Можно, конечно, осудить майора Погодина, придраться к тому, что он действовал не по Уставу, пренебрег наставлениями по парашютно-спасательной и десантной подготовке… которые при осуществлении прыжков с парашютом не предусматривают пинков военнослужащим под зад. Но служебные директивы и предписания одно, а жизнь – другое! В служебных циркулярах не всегда можно учесть, как говорится, противоречивость момента…
С одной стороны, Касаткин выпрыгнуть из самолета не решался. С другой, – он и письменно, и устно подтвердил свое желание прыгать. С одной стороны, не прыгни студент, ничего бы страшного не случилось, тем более, впереди еще два прыжка. С другой, – ни на следующий день, ни через много лет не простил бы он наверняка, не понял, почему так произошло. Обвинил бы во всем его, руководителя практики и выпускающего, который не настроил, не подсказал, не заставил! Хотя, суть даже не в этом, не в каких-то там моральных категориях и душевных терзаниях… Простая, гораздо более приземленная армейская суть состоит в том, что не выпрыгни Касаткин из самолета, не только график прыжков был бы нарушен, весь план практики полетел бы к черту! И какова цена после этого ему, майору Погодину, как опытному офицеру-десантнику со стажем?!
Да и что теперь размышлять: имел право, не имел… Как говорится, что сделано, то сделано. К тому же, сделано-то не бездумно, а расчетливо! Во-первых, ручонка Паши Касаткина кольцо все-таки сжимала… Во-вторых, тренируя студентов на земле, майор Погодин не без оснований делал ставку на мышечную память, которая «запечатлевая» положение тела и движение отдельных его частей на так называемом психофизическом уровне, может работать и без осознанного участия человека. Чем больше тренироваться, тем она становится сильнее. В-третьих, все парашюты у практикантов были снабжены страхующими приборами, которые механическим способом запускались в момент отрыва от самолета и срабатывали через три секунды. То есть, забудь Паша про «считалочку», про кольцо, парашют бы все равно сработал. И, наконец, есть запаска, еще более простая и надежная, не воспользуется которой в случае, если основной купол все-таки не развернется как надо, разве что пень!
Поэтому главное во всей этой истории то, что, слава богу, свидетелей минутного пашиного замешательства было не много: майор Погодин, второй пилот, да студент Байрамов, прыгавший из самолета последним.
Невозможно передать весь спектр радужных чувств, которые переполнили душу нашего героя, ощутившего себя настоящим десантником, с бешеной скоростью несущимся к далекой необъятной земле. Словно в одну протяжную песню соединились все самые радостные слова на свете, и сейчас они рвались из него наружу.
Трудно сказать, выдернул Касаткин кольцо или страхующий прибор сработал, но только через четыре-пять секунд его падения под маленьким стабилизирующим парашютом с приятным шелестом распустился красивый белый круг, похожий на изнанку шляпки гигантского гриба.
Касаткин почувствовал динамический удар, после чего словно повис в воздухе. И в то же мгновение не ушами, плотно прикрытыми шлемом, а всем своим телом он услышал, ощутил тишину. Эта была не та тишина, которая в часы одиночества и отчаяния преследовала его в далеком детстве. Это была тишина, наполненная великим смыслом полета.
Никогда еще Паше не доводилось участвовать в столь грандиозном и ответственном мероприятии. По приказу, отданному непосредственно его кумиром, которому теперь поручено распоряжаться всей мощью российской армии, их направили на сборы. По его приказу, прорвавшемуся и долетевшему до него через многочисленные штабы и войсковые соединения, он овладевает сейчас навыками десантника. Приказа этого человека Касаткин ослушаться не мог.
Забыв о том, что в подвесной системе можно устроиться поудобнее, Павел застыл в воздухе почти что по стойке «смирно». Оглядевшись вокруг, он увидел своих товарищей, также как и он выполнявших важный приказ, и сердце его забилось под ребрами птицей-невольницей, только трелей издавать не могло: они все здесь, потому что нужны армии, нужны стране!
Касаткин приветственно махал руками, облаченными в специальные красивые кевларовые перчатки, всем, до кого мог «дотянуться» его взгляд. Ему отвечали тем же. Паша, не помня себя от восторга, кричал однокурсникам: «Э-э-э-э-й!», и те так же что-то беззвучно кричали ему в ответ.
Был ли кто счастливее на земле, чем он? Миллионы из тех, кто ходит по ней, наверное, не раз мечтали оказаться на этой умопомрачительной высоте, испытать себя и насладиться полетом, но не под ними развернулось бездонное небо, не они обнимают его сейчас…
За недолгое время спуска в пашиной голове возникали и гасли беспорядочные мысли о том, какие горизонты теперь открывает для него судьба. Смирившись когда-то со своей участью отвергнутого, неприспособленного к образу жизни его предков, отца и матери, он полагал, что ему уготовано только, находясь где-то в сторонке, с тихой завистью наблюдать за чужими радостями и победами. Но сейчас, вспоминая далекую тундру, родную ярангу, поселок, где ему довелось оканчивать школу, он понимал, как несоизмеримы его возможности с возможностями тысяч и тысяч простых людей, которым не дано окунуться в небо и которые никогда не познают великого счастья парить над землей.
Вместе с гордостью и тщеславием, поразившими душу, он ощутил жгучую жалость к своим землякам. Вряд ли кто-нибудь из них мог представить, где он сейчас...
Наконец, пестрая череда противоречивых эмоций, клокотавших в нем, хлынула через край… По щекам покатились слезы.
Касаткин летел в небе над псковской землей, а перед его мысленным взором проносились и проносились «картинки» из детства. Он все сопоставлял в своей голове того, ничего не умеющего, обреченного на непонимание близорукого мальчишку, с ним, теперешним, покоряющим небо. Вот Паша у подножья сопки, вот он бредет один по заснеженной холодной тундре, вот отец дает ему в руки ружье, которое кажется тяжелым и неудобным, вот он в школе, где одноклассники сбегают с урока в кино, а он остается сидеть за партой…
Вот весь дядин поселок собирается на специально оборудованной этнографической площадке для празднования «Хололо»… День, когда проводился этот праздник, всегда считался у коряков и днем морского зверя – нерпы, и своеобразным днем благодарения, в который его предки издревле выражали признательность природе и богам за пойманную рыбу, за добытого зверя, за собранные грибы и ягоды… В этом месте Касаткин, никогда раньше не отличавшийся глубоким почитанием веры, мысленно поблагодарил тех богов и майора Погодина за его прыжок с парашютом… А слезы все катились по его щекам… И тут он вспомнил, как по окончании обрядового праздника «Хололо» ольховые маски «Уля-У», в которых разыгрывались различные сценки, выбрасывались в тундру. Коряки, приученные к тому, что в жизни их все меняется, все не постоянно, все временно, периодически избавлялись от ненужных лишних вещей…
Прыжок с парашютом, словно добавивший Паше сил, расправивший крылья, был хорошим поводом избавиться от всего лишнего, не дававшего покоя и нестерпимо мучившего его. Теперь ни у кого не возникнет мысли сравнить его с «белой вороной», потому что сегодня он навсегда прощается со своей нерешительностью и замкнутостью.
Но все-таки… Все-таки на душе лежал еще какой-то груз, который тянул его в прошлое, мешал обрести свободу. Что-то, помимо слез, застилало ему глаза, мешая с легким сердцем и ясным сознанием взглянуть на удивительный окружавший его мир под другим углом, с нового ракурса…
И вдруг он со всей отчетливостью вспомнил вчерашнюю кровавую бойню в городском парке, внезапный удар камнем по голове, отвратительное ощущение унижения от своего бегства и спасительного вынужденного падения в кусты.
Нет, мысли об отмщении у него не было, хотя еще вчера, с восхищением глядя на Самохвалова, устроившего в казарме показные выступления с нунчаками, Паша сначала посчитал неожиданное ванино предложение вполне разумным и своевременным. Это уже потом, выслушав мнение товарищей, взвесив все «за» и «против», Касаткин пришел к выводу, что отомстить всем не возможно, что мстить глупо, жестоко и чревато непоправимыми последствиями. Для местных их «праведная» вылазка в парк и расправа, что называется, почти наугад со всеми подозреваемыми могла окончиться десятком-другим сломанных рук и ног, вывернутых челюстей и поврежденных голов, причем, совсем не обязательно у действительно виноватых, для Ивана – в лучшем случае, длительной отсидкой на гауптвахте, в худшем – дисбатом, для них самих – в первую очередь, отчислением из университета. А дальше... кто знает!..
Кроме того, мстить обидчикам, каждый из которых, по сути, тоже своеобразная жертва, жертва незнания, страха и обид, по крайней мере, низко. К тому же, вряд ли скобари будут вспоминать свое недостойное трусливое поведение с высоко поднятой головой. Совесть не даст им покоя.
Время само рассудит этих подонков, оно обязательно воздаст каждому из них по «заслугам». Но то – время, которое берет иногда на себя роль судьи… А как жить с этим ему?..
Касаткин, с присущей отличнику скрупулезностью разложил все события последних дней по полочкам, и понял, что должен навсегда выкинуть из головы ту страшную драку под окольной стеной. Сейчас для него важнее всего было избавиться от обиды и отчаяния, которые преследовали его, не давали дышать…
Однако чтобы забыть это, вытравить, начисто стереть из памяти, надо простить, надо быть выше нечеловеческой злобы и людской ограниченности… Надо найти в себе силы окончательно освободиться от оков собственной злобы и заблуждений, ведущих в никуда…
Простить же может только сильный, гордо и свободно расправивший свои плечи. Касаткин вдруг почувствовал, как этот головокружительный полет над необъятными просторами родины, общей для таких разных, но живущих под одним небом людей, делает его, вопреки всем врожденным отличительным особенностям, большим, всемогущим, великодушным…
Только теперь ему полностью открылся сокровенный смысл многомерности и многообразия бытия. Только теперь перед его воображением предстала вся, необыкновенно красивая, великая, почти сказочная псковская земля, с ее славной историей и ратными подвигами предков, чистая, ничуть не запачканная коротким как миг в сравнении с седыми столетиями досадным эпизодом. Эпизодом с участием псковских выродков.
И Паша, набрав полную грудь воздуха, крикнул во все горло в бесконечную голубую даль:
– Я прощаю!.. Я прощаю вас, скобари!
И крик его еще долго летел над псковщиной…