Глава 1. http://www.proza.ru/2013/07/05/671
Глава 2. http://www.proza.ru/2013/07/06/597
Глава 3. http://www.proza.ru/2013/07/09/769
Глава 4. http://www.proza.ru/2013/07/15/761
Глава 5. http://www.proza.ru/2013/07/16/478
Глава 6. http://www.proza.ru/2013/07/17/635
Глава 7. http://www.proza.ru/2013/07/19/880
Глава 8. http://www.proza.ru/2013/08/17/573
Глава 9. http://www.proza.ru/2014/06/06/945
Глава 10. http://www.proza.ru/2015/06/26/682
Глава 11. Цесаревич Алексей.
«Теперь нажрусь от пуза пирогов, на двадцать пять рублей! Зальюсь газировкой по самые уши и пойду в гости к Полонской», — Так размышлял я, неторопливо прогуливаясь по городским улицам, пока не заметил нечто... кажется, за мной следили.
Тип в глухом плаще до пят преследовал меня всюду по тёмным переулкам. Как заправский шпион он нырял в палисадники, петлял проходными дворами и даже прицепился за «колбасу» трамвая. Впрочем, нервы мои были измотаны событиями последнего дня, так что, могло и показаться.
В поисках Стременной 22, квартиры 9, я таскался по улицам, пока ночь не накрыла город своим мрачным крылом. Я оказался в таком глухом месте, что хоть до утра кричи: «Караул!» ни кто не услышит. Единственный фонарь на всю улицу освещал садовую скамейку у трамвайной остановки. Только тётка в сиреневом парике фланировала вдоль рельсов, изображая из себя «Даму с собачкой». Её псина, пудель грязного цвета, облаивал проходивший мимо редкий транспорт с яростью необыкновенной.
Городские джунгли, куда не добралась ещё окончательно советская власть, окружали меня со всех сторон. Стременная — кривая улица, где в домах никогда не мыли окон, где от стен пластами отваливалась штукатурка, где ржавели под небом остовы грузовых автомобилей расстрелянных ещё в девятнадцатом году, такие древние, что казалось — загляни внутрь и увидишь скелет контрреволюционера.
Я устало присел на скамейку. Двигаться куда-либо мне уже осточертело. Дама с собачкой подошла ближе и я, с удивлением угадал в ней «девочку в локонах» с фотографии в фойе кукольного театра.
— Не бойтесь, мы не кусаемся, — сказала дама и в подтверждении своих слов, вытянула псину поводком.
— При испуге от собак происходит вздрагивание, расширение зрачков, застывание тела, реже бывает мочеиспускание, дефекация, ощущение холода. — Напомнил я даме и на всякий случай погрозил пуделю кулаком.
— Ах, кажется, я вас знаю, — неожиданно призналась дама с собачкой, — Вы, боксёр из цирка. Я вас видела на манеже. Какой, однако, драчун! Прямо настоящий Драньтаньян. Мушкетёр, ядрена мать.
— Сами вы... мушкетёр, — смутился я от неожиданных комплементов.
— Вы, так похожи на министра иностранных дел Милюкова*, прямо одна фотокарточка. Случайно, не родственник?
— Сын, от второго брака, — наврал я нахально, желая произвести впечатление и сконфузился ещё больше.
— От какого - второго?
— От маргинального. С госпожой Шуваловой, в девичестве Голицыной.
— Гм-хм... Как здоровьечко вашего драгоценного папаши? Говорят он сейчас в Париже? Цветы акации — белой иммиграции...
— Вы что же? Ничего не слышали? Па-па скоропостижно скончались после непродолжительной болезни в результате террористического акта. Коммунисты взорвали его бомбой прямо на Эйфелевой башне.
—————————————————————————————————*Милюков П.Н. (1859-1942) — лидер партии кадетов (конституционных демократов), в 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства 1-го состава. После Октябрьского переворота — эмигрант.
Его настолько разбросало, что три раза хоронили на Елисейских полях и всё в разных местах! Я так плакал, так переживал, даже собрался навсегда покинуть Россию, — сообщил я и сам удивился, как у меня складно получается врать.
— Да как же это? — то ли обрадовалась, то ли испугалась «девочка» от такой новости. — А кажется только вчера, мы с министром дразнили жирафу в Зоологическом саду. Министр был бодр и непосредственен как дитя… мило шутил... накормил жирафу папиросками... она чихала…
— Кто чихала?
— Жирафа.
— Сами, вы... жирафа. Скажите лучше, где живёт артистка Полонская?
— А зачем она вам? — нисколько не обиделась дама на «жирафу», наверное, не расслышала.
— Надо... — ответил я неопределённо.
— А вас, случайно, не Владимиром зовут?
— Владимиром, — опешил я от такой проницательности.
— А признайтесь откровенно, Владимир, любите ли вы ходить в гости?
— Люблю, — признался я откровенно.
— Тогда заходите ко мне немедленно. Мы будем пить чай и говорить друг другу милые глупости, хрю-хрю...
— А шашлык с портвейном будет?
Дама обожгла меня взглядом и произнесла томно:
— Вы напоминаете мне другого Владимира.
— Какого ещё другого? Гражданочка, вы что-то путаете...
— Поэта Маяковского. Я ведь Полонская, та самая из-за которой он стрелялся в последний раз, — неожиданно открылась «девочка» и взглянула пытливо, как, мол, тебе такое, молокосос, понял с кем дело имеешь?
— Какого ещё, Маяковского? — не поверил я в такую удачу, про себя же подумал: «На ловца и зверь бежит».
— Того самого. Великого пролетарского поэта. Всех других Маяковских разоблачили как уклонистов. Володя увидел меня и лишился покоя. Он любил меня одну, а не эту страшную шлюху Лильку Брик. Он хотел лобзать мои ноги, сочинять в мою честь оды, но я сказала ему: «Нет!».
— Почему?
— Типаж не в моём вкусе, хотя и чертовски талантлив. Стихи о советском паспорте читали?
— Не могу читать его сочинения, слишком буквы скачут по страницам, — Честно признался я. — Из современных поэтов читал только Демьяна Бедного. Но и Демьян — деятель культуры, навсегда оставил в моей душе мутный осадок.
— Паспорт, Маяковского — гениальное сочинение! Я, говорит, щас как достану из глубоких штанин... эту самую... как её... ну, паспортину! Помните?
Полонская испытывала меня взглядом, вероятно считая, что её вечерний визави сейчас рассыплется в многоступенчатых комплиментах, но я в тот момент размышлял, как бы половчее спихнуть её пуделя под трамвай.
— Так как же насчёт приятного знакомства? — с придыханием спросила дама, не выдержав театральной паузы.
— Полковник Его Превосходительства Лейб-гвардии Преображенского полка Граф Владимир Нирыбин-Нимясов, собственной персоной, — залепил я развязно, продолжая изучать повадки пуделя.
Полонская с минуту переваривала информацию, потом переменилась в лице. Она машинально поправила причёску, подтянула лямки бюстгальтера и не нашла ничего лучшего как сделать реверанс.
— Девица Полонская, Ваше Сиятельство. Артистка вспомогательного состава, с вашего позволения...
— Ваше Превосходительство, — поправил я, как новоиспечённый дворянин. — А ещё лучше Ваше Высокопревосходительство. Но это только при банкетах, и светских балах со свечками. В остальных случаях, попросю воздержаться.
В этот момент к остановке со звоном и грохотом подкатил трамвай номер один «А». Какой каторжник распорядился выпустить в город этакий аварийный трамвай? Вагон до того антикварный, что спереди ещё торчали две оглобли для лошадей. Подвести бы к этим оглоблям нашего городского главу товарища Юлика Лужина, взять за шиворот, ткнуть бы его рылом и спросить:
— Где же это, сукин ты сын, у тебя трамваи?! Куда они делись из города?! Почему у тебя, у члена партии, из всех маршрутов один «А» остался? В королевстве Нидерландов трамваев в сто раз больше чем у тебя! Был ты в Амстердаме, с дружеским визитом или нет? Может ты туда наши народные трамваи продал, контра?
Вагоновожатая свесилась в разбитое окно и заорала на всю улицу:
— На линии работает контроль! Будете садиться или я уезжаю к свиньям собачьим!?
Я резво соскочил со скамейки, выхватил из рук ошарашенной Полонской собачий поводок и намотал его на трамвайную «колбасу».
— Поехали! — крикнул я совсем по-купечески.
Трамвай рванул с места словно бешенный, и стёкла в закопчённых окнах вагона звякнули печально, как бы прощаясь навсегда со всем крещеным миром.
Пудель вначале яростно кусал вагон за все, куда мог дотянуться, затем стал отставать, удавился ошейником и завыл чисто собака Баскервиль.
Я только плюнул вслед ночному экипажу.
— Ну же, мамзель Полонская, ведите меня в ваши гости. Что же вы скворечник раззявили? Никогда трамваев не видели? — сказал я, обретая новую вельможную осанку.
— Пудель, любимец семьи...
— Да бес с ним, с пуделем. Дрянь — собака. Побегает по городу и вернётся. Мы — вам попугая жако поймаем, — успокоил я даму.
Долго идти не пришлось. Артистка жила прямо около трамвайной остановки в бесконечно длинном доме, с проходным двором, конца его не было видно. Убежище Полонской представляло собой комнату сплошь забитую старым хламом, по которому давным-давно плакали навзрыд все окрестные помойки. Разнокалиберные предметы интерьера, родом с баррикад пятого года, выдавались хозяйкой за антикварные диковины.
— Вот на этом стуле, — сообщала хозяйка гостям, таким же богемным нищебродам, — сидел сам Михаил Васильевич Фрунзе.
— Не может быть! — бледнели гости, трепетно поглаживая колченогую рухлядь по ободранным бокам.
— А вот это канапе принадлежало Домонтович - Коллонтай. Именно на нём Александра Михайловна отдавалась революционным солдато-матросам за патроны к маузеру… и крутила любёвные амуры с товарищем Пашей Дыбенко. Видите, вот тут, сбоку, сердце со стрелой - ножом вырезано?
— Ай, какая прелесть! Это же ренессанс! Италия! — восхищались гости, лапая за куцые конечности искалеченный диван.
Ни про Фрунзе ни про какую-то Коллонтай богемные гости никогда не слышали, а спросить у хозяйки — означало расписаться в элементарной безграмотности. Этот «ренессанс» раньше украшал всего-навсего дворницкую, но после того как вечно пьяный слесарь Матвеев несколько раз намертво прилип к нему штанами, диван вынесли на улицу проветрить от аммиачных испарений, где его и приметила небрезгливая Полонская.
Гражданский муж артистки, гениальный модельер, (как он сам про себя думал) мастер геометрической абстракции Пьер Артамонов (в миру Петя Артюшкин) жил с Полонской не так чтобы уж очень давно, но и мало не покажется — пять недель. Если учесть, то обстоятельство, что все предыдущие гражданские мужья Полонской больше недели на аммиачном диване не задерживались, срок достойный.
Чёрт с ним с Артюшкиным, сейчас Полонская нам интересней.
Человеческая жизнь полна непостижимых странностей. Конечно, если хорошенько разобрать, то окажется, что на всё есть причины. Но извольте-ка добраться до этих причин своей головой, в особенности, когда в этой голове гуляет ветерок. Г-жа Полонская все житейские премудрости постигала собственным опытом путём проб и ошибок. Так она ещё в гимназии узнала, что водка горькая, а шампанское с пузырьками.
— Знакомьтесь! — предложила Полонская с порога. — Мой теперешний супруг, широко известный, в определённых кругах, Пьер Артамонов. Казимир, (так она его звала интимно, намекая на Малевича) оторвись же от канапе (нажим на «пе»). У нас в гостях граф Владимир Нирыбин-Нимясов, сын министра Милюкова.
Артюшкин с характерным треском отлепился своего ложа. Босой, в дырявых пижамных штанах на подтяжках, он не нашёл ничего лучшего как сказать:
— Ах, мамочка, вечно ты приведёшь незнамо кого... пардон, я хотел сказать... неужели, того самого?
— Того самого Милюкова! — подтвердила Полонская. — Трагически взорванного в Париже коммунистами-бомбистами.
— Не одет-с, ваше благородие, пардон-с-с-с. Безмерно счастлив, вашим визитом, гм... не могу подать руки, вермишелю кушал, липкие, зараза. Позвольте выказать вам своё, гм... сочувствие, по поводу, э-э-э... безвозвратной кончины горячо уважаемого мною вашего папаши и выразить, пардон-с-с-с, не знаю вашей политической платформы...
— Пустое, — важно сказал я и сунул хаму два пальца для рукопожатия. — К чему все эти церемонии? Я сам, как видите, одет не для визитов. В такую погоду опасно для здоровья выходить на улицу в чмокинге.
— Казимир, сходите в магазин за коньяком и лимонами, — скомандовала Полонская, и добавила свистящим шёпотом, — Портвейну возьми и килек!
— А... понял, понял, — ничего не понял Артюшкин. — Сейчас, только макинтош накину.
— Стоит ли так возиться со мною? — Спросил я из вежливости.
— Стоит! — Заверила меня дама.
— Тогда пусть ещё купит мятные сосульки, — добавил я и облизнулся.
— Слышал? — крикнула Полонская уже в спину Артюшкина, — И сосулек для графа! Мятных!
Размахивая верёвочной сеткой, модельер умчался метеором, только хвост пальто мелькнул между деревьев и исчез во мраке, будто его и не было.
Полонская всплеснула пухлыми ручками и заговорила со мной, как со старинным другом семьи.
— Ах, граф, действительно одеты несколько экстравагантно. Я бы даже сказала, вызывающе. Если бы мы встретились с вами при других интимных обстоятельствах, я бы решила, что вы обыкновенный совдеповский шантрапэ.
— Это комсомольский стиль. Настоятельно рекомендую, сейчас так носят, чтобы слиться с основной массой пролетариев, — оправдал я убогость своего наряда из Мосторга.
— Пардоньте, не знаю, что там сейчас носят комсомольцы, но, если позволите, осмелюсь предложить миленький матросский костюмчик. Такой конкретный стиль, остался у меня от спектакля «Рождённые бурей». Тельняшка и бруки-клёш, «а ля’ комиссарское тело» и якоря повсюду.
— И бескозырка есть?
— Самая что ни наесть бескозыристая!
Никогда доселе летняя ночь не была свидетельницей больших ужасов. Если бы в тот час, какой-нибудь поздний прохожий приблизился бы к городу с северной стороны, по трамвайной линии маршрута «А», он остановился бы как вкопанный, потрясённый звуками, от которых кровь стыла в жилах.
Это кричал ваш покорный слуга. Орал от восторга разглядывая своё отражение в трюмо. Сразу с трёх зеркал в мир смотрел лихой матрос анархист-индивидуалист подчистую списанный на берег за лунатизм и постоянное открывание кингстонов. На бескозырке — грязным золотом «ШТАНДАРТЪ».
Отсутствие пулемётных лент с лихвой компенсировалось зверским выражением лица. Орден Красного Знамени я живо перекрутил — на подкладку чёрного бушлата, что не ускользнуло от пытливого глаза Полонской. При виде редкого знака доблести артистка не выразила ни признаков удивления, ни испуга, вообще ничего, что само по себе было подозрительно.
Уже давно прибежал Казимир — человек-комета с праздничным продуктовым набором, уже тонко нарезали в тарелочки пайковую колбасу и хлопнули пробкой в потолок, а я всё ещё нет-нет, да и бросал взгляд в трюмо.
Только г-жа Полонская открыла напомаженный рот, чтобы произнести на правах хозяйки очередную здравницу в честь гостя, как дверь с треском распахнулась, и на пороге появился невероятный клоун из красного театра, в плаще до пяток, с красными нарисованными щеками, с соломенной шляпой в руках, дурак — дураком.
— Ах, ах, — закудахтала Полонская при виде неожиданного визитёра, — Граф, разрешите представить лауреата конкурса артистов оригинального жанра и лауреата... Прилип, идите же ближе, я вас представлю его сиятельству...
Безмерно вихляя бёдрами клоун подошёл к столу и, неожиданно для всех и самого себя поцеловал «графу» руку. Довольный таким знакомством, я потрепал лауреата по холке и, указав на место подле Артюшкина, предложил:
— Присаживайтесь, без церемоний. Выпейте портвейна с газировкой.
Прилип пробормотал что-то типа: «премного благодарен в-ш-с-тво» и усевшись между хозяевами составил себе коктейль из водки коньяка и уксуса.
— Смерть маркитантки, — сказал клоун и лихо выпил с ладони.
— Вы, Ваше Высочество, не уделяйте для него особого внимания, будьте снисходительны, — улыбнулся Артюшкин. — Прилип воспитывался в среде плебеев, как незаконнорожденный и благородных манер ему забыли привить, но чувство собственного достоинства он воспитал в себе сам, поскольку кровь имеет голубую. Да-с. Бабушка его, урождённая Орлова, и... скушайте килечку, вот эту глазастую...
— Килька? У нас, в Париже, вот таких вот карасей ловят, — показал я руками и завалился на Полонскую.
Внутренне я свыкся с вельможной ролью. Ну и алкоголь на голодный желудок сделал своё дело. Теперь мне захотелось не подхалимажа и заискиваний, а нечто большего. Душа алкала сатисфакций за потрясения последних дней.
— Он действительно граф? — тихо спросил клоун у модельера, подозрительно разглядывая мою субтильную фигуру в бескозырке.
— Самый натуральный, — подтвердил Артюшкин. — Уж больно нахален. Сразу чувствуется — порода.
— Ваше благородие? Гражданин граф? — осмелел Прилип, — Разрешите полюбопытствовать, как вы относитесь к внешней политике нашей молодой советской республики в свете последних демократических преобразований?
— Как Кант – априори трансцендентально! — заявил я.
— Вот как? — обрадовался Прилип и налил себе ещё. — Но у ваших предков были имения, счета в банках? Нет желания вернуть хотя бы часть национализированного состояния? Так сказать, после экспроприации экспроприированного?
— Какого состояния?
— Ну, хотя бы деньги?
— У меня есть деньги! Вот! — я полез под матроску. — Двадцать пять гульденов! Всех куплю и продам! Я сегодня был в театре. Там директор — мерзавец, быдло... щёки красит. И твоя физиономия кажется мне подозрительно знакомой. Где-то я уже это видел?
— Ну, не такое уже и быдло... — неуверенно возразил Прилип. — Возьмите, к примеру, Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Вчера, новое сценическое искусство биомеханики шагнуло далеко вперёд семимильными шагами, в то время, когда сегодня, на буржуазном Западе театр практически загнивает. Нету гротеска! Слабые ростки самодеятельности буржуазы душат ещё в зачатке, когда у нас инициатива с мест поддерживается на государственном уровне.
Выдав такой тезис, клоун влил в себя порцию «Смерть маркитантки» и вкусно захрустел маринованным огурчиком.
— Чего, вы, Прилип, к молодому человеку со своей внешней политикой цепляетесь, с самодеятельностью лезете своей? — Вмешалась в разговор Полонская. — Если не умеете поддержать светскую беседу, так и не лезли бы уже в интеллигентный разговор, как мудила тряпочная.
— Ты, брат, в самом деле, того... — поддержал сожительницу Артюшкин, — Может Его Светлости противно на эти темы рассуждать. Не конкретизируй, не заостряй момент. Ты спроси на отвлечённую тему про погоду, что ли, про живопись, на худой конец.
— А кто заостряет-то? Кто конкретизирует? — Обиделся клоун, набивая рот килькой. — Я, таки, артист, а не мальчишка на комильфотные роли! Мне сам Мейерхольд говорит, ты, говорит, прирождённый биомеханик, а не...
Прилип повертел над головой вилкой, как бы демонстрируя что он не «какой-нибудь», но мысль свою закончил довольно странно, — Царевич Алексей!
Сказал клоун и сам испугался собственной проницательности.
— А я то всё думаю, кого же мне напоминает эта бескозырка?! — Всплеснула руками Полонская да так, что в локтях у неё хрустнуло, — Граф?! Вы? Нет, не может быть! Я так и знала, я чувствовала... сын достойных родителей. Ты помнишь, Казимир, я сказала тебе, сегодня что-то стрясётся? И вот — стряслось! Цесаревич жив!
— Мать моя... — только и сказал Артюшкин.
Я окинул собрание мерклым глазом и не стал разочаровывать компанию. Жаль огорчать таких милых людей.
— Раскусили все-таки... Что же это такое? — удивился я притворно, — В кого не переоденусь, узнают, прохиндеи. Намедни, вырядился, не поверите, финансовым инспектором! Пришёл в шашлычную, заказал с приятелями того-сего, пятого-десятого... Хозяин, плут этакий, хотел было денег с меня спросить, уже и пасть свою раскрыл и прямо — бац на колени! Узнал в последний момент, собачье семя, чёртово колено. Говорит, простите великодушно вашест-во, не признал-с сдуру, не извольте казнить! Ладно, говорю ему, дурак, иди в сортир и сам себе морду набей, чтобы другой раз неповадно было. А морда у него, господа — бубен. В такую бить — одно удовольствие. Орясина.*
—————————————————————————————————
* Вот тут, в этом самом месте, со своими возмутительными советами влез в мой роман премудрый Карл Лихтербетович.
— Какой ещё цесаревич Алексей? Чего вы, Володя, гоните? На кого намекаете? Чего политику шьёте?! Это же на всю пятьдесят восьмую статью!
— Не брызгайте на меня слюнями! — сказал я агенту. — Лучше пожуйте чаю, от вас несёт после вчерашнего.
— Нет, вы не увиливайте, не скользите мимо! Я что просил писать? Я вас просил для детей...
В защиту Карла Лихтербетовича стоит сказать, что над рукописью я работал в период сложной международной обстановки, когда наши мудрые руководители разоблачили в недрах партии очередную партию уклонистов, чем выставили Антанту в совершенно дурацкое положение.
— А я для кого? И потом, с чего вы взяли, что это детская книжка?
— Вы эти популистские тенденции оставьте! Я знаю, куда вы ведёте, на чью мельницу льёте. Сначала цесаревич, потом Николашку оживите и пошло -поехало...
Тут Карл как-то скрючился в букву «Z» и зашипел мне в ухо, — Вычеркни ты этого Алексея, я тебя умоляю! Сделай такую милость! Ведь пропадём ни за грош. Разверни сюжет и абстрагируй, пусть это будет не настоящий Алексей. Пусть будет сказочный.
— Так он и так не настоящий!
— Всё равно разверни... мало ли что... ты ещё молодой и не знаешь, как в жизни бывает, — тяжело вздохнул Карл, — Сегодня не настоящий, а завтра — в двадцать четыре часа и супчик из ботвы.
— Ладно, чего уж там, разверну, — обнадёжил я литературного агента, — мне не жалко.
И я развернул.
(Прим. авт.)
— Знаете, что я сейчас сделаю? — воскликнула Полонская. — Я сейчас совершу какой нибудь необдуманный поступок, от избытка чувств! Выкину что-нибудь чудовищно - безумное!
— А я, я сейчас, я сейчас, только на одну минуточку, — сказал клоун и как был с вилкой в руке, с наколотым на неё солёным огурчиком, так и выскочил за порог.
— Куда это он? — удивился Артюшкин. — Пришёл без приглашения и бежал как ненормальный. Паяц. Ваш-ство, вот что мне скажите, как нам вообще... во вселенском масштабе, стало быть, конкретно? А то, в газетах пишут всякую дрянь, сплошная мистификация, читать противно. То у них Стаханов, то Паша Ангелина, то Папанин на льдине уплыл, а чтобы вот так, доступно пониманию, разве от них дождёшься?
Я отечески погладил модельера по голове и, глядя прямо в его водянистые глаза, сказал доверительно:
— У нас, один раз, тоже случай был, в газетах описывали. Служил в нашем Лейб-гвардии полку прапорщик по фамилии Дуля. Тоже, кстати, из дворян. «Д» приставка, а «Уля» фамилия. Родом из Госконии. Так вот, этот Д’Уля однажды так сильно проголодался, что прямо в столовой стал жадно кушать, и нечаянно откусил себе палец.
— Ах! Какой ужас! — взвизгнула Полонская.
Довольный произведённым эффектом я потрогал даму за грудь.
Артюшкин тактично отвернулся в сторону, как бы, не замечая претензий на свою собственность, а сама Полонская притворилась глупенькой.
— Господа? Может быть, ещё кто хочет килек или огурцов? — закудахтала она, хватаясь одновременно за все тарелки.
— К чёрту кильки! — заявил я и призывно потряс брезентовым кошельком, — Поехали в ресторан румын слушать!
— Я знаю одно местечко на станции «Дачная», там этих румын — видимо-невидимо! — крикнула Полонская и захлопала в ладоши. — Казимир, быстро поймай нам таксомотор, сей же час едем гулять среди берёз.
— Мамочка, к чему так безумствовать? — попытался образумить сожительницу трезвый Артюшкин, — Туфли для загородных прогулок принесут из чистки только утром.
Руками он делал всякие жесты, которые можно было истолковать как: «Ты что, дура, совсем с ума спятила? Какие ночью таксомоторы?»
— А кто тебе сказал, что ты поедешь с нами? — Не то удивилась, не то оскорбилась Полонская, — Сегодня переночуешь в дворницкой.
— То есть, как... почему в дворницкой? Что за сюрпризы?
— Вдруг мы вернёмся назад. Что ж, прикажешь цесаревичу отдыхать с тобой на одном диване? Ха! Оригинально! Спать с тобой рядом — удовольствие сомнительное. Уж ты поверь мне.
А в это время, мерзкий клоун уже размахивал вилкой в местном отделении милиции.
— Что же вы вошкаетесь!? — кричал он на дежурного, — Давайте живо опергруппу с овчарками! Он же опять улизнёт, как в восемнадцатом году!
— Во-первых, не орать мне здесь! — отвечал ему дежурный по отделению капитан Закатало, — Во-вторых, от нас ещё ни кто не уходил!
Капитан был занят сложнейшим техническим процессом. Он размешивал в жестяной кружке смесь чайной заварки «купец» пополам с водкой. Закатало добавил в коктейль ложку сахара, бросит туда же лавровый лист и поставил всё это на примус. По отделению разнёсся чудовищный дух. Так пахнет загубленная жизнь советского милиционера.
Унюхав сей букет угомонилось всё живое в отделении. Даже хулиганы и те забились глубже на нары. Капитан не стал доводить содержимое стакана до кипения. Он влил в себя реактив, всё до последней капли, откусил от головки чеснока...
И кончено!
В его глазах заиграла зарница. Минуту капитан стоял как бронзовый, затем дыхнул на клоуна огнём и пламенем:
— Ненавижу!
Прилипу показалось, что Мир провалился в тартарары.
Кого конкретно ненавидит, Закатало не уточнил, вытащил из сейфа наган, и добавил многозначительно:
— Замордую! — при этом волосы на его кулаках зашевелились как на шкуре гиены.
Клоун весь как-то обмяк, раскис и, ощутив всю свою ничтожность перед героем-капитаном, переменил тон.
— Пожалуй, я немного погорячился с овчарками, прошу извинить меня за дерзкое поведение. Даже не знаю, что на меня нашло? Всегда так, наговорю лишнее, а потом глубоко раскаиваюсь. Нервишки пошаливают, подлые. Может мне завтра прийти... или потом... когда вам будет удобно?
— Гражданин! Держите себя в рамках! Где этот принц Алексей, мать его перемать! Парамошечкин? Пара-мо-шеч-кин!
Из недр отделения возник курсант Парамошечкин с трёхлинейкой. Из винтовочного дула торчала ветка сирени. Вид курсант имел заспанный. Вся правая половина его физиономии была изуродована ночными шрамами от подушки, а из уха торчали перья.
— Чего опять?
— Вперёд!!! — крикнул капитан и, размахивая наганом, бросился к выходу увлекая за собой клоуна и (для кучности) проституток из «обезьянника». С визгом, с гиканьем вся кавалькада понеслась по тихой липовой аллее.
Местные беспризорники, только-только притулившиеся на ночлег, падали со скамеек и в панике прятались кто куда. В авангарде прецессии скакал неутомимый клоун, он показывал правильное направление огурцом на вилке. За ним, в беспорядке бежали «девочки». Потрясая грудями, весь дамский коллектив дружно отбивал каблуками ирландскую джигу. Замыкал процессию лихой капитан. Отстающих дам Закатал подбадривал сапогами и затрещинами.
— Я вам покажу маникюр с ондюлясионом! — выкрикивал он время от времени.
То там, то сям мелькала ветка сирени. Это мельтешил недовольный Парамошечкин. Курсант не знал, куда его гонят, но предчувствуя нехорошее, целился из винтовки во всех подряд, чем наводил на девочек ужас.
На перекрёстке их обогнал трамвай.
— Нас водила молодость в сабельный поход! — взвизгнула вагоновожатая при обгоне. — Нас бросала молодость на Кронштадтский лёд! Не бегать мне по путям! Всех оштрафую!
С задней площадки трамвая свесился гражданин без видимых признаков жизни. Оно и немудрено, под правой лопаткой гражданина торчала рукоятка кривого испанского ножа. Бешено звеня и громыхая стёклами трамвай проследовал... только ангел тьмы знает куда его понесло. За трамвайной «колбасой», волочился оборванный собачий поводок.
Погоня! Пусть бестолковая, но зато как забирает! Все несутся очертя голову неизвестно куда. Суть не важна, главное — чтобы дух захватывало. Вот так — галопом, налетели, похватали и обратно. Динамика! Не из области физики, а прямо с городских улиц — по трамвайной брусчатке. И куда бегут? Никому не известно.
— Вот этот дом! — внезапно остановился бдительный клоун. — Здесь, за этой дверью!
Отважный капитан с ходу вломился в помещение.
— А-а-а-а-а!!! Мандавошки семисекельные! Не ждали?! — воскликнул он победно. — А ну, все рылом — в пол!
Ни артистки Полонской ни её Казимира, ни цесаревича Алексея в квартире не оказалось.
— Вот на этом самом кресле сидел самозванец! — выдохнул Прилип, — Пощупайте же, оно ещё тёплое. Ну, что же вы стоите! Они не могли далеко уйти...
Капитан лично вскрыл диван, выломал дверцы шкафа, и принялся за буфет. Парамошечкин, тем временем, вспарывал трёхгранным штыком подушки.
— Чего расселся?! — неожиданно зло крикнул капитан, рассыпая по полу пшено из буфета, — Работать надо!
— Я? — удивился клоун.
— Не задавать дурацких вопросов!!!
После таких слов Прилип мобилизовался до крайности. Для начала он передавил все бокалы на столе, а за тем принялся за посуду.
— Может быть важна всякая всячина! — кричал капитан*, выдёргивая из кресла пружины. — Мы имеем дело с идеологической диверсией! Парамошечкин?!
—————————————————————————————————
* Капитана Закатало перевели в Москву из Алма-Аты. Там его очень хвалили за то что при обыске не поленился переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена, очистил от снега приусадебный участок, залез в собачью будку, курятник, скворечник, распотрошил матрасы, при личном обыске сорвал с подозреваемых пластырные наклейки и даже рвал металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы; и ещё раз потом пришёл в то же место, — и снова сделал обыск. Наново вскрыл пол, перекопал погреб, вспорол мешки с крупами, выставил оконные рамы, выломал дверные коробки и растворил в воде весь кусковой сахар.
— Добренький капитан Закатало? — хныкали проститутки, — Отпустите нас, а? Добренький капитан? Дома малые дети некормленые, мужья волнуются, матери все морги обзвонили.
— Молчать! Знаю я вас! Чуть отвернёшься — уже весь в засосах! Идите по соседям, собирайте, кто чего слышал подозрительного. Выполнять!
Парамошечкин повис на люстре «ампир» и упёрся сапогами в потолок.
— Нет, — сказал многоопытный капитан, — так ты её не сорвёшь. Дом купеческий, крюк армированный. Тут надо всем вместе. А ну-ка, как там тебя? Мордатый? Брось посуду колотить, подсоби!
Втроём они вцепились в бронзовые рога под потолком и на счёт «три» вылетели через окно на чёрную мостовую.
— Вижу… обыск по горячим следам результатов не дал, — недовольно резюмировал Закатало стряхивая с себя капли крови и стекла. — Что ж, займёмся свидетелями!
Глава 12. Убийство мамзель Полонской.
http://proza.ru/2021/08/26/1169