» и «Дон Жуана».

      «Что касается оркестра, – все склонились над партитурой, - весь вопрос сводится к основным возвышенным линиям. Опера имеет двадцать шесть номеров. Из них одиннадцать арий, три дуэта, три терцета, три больших хора, один большой финал и один поменьше.

    Особое внимание на этот раз уделяется оркестровым речитативам. Их значение усиливается, так как они являются вступлением к ариям. Но обо всём этом мы будем говорить, когда копиисты будут готовы. За Пражский оркестр я не беспокоюсь, мои дорогие, надеюсь на приятное сотрудничество с вами».

    Друзья церемонно-шутливо раскланялись. Гвардасони стоял над всеми ними в позе Нерона, он прочищал крышечку часов, которые в этот момент прозвонили девять раз:
      «Девять! И ещё никого! Старая мода наших примадонн. А что я могу поделать? Не предлагать же им понюшку для быстроты ума? Приходится только любезно улыбаться, словно ничего не происходит».

    Моцарт взял Праупнера под руку и подвёл его к клавесину:
      «Вот партии для хора, маэстро. Я очень надеюсь на ваш хор, от него многое зависит, сразу объясню, почему. Манера пения должна быть несколько иной, чем в обычных операх-seria. Функция хора в первом случае декоративная, а во втором его вообще не будет видно, зато в драматическом развитии его роль чрезвычайно велика, он является вершиной первого финала.   

    Я много думал над этим и решил использовать опыт из Парижа, где у Глюка в опере «Армида» обратил внимание на использование хора для сильнейшего воздействие в драме. Это случится в заключительной сцене, когда пламя поглощает Капитолий, и весь ужас катастрофы выражает единственный возглас хора за сценой одним словом «Ach!».

    Квинтет в Andante будет своим свободным темпом усиливать монументальность завершения сцены. Здесь содержится страшное сообщение о гибели Тита в горящем здании. Прошу вас, друг мой, вот это «Ach!» я отдаю в ваши руки. Знаю, какой вы мастер не только милых приятностей, но и сильной драматической выразительности.

    Своим певцам на занятиях вы вложите это прямо в горло. У хора в этой опере пять выступлений, четыре из них величественные, возвышенные. Хвалебное воспевание Титовой доброты. Я уверен, ваш хор сумеет подать это чисто и с совершенством, но очень многое будет зависеть именно от того единственного «Ach!». В нём заключена вся драма первого финала».

                - 3 -
   
    Праупнер смотрит в партитуру, видит авторское указание – подчёркнутый аккорд прямо на драматическом «Ach!». В это время в канцелярию входит синьора Каролина Периниова и тут же начинает жаловаться, как трудно она добиралась, Целетная улица забита повозками. Сегодня ждут императора, - «…и говорят, приедет также французский король, удастся ли ему проехать.…Но простите, я не ответила всем на «доброе утро». Как вы отдохнули, маэстро по приезде в Прагу?»
 
      «Это был сон в звуках. Я написал для вас целую большую арию, сшил точно на вашу фигуру. Теноровую пришлось отложить до лучших времён. Хорошо, что вчера я вас послушал, ваше сопрано звучало надо мною, я прибавил к нему свой голос, и получился не учебный вокализ, а вполне концертная ария. Её будет сопровождать кларнет, нечто совсем необычное. Вот, пожалуйста», - Моцарт подаёт Каролине Периниовой её партию.

    Певица вспыхнула радостно, почувствовала, что надо бы ответить взаимной любезностью, например, выразить удивление той гениальной скорости, с которой ария для неё была написана, за одну ночь!:
      «Вы настоящий кавалер, маэстро Моцарт, Рыцарь Золотой шпоры, награждённый самим Папой римским. Ваша боевая готовность известна во всех европейских театрах», - глубокий поклон.

    И немедленно впивается глазами в свою партию. А Моцарт возвращается к клавесину:
      «Посмею вас попросить, попробуйте спеть вашу концертную арию. Я уверен, вы справитесь с ней прямо с листа, и это будет вполне чисто, с вашей-то прекрасной интонацией! Ну же, давайте!», - весёлые искры в глазах, руки красивым жестом взлетают над клавиатурой, звучит устойчивый вступительный аккорд в B-dur , 3\4, Adagio.

    Каролина Периниова вздохнула, и зазвучала сильно, ярко:
«Parto, parto, ma tu, ben mio, meco, ritоrna in pace, meco, ritorna in pace».
    Певица тщательно выполняла фразировку, старалась прочувствовать каждое музыкальное предложение. Она была в своей стихии, так как воспитывалась на стиле опер-seria. Моцарт отвечал ей светлым, слегка приглушённым звучанием, имитирующим  восхитительный бархатный тембр кларнета.

    Гвардасони дважды зааплодировал и даже послал воздушный поцелуй. Перед драматичным Allegro assai распахнулись двери и, подобно фурии, влетела примадонна Мархеттиова-Фантоцциова с оскорблено-вопрошающим видом, мол, что это тут без неё происходит? Гвардасони отвесил галантный поклон, прижал к губам указательный палец и усадил даму в кресло.

    Ария тем временем приближалась к блестящему завершению, в виртуозном темпе многократно повторяются слова «Ah, qual poter, oh Dei! Donaste alla belta, donaste alla belta». Стремительное движение звукового потока завершает мастерское произведение – так Моцарт отдаёт дань традиционным ярким ариям в операх-seria, которые ему пришлось многократно слышать в молодые годы в солнечной Италии.

    Гвардасони предчувствует возможное неудовольствие синьоры Мархеттиовой-Фантоцциовой по поводу будто бы закрытой репетиции, она сочтёт это интриганским манёвром со стороны Каролины Периниовой. Старый лис в наибыстрейшем темпе запустил изворотливую каденцию:
«Bravo, bravissimo, маэстро Амадей Моцарт. Камень упал с моего сердца. Теперь и я могу признаться, что всю ночь не смыкал глаз, всё думал, сумеете ли вы после такой долгой и утомительной дороги переделать большую арию Секста из теноровой в сопрановую.

    Вы ведь вполне могли начать сегодня репетировать предшествующий материал, как мы вчера предполагали, но то, что вы с синьорой  Периниовой сегодня продемонстрировали, наполняет мою душу спокойствием. Я уверен, что теперь наша драгоценная синьора Мархеттиова-Фантоцциова, - поклон в сторону примадонны, - будет иметь сказочную партнёршу в роли Секста, что выяснилось сразу, как только вы, синьора Каролина, запели, - поклон в сторону Периниовой, покорно опущенные глаза - и это было просто восхитительно.

    Но вы знаете, - снова к синьоре примадонне, - как я рассчитываю на вашу главную арию, которую, я надеюсь, маэстро Моцарт написал прямо на вас. Вы найдёте в ней сердце, - кашляет, заговорщицки подмигивает, - не только творца Тита, но и сердце Августа Тита на сцене, а главное, сердце императора Леопольда, который так любит итальянские арии и их славных интерпритаторш».

    Синьора Мархеттиова-Фантоцциова порозовела, между тем, как поначалу явно хмурая тень опустилась ей на лицо: как это она могла оказаться на втором плане после Периниовой! Вот и Праупнер с Кухаржем подошли благодарить и поздравлять соперницу с новым творческим достижением. Моцарт кивком головы приглашает синьору примадонну к клавесину, показывает ей отдельные места, играющие существенную роль в драматургии произведения.

    Она глубоко вдохнула. Сейчас надо произвести хорошее впечатление на композитора, надо показать ему, а заодно и Праупнеру, и Гвардасони, а главное, Периниовой, что она настоящая примадонна. Быстро скользнула едким взглядом  в сторону соперницы, точно шашкой срубила голову.

    Моцарт объясняет:
«Эта ария приготовлена для второго финала. Пламенное высказывание Вителлии, в котором она разъясняет императору Титу, что все они невинны, потому что действовали по зову своих сердец. Что, если он хочет быть для них добрым отцом и справедливым владыкой, ему следует всё это признать и всех простить, и тогда взамен он получит её, Вителлию. Ария всё сильнее пламенеет от речитатива к концу арии, и в этом огне сгорает  эгоистическое тщеславие Тита».

    Мархеттиова-Фантоцциова слушает вполуха, едва воспринимает сопроводительные слова автора, она готовится выступить по-настоящему! Моцарт взял forte ноту D в трёх октавах, затем piano, имитируя pizzicato, подготовил вступление Вителлии, её голос зазвучал драматично, насыщенно: «Ecco il punto? O Vitellia! ».

    Драматичной настойчивости в голосе всё прибывает, нотный лист в руках певицы слегка дрожит на фоне скульптурно-твёрдой головы Моцарта. Вот его руки замирают в воздухе, генеральная пауза перед вступлением основной части арии в F-dur, 3\8, Larghetto, затем восемь тактов трогательного вступления, и вступает Вителлия прекрасным bell canto: «Non piu di fiori vaghe catene…», - словно опечаленное сердце горюет в сосредоточенно-сдержанном темпе волнующей мелодии.

     Неожиданно врываются энергичные аккорды, Allegro, стремительно возрастает драматическое напряжение, подводящее к страстному колоратурному пассажу: «Chi vedesse il mio dolore, pur avria di me pieta!» Роскошный голосовой аппарат певицы с лёгкостью преодолевает все трудности, ликует, поднимаясь к вершине, и вместе с ним вырастает радость аккомпанирующего Моцарта.

    В восторге, он восклицает:
      «Bravo, donzella!»
    Гвардасони, Кухарж и Праупнер присоединяются со своим « Bravissimo», Моцарт тем временем доигрывает завершающие такты Andante maestoso, закончил он снова звуком D, обрамляющим эту драматическую сцену. Мархеттиова-Фантоцциова победоносно оглядывается, словно спустилась с облака и с удивлением видит лица землян.

    Моцарт поцеловал руку примадонны:
      «У меня нет слов. Как это было красиво!»
    В двери ввалилась группа опоздавших певцов: Антонио Баглиони, Кампи, кастрат Бедини. Все аплодируют. Они не входили во время репетиции, чтобы не помешать. Это было так прекрасно, и не только они слушали под дверью, но и прохожие под окнами, на площади, оттуда тоже раздавались аплодисменты.

    Гвардасони разом прервал все восторги и комплименты. Он сгрёб в охапку партии с клавесина:
      «Ничего удивительного, это всё написано специально для вас, синьоры. Мы уже прорепетировали два больших номера коронационной оперы, пока вы сладко спали, без злого умысла, конечно, не так ли, пан Моцарт?»

                - 4 -
   
    Маэстро засмеялся, поздоровался с певцами, особенно дружески поприветствовал Баглиони, с ним связаны воспоминания о «донжуановских» днях  сентября 1787 года.
    Репетиция пошла вперёд полным ходом. Праупнер откланялся, прижимая к груди хоровые партии. Сказал, что пошёл работать над тем самым « Ach!». Кухарж с отдельными певцами просматривал их номера. Прошли все арии.

    Моцарт старался угодить виртуозным подарком каждому солисту, надеялся получить от них взамен терпение в кропотливой работе над ансамблевыми сценами. Не секрет, виртуозы их не любят. Негде блеснуть красотой своего голоса, вокальной техникой. Можно лишь подрисовать, поучаствовать в цельной картине, влиться в общее звучание.

    В течение репетиции Гвардасони не раз выкрикивал «Bravo, bravissimo!», когда бывал особенно растроган – наклонялся к Моцарту, похлопывал его по плечу, приговаривая:
      «Это то самое, то, что нужно, маэстро, опера-seria. Возвращаете мою молодость, благодарю вас за эти сладкие минуты».

    Проработали далеко за полдень. Вместо обеда, Моцарт просматривал речитативы- secco, которые принёс Зюссмайер. Он прибежал из «Трёх топориков», запыхался, стал звать Моцарта на обед к своей тётушке на Сирковую улицу в гостиницу «У голубого шифона».
      «О нет, парень, беги без меня, пока я там буду ручки целовать да любезности говорить, целый час пройдёт».

    Он не мог уходить, ведь за минуту до прихода Зюссмайера договорился с придворным поэтом Маццоллой поработать над либретто «Тита». Пара ломтиков мяса и стаканчик вина - вот всё, что удалось перехватить у бродящих по площади музыкантов. Они там упражнялись, готовясь к встрече императора. Маэстро разговаривал и одновременно жевал, делая заметки для Зюссмайера, чтобы не забыть.

    Тут же оказался рядом Грамс, того и гляди, вырвет из рук речитативы. Вдруг Моцарт застонал и засмеялся одновременно.
      «Что с вами, маэстро?»
      «Да ногу отсидел. Я уже весь одеревенел. С утра до ночи сижу, пишу, пишу. Как заколдованный писарь. Скорее бы уж закончить!»

    У присутствующих в руках немедленно оказались стаканы с вином, все восприняли жалобу маэстро как тост. Моцарт вскочил, схватился за ногу и на другой запрыгал в сторону окна. Там над белыми и красными пеларгониями порхала бабочка. Моцарт помахал ей рукой и ласково шепнул вслед:
      «Лети на Бертрамку и передай им, что к вечеру я приеду».

    Глубоко вдохнул воздух с Каролинской площади, пропитанный запахами роз и фруктов, прикрыл глаза тыльной стороной руки, с силой протёр их кулаками. Когда он обернулся, на бледных щеках его появилось некое подобие румянца. Воскликнул:
      «Синьор Маццолли, я к вашим услугам!»

    Расселись у развёрнутого либретто «Милосердие Тита», обсуждали, сокращали. Моцарт воевал за более увлекательную драматичность действия, придворный поэт как мог, сопротивлялся. Не раз прерывались: то Грамс забежит, выяснить правильность некоторых мест в партиях, заходили с вопросами художники, Травеглия и Прейссинг, пришёл старый театральный мастер Тартини, озабоченный пожаром Капитолия, целиком от него зависящим.

    Наконец, к вечеру пришёл Зима, говорит, что у дверей театра стоит карета с Бертрамки. Кучеру пани Душкова велела не возвращаться без Моцарта. Тот в эти минуты был погружён в речитативы, свеженаписанные старательным учеником Зюссмайером, который не смел передать копиистам ни одной ноты без благословения маэстро. Уже ушли Маццолли с Гвардасони. Моцарт в одиночестве работал над квинтетом и финалом первого акта.

    Только Зюссмайер был рядом и тихо ждал. Моцарт поднимает глаза от партитуры:
      «Франтишек, ты сегодня поедешь со мной на Бертрамку, мне нужна твоя помощь. Боюсь, придётся работать всю ночь. Где у тебя остальные материалы?»
      «У тётушки».
      «Значит, заедем на Сирковую улицу, в «Голубой шифон».

    Моцарт идёт к карете как во сне, ноги заплетаются. Зюссмайер разъяснил кучеру, где остановиться. Подъехали, юноша выскочил, бросился к аккуратному домику. Моцарт в полусне слышит топающий галоп по деревянной лестнице вверх, пауза, вниз. Вот Зюссмайер, уже с нотами в руках, плюхнулся рядом на сиденье. Помахал кому-то наверху.

    Из-за цветов выглядывает блондинка.
      «Это тётушка, маэстро».
    Моцарт кивает и тоже машет рукой. Зюссмайер вспомнил:
      «В этом доме в прежние времена жил Йозеф Мысливечек. Тётушка купила дом у его брата».
      Моцарт оглядывается, фигура в окне превращается в Божественного Чеха. Поклонился, А rivederci!Карета въезжает в пёструю Йезовитскую улицу, несётся к воротам Старомнестских башен и к Каменному мосту.




                -------------------------
 



               ГЛАВА 3. ОТ КОРОНАЦИОННОЙ КАРУСЕЛИ
       
                В ТИШИНУ БЕРТРАМКИ




                - 1 -

    На следующий день из Бертрамки выехали трое: Душек, Моцарт и Зюссмайер. В пути Душек в основном молчал, говорил Моцарт. Он с партитурой на коленях указывал Зюссмайеру особо опасные места, требующие переделки. Необходимо ещё до полудня всё исправить и передать Грамсу.

      «Ты должен быть как Люцифер в аду, следящий за душами, чтобы ни одна не ускользнула. Постоянно хмурься и стой над копиистом. Пока у того глаза не заблестят – от него толку мало. Видишь ли, Франтишек, с Грамсом шутки плохи, если ты думаешь, что его можно обмануть, так ничего у тебя не выйдет».

    Душек добродушно посмеивался, глядя на ловкие пальцы Моцарта, летающие над партитурой. Некоторые места он пропевал, отбивая такт по груди Зюссмайера, а когда тот начинал дремать, гудел ему в ухо как труба ночного сторожа. Её звуки тихими ночами пролетали над Бертрамкой.
      
      «Проснись и будь внимателен, чтобы не забыл ни одной ноты. Запиши себе за ушами. Эта репетиция – твой экзамен у меня. Говорят, за моей спиной ты хвастаешь, что обладаешь абсолютным слухом и феноменальной музыкальной памятью, что тебе достаточно однажды прослушать арию, и ты можешь записать её всю до единой нотки.

    Вот и посмотрим, действительно ли ты такой вундеркинд. Я не шучу, когда велю тебе записывать за ушами, это чистая правда. Всю жизнь будешь вспоминать сотрудничество со мной,  зато, когда меня не станет, везде твоё имя будет стоять рядом с моим. Ну, видишь, как я его разбудил? Стоит только подёргать человека за самолюбие, и он уже задирает нос, как петушок на насесте».

    Моцарт рассмеялся, хлопнул по плечу разволновавшегося юношу и снова побежал пальцами по партитуре. Незаметно въехали в Прагу. Вид улиц, принаряженных для коронации, успокоил горячую голову делового маэстро и заботливо поглядывающего на него Душка. Зюссмайер спал счастливым сном младенца, полного жизни.

    На Старомнестском рынке возле дворца Кинских Душек вышел, напомнил Моцарту, что вечером его будут ждать.
      «Слышишь, Амадей, ужинать без тебя не садимся, а ты знаешь, Констанции после недавних родов надо собирать силы».

    Не успели Моцарт и Зюссмайер войти в театр, как их немедленно стали разрывать на части. Копиисты просят проверить свеженаписанные ноты, Грамс торопит с новым материалом, певцы тянут руки за готовыми частями своих партий, и, получив что-нибудь в руки, тут же вполголоса напевают. Вот-вот начнётся общая репетиция, каждый хочет не ударить лицом в грязь перед маэстро.

     Всем известно, что вчера обе примадонны пели свои арии прямо с листа. Не раз пришлось Моцарту что-то поменять, приспосабливая музыку к голосу определённого певца, чтобы тот ярче прозвучал. Грамс тут же выхватывал из рук маэстро ноты с ещё не просохшими чернилами и бежал в комнатушку рядом с реквизиторской, где расположились старые опытные копиисты в полной боевой готовности.

    В это утро Моцарт приятно удивил примадонну Мархеттиову-Фантоцциову тем, что переделал заключительную арию «Non piu di fiori», он добавил к ней сопровождение солирующей валторны, что наверняка понравится слушателям и, возможно, их удивит.
 
    Моцарт почувствовал на первой репетиции, что подобный приём в арии Сеста вызвал некоторую зависть у примадонны, тогда он решил угодить и этой даме, внёс изменение от цифры 23, и ария стала великолепным концертным номером.

    Заволновался и Антонио Баглиони, и его тоже пришлось успокаивать. До Моцарта дошёл слух, будто тот выразил сомнение, сумеет ли маэстро создать произведение в том самом великом стиле оперы-seria, достойное великого классика Метастазио. Бывший дон Оттавио, скользкий, как угорь, а Моцарт - подчёркнуто точный, как часы. Его замечания были по-джентльменски корректны, что задевало честь певца, и он старался петь свою партию с настоящим вдохновением.

    Кастрат Бедини повсюду рассуждал о том, что не может опера-seria обойтись без кастрата. Пусть кто угодно говорит что угодно, только краску кастратового голоса не заменить никем. Аббат Метастазио знал толк в своём деле, и волшебство этого тембра покорило множество коронованных голов.

    Синьора Антониова приложила невероятное усердие, чтобы заслужить похвалу от маэстро Моцарта, и ей это удалось, да и не только ей. Самым весёлым был синьор Кампи, его звонкий голос бас-buffo раздавался через открытые окна на улицу, не успевал он войти в театр. Шутки, смех вокруг него сопровождали все репетиции и вносили свежесть в коллектив. Он был всеобщим любимцем.

    Часто приходили Кухарж с Праупнером обсудить оркестровые и хоровые дела. Стробах был здесь постоянно. Он должен взять на себя дирижирование оперой сразу после премьеры. Все указания, полученные непосредственно от композитора, были невероятно ценны, Стробах гордился ещё и тем, что «Тит» посвящался Праге.

                - 2 -
   
    Встреча с оркестром прошла приятно и трогательно. Оркестранты все как один встали, приветствуя маэстро, застучали смычками по пультам. Моцарт прижимает руки к груди и низко кланяется:
      
      «Я счастлив снова быть среди вас и с радостью жду совместной работы, - пробежал глазами по знакомым лицам, - я привёз вам из Вены моего приятеля, кларнетиста Стадлера, - Моцарт посмотрел в его сторону, тот в это время рассматривал инструмент кларнетиста Вацлава Кауэра как настоящий знаток и ценитель. - Стодло, имей в виду, это мой оркестр. Большая честь для всякого, играть с ними. Что-то мне подсказывает, ты эту работу будешь вспоминать всю жизнь».

    А Стадлер уже давно освоился, чувствовал себя, как дома, отпускал шутки направо и налево, вызывая симпатию у коллег. С поэтом Маццолли Моцарт просмотрел оперу ещё раз и теперь вовсю работал над большими ансамблями, не оставляя их напоследок. Это труднейшие номера, а певцы не так радостно и без особого желания относятся к работе над ними, их больше привлекают блестящие арии.

    Провели совещание по поводу декораций, пригласили художников Траваглия, Бабини и Прейссинга из Кобленце, а также известного старого мастера по механике Тартини, его в шутку называли частью инвентаря итальянской оперы в Праге.

    Моцарт и Маццолли подчёркивали: опера чисто античная, стиль декораций диктуется самим текстом. Тит – это Рим. Должны быть античные костюмы, римские причёски. Но Гвардасони завертел головой, настойчиво стуча по крышке табакерки. Как это все с римскими причёсками… «Все, кроме воинов. Эти будут украшены косичками».

    Моцарт всплеснул руками:
      «Этот момент очень важен, патрон, можно ли нарушать чистоту стиля! Косичка и античность, что скажете, Маццолло?»

    Прежде, чем смущённый поэт успел ответить, Гвардасони ещё сильнее застучал по табакерке и твёрдым категоричным тоном заявил:

      «Говорю вам, все будут с римскими причёсками, кроме воинов. Мы покажем Его Величеству войско с косичками. Дело происходит сегодня, значит – косичка, чтобы понятно было. Императорское лицо будет принимать почести так, как принято в наше время, а не от каких-то римских легионеров с античными причёсками. Вы потом поймёте, панове, что я прав».

    Моцарт и Маццолли сверкнули глазами друг другу. Моцарт пожимает плечами:
      «Ну ладно, пусть всё выглядит современно, оденем римских воинов в косички».
Гвардасони вспыхнул, и вновь среди собрания от одного к другому забродила его золотая табакерка:

      «Сarissime, benissime, вам известно, если я и берусь что-то режиссировать, так это именно опера-seria, и будет она вылита из бронзы. Я родился прямо в театре между декорациями, и уверяю вас, стилем монументальной барочной оперы овладел вместе с материнским молоком.

    Всё будет сыграно по закону соразмерно постановке, столь великолепной, что впечатление создастся, будто мы в самом деле в Риме, а не в Праге. С вокалистами я проживаю каждую ноту, и как старый оперный певец, знаю, где нужно сделать шаг вперёд, когда отступить назад, либо пройти вправо или несколько шагов налево.
   
    Когда я могу со своей арией подойти вплотную к суфлёрской будке, когда надо раскинуть в сторону обе руки, и тем самым вызвать шквал рукоплесканий.
Всё вычислено по шагам, ни одного лишнего жеста.

    К bell canto следует всегда относится с должной осторожностью, чтобы чрезмерная чувствительность не испортила классической линии фразы, чтобы каждый номер состоял в полнейшей гармонии с архитектурой декораций. Всё это для меня чрезвычайно важно, не даром меня прозвали «Гм, там видно будет».

    Гвардасони закончил высказывание и с удовольствием наполнил свой вместительный нос. Он ждал, но никто не пикнул. Знали его, не уступит ни пяди в вопросах об опере-seria, не даром прослыл знатоком её и обожателем. Даже когда она вышла из моды, он продолжал делать постановки для собственного удовольствия, бурно аплодировал в театре, где было совсем мало зрителей.

    Ностицов театр стоял как град на скале в разбушевавшемся море. Всё труднее сдерживался напор нарастающего предкоронационного возбуждения. В коридорах обсуждались удивительные известия о французской революции, об императоре, который не сегодня-завтра приедет в Прагу и будет стараться вернуть на трон свою сестру Марию Антуанетту.

    В такой обстановке репетиция немного задерживалась, внимание участников поначалу рассредоточивалось, но Моцарт при помощи нескольких аккордов и ласковой улыбки умел успокоить певцов, вернуть их к необходимому ритму, собрать всеобщее внимание.
               
                - 3 -
   
    И всё же в какой-то момент откуда-то снизу раздался возглас:
      «Его Величество въехал в Прагу!»
Прозвучало подобно выстрелу по куропатке. Все бросились на Целетную улицу, чтобы увидеть кортеж хоть одним глазком. Тынские звоны отбивали полдень. Народ вихрем несло к Прашной бране. Даже привратник Зима, старый терезианский вояка, полетел в ту сторону.

    Моцарт почувствовал усталость. Он подошёл к окну и с горькой усмешкой следил за этим потоком красок и голосов. Вспомнился император Йозеф: «Он был для меня почти другом, однако для него я не писал коронационную оперу, он не хотел короноваться, называл себя слугой народа. А этому, которого не люблю, должен был написать, потому что это нужно тем, кого я люблю – Чехи, Прага».

    Волнение у Каролинского  моста усиливалось, море машущих рук приветствует проезжающего императора. Vivat, Леопольд! В солнечных лучах промелькнуло тусклое лицо с хохолком и в золотом воротнике, пронеслись белые лошади, голоса стихли, руки уже не машут. Каролинская площадь быстро приобрела свой обычный вид.

    Артисты во главе с привратником Зимой спешат к театру. Он похож на генерала, ведущего своё войско, то есть весь хор, к создателю коронационной оперы, Моцарту, поджидающему их у окна с доброй улыбкой.

    Вечером на Бертрамке, обсуждая важное событие, Франтишек поделился секретными сведениями о том, что уже сегодня император уедет из Праги в Драждьяны для встречи с королём Берджихом. Будут вести переговоры об освобождении королевской родины, и возможно, будет война.
 
      «Я не уверен, насколько это правда, говорю то, что слышал от князя Кинского. Пока я расхваливал игру прелестной княгини, Кинский, только что из Града, между делом сообщил  эти новости, ещё тёпленькие».

    Утром слух подтвердился. Император, в самом деле, ночью тихо выехал из Праги, разумеется, инкогнито. И снова репетиция шла рассеянно, почти разваливалась. Невозможно не обсудить, что через Новые ворота проехал граф д`Артуа, брат французского короля и с ним два курьера. Они здесь только передохнули  и тут же поехали в Драждьяны вслед за императором….

    Моцарт занимался с певцом, пожелавшим кое-что подучить. Но Гвардасони решил пригрозить:
      «Давайте работать! Его Величество в любой момент возвратится. Я имел честь беседовать с паном главным бургграфом, графом Роттенганом, и он намекал, что император очень интересуется коронационной оперой!», - он гордо выпятил грудь, свысока оглядел присутствующих, прищурился и, как положено, наполнил существенной щепотью свой ненасытный нос.

    Тем не менее, напоминание подействовало на артистов отрезвляюще, репетиция продолжилась с надлежащим старанием и пылом. Моцарт начал репетировать квинтет большого финала первого действия.

    Номер требовал большого напряжения всех певческих сил и полного внимания, потому как здесь-то и вступало то единственное хоровое «Ach!», о котором так заботился маэстро. Регент Праупнер хорошо отрепетировал со своими вокалистами этот момент, и Моцарт, на первой же репетиции прослушав их, признал, что по спине побежали мурашки, с такой правдивостью это сделано.

   На всех участников подействовал этот сильный финал. Наступило длительное, многозначительное молчание. У артистов в глазах волнение, никто не решается произнести ни слова. Такова убедительная энергия драматизма произведения Моцарта.

    Автор и сам, тише воды, ниже травы, вытирает с лица выступившие капли пота и скромно спрашивает:
      «Здесь, кажется душно? Пора бы всем на воздух. У нас получилось очень красиво. Сейчас, чтобы закрепить, может быть, повторим ещё раз, будьте добры», - с необыкновенно милой улыбкой обратился он к артистам, и те поклонились в знак согласия.

    Перед расставанием пообещал:
      «Ещё чуть-чуть, и вы будете иметь в руках последние части ваших партий, я заканчиваю, потерпите немного. Вы же знаете, на всё про всё у нас было восемнадцать дней, и это вместе со всеми репетициями. Но чего не сделаешь ради любви к императору и его двору, не правда ли?»

                - 4 -
   
    Вечером Моцарт сразу же уселся за своё бесконечное писание. Везде, где только возможно, разложены ноты партитуры.
      «Что читаешь, Станци?»
      «Посмотри, это сегодняшний журнальчик», - Констанция поднесла к его глазам листок карманного формата.

    Моцарт читает заглавие на грубой бумаге: «Tagebuch der bohmischen Konigckronung », под ним знак чешского королевства – бесстрашный лев со святовитской короной, будто приготовившийся к бою, - «Это специальный коронационный журнал, сегодня вышел первый номер, будет выходить ежедневно. Здесь интересные сведения обо всём, что происходит».

      «Знаешь, Станци, мне это тоже интересно, - Моцарт вернулся к своим партиям, - будь такой миленькой, рассказывай мне, что там новенького, будь моей чтицей. Я буду чувствовать себя королём, у него тоже есть чтецы».

    Хитрая улыбка пролетела от нотных бумаг в сторону Констанции, и она начала читать, изображая глашатая:
      «Настоящий листок должен был появиться только 30-го августа, но, имея известное уважение к господам подписчикам и всей остальной общественности, а также, учитывая важность сегодняшних вопросов, издатель решил пойти навстречу настоятельным просьбам уважаемого общества и выпустил листок уже сегодня».

    Моцарт вмешался:
      «Нам было бы приятно услышать там кое-что о себе, хорошо бы доложить о наших ежедневных подвигах», - его перо тем временем быстро строчило по нотной бумаге. Констанция под унылое шуршание оглашала имена иностранных господ, прибывающих в Прагу по случаю чешской коронации:

      «Вот смотри, в десять часов приехал их Вены пан фон Гальво, испанский курьер, а в одиннадцать он уже уехал через имперские ворота в Драждьяны. А вчера, 23-го августа в половине первого Его Величество въехал в Прагу через Новые ворота со своей дружиной. Это в начале страницы, а в конце читаю, что Его Величество в половине девятого выехал через Императорские ворота»

      «Это как раз то, о чём вчера говорил Франтишек. Всё прошло втайне, но сегодня уже в газетах, долго ничего в секрете не удержишь».
Констанция прочитала далее о том, что в воскресенье состоялся большой приём у Его Превосходительства пана наивысшего бургграфа графа фон Роттенгана:

      «Присутствовало как здешнее дворянство, так и много иностранных знаменитостей. Стол, как всегда, изобиловал редкими вкуснейшими блюдами, красивейшей серебряной и фарфоровой посудой, давно снискав всеобщую известность, на сей раз превзошёл все ожидания и был удостоен множества поклонов. Уважение к празднику было стол велико, что экипажи заполнили собой весь двор и обе улицы возле губернаторского дома».

    Моцарт работал, иногда вставляя словцо в повествование Констанции. При этом взгляд его отсутствовал, он был погружён в некий лихорадочный сон. Описания предпраздничной Праги проносились где-то в стороне, не задевая его серо-голубых глаз, горящих истинным пламенем, которое постоянно освещало его жизнь.





                -------------------------





           ГЛАВА 4. ВЪЕЗД ИМПЕРАТОРА ЛЕОПОЛЬДА В ПРАГУ

               
                - 1 -

    В те дни, после отъезда императора Леопольда в Драждьяны, по Праге поползли слухи о возможном заключении мира между императором австрийским  и королём прусским, чтобы «якобинская фуражка» не угрожала их тронам и землям.

    Старик Куба на репетиции рассуждал о том, что коронационную оперу вполне может посетить освобождённая королева Мария-Антуанетта, сестра императора, потому что здесь уже находится граф д’Артуа, брат французского короля. В это время раздавали партии первого действия оперы, Моцарт заканчивал работу над вторым действием, вот-вот всё будет готово.

    Стадлер совсем освоился, со всеми подружился, и красивым звуком своего безотказного кларнета заслужил право бывать вместе с Моцартом в высших кругах Праги. Констанция, однако, предостерегала Амадея, чтобы тот не особенно старался всем представлять кларнетиста, пусть помнит, как тот любит брать в долг и забывает возвращать. Это может бросить тень на него, Моцарта, у которого в Праге доброе имя.

    Амадей только машет рукой:
      «Не волнуйся, об этом всем известно, и у меня нет с ним никаких дел. Главное, он хорошо знает свою работу в театре, где в нём есть необходимость».
С Констанцией Моцарт виделся только по вечерам, да и то не всегда. Иной раз приходилось оставаться ночевать в служебной квартире «У трёх топориков», и даже с Зюссмайером «У голубого шифона», где было вполне комфортно.
 
    Констанция повсюду сопровождала пани Душкову и расцветала на глазах, так ей в Праге всё было по душе. Они ходили в гости во дворцы к Пражским дворянам, где имя Моцарта имело волшебную силу, и потому появление его жены совмещалось с образом всеобщего любимца, и принимали её весьма сердечно.

    Когда же пани Душкова была занята на репетиции кантаты Кожелюха, исполнение которой было назначено на 12 сентября в Чернинском дворце, сразу после премьеры «Тита», Констанция посетила всевозможные мероприятия, ангажированные в дневнике чешской коронации.

    Её заинтересовала персидская ярмарка у Марианских стен, куда ходила посмотреть вся Прага, увидела коней и верблюдов. Заметила, что ещё не всё готово, сплошные разодетые гуляки и их выкрики, предлагающие бесконечные народные побрякушки-безделушки, которые от изобилия буквально сваливались с торговцев.

    Интерес к этому развлечению у неё пропал, и она пошла на Михальскую улицу, к залу «У железных дверей». Там французы, паны Пьер и Кекс Бриль устроили физический кабинет, в котором дважды в день, в 4 и в 7 часов пополудни представляли проспекты удивительных мест, земель и городов, рассказывали о заходах и восходах солнца, и даже о бурях на море.

    На ближайшей площадке расположился цирк, где выступал знаменитый наездник monsieur Бальп. В Старомнестском костёле работали польские эквилибристы, они поражали зрителей восхитительными сальто, размахивали флагами и едва ли не ломали себе головы при слишком смелом падении в страховочную сетку.

    Вечером обо всём было рассказано Моцарту, когда он просил развлечь его во время скучного переписывания партий. В этой общей суматохе он умудрялся сочинять.

    Музыка держалась в его голове в виде кристаллов, в нужную минуту они начинают светиться, и маэстро спешит уложить их в определённое место на бумаге, тем самым освободить свою гениальную голову. Ведь там кроме коронационной оперы били фонтаном мелодии «Волшебной флейты», а в самых дальних глубинах вызревал Реквием…

      «Разве ты не знаешь, Констанция, как я люблю, чтобы звучал твой голос, пока я работаю. Кроме того, таким образом я узнаю, что делается на свете». 
Так Констанция зачитала Амадею, что, оказывается, количество въезжающих иностранцев возрастает, что появилась куча экипажей из Вены, приехали даже венские полицейские.

    Сообщение о приезде двадцати придворных музыкантов в пяти каретах заставило Моцарта оторвать голову от работы:
      «Среди них наверняка и Сальери. Мне Кожелюх говорил, что ждёт его со дня на день, будет руководить музыкальной частью при коронации».
Минуту смотрел на розы, неотлучные его подруги на Бертрамке. Своим запахом они всегда освежали уставшего маэстро, когда он возвращался из душного театра.

    Опустил голову и снова начал писать. Голос Констанции продолжает украшать его работу. Она сообщила, что в Прагу вернулся брат французского короля граф д`Артуа, приехал курфюрст Антонин Саксонский из Драждьян и поселился на Граде. С ним приехал саксонский дворянин пан Клейст.

      «Значит, сегодня ночью надо ждать императора», - говорит Моцарт, не отрываясь от нот, - «Этот пан Клест уже разговаривал с Гвардасони, последний удар в моё слабое место. К ночи я должен всё доделать».

    Констанция спрашивает, не забыл ли он устроить для неё возможность смотреть въезд императора в Прагу. Она читала сообщение о предстоящем роскошном въезде императорской семьи 31 августа.

      «Не забыл, дорогая, как я могу забыть о тебе? Будешь прекрасно всё видеть, как на королевском балконе. Ты вместе с Душками будешь гостем у нашего друга Праупнера в Тынской школе на Старомнестском рынке, куда уж лучше?»
      « Mersi, Амадей, как мило, что ты заботишься обо мне во время всей этой карусели».

    Встала и положила руки ему на плечи:
      «Доброй ночи, мой дорогой, я что-то устала. Твоя чтица просит отпустить её спать. Завтра снова буду к услугам вашей королевской милости».
Моцарт повернул голову, подставил губы для поцелуя, замер в ожидании. Напольные часы прозвонили одиннадцать раз, после чего последовал менуэт из «Дон Жуана».

    Автор вскочил, с придворным поклоном подал даме руку и менуэтовым шагом проводил свою чтицу до самой кровати.

                - 2 -

    Утром по дороге в Прагу, у ворот, они услышали разговоры о том, что император Леопольд действительно проехал сегодня ночью в половине второго.
      «Я как знал! Хорошо, что ночью закончил оперу», - Моцарт засмеялся, хотя и побледнел.

    Душек погладил его пальцы, измазанные чернилами – некогда было утром отмывать. Нехватало ещё разорвать их до крови, ведь сегодня придётся столько трудиться при завершающих коррекциях. Тяжесть труда этих рук можно сравнить разве что с работой ног Атланта, держащего небо над Клементином.
 
      «Видишь его, - Моцарт поднял руку, указывая на обсерваторию,- вот это я. Никто не спросил, удержу ли я это небо, просто положили на хребет и велели идти. А я не падаю, Франтишек, как видишь, не смотря на то, что мне бросают камни под ноги, где только могут. Они думают, я не справлюсь за эти гибельные восемнадцать дней. Не знают, что такое Вольфганг Амадей Моцарт, которого с детства ковали в железной школе Леопольда».

    По улицам разливались запахи хвои и берёзы, ветками были разукрашены все дома. Гирлянды из флагов протянулись по обеим сторонам, по одной красно-белые, по другой чёрно-жёлтые. Изображения чешского льва сменялись австрийским двуглавым орлом, гербы двух держав.

    Возлагая корону Чехии на голову императора, народ просил его не забывать о том, что чехи имеют свой язык, как любой другой. Что мы умеем петь по-своему, и об этом должна знать вся Европа. Так говорил Душек, разглядывая украшенный город, и Моцарт соглашался с ним.
    Душек продолжал:
      «Как только звучит «Я – чех», сразу понятно, это хороший музыкант. Поэтому мы ожидаем, что наша речь получит своё прирождённое право, что её признает новый чешский король, австрийский император, если он хочет считаться господином справедливым и по-отечески добрым».

    Кучер остановил экипаж возле Кинского дворца, торжественно расфранчённого, как на первомайское торжество. Душек покинул карету:
      «Вечером приезжай, Амадей. Сегодня тебе необходимо хорошенько отдохнуть, непременно приезжай. Будем тебя ждать с ужином, до свиданья!»

    Моцарт несколько раз протёр глаза. Перед ним крутились сплошные ноты, толпами выпрыгивали там и сям на фоне городских украшений. Только ему никак не удавалось пробиться к этим красотам сквозь толпы ноточек, бросавшихся под ноги четвёрке белых лошадок. Наконец, веки сомкнулись, голова пристроилась к стенке на тёплую ладонь.

    Так и ехал, пока карета не остановилась у театра.
      «Пан Моцарт, пан Моцарт! Уснул, бедняга! Что ж тут удивительного!»
      «Кто тут уснул?», - Моцарт выскочил с воинственным видом навстречу Зиме. Его глаза нарочито бешено сверкают, терезианский вояка даже отступил на всякий случай:
      «Я не в плохом смысле, пан Моцарт, только я вижу, вы с тех пор, как вернулись в Прагу, глаз не смыкаете, всё пишете. Не гневайтесь, прошу вас!»

      «Иди, иди, старый болтун, кто тут на тебя гневается! Я шучу. Знаю, что ты по натуре добрый малый и стараешься для всех сделать как лучше!»
В руке Моцарта блеснула серебряная монетка и немедленно скрылась в широком кармане ливреи привратника. Зима не успел опомниться, а вполне проснувшийся господин уже летит вверх по лестнице, врывается в канцелярию и тут же его встречает вопрос от Гвардасони, готово ли сочинение, и Грамс протягивает обе руки:

      «Видит Бог, маэстро, я был уверен, это случится сегодня. Вы уже слышали новость? Нет, даже сразу три новости. Одна для вас, а две другие для меня и пана директора. Наш «Тит» уже под колпаком». - Сам засмеялся своей шутке, и, получив поддержку улыбками от Моцарта и Гвардасони, решительно двинулся прочь из канцелярии к своим копиистам.

    Гвардасони разминал до блеска свои пухлые ручки:
      «Сегодня следует завершить репетиции у клавира, маэстро, сегодня тридцатое августа, вторник. Премьера шестого сентября. У нас есть, - он посчитал на пальцах, - тридцать первое, первое, второе, третье, четвёртое, пятое,…то есть шесть дней. Всего шесть, да ещё в такой суматохе.

    Все как на иголках, каждому надо на минутку выскочить, посмотреть на торжественный въезд Его Величества в Прагу. Это планируется на завтра, на среду, тридцать первое августа, как раз, когда я наметил начинать репетировать с оркестром. Что скажете на это, маэстро?»

                - 3 -
   
    Входят Стробах, Кухарж и Праупнер.
      «Вы здесь очень кстати, господа. Пан Моцарт закончил последние части «Тита». Коронационная опера полностью готова. Сегодня последняя репетиция у клавира. Это касается главных солистов, ансамблевые сцены и, конечно, хора. Давайте подумаем, сможем ли мы завтра начать репетировать с оркестром. Завтра, в среду, тридцать первого августа, в день императорского въезда в Прагу?»

      «Почему не сможем, мы все здесь не дети малые. Каждый понимает всю важность своей роли в создании целого, - говорит Моцарт настойчиво, будто от лица отсутствующих певцов, облетел взглядом директорскую компанию, все кивают головами, - Примадонны – это примадонны, а император – это император.

    Нам всем нужно его внимание, а теперь ещё и как короля. Ему и посвящается наша опера, всем найдётся работа. Basta. Первая оркестровая завтра, затем главные репетиции сразу на следующих днях. Генеральная в понедельник, пятого сентября. Сегодня добьём всё с клавиром».

    Через минуту всему театру было известно, что копиисты дописывают последние части «Тита». Повсюду шли разговоры такого характера: «Слава Богу, свалился камень с шеи пана Моцарта. Если бы кто-то другой – не видать нам этой оперы. Сравнить с постановкой «Дон Жуана», так то было, как станцевать лёгкий менуэт. И кто же это догадался поставить такие суровые сроки!

    Ведь здесь уже полгода было известно: Прага заказывает Моцарту коронационную оперу, а он, бедняга, получает заказ в последний момент. И где же тут собака-то зарыта? Наверняка, в высших сферах. Но они просчитались. Пан Моцарт волшебник, опера готова, и мы им ещё покажем! За оставшиеся пару дней так её расфуфырим, пусть знают, что такое Пражская опера. Моцартов оркестр уж постарается, если вопрос стоит о чести его любимца и господина».

    Последняя клавирная репетиция шла легко и радостно. Все понимали, с этой минуты они вступают в решающую битву. Невозможно оказаться позади событий. Это не простая опера, а знак музыкального признания от Праги новому чешскому королю. Гвардасони похваливал всех в своей манере – подмигивал, понюхивая табачок.

    После репетиции сказал Моцарту:
      «Низкий вам поклон, маэстро, но – но – здесь теперь уже совсем другой Моцарт. Наилучший, простой и сладчайший для меня, как сама итальянская опера-seria. И в этой вершине есть нечто новое. Новое, пан Моцарт!»

    Стробах, Кухарж и Праупнер опережали друг друга в похвалах. Сам же Моцарт смущённо ворчал, что это, мол, не совсем то, как надо, было бы достаточно времени да побольше свободы, а то ведь сплошная торопёжка и масса других обязательств, но – он махнул рукой: «это всё мои дела, а мы с вами доведём до конца нашу работу, дружно и честно. Так же, как мы вместе сделали «Дон Жуана».

    Ласковые улыбки на лицах друзей, провожали маэстро к карете, присланной за ним с Бертрамки. Вечером Моцарт был сплошной огонь, смех и шутки так и сыпались, как из рога изобилия. Своей радостью зарядил всех обитателей Бертрамки. Действительно, тяжкая ноша последних дней свалилась с него.

                - 4 -
   
    Не успел он выйти из кареты, как все почувствовали, приехал совсем другой человек. Теперь он им гораздо больше нравился: беззаботный, улыбчивый, весёлый как майское солнце. На такого посмотришь – и прочь тяжёлые мысли, заботы, всё в душе расцветает. За столом он расшалился как мальчишка.

    Протягивая бокал Франтишку, пролил немного вина на белоснежную скатерть:
      «Ай-ай-ай! Здесь, видно, будут крестины. Ну и пора уже, берите с нас пример. Посмотрите-ка на Констанцию, всего пара недель прошла после родов, а как она выглядит тут у вас в Праге! Просто красавица, роза! Как ей всё здесь идёт на пользу, - он поклонился обеим дама за столом, - давай выпьем за обе прекраснейшие розы, Франтишек-садовник, выпьем вместе с тобой!»

    Четыре бокала дружно поддержали провозглашённый тост. Амадей выпил до дна и разговорился:
      «Ну что ж, сюда специально позвали из Семиградска трёх музыкантов, двух валторнистов и кларнетиста. Ты мне о них читала вчера из журнала, что вот они приехали послужить высоким гостям во время церемоний. А для меня главная радость в том, что здесь, на Бертрамке в эти дни родился величественный император Тит.

    Вот это и есть знаменательное событие, а совсем не то, что сюда позвали ещё пана Франтишка Коха. О нём мне тоже читала вечером Констанция, что он собирается выступать на публике с губной гармоникой, что играл перед двором у курфюрста и понравился там, так почему бы ему ни поиграть и у нас?

    Правда, этот инструмент пока ещё не считается  окультуренным, и поэтому похвала от курфюрстского двора нужна им для придания соответствующей важности сему событию. Ну, как тот портной, что, поставив заплатку, кричит, как она прекрасна, и именно ему доверили шить сюртук некоему важному господину из императорского окружения.

    А ведь гармоника не просто шутовской инструмент. Ещё Глюк, в юношеские годы, играя на ней, дошёл до самой Праги. Он мне сам рассказывал за бокалом мангеймского вина, помнишь, Станци? Мы тогда ещё были в ореоле милости у императора Йозефа II, и сам Глюк пригласил нас на обед – так ему понравилось наше «Похищение».

    Франтишек, это было вино, которое прислал Глюку мангеймский воевода на большой телеге, прямо из Мангейма в Вену. Когда Глюк услышал, что Констанция родом из Мангейма, он принёс это вино и стал пить его за наше здоровье.
Вспоминаю обо всём этом и понимаю, что я в те времена был не просто каким-то сочинителем, от которого ещё не ясно, чего ожидать.

    Мне император махал из ложи шляпой и кричал «bravo», и рыцарь Глюк сидел рядом, когда позвал на обед. И всё это осталось там, Йозеф и Глюк покинули нас, и моя участь получать всё новые палки от императора Леопольда. Что ж, увидим, кто кого. Однако здесь есть ещё один высокий заказ, заказ свыше, который сегодня, после того, как я закончил «Тита», настоятельно напомнил о себе. Долг, который нельзя оплатить деньгами, я чувствую  этот заказ моим жизненным долгом».

    Моцарт выпил до дна, на сей раз один, быстро выскочил из-за стола. Сел за клавир, начал играть. Это было что-то незнакомое. Музыка лилась откуда-то с небес, из иного мира. Пальцы едва прикасались к клавиатуре, инструмент посылал возвышенные звуки неслыханной красоты. Душек рассказывал потом, что никогда прежде он от Моцарта такого не слышал.

    Звучало нечто подобное покорному раскаянию перед духовной музыкой, о которой забыл великий маэстро, унесённый донжуановским вихрем. Он тихонько напевал некий текст, не особенно чётко выговаривая слова, одному ему понятные. Смотрел куда-то сквозь потолок, разрисованный яблоками и виноградом, туда, в ночь, в её неисчислимые звёздные глаза.

    Затихают звуки клавира. Умолк совсем.
      «Давайте пойдём спать», - Моцарт, какой-то отдохнувший и просветлённый оторвался от инструмента. Никто не отважился заговорить. Моцарт подошёл к окну, откуда лилась вечная музыка сверчка, - «Пой, братец, пой. Не вздумай замолчать. Каждый из нас поёт свою песню вечности, пока другие не придут нам на смену», - вдруг резко сменил тон, обратился ко всем сразу:

      «А вот и стишок на посошок, чтобы не расходиться молча, что не в наших правилах, верно? Вставать придётся раньше, ведь едем вчетвером. Местечко для Констанцы спешу занять с трудом…», - и рассмеялся своим нескладушкам. Предложил руку Констанции, шутливый поклон Душкам:
      «Mersi за этот вечер, дождёмся новой встречи».

                - 5 -
   
    Утром, действительно, выехали вчетвером. Душек сидел возле Моцарта, дамы напротив. Встали пораньше, чтобы вовремя попасть в Прагу. Народ, видимо, и вовсе не ложился в эту ночь, заканчивали украшения, готовились к торжествам. Лошади двигались, шагом, дорога забита экипажами всех мастей.

    Пылают знамёна, неисчислимые гирлянды из зелени, проплетённые разноцветными лентами, развлекают взоры седоков. Слух заполняется  шумом, нарастающим по мере продвижения, напоминая огромный пчелиный рой. В гулком воздушном течении витают людские надежды, чего-то хорошего ожидают чехи от этой коронации Леопольда.

    Душковы и Констанция вышли у Тынской школы на Старомнестском рынке, пошли занимать места у окошек в квартире регента Праупнера. Он уже машет им рукой, встречает гостей, через мгновение выбегает из дома, садится в карету рядом с Моцартом. Он не просто друг, но и сотрудник, поедет вместе с маэстро в театр на оркестровую репетицию «Тита».

    Из окон его квартиры уже выглядывают гости, машут руками долго, пока карета не скрывается в пёстром водовороте на Сирковой улице.
Оркестровая репетиция «Тита» в Ностицовом театре развернулась немедленно. Молчаливый строгий взгляд Моцарта противостоял всему разрушительному и отвлекающему, что проникало с улицы.

    Первые слова от маэстро:
      «Сегодня мы начинаем нашу битву. На каждом лежит ответственность, сможем ли мы победить в ней, чтобы заслуженно предъявить себя шестого сентября пред милостивые очи Его Величества».

    В оркестр опустилась глубокая тишина уже в тот момент, когда Моцарт объявился шагающим к дирижёрскому пульту. Напряжённое внимание напоминало смотр генералом своего войска. Но всеобщее оцепенение мгновенно исчезло под улыбкой и ласковым взглядом создателя оперы. Моцарт помахал рукой, приветствуя друзей, вежливо поклонился, заглянул прямо в знакомые лица.

    После строгого вступления он продолжил:
      «Я не стану рассказывать содержание произведения, вы все его хорошо знаете. Это хвалебная песнь императору, такому доброму, он всех прощает. У нас это заздравное послание новому королю. От него ждут всего наилучшего, справедливости и свободы. Поэтому мы будем петь и играть так, как лучше всего умеем, от сердца к сердцу.

    Начинаем сразу, без увертюры. Я знаю, кого вижу перед собой, знаю, что вы меня не подведёте, как и я не подведу вас».
    Моцарт снова поклонился, посмотрел в сторону первого кресла, где сидел по-королевски величавый Гвардасони, благосклонно ожидающий окончания вступительной речи маэстро. Вот он троекратно прохлопал в ладоши, что означало: первая большая репетиция с оркестром началась.

    На римской сцене уже приготовилась примадонна Мархеттиова-Фантоцциова в образе великолепной Виттелии, напротив неё, точно в середине сцены, стоял вдохновенный Римлянин Секст – Каролина Периниова. Обе заглядывают прямо в глаза Маэстро. Полная тишина.

    Моцарт поднял руки, оркестр – весь внимание. Зазвучали вступительные такты к дуэту «Come ti piace, imponi». Началось настоящее соревнование между двумя примадоннами. Ни одна не собиралась уступать. Весь первый акт превратился в сплошную борьбу за первенство. Повторять почти ничего не стали.

    Гвардасони постоянно выскакивал из своего кресла, с юношеской удалью впрыгивал на мостик, перекинутый через оркестр, и даже порой выбегал на сцену. Там он, напевая определённые партии, показывал и объяснял, какой сделать жест, где убрать, где поставить, куда отойти и когда снова выйти на авансцену. Привратнику Зиме было строго наказано никого не впускать в театр, чтобы не прерывать репетицию.

    Так, до обеда работали очень продуктивно. Первый финал с хором за сценой порадовал Праупнера и успокоил Моцарта. Гвардазони всё бегал и распихивал хоровых артистов туда-сюда, с места на место, при этом каждый раз хор пропевал своё трагическое «Ach!», а Моцарт со своего места кричал, просил поправить силу звука. Добивался долго, пока ни получил то, что хотел.

                - 6 -
   
    После первого действия объявили часовой перерыв. Театр мгновенно опустел, все бросились на улицу выяснять, не приближается ли торжественная процессия. От Ностицова театра в сторону Прашной браны раскрывается великолепный просмотр. Когда-то в Средневековье здесь происходили рыцарские турниры, и арена располагалась на Целетной улице.

    Многие постарались занять места именно там. Улица просто усыпана людьми, стоят на лесенках, столах, на плечах сидят дети. Вдруг всё задрожало. Загремело от вышеградских стен, и начали звонить в колокола. Глаза не знают, куда смотреть, публика борется за лучшее место для просмотра.

    Моцарт один стоит у окна репетиционного зала, смотрит сквозь белые пеларгонии на копошащееся сборище народа. Вздрогнул – не Цопанек ли вон там пробирается в толпе? Точно, он. В это время арфист повернул голову в сторону театра, заметил Моцарта и словно примёрз к своему месту, не сделал больше ни шагу, всё смотрел в одну точку, окаменелый.

    Забыл, зачем пришёл, всё любовался ненаглядным виденьем из окна среди белых цветов. Моцарт улыбается и машет рукой старику в знак приветствия. Вот опять что-то заставило его вздрогнуть. Кто-то входит в двери зала. Показалось, седой посланник пришёл сюда с напоминанием.

    Моцарт побледнел, пошатнулся – чьи-то сильные руки подхватили его:
      «Бог мой, что с вами, маэстро?» - Моцарт увидел перед собой добрые глаза верного Кубы. Тот осторожно усаживает его в кресло, гладит по голове – «Ну что вы, что это с вами, как напугались, маэстро. Это я, старый Куба».

    Краска постепенно возвращается на лицо Моцарта:
      «Ничего, ничего, просто здесь душно, сейчас уже всё хорошо».
      «Знаете, маэстро, это у вас всё оттого, что обо мне вы забыли. Я должен быть при вас, как ходили мы в прежние времена, и ничего дурного с вами не случится. Мы бы с вами с удовольствием отдыхали. Раковая шейка и чуть-чуть вина не повредили бы после каторжного труда. Как хорошо, что я случайно увидел ваши глаза. Я сразу понял, надо что-то делать, чтобы вернуть прежнего пана Моцарта, другого такого нет на этом свете».

    Моцарт уже снова улыбается. Понизив голос, он просит Кубу не говорить никому о приключившейся с ним слабости, не стоит, чтобы другие обсуждали это. Вдвоём они подходят к окну, и как раз вовремя. Волна восторгов достигла высшей точки. От Каролинской площади неслось: «Vivat, Vivat, король чешский Леопольд».

    Куба ворчит:
      «Знаете, маэстро, это уже чересчур. Всякая слава пройдёт, быльём порастёт».
    Моцарт пожимает Кубе руку и кивает вниз:
      «Посмотри на него. Когда меня увидел, не пошевелил и бровью. А мне смотреть на него – ты и не представляешь, чего стоит. Мой взгляд – это сама верность, которую, по правде говоря, я так люблю и прошу от других для понимания моего труда».
      «А я разве не есть ваш верный Куба?», - слёзы в глазах старого музыканта.
      «Перестань, Куба, ты прекрасно знаешь, как я люблю тебя. Особенно за твоё честное музыкантское сердце, за твою преданность Мысливечку. Твоими глазами на меня смотрит его молодость».

    Куба взволнован, слегка дрожит.
      «Ну, вот ещё, парень, старый друг. Теперь я, что ли, должен положить тебя в то кресло и дуть тебе в лицо, чтобы вернуть к жизни?», - Моцарт трясёт старика за плечи.
    Слышится голос Гвардасони:
      «Начинаем второе действие, маэстро, всё готово. Прошу вас».
               
    Вот так, под переговоры звонящих колоколов зазвучало вступление к арии из второго действия. Бедини, исполняющий партию Анниуса, едва совладал с дыханием, он только что вбежал в театр и ещё не успел собраться, как того требует железная авторская рука. Когда он закончил, маэстро, добродушно усмехаясь, попросил:
      «Пожалуйста, ещё раз, и намного чище. Пока вы так музыкально успокаивались, вся труппа сосредоточилась, и теперь мы уверенно доберёмся до победоносного финала».





                -------------------------




              ГЛАВА 5. ПОСЛЕДНИЕ РАДОСТИ и РАЗВЛЕЧЕНИЯ МОЦАРТА В ПРАГЕ
    
   
                - 1 -   

      «Не хочу ничего слушать. Поедешь с нами, и дело с концом», - Душек берёт Моцарта за плечи и слегка трясёт, - «Тебе необходимо вздохнуть, отвлечься в весёлом обществе, и у Чернина ты найдёшь самых лучших друзей. Только поспеши, Амадей, мы ждём одного тебя, все готовы».

    Моцарт смотрит на Констанцию, она разодета, словно ко двору. Праздничная причёска, бриллианты в ушках, золотое колье и браслеты, даже глаза сверкают, окружённые сияющей красотой. Моцарта, конечно, интересуют именно эти  чёрные глаза, всегда бравшие его в плен.

    Глаза смотрят так умоляюще, что он подскочил и ответил:
      «Через минуту буду готов, только переоденусь!»
    Под вечер две весёлые парочки, Душковы и Моцарты, после долгого перерыва вместе выезжают с Бертрамки. По каштановой аллее к Уездским воротам и Кармелитской улице, через Итальянскую площадь, вокруг св. Микулаша, по Оструговой улице к Граду.

    Фасады разукрашенных домов словно танцуют вокруг экипажа, запряжённого четвёркой белых лошадок. Радостная Прага отмечает сегодняшний торжественный приезд императора Леопольда к трону чешских королей. Град утопает в бессчётном количестве лент, флагов, пахнет майским лесом.

    Возле нарядных ворот на страже стоят празднично одетые гренадёры, теснится гуляющий народ в национальных костюмах. С длинными волосами, без всяких париков, эти своеобразно одетые люди выглядят очень красиво. Душек обращает внимание Моцарта на индивидуальные особенности одежды: ходские широкополые шляпы, пльзеньские голубки, ганацкие широкие рукава, словацкие яркие краски и молодецкие перья, валашские разбойничьи блузы:

      «Смотри, здесь собрались люди со всего королевства, из Чехии и Моравии. Каждая область отличается своим уникальным нарядом и своими песнями. Все верят, что чешский язык будет утверждён новым королём в качестве государственного. Посмотрим».

    Карета затормозила на Лоретанской площади перед дворцом графа Чернина. На её широком пространстве уже теснится множество экипажей. Розовый закат, ржание коней, приятные переливы лоретанских часов, затем семь ударов, вот синкопы святовицких часов, также отбивают ровно семь часов  опустившегося вечера.

    Моцарт после прогулки в карете, налюбовавшись вечерним городом, чувствует себя отдохнувшим. Окинув взглядом Лоретанскую площадь, провозглашает:
      «Здесь есть нечто от Италии, и всё-таки это Прага!»

    От дворца неслись звуки музыки. Поднялись по лестнице в главный зал, церимонимейстер могучим басом огласил имена вновь прибывших гостей, среди прочих чешских дворян были названы имена Франтишка Душка с супругой и пана императорского капельника Моцарта с супругой. Со всех сторон подходят друзья-приятели, все рады приветствовать маэстро в минуту отдыха.

    До сих пор у многих не было возможности с ним даже словцом перекинуться – такая ежедневная суматоха. Смотрите-ка, здесь  графы Пахта, Канал, Тун, Штернбек, Геннет, Шёнборн, а вот обеими руками радостно приветствует Моцарта сам хозяин граф Чернин, кланяется шутливо:
      «Наконец- то ученик принимает учителя в своём пражском гнезде. Надеюсь, маэстро, вы будете чувствовать себя здесь как дома!»

    Моцарта не возможно узнать. Куда пропала бледность, усталость? Порозовел, словно расцветающая роза, овеянная майским ветерком. Раскланивается, сыплет остротами, раздаёт улыбки направо и налево. Всё как в ту солнечную осень 1787 года, в незапамятные «донжуановские» времена. Друзья обмениваются ликующими взглядами, радуются за своего любимца.

    Группа, его окружающая, постепенно продвигается в сторону главного стола в большом зале, ярко освещённом свечами, разукрашенном розовыми и серебристыми портьерами, венками и гирляндами из цветов. Под сводами потолка парит воздушная барочная картина. Материал, из которого она сделана, словно улетает в облака, чем увеличивает ощущение простора.

    Но вот навстречу, сладко улыбаясь, идёт Сальери, с двух сторон у него поддержка в виде Леопольда Кожелюха и Мейсснера:
      «Какое счастье, маэстро, наконец-то встретить вас здесь. Вы скрываетесь, будто вас и нет в Праге. Ваше отсутствие в обществе весьма заметно», - это сказал Кожелюх, Мейсснер и Сальери мило улыбаются. Моцарт подумал: на языке мёд, а в сердце яд. Бросил взгляд в сторону Душков и Констанции. Они его поняли.

    Басовитый глашатай приглашает любителей к менуэту и объявляет о прибытии новых гостей: князь Шварценберк, граф Розенберг, граф Дитрихстейн, придворный маршал граф Кауниц, который с особенным вниманием поклонился Моцарту, помахал ему рукой. Затем, князь Лихтенштейн, граф из Вртбы.

    Вот глаза всех гостей дружно обратились к входным дверям: объявили имена графа Д’Артуа и графа Ферсен, с их приходом повеяло духом революции. Шум немного стих, только шпаги слегка позвякивают на фоне весёлого менуэта. И снова оживление среди гостей, это с галереи полетела мелодия « Non piu andrai…», как будто прозвучала команда «Вольно!».

    Понятно, музыка исполняется в честь её творца, которого капельник с галереи разглядел среди гостей и так по-своему поприветствовал любимого маэстро. Моцарт поднял наверх глаза и помахал музыкантам в знак благодарности. Кожелюх и Сальери наблюдали эту сцену с поджатыми губами, точно прикусили кислое яблоко.

    Но вот и на их лица вернулась любезность. Это граф Чернин заговорил о предстоящем исполнении кантаты Кожелюха в честь императора 12-го сентября здесь, в его дворце. Как дела с репетициями?
      «Наибольшие трудности у меня с оркестром, Ваша Светлость. Музыканты нарасхват, а моё произведение требует сто пятьдесят человек, чтобы достойно прозвучало прославление нашего наимилостивейшего императора.

    Что касается хора, с ним тоже есть проблемы. Всё в руках Праупнера, а он полностью занят «Титом». Маэстро Моцарт может подтвердить, как всё непросто с репетициями и людьми, но я надеюсь, всё будет вовремя разучено и к спокойствию Вашей Милости благополучно проведено».

    Вдруг зазвенели окна, заставив вздрогнуть всех присутствующих. Было как раз девять часов. Это ударили мортиры, оживив Малые Бенатки, что означало: Их Величества на королевском Граде подняли первые бокалы с напитками. Трижды грянули залпы салюта, граф Чернин поднял бокал и сделал знак на галерею, откуда тотчас же заговорили торжественные фанфары.

    Вот дозвучали последние звуки труб, удары литавр, и хозяин зычно провозгласил:
      «За здоровье Его Величества императора Леопольда II, короля чешского. Vivat! ».

    Шампанское искристыми волнами весело заливает Чернинский дворец. Слышится немецкая, французская, итальянская, испанская речь. Вот только родная, чешская речь, словно Золушка, прячется по углам, скрывается в сомкнутых ртах музыкантов и вырывается на волю лишь через всех объединяющую чистоту музыкальных звуков, так страстно переживаемых исполнителями, что для Моцарта именно музыка и стала наисладчайшей речью вечера.

    Он не раз обращал взгляд туда наверх к тем трудягам. Вот  к нему летит новый музыкальный привет, мелодия арии «Если захочет барин попрыгать…». Снова «Фигаро»! Этот вечный знаменосец победного вступления Моцарта в Прагу. Он кивает в такт музыке головой, в это время подходит граф Ностиц:

    «Хорошо, что вы здесь, Моцарт. Только что говорили о вас на Граде. Вспоминали вашего «Дон Жуана». Его Величество выразил желание послушать оперу. Главный бургграф должен это устроить, и вот я прихожу сюда и  имею удовольствие первым сообщить вам эту приятную новость».

    Граф Ностиц, а за ним и граф Тун пожимают Моцарту руку. Оркестр продолжает разыгрывать мелодии из «Фигаро». Не сон ли всё это? Перед ним сам главный бургграф королевства Чешского граф Роттенган.

                - 2 -
   
    Уж не на одном ли из облаков он, что разрисованы на потолке? Моцарт ущипнул себя за руку. Да нет, не сон. Их голоса вполне реальны, звучат ясно, а для полной яви сюда прибавился и Гвардасони, Бог знает, откуда взявшийся.

    Император собирается послушать «Дон Жуана»! Прямо послезавтра! Даже голова закружилась. И радостно и страшно! Как бы это пересечение с главной репетицией «Тита» не испортило чего-нибудь! Гвардасони выглядит весьма озабоченным.

    В его голове уже закрутилось: как-то надо сделать, чтобы и «Тит» не пострадал и «Дон Жуан» смог сделать честь его труппе. Вся Европа знает, что «Дон Жуан» вышел на все великие сцены с подачи его гвардасониевского сообщества. Все партитуры он продавал сам, отсчитывая, конечно, Моцарту какой-нибудь грош от прибыли.

      «Сейчас это трудно себе представить, патрон, вы же понимаете. Едемте в театр, нужно смотреть в партитуру, давайте в дороге всё обсудим, что скажете?»
      «К вашим услугам!»
      «Маэстро, у вас есть экипаж?»
      «Есть. Ты не против, Франтишек?»
      «Бери без разговоров, - Душек поклонился, - поезжай, это очень важно, Амадей, нельзя терять ни минуты».

      «Вы уж простите, что испортил вам развлечение. Ты заступись за меня, Франтишек, объяснись с Констанцией, а сами тут повеселитесь хорошенько. Мы сегодня ещё увидимся».

    Убегая, он видел сияющую Констанцию рядом с молодым кавалером, пани Жозефину, беседующую с графом Штернберком, пролетел между блестящей публикой незаметно, лёгким ветерком. За ним тяжело гудели шаги директора Гвардасони, едва поспевающего за маэстро. Усаживаясь в карету и отдавая распоряжения Томашу, чтобы отвёз его в Ностицов театр, Моцарт с удовольствием вдыхал свежий воздух летней ночи.

    Звёзды над Прагой трепещут и шелестят неустанно, отражаясь в окнах домов. Из пивнушек и трактиров слышатся весёлые разговоры, да песни – радость послушать. Скульптуры на Каменном мосту будто ожили в пылающих огнях факелов и фонарей, так и рвутся со своих вековых мест к людям, не желающим расходиться по домам.

    В карете Моцарт и Гвардасони перебирали обстоятельства, связанные с «Дон Жуаном». Слава Богу, что здесь находится Басси, очень недовольный, что не получил роли в «Тите». Будто он и не Итальянец, раз пригласили другого знаменитого певца прямо из Италии. Вот теперь он успокоится.

    Дон Жуан - его любимая партия, и он споёт её перед самим императором. Оттавио у нас тоже есть, хотя Баглиони будет ворчать, ну как же, тяжело переключаться перед самой премьерой! Но опять-таки, не устоит перед возможностью покрасоваться перед королевской семьёй. Донну Анну хорошо споёт Мархеттиова-Фантоцциова. Эльвира, разумеется, Мицеллёва, Церлинка – Каролина Периниова.

      «Жаль, нет Катерины Бондиниовой», - сказал Моцарт, а Гвардасони погрозил ему пальчиком:
      «Знаю, знаю. Вы не лучше Дон Жуана, но только она уже за горами, а Периниова тоже будет хороша. Кампи – отличный Лепорелло. Хор не подведёт. Праупнер говорит, что их хоть среди ночи разбуди, они споют без нот. Ваша музыка у них в крови».

    Моцарт улыбается, кивает головой:
      «Будем репетировать с клавиром».
      «А что с «Титом», что будем делать с ним?»
      «Репетицию «Тита» переносим на вторую половину дня. «Дон Жуана» репетируем без оркестра, нужна организующая репетиция, придётся напрячь все силы. Потом обсудим подробности».

    Тем временем подъехали к театру. Сегодня не играли, и потому всё погружено в глубокий сон. Долго стучали в ворота, пока Зима ни выполз из своей конуры. Увидев, кто приехал, бедняга сильно стукнул себя по голове, чуть ни разломил её пополам. Гвардасони немедленно забурчал:

      «Раскрой уши и наточи ноги. Всё меняется. Завтра утром с десяти часов репетиция «Дон Жуана». Обойди всех певцов. Ты понял? Не «Тит», а «Дон Жуан», повторяю. Прежде всего, пригонишь Басси, вытаскивай его из любой постели. Это твоя забота – всё про него разнюхать, но чтоб к десяти был здесь. Затем синьора Мицеллёва, синьор Баглиони, синьора Периниова, синьор Кампи, а также к пану Праупнеру забеги, скажи ему о замене.

    Пусть сообщит певцам и даст знать тем, кто пел в «Дон Жуане». Быстро, presto prestissimo. Подожди, пока не забыл, к синьору Тартини зайди, дай знать, пусть приготовит пекло. Он будет браниться, но сделать должен, слышишь, Зима? Тютелька-в-тютельку к десяти всё приготовь, не то окажешься за решёткой, парень, потому что это представление заказано самим Его Величеством. Говори это всем, каждому, кому понадобиться заткнуть рот».

    Зима, вытянувшись в струну, весь внимание, глаза так и хлопают. Томаш на козлах прислушивается, что из приказов может касаться лично него. Гвардасони командует:
      «Идёмте в архив!»

    Зажгли свечи, побрели по разбуженному театру. Вокруг что-то потрескивает, пугающие тени пролетают то тут, то там, да и сами они напоминают призраков. Моцарт сказал, что у них получился настоящий авантюрный поход Дон Жуана. Увидев партитуру своего дорогого сочинения, он схватил её обеими руками, сжал в объятьях, как возлюбленную после долгой разлуки.

      «Я помогу вам, маэстро, донести её хотя бы до экипажа. Здесь четыре тяжёлые папки», - это подбежал Гвардасони, но Моцарт, не выпуская из рук ни одной из них, сам вынес и с нежностью положил дорогое дитя на сиденье кареты. Попрощался с Гвардасони:
      «Итак, завтра в десять начинаем с клавиром, а «Тита» отодвигаем на после обеда. Томаш, на Бертрамку!»

    На протяжении всего пути в голове у Моцарта сияют звёзды, рука нежно поглаживает партитуру. Размечтался. Вот он приближается к своей звезде, огонёк – вот он, всё ближе, сейчас достанет, только руку протяни. Ну и свалился с облаков, когда Томаш резко остановил лошадей. Их встречает с лампой в руке пани Людмила:
      «Что-то случилось, маэстро?»

    Разговаривать, объясняться не хотелось, но, увидев её испуганные глаза, ответил:
      «Долой старость, только радость! Будем играть по высшему повелению императора «Дон Жуана». Мне принесли эти сведения прямо во дворец Чернина, теперь будет много работы, потому я вернулся домой один. Не хотелось портить им праздник. Томаш вернётся за ними».

    Говорил на ходу, задыхался и от быстрой ходьбы, и от тяжёлых папок с партитурой. Поднимаясь по лестнице, крикнул Томашу:
      «Передай привет там всем, и пусть они хорошенько повеселятся».

                - 3 -
   
    Тишина Бертрамки – настоящий бальзам для его разгорячённого воображения. Розы в комнате специально сильнее запахли навстречу торопливым шагам хозяина. Моцарт положил ноты на стол, пани Людмила в это время расставляла и зажигала повсюду свечи, как это любит Моцарт, чтобы повсюду был свет.

    Заботливо поставила перед ним вазу с яблоками:
      «Это первые, мы их сегодня собрали. Отбирали специально для вас, пан Моцарт».
    Яблоки запахли так заманчиво, Амадей схватил одно из них, надкусил с демонстративным удовольствием, перекинул ногу на ногу, изображая, как он доволен жизнью. Проводил взглядом добрую женщину, она у дверей поклоном попрощалась с ним на ночь.

    Интересное совпадение: перед премьерой «Дон Жуана» пришло распоряжение играть «Фигаро», а сейчас перед премьерой «Тита» играем «Дон Жуана». Не иначе, это доброе предзнаменование. Хорошо бы, коли так. Моцарт огляделся в тихой комнате.

    Вот розы. Эти уже полностью раскрылись и начинают опадать,  другие пока только бутоны. Они цвели здесь и во времена «Дон Жуана», те давно угасли, а новые бутоны полны надежд. За это время он сочинил множество менуэтов для редута, песни для друзей, симфонии пока только для себя, теперь вот «Волшебная флейта» и «Реквием»…

    Он резко подскочил, стал ходить по комнате, припомнился таинственный посол. Сердце забилось, кровь стучит в висках, руки слегка дрожат. Пришлось их стиснуть. Подошёл к зеркалу, на него смотрят глаза, блестящие, как два огонька. Кто это? Неужели – я? Стряхнул с себя видение из холодного венецианского стекла, вернулся к столу, раскрыл партитуру, прочитал: «Il Dissoluto Punito ossia Don Giovanni». Amadeo Mozart.
   
    Глаза остановились на первых тактах увертюры. Тишину Бертрамки нарушили сотрясающие звуки вступительного d-moll. Шаги командора. Судья, безмолвный посланник из вечности. Что вам надо от меня? Вы уже столько забрали у меня из того кусочка счастья, здесь пережитого!

    Малышка Терезичка, здесь пришла на свет и умерла в Вене, как раз там готовилась постановка «Дон Жуана». За ней сыночек Томаш, посмотрел на нас пару мгновений и угас. Чего ещё хотите от меня, теперь спрашиваю я? Что от меня требуется? Я не отступлю перед вами…

    Моцарт взял в руки красную сангвину, начал перелистывать партитуру. С её страниц звучала музыка, выступали знакомые фигуры. Автор приветствовал их, некоторым вписывал красным цветом динамические оттенки. Прошло время, и любимое произведение требовало некоторых уточнений.

    Красная сангвина то вспыхивала над знакомым текстом, то вдруг замирала в руках творца. Он трудился самозабвенно, погружённый в звучащие страницы, не слышал ни скрипа колёс, ни голосов. Свечи пылали вокруг его головы, да и сама голова чувствовала себя горящим факелом.

    Часы прозвонили час ночи, менуэт из «Дон Жуана» протанцевал над задремавшим автором. Друзья, не дыша, окружили его, менуэт из часов закончился, голова зашевелилась. Моцарт открыл глаза, испуганно озираясь, едва узнал три знакомые фигуры. Капли пота стекают со лба на лицо, лицо истинного мученика.

    Пани Жозефина, понимая, как неприятно быть застигнутым в минуту слабости, стала обмахивать его большим веером, пошутила:
      «Амадей, ты решил втиснуть своё лицо в партитуру на память? Ты так доверительно беседовал с доном Жуаном, что и не заметил, как мы приехали!»

    Моцарт рассмеялся, вскочил, радостно обнимает друзей одного за другим, говорит Констанции:
      «Видишь, что получается, когда мне никто не читает сказки! Вот в прошлый раз я должен был писать увертюру, а мне хотелось только спать, а сегодня тебя не было, Станци, я стал смотреть ноты, но эта партитура просто заколдованная, что-то в ней есть такое…».

    Тут вступила пани Йозефа:
      «Покажите-ка, какая это страница? Ах, соло виолончели! Ну, так это же ваш голос, а теперь и лицо ваше в ней запечатлелось».
   
    Душку, молчавшему до сих пор, тоже захотелось вставить слово ободрения, и это ему удалось. Он стал рассказывать, как после моцартова бегства по всему Чернину дворцу пронеслось: 2-го сентября по желанию императора у Ностица будут играть «Дон Жуана». Как все радовались, правда, Кожелюх и Сальери съели лимончика.

      «Но, друзья, пошли-ка все ложиться, и ты образумься, пора уже спать».
      «Ещё пару страничек, мои милые, ещё капельку, и пойду».
    Он уткнулся в партитуру, начал быстро листать её, делать пометки, снова зазвучала музыка в его возбуждённой душе.

    Закончил финал. Вот и конец, и всё радует, к завтрашнему дню всё готово. Сложил ноты, встал, потянулся, даже кости захрустели. Подошёл к окну, сделал глубокий вдох. Внизу разливается песней сверчок, перемигивается серебристым огоньком со звёздами тёплой ночи. Как долго ещё? Какой срок ты даёшь мне, посол свыше? Песня сверчка успокаивает, зарождаются новые мечты.

    Утром по дороге в Прагу Моцарт всё шутил, сидя рядом с Душком. Партитура лежала напротив друзей, как очень важная особа, не терпящая никого рядом с собой. Душек рассказывал подробности вчерашнего вечера. На Мостецкой улице встретили трёх знатных ездоков, гарцующих на арабских конях. Это принцы, сыновья Леопольда.

      «Смотри, как они улыбались тебе, даже помахали рукой, парень. Надеюсь, счастливое предзнаменование», - такая мысль пронеслась в голове Моцарта. Вдруг сладкий голос Сальери:
      «Buon giorno, maestro, на репетицию? Ну, конечно, удачи вам, carissime, a rivederci!». Что-то неприятное промелькнуло вокруг льстивых уст и исчезло.

    На Старомнестском рынке, уже прощаясь возле Кинского дворца, Моцарт увидел Казанову. Тот шёл как сам император или король в окружении любопытных, в ярком переливающемся плаще, опираясь вполне кокетливо на золотую трость. Она также хорошо служила ему во время проворной ходьбы в толпе:

      «Синьор Моцарт, какое счастье, что я встретил вас! Ну, наконец-то! Это оказалось труднее, чем повидаться с императором. С ним, кстати, я вчера разговаривал», - итальянец говорил напевно и пафосно, при этом поглядывал вокруг сквозь прищуренные веки: достаточно ли воздействие его арии на окружающих, и соответствует ли окружение тем усилиям, что он вкладывает в свою речь.

     Моцарт отошёл от кареты, пожал руку неисправимому комедианту. Тот с удовлетворением обнаружил достойное собрание свидетелей и начал рассказ о том, как вчера император Леопольд поинтересовался его жизнью в Духцове у графа Вальдштейна, чем он занимается там столь долгое время и не тоскует ли по Италии. Моцарт слушал с улыбкой, Душек с учтивым вниманием рассматривал знаменитого господина.

    Казанова продолжал рассказывать, переходя с итальянского на изысканный французский с сильно подчёркнутым прононсом:
      «Италия, Ваше Величество, говорю я, всегда со мной, и в Духцове тоже. Она в стихах наших классиков, ведь я работаю над антологией итальянцев. Император удивился и спрашивает, есть ли в Духцове итальянцы. Я ответил, что их там достаточно, но теперь, sire, когда я увидел Вас, Ваши глаза напомнили мне итальянское солнце, и я был бы счастлив, если бы Ваше Величество посетило Духцов и, будучи знатоком итальянской поэзии, познакомилось бы с моей работой.

    И что же император? Его, конечно, интересует итальянская поэзия, но ещё больше его волнует эликсир жизни, которым, как он думает, я владею. Он стал допытываться, сколько мне столетий, если судить по известной Европейской легенде. Я смеялся от всего сердца, однако император с важностью заявил, что я выгляжу очень молодо, и что он постарается найти свободную минуту, чтобы навестить меня в Духцове.

    Но давайте о вас, Моцарт. Вчера на Граде говорили, ваш «Дон Жуан» заинтересовал императора, будто Его Величество высказало пожелание услышать оперу прежде коронационной. Вижу, вам это известно, carissime?»
      «Как раз еду на репетицию, синьор Казанова, если хотите, пойдёмте с нами».
      «Благодарю за ваше любезное приглашение, Если найду свободную минутку в дневной беготне, зайду непременно. А что Да Понте? Он в Праге?»
      
      «Нет, остался в Вене»
      «Ему было лень, - объявил всезнающий Казанова, - ему хватает императорских милостей. Но если бы он знал, что здесь будут играть «Дон Жуана», он тотчас прибыл бы в Прагу. То, что может принести пользу.… Но не буду вас больше задерживать, маэстро, будьте здоровы и до свиданья».

    Казанова с царственной высоты подал Моцарту сухопарую руку с большим перстнем на указательном пальце, при этом огромный рубин в бриллиантовом венце кроваво сверкнул. С тем же величественным видом, словно папа для целования, он протянул руку Душку и пружинистым шагом направился к Тыну.

                - 4 -
   
    Моцарт поспешил к театру, к служебному входу, да второпях выронил одну из папок с нотами. Зима тут как тут, поднимает и старательно вытирает своим рукавом, счастлив, что оказался полезным. Моцарт интересуется:
      «Ну, как, что тут происходит?»

      «У-у,  это была весёлая ночь. Я летал, как ведьма на помеле. Все уже на месте, прошу покорно, пан Моцарт. Всё шло как по маслу, только синьор Басси, как известно, всюду как дома, и нигде его нет. Если бы не дворник, мне бы его не сыскать. Да не тут-то было. Плохая это будет для него минута, когда пан Басси появится, человек он денежный…», - так болтал Зима, пока провожал Моцарта к лестнице.

    Сообщил, что здесь уже и пан Праупнер, и пан Кухарж, и пан Стробах. 
      «Патрон был здесь первым, но я уже к тому времени успел всех обегать. Вот бы пан император узнал, как мы тут стараемся выполнить его высочайшее пожелание».

    На лестнице стоял шум и гвалт, как на базаре. Громче всех звучал голос Басси. Увидев Моцарта, он бросился к нему навстречу с раскрытыми объятьями, словно это была сама донна Анна.

    Заголосил:
      «Как я счастлив, маэстро, что буду иметь честь исполнить Арию с шампанским под вашим руководством, и этот напиток будет поднят в честь Его Величества, пана императора Леопольда, как вступление к вашей коронационной опере!»

    Он обнимал Моцарта с такой горячностью, что круг людей постепенно расступился, Басси был в центре внимания, настоящий бальзам для его раненого сердца, которое страдало всё сильнее по мере приближения дня коронационной оперы, где ему не досталось работы.

      «Пойдёмте, господа, на сцену», - повернулся Моцарт к оперным виртуозам. По пути он благодарил всех за образцовую дисциплину и проявленное уважение. Вышли на сцену, где Гвардасони живо обсуждал со старым театральным мастером Тартини, что и как делать, чтобы всё и везде крутилось, стучало, горело и работало.

      «Ах, это выпьет всю мою кровь, Madonna mia», - стиснул руки, глаза поднял кверху, посмотрел на канаты с прикреплёнными римскими декорациями для «Тита», - «Так что, маэстро, делаем, как договорились с вечера.

    «Дон Жуан» репетируем с клавиром, а после обеда, после перерыва – «Тит», верно? Можете не сомневаться», - он обратился к труппе артистов, - «я буду всё отмечать. Конечно, я рассчитываю на невообразимую чистоту и пунктуальность, к которым я привык, работая с такими выдающимися мастерами».

    Было особенно тихо, все понимали серьёзность ситуации. Легко говорить: репетиция с клавиром, буду всё записывать, отмечать, но именно перед паном Моцартом хотелось всё исполнять без ошибок, петь в полный голос. И снова басит Гвардасони:
      «Помните, сам Его Величество император пожелал послушать завтра «Дон Жуана», подумайте, что это означает. И с Богом, работаем, господа!»

    Моцарт уселся за клавир, с ним Стробах и Кухарж, Праупнер остался со своим хором. Глаза маэстро горят, его вдохновение передаётся всем, кто на сцене. Тихо и уверенно звучит его тенорок:
      «Пройдём всё целиком, и ансамбли, и хоры, как будто с оркестром. Прошу всех быть внимательными. Итак, прошу».

    Красивые руки вознеслись как крылья и тут же упали на клавиши. Звучит вступление к первому номеру, арии Лепорелло « Notte e giorno fatiear». Гвардасони, сложив руки на груди, подобно Цезарю, стоит на сцене в сторонке, следит за каждым словом. Голоса певцов красиво звучат под яркое сопровождение Моцарта, его пальцы выколдовывают из клавира настоящие оркестровые краски.

    Голова маэстро нередко удовлетворённо кивает кому-нибудь, если трудное место удавалось особенно хорошо. Эта репетиция, настоящий бой, кто - кого, достойна того, что о ней позднее говорили во многих театрах Европы. Больших сил она стоила её участникам. Не один Басси горел творческим огнём, слова сыпались из него как золотые дукаты, чем и покорил как Церлинку, так и самого Казанову.

    Тот призраком появился за спиной у Моцарта и выкрикнул после Арии с шампанским по-королевски величественно: «Браво, Басси!» Моцарт обернулся, вскользь поклонился и продолжил, взял аккорд перед речитативом- secco между Церлинкой и Мазетто. Движение оперы не останавливается, она крепко держит музыкантов в своих коготках, так что Казанова почувствовал некоторую досаду, его демонстративный выкрик, увы, не произвёл должного впечатления.

    Басси пел прекрасно, но и все остальные, подчиняясь красоте его голоса, состязались за первенство, хотя нелегко осилить красавца Луиджи, если тот оседлает любимого конька. В перерыве Казанова пожимает ему обе руки с неизменным пафосом:
      « В вас поёт моя молодость, Басси, у вас моё сердце, и это настоящая сила. Имя ей – Дон Жуан».
    Моцарт смеётся:
      «Но только его в результате возьмёт к себе дьявол, вам это известно, вы же были на премьере».
   
    Казанова отвечает, не выпадая из роли суверена:
      «И правда, возьмёт, но демоническая сила Дон Жуана такая мощная, что существует в веках. Вы, Моцарт, тоже покорились ей, даже оперу, вон, написали».
      «Согласен, но я сделал своё заключение: обманчива света суета, нас всех ждёт строгий суд. Какова жизнь – таков и конец!»
      «Славное назидание, но не для всех пригодится», - упрямо возражал Казанова.

    Мимо них прошли Мархеттиова-Фантоцциова с Каролиной Периниовой. Казанова по-юношески подскочил, поклонился, как истинный придворный кавалер, но от Моцарта не укрылось, как задребезжали суставы старика, о чём он не забыл упомянуть вечером на Бертрамке, когда рассказывал о сегодняшних репетициях.

    Работа закончилась, Моцарт складывает партитуры и видит перед собой Кубу. Тогда он снова открывает «Дон Жуана», перелистывает и, отыскав нужную страницу, где сделана пометка красным цветом, говорит:
      «Видишь, Куба, это я о тебе думал, посмотри-ка сюда. Я написал это для твоей виолончели, чтобы ты порадовался вместе со мной. Мы ведь играем «Дон Жуана» перед «Титом», как в прошлый раз играли «Фигаро» перед «Дон Жуаном». Вдруг это хороший знак?»

    Куба покраснел, польщённый, и пошёл вместе с Кухаржем, Стробахом и Праупнером провожать Моцарта к экипажу, куда бедный замученный маэстро рухнул, почти засыпая на ходу. На прощанье пробормотал:
      «Завтра мы с вами поднимем флаг победы, мы выиграем, я уверен».

                - 5 -
   
    Утром репетировали «Тита», нельзя терять времени, премьера уже вот, на пороге. Работали с партитурой, нет-нет, да повторяли отдельные оркестровые моменты, порой шокирующие певцов своей пышностью. Моделировали каждую сцену, ставили античную архитектуру для оперы-seria, но каждый в глубине души помнил, а более всех сам Моцарт, сегодня вечером играем «Дон Жуана».

    После репетиции Моцарт пошёл на служебную квартиру вместе с Зюссмайером. По дороге ученик рассказывал учителю всякие новости, о том, как его тётушка ходила посмотреть на императора, что Его Величество собирается посетить персидский рынок и пойдёт туда пешком. Хочет насладиться видами Праги и народными овациями.

    Тут Зюссмайер предложил Моцарту взглянуть в Тагебух, где на последней странице напечатано: «Сегодня в Старомнестском театре будет проведена… Музыка от пана Моцарта».
    Моцарт смеётся:
      «Очень скоро увидим, что они скажут об этом», - и тихонько запел что-то себе под нос. В дверь постучали. Это Томаш привёз с Бертрамки для пана Моцарта сорочку и зелёный фрак, послание от пани Констанции. Они с милостьпани Душковой ждут встречи с маэстро вечером.

      «Который час?»
      «Пять»
    Моцарт начинает одеваться, Зюссмайер помогает.
      «Смотрите-ка, бутончик».

    Красненький цветочек выглядывает среди пены кружев отглаженной рубашки. Моцарт вспомнил белую головку девочки, положившей туда розочку в день премьеры. А сегодня кто? Он спрятал бутон между рубашкой и жилетом и снова запел что-то тихонько. Зюссмайер выфрантил своего учителя как жениха, и с фраком, перекинутым через руку, они вышли к экипажу. У Каролина толпился народ, направляясь в сторону Старомнестского рынка.

      «Это они ждут императора, который поедет в театр», - размышляет вслух Зюссмайер. Моцарт продолжает напевать, так и пел всю дорогу до театра.
    Всё время прибегает из-за кулис Гвардасони, сообщает о прибытии  самых важных персон. Вот вбегает Стробах: «Император приехал!»

    Моцарт спустился в оркестр, стоит в ожидании. Его Величество появился в ложе. Моцарт дал знак, прозвучало троекратное «Vivat», заиграли фанфары, зал аплодирует. Император поклонился. Моцарт смотрит ему в лицо и вспоминает, как 29-го октября 1787 года его самого здесь вот так приветствовали.

    Конечно, без фанфар, без труб и литавр, зато от всего сердца, в аплодисментах зрителей он чувствовал тогда искреннюю теплоту. Сейчас же это просто официоз, обязанность без особой любви.

    Зал затих. Моцарт поднял руки. Увертюра. Тяжёлые, могучие шаги высшего суда. Суда над всеми во главе с императором. Их сменил роскошный светлый ритм, и понеслось на целый вечер: водоворот зажигающих страстей захватил и артистов и публику. Басси блестяще исполнил знаменитую Арию с шампанским, держа в руке бокал, вознесённый в сторону императорской ложи.

    Оттуда раздалось слабое «Браво!» и несколько хлопков от худощавых рук.

    После оперы Моцарт был и объят, и зацелован, не помнил, с кем говорил, парил в облаках блаженства над всем этим шумом. В полубеспамятстве оказался в карете, но отъезжая от театра, заметил всё-таки Цопанка с арфой среди тех, кто не попал сегодня в театр.

    Послал всем воздушный поцелуй, поцелуй этому благостному донжуановскому вечеру. Экипаж медленно пробирался сквозь толпу поющей Праги, Моцартом заново околдованной.
   




                ------------------------



                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ