Хорошие соседи – мёртвые соседи.
Свирепый Лев, вождь Команчи.
Тёплым летним вечером я въехал в Москву на «Опель-капитане». Отец уверенно вёл машину, а я сидел рядом и улыбался встречающим.
Толпы мужиков высыпали с душной работы и радостно вздохнули. Все они были коротко стрижены под полубокс и одинаково одеты в белые рубашки и чёрные брюки. В открытом окне, на скорости, униформа казалась серой змейкой и струилась по улице. На перекрёстках масса разделялась и по частям пропадала в глубине переулков и подворотен. Там одни утоляли жажду пивом, другие – вином, а третьи сразу водочкой.
Монохромную череду мужчин оживляли яркие пятнышки шёлка, ситца и сатина. Купив продукты и прихватив детей, дамы спешили домой: варить щи, крутить мясорубку и тереть грязное бельё о стиральную доску. Прекрасный пол чисто по-женски сглаживал тяжкую жизнь отдельной ячейки в советской общаге.
Батя лихо тормознул чёрную, как пантера, тачку у подъезда. Вокруг на автобусных и троллейбусных остановках скучали в ожидании коммунизма его строители. Глядя на трофейное авто, они сначала удивлялись, затем завидовали, а потом дружно нас ненавидели.
Отец вылез первым и передал мне костыли из багажника. Скомкано простив-шись, он уехал, а у меня началась безотцовщина. Она имела свои плюсы и минусы: я утратил отеческую опеку, но стал единственным мужчиной в семье.
За время моего отсутствия кухня в квартире уменьшилась метров на пять, а кладовка совсем исчезла. В ней, за маленькой дверкой, был крохотный лифт с помойным ведром. Я редко туда заглядывал, боясь встретиться там лицом к лицу с мусорщиком.
Огромный и вечно пьяный дядя Гриша наводил во дворе на детей ужас. Он каждый день оглушительно матерился и громыхал по асфальту тележкой со смердящими бочками. Казалось они вот-вот опрокинутся, покатятся на тебя и, сбив с ног, похоронят под помоями.
Но, как заметил Ломоносов, а потом даже и Лавуазье: если где-то убыло, то где-то прибыло. На лестничной клетке появились два вонючих ведра с надписями: «Для мусора» и «Для корма». Это наш рачительный генсек опередил жадных капиталистов лет на десять и повелел подданным сортировать свои отбросы. Все стали собирать для свиней отдельный стол из картофельных очистков, куриных костей и рыбьей чешуи.
Бабуля обрадовалась возвращению блудного внука, как ребёнок. Расцеловав, она долго расспрашивала о моих мучениях и возмущалась. Потом бабушка рассказала новости, расставив все точки над ё:
– Наша Тамара устала от скандалов с соседями и сбежала. Она отгородила стеной свою треть кухни, замуровала дверь в наш коридор и пробила себе вход из другого подъезда. Теперь живёт барыней в отдельной квартире, а кабаны перекинулись на нас. Не могут они мирно существовать без внешнего врага.
Семейство полкана натурально походило на стадо диких свиней. Но я всё же уточнил:
– Почему кабаны?
– Потому что жирные и вонючие, вытаптывают вокруг себя всё живое. Да и верховодит старым Боровом с отпрыском Кабаниха, как в «Грозе» у Островского.
– Это как?
Бабуля рассказала мне пьесу, а заодно и о драматурге с Ордынки. Я вспомнил утопающую в садах улочку с купеческими усадьбами и Церковью на Капельках. Мы с мамой зашли в неё случайно и заслушались. Тогда я не знал, что это Господь привёл на «Всенощную» Рахманинова, которую пел хор из солистов Большого театра. Мама объяснила только про капельки:
– В замоскворецких кабаках половые сливали недопитое спиртное из всех чарок и бутылок в большой жбан. Эту бурду потом подавали горьким пьяницам, а на вырученные деньги построили Храм Всех скорбящих Радость на Ордынки.
Оставшись с нами наедине, боевые соседи принялись метить свою территорию. Они заставили весь наш коридор старой рухлядью, а что не влезло, повесили на стены. Даже на обрезанную кухню оккупанты умудрились задвинуть себе второй стол и завели моду на нём обедать. Когда их трио харчевалось в полном составе, то на кухне негде было выпустить газы.
Я подолгу терпел нужду, потому что после них нельзя было зайти в ватерклозет. У нас хранилась пара противогазов на случай новой войны, но они испортились ещё в конце старой. Бабуля всё равно их берегла, обещав вернуть ОСОАВИАХИМу. Он давно сгинул, не оставив наследников, но она оставалась верна слову коммуниста и расписке.
Соседка Пелагея, напротив, предала даже своё имя, скрыв его под французским псевдонимом: Полина. Её деревенской натуре это не нравилось, и она противилась, громко рыгая за едой и шастая без трусов по всей квартире. Мордовское естество хотело хоть на хате сбросить иго немецкого белья и пожить с душой нараспашку.
Толстуха считала места общего пользования своей вотчиной и часами сидела в туалете. На кухне она с утра до ночи жарила зловонную рыбу, а в ванне замачивала бельё сутками.
На кухне соседка красовалась в трофейном халате, красного шёлка, с глубоким декольте, а в ванной стояла раком в короткой комбинации. Тонкий серебристый батист переливался радугой на толстой заднице. Когда Полина поворачивалась, то сверху просвечивали бурые мясистые соски, а снизу расползался по всему животу чёрный перевёрнутый треугольник. Мощные похотливые бёдра рюмкой перетекали в короткие голени с маленькими, как копыта, стопами.
Её муж, особист, обладал и особой родословной. В отличие от всех марксистов, он произошёл не от обезьяны, а от вепря. Его узенький лоб зарос седой щетиной со всех сторон, а изо рта капали слюни. В зарослях мохнатых бровей притаились злобные свинцовые бусинки. Ноги были короткие и кривые, а руки по локоть в крови со времён Ежова.
Их длинный нелюдимый сынок не ходил гулять. Сидя дома, он впитывал всё самое худшее от родителей в свою несоразмерно махонькую головку. Может тому виной был вестовой полкана, похожий на микроцефала? С развалин Германии он привозил тёти Поли американскую тушёнку и всегда оставался на ночь.
И вот с такой троицей мне было суждено провести лучшие годы моей жизни.
-------------------------------
Фото: 1. Храм на Капельках. 2. Опель-капитан. 3. Тётя Поля. 4. Лестничная клетка ещё до вёдер.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/04/11/1626