2ч. 11-13 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Пере
ГЛАВА 11. УРОК У ДРОЗДА
- 1 -
Голова раскалывалась от разговоров, обсуждений, споров, Моцарта разрывали на части. Не успевал он войти в театр, как его окружали певцы, артисты, музыканты из оркестра и прочие работники сцены. У каждого самый важный вопрос и самое неотложное дело. Все говорят одновременно, он каждому отвечает, успокаивает, решает проблему, всем улыбается.
Но вот голова, его бедная голова! Она всегда полна звуков и нот, которые он не успевает записывать, потому что надо немедленно устроить множество дел, не терпящих откладывания, ведь день премьеры, которого томительно ждёт вся Прага, неумолимо приближается.
В тот день он вернулся на Бертрамку, похожий на сомнамбулу. Глаза устремлены куда-то вдаль, на вопросы отвечает невпопад, а то и вовсе молчит. То начинает кусать губы, то какая-то судорога пробегает по лицу, выдавая сильное душевное волнение. Он всё пытался улыбаться, скрывая своё беспокойство, но на фоне бледного лица, его щёки нет-нет, да и вспыхивают розами, глаза загораются ярким блеском, и невозможно с ним встречаться взглядом, такое напряжение они излучают.
После рассеянного вечера последовала тяжёлая ночь. В комнатах топили, октябрь на Бертрамке всегда этого требовал, особенно, когда гостил мерзляк-Моцарт. Он вошёл в спальню, с блаженством вдохнул полной грудью вкусный запах берёзовых дров, сложенных возле камина, где плясало весёлое пламя, озаряя золотом бледное лицо. Моцарт протянул к огню тонкие нежные руки, и они тоже сделались золотыми.
От танцующего огня зашевелились тени на стенах и потолке, пальцы, как мотыльки, пробуждённые к радостной жизни, задвигались над головой.
Констанция уже спала. Моцарт двигался бесшумно, как ангел. Только бы не разбудить её, пусть отдыхает, ведь в ней зародилась новая жизнь. Пусть Бог пошлёт ей своё благословение. Тихонько разделся.
Прежде, чем лечь, взял несколько поленьев и осторожно, чтобы не шуметь, уложил их в камине, улыбнулся, приложил палец к губам, как бы повелевая самому себе молчать, и на цыпочках подошёл к кровати. Долго лежал, глядя в потолок, разрисованный яблоками, грушами, гроздьями винограда и виноградными лозами. Не спалось.
Нарисованные фрукты так близко, кажется, вот-вот достанешь их губами. Так в детстве говорила маменька, если буду хорошо молиться ангелу-хранителю, то он отведёт меня прямо в рай, и там самые лучшие фрукты будут падать прямо в мой ротик. Маменьки давно уже нет на свете, уснула вечным сном в Париже, и отец, настоящий мой ангел-хранитель, оставил меня в этом году, ушёл, даже не простившись.
Ах, мой Боже, какая странная эта жизнь, сколько в ней тайн и сокровищ, надо только отыскать своё и беречь его, сколько сможешь, пока бьётся сердце в груди.
Он беспокойно вертелся, раскрывался, накрывался, ему было то холодно, то жарко.
Огоньки пламени в камине затухали, гроздья винограда на потолке теряли свои очертания, скрывались в подступившем полумраке, слышалось бойкое тиканье золотых часиков, позванивающих как серебряные шпоры на сапогах древнего рыцаря. Вот и угас последний огонёк.
Теперь светились только глаза Моцарта. Через несколько дней Прага услышит моего рыцаря бесконечной любви, «Дон Жуана». Как его примут? «Фигаро»-то был принят с распростёртыми объятьями, он всюду сеял смех, веселье. А здесь сама преисподняя смеётся над тем, кто всю свою жизнь срывал прекрасные розы, сжигал их, и тут же бежал к другим, если же встречал препятствие на пути, не задумываясь, пускал в дело шпагу.
Знаю, публика любит смеяться в театре, она боится печали, не хочет хмуриться, потому-то мы с Да Понте и назвали оперу весёлой драмой, dramma giocoso, чтобы зрители не убежали немедленно, прочитав афишу. Людей интересует скорее зрелище, нежели серьёзная музыка.
Моцарт уже бродил в сновидениях. Он видит себя где-то в глубине волшебного сада, ограда из золотой решётки, у ворот его встречает сам дон Жуан, Лепорелло ходит за ними как тень и постоянно низко кланяется. Моцарта ведут к небольшому языческому храму. На первых ступенях Венерины дочери протягивают им бокалы с шампанским.
Дон Жуан поднимает свою чашу высоко к звёздному небу:
"Пусть живёт тысячелетняя любовь!"
Моцарт сдвигает с ним свой бокал и тихо произносит:
«Любовь-это Бог!"
Дон Жуан язвительно хохочет, допивает вино. Пламя греческого огня освещает стройные колонны храма Венеры. За каждой колонной Венерины дочери улыбаются загадочными улыбками, напоминавшими Моцарту Мону Лизу. Дон Жуан берёт его под руку и отводит к ближайшему кустарнику, там стоит наготове Лепорелло с красивым плащом в руках. Дон Жуан заговорил красивым виолончельным голосом с бархатной глубиной, сладко и головокружительно-льстиво:
«Мой Амадей, Рыцарь Золотой Шпоры, сегодня вечером мы поменяемся ролями. Мы выпили сегодня на-брудершафт, теперь ты будешь мною, а я тобою. Пожалуйста, одолжи мне на часок твой плащ, вот мой тебе взамен».
Немедленно подскочил Лепорелло, его руки так и замелькали, туда-сюда, от Моцарта к дону Жуану и обратно.
Через минуту оба рыцаря стоят друг перед другом переодетые, словно собрались на маскарад. Снова в руках бокалы с вином, снова тост, на сей раз его произносит только Моцарт, он повторил:
«Любовь есть Бог».
В ответ - новый взрыв издевательского смеха дона Жуана, он машет рукой и в моцартовом плаще направляется к храму Венеры. Моцарт кричит ему вслед:
«А мне-то что делать?»
Дон Жуан отвечает с гордым видом:
«Будь достойной заменой испанского гранда, Лепорелло к твоим услугам!»
Моцарт не в состоянии сдвинуться с места, Лепорелло подводит к нему арабского жеребца, придерживает стремена, хочет помочь оседлать коня, сам сияет белоснежной улыбкой. Демонический зверь так и сыплет искрами из глаз, нетерпеливо, как в танце, перебирает ногами, так что пыль столбом.
Моцарт-дон Жуан отказывается запрыгивать на него. Тогда конь бросается вперёд и улетает в звёздное небо, проносится по Млечному пути и исчезает. Моцарт прогоняет Лепорелло и направляется за доном Жуаном, за своим двойником, он хочет видеть, чем тот будет заниматься в его плаще, под его именем.
Вот двойник проходит первую лестницу, вдруг ему закрывает путь архиепископ Иеронимус Колоредо, величавым жестом он протягивает руку:
«Кто позволил? Этот презренный, кого я велел прогнать из дворца, дерзает переступить порог храма Венеры!»
Моцартов двойник выхватывает шпагу из ножен, приставляет к груди грозного Колоредо:
«Я не привык, чтобы мне перечили. Не хочешь ли отведать острия моей шпаги, прочь с дороги!»
Колоредо зашипел, повернул голову к слугам:
«Убрать его!»
Кровь обоих двойников вскипела, дон Жуан в костюме Моцарта вот-вот проткнёт архиепископу сердце, однако настоящий Моцарт кричит:
«Стойте, я дон Жуан, я ручаюсь за Моцарта, он пришёл со мной!»
Имя испанского гранда действует на архиепископа, как плеть на козу, его будто подменили, он нижайше кланяется:
«Добро пожаловать, дон Жуан, конечно, ваш слуга Моцарт может войти, я не знал, что он пришёл объявить о вашем прибытии».
Немедленно слуги с оружием выстраиваются шпалерами, через которые, высоко подняв головы, шествуют оба Моцарта.
Перед вторым лестничным маршем вырастает новое препятствие - граф Арко! Он злобно хихикает, увидев перед собой Моцарта:
«Ему не достаточно того, что однажды он уже получил от меня по заднице! Или тебе это так понравилось, что ты мечтаешь ещё об одной порке?»
Повторяется сцена со шпагой, опять вооружённые слуги окружают мнимого Моцарта, но рядом с ним сразу вырастает настоящий в костюме дона Жуана, и граф Арко, конечно, кланяется:
«Простите, кабальеро, что ваш приход омрачён этим...», - он кивает на ненастоящего Моцарта, а настоящего спрашивает:
«Как вас представить госпоже Венере?»
«Дон Жуан!»
Снова поклоны, снова шпалеры, но когда неправильный Моцарт проходил за своим двойником, граф Арко дал знак стражникам, и те скрестили перед ним оружие, закрывая проход. И тогда правильный Моцарт, будучи в костюме дона Жуана, указал на двойника царским жестом:
«Пропустите его, он со мной».
Как же при этом он дрожал от гнева, ему хотелось проткнуть шпагой ненавистного графа, свести старые счёты с мерзавцем. Он напряжённо ждал нового препятствия после третьей лестницы. Неправильный Моцарт шёл впереди и своей широкоплечей фигурой закрывал обзор перед входом в храм. Из открытых дверей разносилось прекрасное птичье пение.
Амадей увидел в ярком свете необыкновенной красоты дрозда. Птица была, очевидно, последним звеном в цепи суровых испытаний перед троном Венеры, прекрасные глаза которой уже обращены навстречу путникам.
Но дрозд не хочет впустить их, и тогда разгневанный кавалер грозит птице шпагой, хочет пронзить её:
«Я сам Моцарт, прочь с дороги, не то... », - но тут настоящий Амадей подставляет свою красивую руку, словно просит о милости, не произнеся ни слова.
И тогда дрозд запел так красиво, что неправильный Моцарт выронил из рук шпагу, и из глаз его брызнули слёзы... Дрозд пел, сидя на открытой ладони Амадея, и весь Олимп вокруг Венеры излучал улыбки, не улыбались только хмурые лакеи архиепископа и графа Арко, для них был закрыт вход в святилище, где властвует сердце, где царствует любовь.
А дрозд всё пел и пел на моцартовой ладони, потом перелетел на яблоневую ветвь и продолжал петь оттуда. Вдруг просвистела секира, запущенная графом Арко, и цветущая ветка упала на землю вместе с дроздом...
Моцарт вскрикнул, он проснулся с холодным потом на лице. Первые лучи солнца пробирались сквозь оконные ставни, возвещая наступление нового дня. Хотелось подышать. На воздух, на воздух! Он тихо встал, оделся, взял плащ и треуголку и на цыпочках покинул спальню, где тихо спала Констанция.
- 2 -
Жизнь на дворе Бертрамки уже вовсю кипела. Из хлева пахло молоком, оттуда доносилось спокойное пение старой Анны, она доила корову. Он вспомнил странный сон, стал искать в нём какой-то смысл. Там было много путаницы, но чувствовалось некое зерно правды.
Пошёл по тропинке к своему столу, наклонился, погладил маргаритки, что расположились возле скамьи в траве.
Внизу под Бертрамкой просыпалась стобашеннная Прага. Сейчас она была окутана розовым покрывалом октябрьского тумана, башни указывали в небо как перстами, давая клятву верности и любви.
Вдруг... он вздрогнул, от беседки полилось пение дрозда. Стал искать глазами невидимого певца, опять вспомнил этот сон. Как там, у храма Венеры, он протянул руку ладонью вверх и ждал, что птица слетит к нему. Не слетела. Собрал орешки и положил у беседки, откуда слышал нежное пение. Наконец, он его увидел.
Дрозд с пёстрым брюшком сидел на самой высокой ветке орешника и распевал в своё удовольствие. Это был необычный певец, он не просто пел, а иногда подражал посторонним звукам, которые слышал.
Вот повторил голос козы, вот изобразил звонок с её шеи, и опять поёт. Шутит, смеется, наслаждается. Дроздова песня, такая красивая, похожая на ту, что приснилась, ту, что он слушал, стоя перед троном Венеры в обществе дона Жуана.
Как бы мне хотелось так петь, как ты, братишка-дрозд, если бы я мог лететь, куда захотелось, как ты летишь. Петь себе, своему сердцу, людям, Богу. Я бы тогда схватил перо и записал песню, не думая, что мне вернут её, пожимая плечами, что она не соответствует другим модным птичкам, живущим под солнцем.
Пой, дрозд, пой свою песню, ты и не знаешь, как много сегодня утром она для меня значит. Не надо бояться быть смешным, не надо ни перед кем прогибаться. Почему ко мне пришли сегодня ночью муфтий и Арко? Чтобы растравить старые раны?
Дон Жуан сделался Моцартом, снизошёл до его одежды, и с ним обращались, как с лакеем. Зато перед мнимым доном Жуаном склонялись только потому, что на груди у него золотая цепь, и облачён он в одежды испанского гранда. За одеждой они не видели человека.
Но дрозд со своей песней сел на мою ладонь, правда в этом сне могла восторжествовать. До тех пор, пока я был в лакейских нарядах, пока я пел для них, для их роскоши, к которой они привыкли, мне улыбались, аплодировали, но как только я попытался заговорить с ними как равный, все отвернулись и стали закрывать передо мной двери. Потому что у меня нет ни знатного титула, ни пышного замка, только клавир, скрипка и сердце. Ты ведь понимаешь меня, братишка-дрозд?
Он подошёл поближе к беседке, под ногами заскрипели камушки, дрозд умолк и улетел. Моцарт поднялся на самый верх холма, стал любоваться проснувшейся Прагой, снявшей с себя покрывало под лучами солнца. Как странно, меня здесь, в чужой стране понимают лучше, чем дома.
Прага, я буду петь для тебя, как этот дрозд, от сердца к сердцу. Прими мою песню. Я благодарю тебя за понимание, за приют, за то, что дала мне силы создать новое произведение.
Моцарт постоял на Чёрном холме у креста под липой, посмотрел на виноградники, на пастуха в широкополой шляпе, гнавшего овец. Вот он низко кланяется встречному господину в треуголке. Пора возвращаться. Моцарт начал спускаться, тихо напевая. Он думал про дрозда, и в который уже раз остановился, вытянув руку с раскрытой ладонью...
Замолчал, прислушался, пошёл дальше и снова запел. Он дал себе обещание, всегда петь так, как велит ему сердце, петь не только для сегодняшнего дня, но на века, как этот дрозд, получивший свою песню от отца, праотца... и так до Адама.
Подойдя к бассейну, он услышал голоса:
«Пан Моцарт! Пан Моцарт!», - это кричала пани Людмила:
«Слава Богу, вы нашлись, мы уже беспокоились, не случилось ли что с вами. Пан Душек послал меня вас искать, ждут к завтраку!»
Моцарт прибавил шагу, обогнал пани Людмилу и вбежал в салон с радостным пожеланием доброго утра. Душки спрашивают удивлённо:
«Где ты был в такую рань?»
Моцарт смеётся:
«Я был на уроке. А что вы смотрите так недоверчиво?»
«У кого?»
«У Дрозда. Да-да. Дрозд читал мне лекцию, друзья, но какую! Век её не забуду!»
И с аппетитом взялся за кофе, а Душек уже отдавал распоряжения Мартину, чтобы запрягал, они с Моцартом уезжают сейчас же. Сегодня генеральная репетиция «Дон Жуана».
-------------------------
ГЛАВА 12. НОЧЬ УВЕРТЮРЫ К "ДОН ЖУАНУ"
- 1 -
В тот октябрьский день Бертрамка была окутана туманом. В виде капелек, он блестел на бутонах роз под окнами моцартовой спальни, это уходящее лето оставило свои слёзки, расплакалось, когда столкнулось с суровой осенью. По двору с мрачным шелестом метались золотые каштановые листья.
Зато в доме было живо и весело. Во всех комнатах гости, среди других здесь была почти вся бондиниева труппа. Пили кофе, вроде бы непринуждённо беседовали, хотя чувствовалось некое напряжение, ну, разумеется, ведь завтра премьера.
Моцарт веселее всех, а уж он-то понимает, что деваться некуда, увертюры нет ещё на бумаге, и каждый, шутя или всерьёз, напоминает ему об этом. Кроме одного блистательного господина. Высокий, сухощавый, он говорит мало, зато каждую реплику подаёт как подарок.
Вокруг него образовалась особая странная атмосфера, дамы просто тают от загадочного огня его глаз чернее ночи, как под итальянским солнцем, кусочек которого он, видимо, привёз с собой. Всё это развлекало Моцарта, и он всячески старался переключить всеобщее внимание на итальянца.
Тем временем Гвардасони, озабоченный одной лишь мыслью об увертюре, сверкал глазами, многозначительно поглядывая то на Бондини, то на Басси, Сапоритиову, Мицелёву, Бондинёву, но напрасно он покашливает и постукивает по своей табакерке: все увлечены появившимся мужчиной в тёмном костюме, с ленточкой цвета красного вина в белой косичке.
Он говорит на ломаном немецком, но как только разговор перескочил на итальянский, слова, как золотые дукаты, так и посыпались вокруг, и речь его зазвучала как со сцены.
«Синьор Казанова, я бы на вашем месте кое-какие темы обходил, а то и вовсе помалкивал бы, как в монашеской келье».
Казанова вопросительно смотрит на Моцарта:
«Что вы имеете в виду?»
Моцарт:
«А вы не понимаете? Некоторые вещи неудобно обсуждать в присутствии прелестных девушек и не менее очаровательных дам, не думаете же вы, что ваши намёки им непонятны?»
Казанова завертелся в кресле и торжественно произнёс:
«А я бы на вашем месте, мой милый Амадей, сел за клавир и высказал все свои мысли через музыку, как это умеете делать только вы, зажигая в душах огонь».
«Премного благодарен, синьор Казанова, за ваш красивый комплимент, но я вынужден ещё раз попросить вас», - тут он залез в карман, вытащил кулёчек с конфетами и протянул их Бондинёвой, - «Смею ли предложить вам бон-бон, что, кажется, рифмуется со словом поклон.
Что касается моей музыки, то боюсь, сегодня она была бы слишком озорной, эдакая проказливая мордашка. Вы тут все чего-то от меня ждёте. Я вижу эти тайные перешёптывания. Если спрошу, мне немедленно скажут: когда напишешь увертюру».
Гвардасони, который дождался, наконец, нужно темы, хлопнул его по плечу:
«Вот-вот, и если позволите, в прозе. Хотелось бы вернуть вас с небес поэзии на землю, маэстро».
Моцарт взял Гвардасони под руку:
«Поэзия и Музыка, прекрасные сёстры. Зачем слова? Мой клавир ещё не онемел. Не могу отказать знаменитым артистам, мерси», - и смешной походкой отправился к клавиру.
«Сыграйте нам, пожалуйста, увертюру к «Дон Жуану», которую мы так долго ожидаем и лишь на Бога уповаем», - он недоговорил, Моцарт выскочил из-за клавира, смеясь:
«Оказывается, наш милый Доменико умеет сочинять стихи, а я-то думал, что только о Сюзанне он вздыхает в ванне, её он обожает и горы золотые обещает, но когда пора к делу перейти, он понюшку в нос - и прыг в кусты. Нет, нет, нет, простите меня, милые дамы, это всего лишь игра словами, и лучше бы я умел остроумно помалкивать, как синьор Казанова».
Выполнив этот словесный кульбит, Моцарт вернулся к инструменту и заиграл. Но что это была за музыка! Настоящая карусель. Он раскачивался туда-сюда, весело подпевал, стучал ногой в такт, а когда всех окончательно развеселил, перешёл вдруг к лунному созерцанию.
И общество с удовольствием подхватило это настроение, они окружили клавир как грибочки, увлечённые шутником, и его пальцы выколдовывали прелестные мелодии, будто занесённые сюда дуновением ветра. Все покорились ему, кроме Гвардасони. Тот сидел хмурый, вертел в руках золотую табакерку, а на пухленьких пальцах злобно посверкивали бриллианты, точно так же, как сыпались гневные стрелы из его тёмных огненных глаз.
А Моцарт забыл обо всём, говорил всё, что хотел, и никто ему не перечил, ничего от него не требовали. Клавир слушался его волшебных рук. Заменяя собой целый оркестр, он выдавал множество красок, как и та великолепная осень 1787 года, что расположилась вокруг Бертрамки в золотых и багряных тонах виноградников, лип, каштанов, кленов, в синих небесах, в белых островках снега.
Гвардасони, наконец, решился. На удивление тихо - он был человек воспитанный - встал, обошёл всех гостей, каждому что-то шепнул. Во время короткой паузы, пока Моцарт опустил руки для отдыха, он вытащил из кармана часы, и они зазвонили. Все вслух считают: шесть, семь, восемь.
Гвардасони как тигр набросился на маэстро:
«Мой Боже! Восемь часов! А у тебя нет ни одного такта увертюры! Амадей, как ты себе это представляешь?»
По-детски невинные глаза Моцарта обратились к багровому лицу Гвардасони:
«Не бойся, завтра всё будет в порядке».
«Но как всё может быть в порядке, если у тебя нет ни строчки, когда ты собираешься увертюру сочинять?»
Тут Моцарт встал с большим достоинством и произнёс:
«Я ничего не должен сочинять, в этом нет необходимости, у меня есть не одна, а целых три увертюры, к вашему сведению!»
Гвардасони завопил:
«Где они? Скорее дай мне одну, я тут же отвезу её в театр, там давно заказаны копиисты, так, где же они?»
Моцарт не пошевелился, только указал на Душка и Басси:
«Скажите-ка, есть у меня три увертюры к «Дон Жуану» или нет?»
Те соучастливо засвидетельствовали:
«Амадей говорит правду, у него есть три увертюры».
Гвардасони бросается к клавиру, трясущимися от волнения руками перебирает ноты, будучи близоруким, носом водит по бумаге, не то, не то:
«Где же они, Амадей, прошу тебя, копиисты ждут, не задерживай!»
Внезапно Моцарт перестал смеяться и тихо спросил:
«Где? Здесь!», - и постучал пальцем по голове, изобразив при этом скульптуру мыслителя.
Гвардасони застонал. В этом жалобном звуке было всё: и удивление, и возмущение, и что теперь делать, и в душе Бог знает что, но наяву только проскрипело:
«Ты пьёшь мою кровь!»
Моцарт знал волшебные слова. Пока импресарио вытирал пот с лица знаменитым белым шёлковым платком, Амадей принял теперь позу воина на посту и отчеканил:
«В котором часу вам угодно получить рукопись увертюры на стол?»
Гвардасони выпучил глаза:
«Ты это серьёзно?»
«В котором часу?»
Всё общество внимательно следило за дуэлью, даже Казанова оставил свою дипломатическую сдержанность и с интересом прислушивался к разговору. Гвардасони снова почувствовал себя генералом. Выпрямился, от волнения ни следа, гордо, глядя прямо в глаза Моцарту, заявил:
«В семь утра я пришлю сюда копииста за рукописью, идёт?»? - он протянул пухлую гурманскую лапу, Моцарт вложил в неё свою гибкую белую руку, словно цветок упал в зевающую пасть сенбернара, ответил:
«Идёт!»
К Моцарту подошёл Душек:
«Всё приготовлено...», - но не договорил, Моцарт живо повернулся к нему, и пальцем в грудь:
«И ты, Брут», - повернулся к гостям, - «но чтоб вы знали, я еду с вами в Прагу».
«Ты с ума сошёл!», - воскликнул Гвардасони, а Моцарт мягко отвечает:
«Совсем нет, генерал, дело в том, что я совсем забыл, у меня назначена важная встреча на Темпловой улице, мы через мгновение будем там, пошли, поехали, до полуночи ещё много времени».
Гвардасони снова вскочил, замахал платком перед лицом Моцарта:
«Ты никуда не поедешь, знаю я твои заседания на Темпловой улице, ты дал обещание перед всеми...», - Моцарт отвечает повышенным тоном:
«Обещал и выполню, но с условием, что поеду с вами в Прагу, ну, заскочим на Темпловую улочку».
Между тем пани Жозефина объявила, что экипажи готовы, все стали быстро собираться, народ хлынул во двор со словами:
«До свидания, Моцарт, ждём вас завтра у пульта!»
Моцарт хотел броситься за ними, да не вышло, с одной стороны ему руку на плечо положила Жозефина, с другой Франтишек Душек:
«Останься дома, Амадей, для тебя нет места в карете, и ведь ты пообещал, что в семь утра сдашь рукопись».
Но Моцарт не желал оставить свою роль проказника, он вырвался из дружеских рук, выбежал на террасу и закричал, обращаясь к Гвардасони:
«Я всё же еду с вами, подождите, дружище!»
Гвардасони как раз усаживался в карету, как только увидел Моцарта на лестнице, прорычал:
«Ты пьёшь мою кровь!», - затем тем же голосом кучеру: « Поезжайте, presto, prestissimo!»
Моцарт хохочет, умирает со смеху, как же шустро дёрнулись кони после команды разъярённого импресарио, карету даже качнуло в сторону на повороте при этом рывке. Снизу доносятся голоса со словами прощания из карет, исчезающих в каштановой аллее, сверху Моцарт машет им рукой, стоя на террасе.
- 2 -
Голоса смолкли, ненастная мгла накрыла Бертрамку. Моцарт вернулся в комнаты, ласковое тепло обняло его, но как не хотелось приниматься за работу!
«Давайте посидим, поболтаем, здесь так хорошо. Наконец-то мы одни, никто не станет торопить меня, когда же я напишу увертюру, почему до сих пор не написал. И вообще, я голоден как волк!»
«Вот это разговор», - сказала пани Жозефина, - «не только искусством, но и мясом, не говоря уж о хлебе, жив человек».
Она дала знак пани Людмиле, стоящей в дверях, и та поспешила на кухню. Скоро стол был накрыт вкусной, дымящейся едой. От запаха Моцарт нарочито глотает слюни, и возмущается, какой же он всё-таки материалист. Потекло приятное застолье, замечательная еда, красное вино, хороший кофе.
Часы отбивают девять, десять, пол-одиннадцатого, Моцарт не обращает на них внимания, делает вид, что не слышит, вспоминает всякие истории из своей богатой жизни, так что ни Душкам не хочется рушить его прекрасное настроение, ни Констанции. Она так и светится улыбками, здесь исполняют все её желания и даже прихоти, знают о зародившейся в ней новой жизни, что к рождеству появится малыш.
Это был чудный квартет: Франтишек Душек, Жозефина Душкова, Моцарт и Констанция, четыре прекрасных музыканта дружески беседовали, и солировал всех больше, конечно, Амадей. Ему было хорошо в этот день, он всё время болтал, иногда что попало, ещё с утра начал, всё стишки складывал и над друзьями подшучивал.
И все понимали, что он прячет своё волнение перед завтрашним днём, когда люди впервые познакомятся с его детищем. На знаменитых подмостках впервые прозвучит его «Дон Жуан», дело всех его надежд, работа, где он проявил себя так, как хотел и чувствовал, не оглядываясь налево и направо, на архиепископа, воеводу, короля, императора, сочинение, которое появилось из сердца, где зародилось с любовью и благодарностью к городу, принявшему его как родного сына.
Это был его ответ, опера «Дон Жуан», посвящение Праге.
Так и провёл он сегодняшний день, веселился, шутил, коверкал слова, проказничал как мальчишка, настроение всё время менялось, иногда вдруг замолкал, а то буйно радовался, или молча крутил в руках платок, нервозно протирал им уголки рта.
Жозефина принесла розы, поставила их среди свечей, бутоны раскрылись в тепле. Амадей, почувствовав свежий запах, очнулся, словно вернулся издалека, молча, провёл глазами по цветам, по лицам друзей, его взгляд остановился на Констанции, на её животе...
«Ну, что ж, Амадей, мы пойдём, - сказал Душек, - завтра у нас великий день, и тебя ждёт ещё большая работа, мой милый. Я даже приготовил для тебя отличное новое перо из нашей лебедихи. Ты всегда ею любуешься в нижней даче, в Пелотовце, когда она кружит возле своего мужичка-лебедя. Тебе понравится им писать, иди, посмотри».
Моцарт, в ту минуту глядя на Душка, вспомнил покойного отца Леопольда. Именно так, с любовью, но твёрдо, говорил он с ним, когда мальчишке не хотелось учить заданный урок, и он начинал поглядывать на постель, придумывал всякое, лишь бы открутиться от работы.
Отец говорил тогда ласковым, но приказным тоном, именно так звучал сейчас голос Франтишка. Амадей рассмеялся:
«Знаешь, что меня развеселило? Ты сейчас невероятно похож на моего отца. Тебе осталось только сказать: basta!, как он говорил. Это у него означало, конец разговорам, садись и пиши, короче, basta! Если бы папенька завтра был здесь со мной, послушал бы оперу, в которой звучит настоящий голос его сына! Впервые от души.
Отец был всегда чрезвычайно осмотрительным человеком, он советовал мне, как надо писать, чтобы понравиться. Я был молодым, когда начинал, видел вокруг множество чудовищ, льстивых и завистливых, они нашёптывали влиятельным интендантам, что не всё так, как надо.
Короче, папенька хотел, чтобы я угодил всем, задающим тон, тем, кто угадывает направление, и, не смотря ни на что, я старался работать по своим собственным правилам и добивался своего, чем дальше, тем больше. И вот, наконец, полностью воплотил их в «Дон Жуане», это моё первое сочинение, написанное без оглядки на принятые вкусы, я сделал его, так, как обязан был сделать, и теперь я говорю: Basta! »
Моцарт подошёл к столу, где была приготовлена бумага и фарфоровая чернильница, полная чернил. Он погладил Душка по руке, помолчали. Отец Леопольд стоял сейчас между ними, оба это чувствовали. А за их спинами улыбались две супруги, Жозефина и Констанция, каждая о своём и каждая по-своему. Они любовались розами, наслаждались их запахом. Часы пробили одиннадцать.
«Доброй ночи, Амадей, храни тебя Господь. Доброй ночи, Констанция, следи, чтобы он не заснул, будь ему ангелом-хранителем», - сказал Франтишек, а Жозефина добавила:
«Когда ему спать, перед ним целая увертюра! - она посмотрела на Амадея, - Доброй ночи! В семь утра завтрак будет на столе, пани Людмила приготовит, чтобы вы подкрепились для нового очень важного дня».
- 3 -
Моцарт вошёл в свою комнату. На столе увидел миску с яблоками, грушами, виноградом. В свете пламени фрукты выглядели, как только что снятые с ветки, так и просили: возьми меня, съешь. И Моцарт взял, ведь это давало оправдание тому, чтобы ещё некоторое время не садиться за работу, к винограду он добавил орешков, пока-то он их почистит...
«Какую гармонию я изобрёл, сказочное наслаждение, Констанция, попробуй, орех и вино», - и снова, и снова раскалывает орехи, один себе, другой для Констанции, и вдруг попросил:
«Ты не могла бы приготовить мне пунш?»
Констанция знала, что дело дойдёт до пунша, он вскоре был готов и стоял на столе, но Моцарт уже начал работать. Он отодвинул бумагу, взял бокал с пуншем в ладони и блаженно вдохнул запах напитка:
«Ах, какое наслаждение. Сейчас писать, потом - спать!»
«Вот в этом весь ты, всё играешь словечками, всё шутишь, и именно тогда, когда тебе предстоит важнейшая работа».
«Ну вот, теперь ты начинаешь! Пунш пахнет как в сказке. Расскажи-ка мне что-нибудь, этот запах напоминает «Тысяча и одну ночь». Я чувствую себя султаном. Волшебные пары, исходящие из бокала, уносят меня в далёкие места, где нет бумаги с увертюрой, нет пера с чернилами, где цветут лотосы и поют жар-птицы, и улыбается прекраснейшая женщина по-имени Констанция.
Она приговорена к смерти, но будет помилована, если угодит мне, как та, над которой уже был занесён меч, но рука палача замерла, потому что длинный язычок успел начать новую сказку, чем отодвинул казнь на тысячу и одну ночь, а потом и вовсе отменил её, и получила она взамен райскую роскошь. Слышишь, Констанция, ты знаешь меня, я не люблю работать в одиночестве, поэтому - рассказывай».
Он пил сладкий напиток, причмокивал от удовольствия, нарочито наслаждался его запахом, ловил носом пары, летящие из бокала, короче, проказничал. Констанция начала рассказывать про Алладина и его волшебную лампу, перо заскрипело. Снаружи завывал ветер, а тихое пение пера записывало устрашающие шаги статуи командора, страх дрожащего Лепорелло.
На лице Моцарта по-детски чистое выражение, ужасы все на бумаге, он укладывает их на века в партитуру, а рядом звучит милый голос жены, рассказывает сказки Шехеразады. Снова выпил, снова расколол орешек, преподнёс угощение с царским поклоном рассказчице, вернулся к работе, перо его поёт, свистит, всхлипывает, так и летит по бумаге, ноты всё прибывают, белые и чёрные, как бесчисленные цветы на лугу.
Вдруг оба остановились, за окном заухал сыч. Что это? Жалобное уханье прозвучало ещё раз, а часы в другой комнате пробили полночь. Моцарт поднялся, подошёл к окну. Голова с каштановыми волосами, заплетёнными в косичку, отразилась в зеркале. Увидел своё утомлённое лицо, невольно отшатнулся: он стал похож на отца.
Около окна прохладно, надо помешать поленья в камине. Лишь дотронулся до заслонки, оттуда вылетела бабочка с крыльями Павлиний глаз. Моцарт радостно захлопал в ладоши и побежал за ней:
«Посмотри, Констанция, это проснулась весна, это счастливый знак. Посмотри, какие красивые крылья, это Павлиний глаз, иди сюда, не бойся!»
Мотылёк полетал в свете каминного огня и взлетел высоко к деревянному потолку, который будто расцветал, разрисованный ветками винограда, грушами и яблоками. Он уселся на одну из веток прямо над камином и в свете его и тепле раскрывал и закрывал свои крылья.
Моцарт полюбовался красоткой-бабочкой, невольно им разбуженной, и вернулся к столу. Полетели, вперёд, вместе с доном Жуаном. Нет больше угрожающих тромбонов, только блестящие скрипки и сверкающие флейты, мягкие виолончели и гобои. Сидишь, Павлиний глаз? Сиди, сиди.
Какой милый голос у Констанции - Амадей успевает наслаждаться его красотой, иногда посмеивается, но перо несёт его вперёд и вперёд.
Прошёл ещё час, Констанция встала, подложить в огонь поленьев. Павлиний глаз спит, Моцарт за столом сидит, уронив голову на партитуру.
«Амадей, пойди, приляг, я разбужу тебя через часик».
Он как ребёнок дал отвести себя и уложить в кровать. Констанция смотрела на это безобидное дитя, её мужа, музыкального гения. Он и во сне слышит музыку, пение своей души.
Она сложила руки на коленях, прислушалась к ходу часов. Похоже на звук падающих зёрнышек, одно за другим, секунда за секундой, зёрнышко за зёрнышком. Ох, не задремать бы самой! Встала, походила по комнатам, взглянула на часы. Пробило два. Вернулась в комнату Амадея, подошла к его кровати, смотрит, как спокойно он спит, лицо порозовело, отдохнул немного.
Жалко его будить. Несколько раз её рука останавливалась в воздухе, вот-вот дотронется, но нет, возвращается назад, ещё немного, ещё несколько зёрнышек падает в вечность. Но вот она решительно трогает его за плечо, шепчет:
«Амадей, слышишь, Амадей, вставай, пора!»
Он открыл глаза:
«Что это, где я?»
Оглядел комнату, прошло какое-то время, пока он пришёл в себя. Констанция помогла ему встать. Он нарочито громко зевнул и грозным шёпотом прохрипел:
«Ты пьёшь мою кровь!»
Оба ласково рассмеялись, и вот он уже за столом, снова перо побежало по бумаге, нотки спрыгивают, дон Жуан веселится, пенится шампанское. Моцарт уже не обращает внимания ни на огонь в камине, ни на Павлиний глаз, нет-нет, каждая секунда дорога.
В семь утра приходят копиисты, он обещал, увертюра будет готова, Вольфганг Амадей Моцарт, сын Леопольда Моцарта, что пообещал - обязательно выполнит. Basta!
На миг оторвался от работы, посмотрел на Констанцию, она дремала в кресле, голову положила на ладошку. Жаль бедняжку. Встал, нежно обнял и отвёл в спальню. Уложил в кровать, как мать укладывает дитя, она тут же закрыла глазки, а он уж бежит к столу.
Внимание привлёк какой-то шум от дороги внизу.
«Кого это черти несут среди ночи?»
Какой-то экипаж, остановился у ворот, залаяла собака. Моцарт ждал, что кто-нибудь откроет ворота, но нет. Виден свет в карете. Уж не Гвардасони ли?
Карета повернула назад, вот едет по каштановой аллее, свернула в сторону Праги, видны спины коней, руки с поводьями, тени пронеслись под золотыми кронами, и всё исчезло, как сон. Не привиделось ли? Он пошёл к столу, становится прохладно, надо добавить поленьев в огонь. Посмотрел на бабочку - спит, крылья закрыты.
Он снова за столом, ноты падают с пера. Ах, если бы он мог записать их столько, сколько у него в голове, сколько поётся в душе, чтобы отдать людям, чтобы всем стало радостнее на земле, пробудить окаменелые сердца, заставить плакать, сделать их мягче, чтобы счастье и рай наступили на земле.
Светает, ночь ушла. О, Боже, который час? Пошёл в соседнюю комнату взглянуть на часы. Без четверти семь. Ещё пару тактов и готово. Бросился к партитуре, последние нотки спрыгнули с лебяжьего пера, выбранного Франтишком Душком. Двойная тактовая черта, успел. Победа!
- 4 -
Отложил перо, голова упала на руки, глаза горят, сам бледен, не понимает, сон или явь. Просмотрел последнюю страницу, кое-что поправил. Вот шаги командора, вот шипит вино в руках дона Жуана, снова полетела жизнь...
«Дай вам Бог доброго утра, пан Моцарт! Пожалуйста, ваш завтрак», - Моцарт поднял глаза, увидел пани Людмилу с подносом в руках, сверкающий фарфор, запах кофе.
«И копиисты уже сидят в кухне, только что пришли. Я им сказала подождать, пока вы позавтракаете. И им дала чего-то перекусить, замёрзли, бедняги, там сегодня мокро».
Моцарт немедленно бросился в кухню, дружески приветствовал копиистов, верных сотрудников, без них не было бы оперы. Их было двое, они с аппетитом пили кофе. Двери отворились, вошёл Франтишек Душек:
«Доброе утро, Амадей, ну, что?»
Моцарт выпалил:
«Готово! Даже за пятнадцать минут до семи, как раз хватило времени проверить последнюю страничку и посыпать порошком на нотные головки».
Пошли в комнату смотреть работу, но сделали первый шаг, и Моцарт приложил палец к губам: «Тсс!», другой рукой указал на кровать, где спала Констанция, слабый огонь догорающих свечей озарял спокойное милое личико. На цыпочках ходили и собирали страницы, разбросанные повсюду вокруг, сложили их в одну пачку и опять на цыпочках вышли в кухню.
Там копиисты стоят уже с открытой сумкой наготове в ожидании долгожданного трофея. Снизу слышится ржание коней. Едва уселись, карета рванула с места, скорее, обрадовать директора Гвардасони, кони бросились вскачь и исчезли в предрассветной мгле.
Последние золотые листья каштанов засыпали их след, падая на землю в объятья утра 29 октября 1787 года. Бертрамка просыпалась, под окнами спальни последние бутончики склонили головки, в надежде получить ещё хоть немного солнца. На улицах Праги театральные работники расклеивают по углам домов афиши:
«Сегодня премьера, «Дон Жуан», опера с музыкой пана Вольфганга Амадея Моцарта».
-------------------------
ГЛАВА 13. ЗНАМЕНИТОЕ КРЕЩЕНИЕ "ДОН ЖУАНА"
В ДЕНЬ 29 ОКТЯБРЯ 1787 ГОДА В ПРАГЕ
и весёлые крестины на Бертрамке.
- 1 -
Как Амадей ни упирался, ему пришлось после ухода копиистов лечь в кровать. Сам Душек укладывал его, как настоящий отец. О Леопольде Моцарт всё чаще вспоминал в последнее время, особенно, когда видел заботливые глаза друга.
Душек смотрел на жизнь практичнее и размышлял более приземлённо, чем он. Эпопея рождения «Дон Жуана» подошла ко дню премьеры.
Теперь очень важно так подать её людям, чтобы событие это неизгладимо врезалось в память не только сегодняшней публике, но и вообще обществу, этому избалованному дитяти, которого забавляет только то, что движется, бойкое и игривое, которому нет дела до глубин неожиданных вопросов, способных сломить и великана.
Амадею не хотелось обсуждать эти темы, и он послушно пошёл в кровать, а более всего ему хотелось побыть одному. Он закрыл глаза, сделал вид, что спит.
Когда закрылись двери, он тут же глаза открыл, осмотрел комнату.
Ну вот, это произойдёт сегодня. Сегодня он вынесет на суд зрителя такую оперу, о которой всегда мечтал. Он писал её легко, с удовольствием и с любовью к Праге. Как никогда прежде, не волновался, что придётся что-то менять. Знал, оперу ждут и примут без оговорок.
Как спокойно и тепло. Посмотрел на камин. Поленья разгорались, озаряя разрисованный потолок. Яблоки, груши, гроздья винограда - всё как живое. Бабочка спит на виноградной лозе. Жаль, что крылья закрыты, красивые крылья с удивительным глазом.
Спит и Моцарт, провалился в беспокойный сон. Руки на одеяле вздрагивают, будто показывают вступления инструментам оркестра. Спал недолго. Проснулся и сразу вспомнил: сегодня премьера. Больше спать нельзя. Вскочил, оделся, бросился в кухню.
Пани Людмила вздрогнула от неожиданности, она как раз в тишине гладила для него рубашки. Спрашивает с утюгом в руке:
«Что не спится вам, пан капельник? Будете вечером утомлённым, если сейчас не отдохнёте».
«Уже отдохнул, свеженький, как огурчик. Мне достаточно пары часиков. А где Констанция?»
«Они с милостивой пани Жозефиной уехали в Прагу, чтобы не шуметь здесь. Поехали за покупками. Вечером будет много гостей, и у пани Жозефины всё должно быть в порядке».
Моцарт присел на лавочку и стал смотреть на ловкие руки добрячки пани Людмилы, как начинают сверкать его рубашки в её заботливых руках.
«Сколько их у меня на сегодня?»
«Три, вот уже почти готовы».
«Почему три, зачем столько?»
«Милостьпани говорила, что в вашей опере два действия. Значит по одной на каждое, да ещё одну, чтобы ехать на Бертрамку, чтоб не простудились, пан Моцарт. И всегда лучше больше рубашек».
Моцарт благодарно рассмеялся, приятна такая милая забота, как от матушки. Двери открылись, и в кухню вошла белокурая малышка-Нанинка с бутончиком в руке.
«Ну и ну, к нам гости. Барышня, где это вы нашли такую розочку? Подарите мне!»
Нанинка спрятала цветочек за спину:
«Нету!»
«Ах ты, волшебница, куда ж она делась?»
«Улетела!»
Моцарт снова переключил внимание на пани Людмилу, а та была счастлива тем, что милый пан Моцарт сидит с ней запросто, беседует. Её лицо раскраснелось, рубашечку берёт с такой нежностью, словно от её прикосновения зависит здоровье пана и успех его оперы.
«Как мне благодарить вас, пани Людмила? Вы такая милая, похожи на мою маменьку. Это несправедливо будет, не отблагодарить человека, как он того заслуживает, за такую прекрасную работу».
«Чем меня благодарить? А вот видеть бы мне вас всегда весёлым да здоровым.
Ваша музыка даёт столько радости, что та малость, что мы для вас можем сделать, не стоит разговоров. Боже мой, вы такой господин, видели целый свет, а так просто со мной тут разговариваете... А я-то глупая, разболталась, не сердитесь на меня!»
Моцарт смотрел на добрую женщину, а сам неожиданно схватил Нанинку за локоток и притянул к себе, но та не испугалась, и ручку с цветком так и продолжает держать за спиной.
«Я хочу вас кое о чём попросить, пан Моцарт».
«Пожалуйста, говорите».
«Когда вам будут аплодировать, вспомните обо мне, я вам здесь тоже буду аплодировать душой. Я ведь вашу оперу у нас на Бертрамке всю слышала и знаю наперёд, что она людям понравится, как никакая другая».
«Конечно, как же мне о вас не вспомнить! Но на следующее представление я принесу вам билет, пани Людмила, будете сидеть в первом ряду, чтобы всех хорошо видеть, чтоб наблюдать за музыкантами и певцами также близко, как я сейчас наблюдаю за вашими руками, так виртуозно разглаживающими мои рубашки. Хорошо бы я умел так дирижировать!»
Пани Людмила смутилась, вспыхнула. Она сложила последнюю рубашку на лавку, поправила кружева и сверху положила кружевное жабо. В это время Нанинка дотронулась до руки Моцарта, и перед ним оказался цветок:
«А вот и прилетело!»
«Дай мне эту розочку!»
«Не дам!»
«Дай!»
«Тогда глаза закройте!»
Моцарт закрыл глаза.
«Вы подглядываете! Руками закройте!»
Моцарт послушался. Тогда девчушка засеменила ножками на цыпочках к рубашкам и положила на них розочку, затем вернулась и погладила его по руке:
«Уже!»
«Ну и где она?»
«Где-где, у меня нету! Улетела!», и показала пустые ручки ладошками вверх, вниз.
«Ах ты, волшебница!»
Снизу затарахтела карета, это дамы вернулись. Моцарт бросился встречать. Моросило, сырой воздух пробрался в комнаты. Вслед за дамами вошли Томаш и Матвей, они внесли ящик и сумку, потом ещё приносили из кареты всевозможные свёртки и пакеты.
Моцарт поинтересовался:
«Что это?»
«Много будешь знать, скоро состаришься, впрочем, всё увидишь после представления», - шаловливо заявила пани Жозефина, - «если вас командор не утащит в преисподнюю вместе с вашим другом дон Жуаном, чтобы не морочил дамам головы. Везде только о вас и говорят, куда бы мы ни заходили, о Моцарте и «Дон Жуане».
Но в этот раз Моцарт не был расположен к шуткам, он сообщил, что собирается в Прагу, в театр, посмотреть, что там происходит, как дела у копиистов.
«Может быть лучше, чтобы ты сначала пообедал? Не отпущу, пока не съешь что-нибудь».
Тут же было накрыто на стол, он ел мало, без аппетита, всё больше крутил в руках салфетку, а разговорами явно маскировал свои мысли. Обе дамы хорошо знали его, и одна из них дала указание запрягать.
Пани Людмила поспешила уложить рубашки и красиво отглаженный зелёный сюртук с золотыми пуговицами, и Томаш понёс сумку с премьерным гардеробом в экипаж, да так осторожно, будто это была корзина с хрусталём.
«Увидимся теперь только после первого акта, раньше тебе будет не до нас», - сказали Констанция с Жозефиной. Моцарт поцеловал дамам ручки, ещё раз поблагодарил пани Людмилу, ущипнул Нанинку за щёчку, сбежал с лестницы и уехал.
- 2 -
Карета от ворот Бертрамки осторожно повернула на каштановую аллею. Всё время моросило, жёлтые листья засыпали дорогу. Свернули на императорский тракт с золотокронными тополями, несущими вахту по краям дороги до самого моста перед Уездскими воротами.
Дежурный солдат отдал честь, он хорошо знал Моцарта, никогда не проверял документы. Моцарт напевал что-то, но не из «Дон Жуана», совсем другую мелодию, смотрел в окно на знакомые дома. Вот и Каменный мост с Мысливечковой мельницей, она вся закрыта мучным туманом, проехали Йезовитскую улицу, через Старомнестский рынок к Целетной, и кони остановились у театра.
Привратник Зима выбежал к экипажу, отворил дверцы, поклонился:
«Приветствую вас, господин Моцарт, я знал, что вы будете здесь с минуты на минуту. Ещё бы, сегодня такой день!»
Моцарт сразу пошёл к копиистам. Вошёл тихонько. Четыре головы даже не оторвались от работы, посмотреть, кто пришёл.
«Ну что, друзья, как далеко мы продвинулись?»
Только сейчас головы повернулись к вошедшему маэстро, вскочили, вытянулись по стойке «смирно». Моцарт рассмеялся и скомандовал:
«Спокойно, продолжайте, пожалуйста».
Посмотрел их работу:
«Да, дел ещё много, не буду вас отвлекать. Старайтесь, ребятки, начало в шесть, хотелось бы, чтобы было готово вовремя ».
Моцарт вышел из канцелярии, прошёл через репетиционный зал, дальше за кулисы, к работнику сцены, отвечающему за занавес. Обсудили, когда поднимать, когда опускать его. После увертюры он должен взлететь вверх немедленно. Работник кивнул:
«Не беспокойтесь, я буду внимательно следить за вашей рукой, всё будет точно».
Со сцены побежал к реквизиторам, уточнить, всё ли есть в наличии, и как там дела с бенгальским огнём, сработает ли безотказно адское пламя. Старый Стехлик, носатый, как будто мотыль расположился на его красном носу, при этом с вечным запахом вчерашнего алкоголя, насквозь им пропитанный, довёл до сведения маэстро:
«Не волнуйтесь, пламя будет такое, что вам у пульта станет жарко, так что лучше не высовывайтесь и не теряйте темпа».
Моцарт был доволен. Такие люди, колоритные натуры, работают с юмором, а за доброе слово горы для тебя свернут. От реквизиторов снова к работникам сцены. С каждым поговорил отдельно и от каждого услышал, что всё пойдёт как по маслу.
Начало смеркаться, стали появляться певцы, запахло косметикой. Духи, пудра, грим - эти запахи будили волнение. Забегали слуги со свечами. Пришёл Гвардасони, его командный голос отсылал кого куда, он не мог видеть человека в спокойном состоянии, тут же кричал:
«Что вы стоите, за что вам платят?»
Гвардасони разогнал всё закулисье, проверил, потрогал кружева, бархат, даже страусовые перья на столе дрожали под его орлиным взглядом.
«Где пан Моцарт?»
«Вот он, у занавеса»
Он завертел головой, увидел:
«Действительно, он здесь, и вправду. Добрый вечер, маэстро, ищу вас по всему театру, ну, как дела?»
«Вот решаю вопросы занавеса с паном Гавранеком, вы же знаете, занавес это ответственейшее дело».
«Конечно, конечно, но что у копиистов? Madonna mia! Народ уже начал заходить в театр, а увертюра ещё не расписана. Может лучше всё-таки взять ту, из Идоменея?»
«Ну, ещё чего! Хороша будет премьера! Всё сделают вовремя. Я недавно смотрел, сейчас допишут. Ну, задержим на минуту-другую!»
«Ох, не знаю, не знаю».
Гвардасони заговорщицки взял Моцарта под руку и повёл его к копиистам, там уже находился озабоченный Бондини. Но Моцарт, заглянув через плечо одного из тружеников, дипломатически подмигнул директорам и подвёл их к двери:
«Должен отдать честь копиистам, трудятся, как могут наилучшим образом, отойдём в сторону, чтобы не мешать».
Театр между тем заполнялся. Экипажи подъезжали один за другим, лакеи с факелами так и сновали от кареты к подъезду, прокладывая дорогу господам, чтобы не промокли. Пешеходы-то сразу попадали в театральный подъезд, а вот кареты стояли в длинной очереди, приходилось долго ждать.
В зрительном зале сегодня собрался весь высший свет Праги. Чешское дворянство в собственных ложах, в партере известные лица профессуры из Карлова университета. Вон там Выдра, Ингар, Пельцл, Длабач, Крамериус, тот, что поклонился седому аббату в Ностицовой ложе, Йозефу Домбровскому, вон братья Таммы, Вацлав, актёр и Карел, писатель.
Все регенты хоров из пражских храмов, представители музыкальной Праги, среди которых известные имена и скромные чешские музыканты. Все пришли сюда послушать новую оперу Вольфганга Амадея Моцарта.
Большое оживление наблюдалось на галёрке. Там были студенты, певцы из хоров - голова к голове. Конечно, не обошлось и без арфиста Цопанка, он снова занял место у колонны прямо над оркестром. Новые зрители всё прибывали и прибывали, и ему приходилось держаться за свою железную подругу, как обычно держался за арфу, чтобы не свалиться в яму.
Он терпеливо смотрел туда вниз, на оркестр, там уже начали выходить музыканты, настраивали свои инструменты. Недалеко от Цопанка стояли Гельд и Витасек, к ним пробирался Рыба, запыхавшись, он объяснял, что идёт пешком от самого Добржишского тракта, как и в прошлый раз, когда шёл по морозу на концерт 18 января.
Посмотрели на стрелки часов, они приближались к шести, а на пультах ещё не было нот. Вернее, там стояли закрытые папки, в них вся опера, но без увертюры. Неизвестно как, но эта новость разнеслась по театру, взволновала всех. Говорят, копиисты не успевают с перепиской голосов, а Моцарт написал увертюру только этой ночью.
Стало быть, оркестр не имеет возможности репетировать, и будут играть с листа, а успеют ли копиисты переписать партии - один Бог знает, ведь через несколько минут должны начинать. А ещё, по другим сведениям, будут играть увертюру из «Идоменея».
Театр охвачен волнением, люди ежеминутно вскакивали и заглядывали в оркестровую яму. Там сидели молчаливые музыканты, и вправду, не такие спокойные, как обычно. Неудивительно, играть увертюру к такой опере без репетиции, с листа, это вам не шутки.
Гвардасони ходил вокруг дверей канцелярии, ломая руки, не отваживаясь войти внутрь, в страхе, что сейчас услышит - не успеваем! Но тут двери раскрываются, как ни в чём ни бывало, весёлый Моцарт докладывает:
«Готово, увертюра переписана вся, до последней ноточки!»
Гвардасони вбегает, и с головы до ног его осыпают порошком, которым в это время обрабатывали многочисленные нотные листы. Моцарт выводит его под руку из канцелярии и мягко успокаивает, сдувая пыль:
«Не забудьте, как главный режиссёр, вы должны с начала спектакля сидеть в первом ряду на первом кресле, чтобы дать мне знак начинать».
«Madonna mia! Бежим туда скорее!»
Моцарт с копиистами быстро собрали ноты, Моцарт подписал голоса. Вот все страницы сложили и отдали театральному работнику, тот бросился в оркестр. Как только он вошёл в яму с партиями в руках, зрительный зал дружно охнул.
- 3 -
Цопанек едва не свалился с галёрки, так низко он согнулся, чтобы получше видеть, как слуга раскладывает ноты по пультам.
Гельд хлопнул Витаска по рёбрам:
«Я был уверен!», - но не договорил, раздались рукоплескания, в оркестр вышел Моцарт.
Он улыбался, поклонился на все стороны. Затем появился Гвардасони и с достоинством занял своё кресло в первом ряду. Он благосклонно выжидал, пока публика успокоится. Моцарт ещё раз поклонился, потому что зрители не прекращали аплодировать.
Вдруг опустилась мёртвая тишина, Гвардасони решил не стучать ногой к началу, как это он делает обычно. Чтобы не нарушать эту волнующую, полную надежд, тишину, он сделал знак рукой и кивнул головой - можно начинать!
Моцарт поднял руки, всё замерло. Маэстро бледен. Свет падает ему на лицо и руки, со спины он выглядит как пророк на старинной картине - вокруг головы светящийся нимб.
Он показывает вступление, оркестр заиграл. Первый суровый аккорд d-moll разразился в тишине, зазвучали шаги мраморной статуи. Певцы, что стояли за занавесом, вздрогнули, и хорист Франтишек Гек тоже. Все поняли, что это шаги командора.
Так начинается увертюра, начинается с конца... Тоскливая мелодия поднимается, стонет, неумолимо гремят тяжёлые шаги, зал не дышит, закулисье тоже. Из ласточкиных гнёзд галёрки студентам видно, как оркестранты играют едва ли не стоя, настороже, глядят в оба.
Но вот оркестр полетел, возликовал. Это дон Жуан рассыпается огнём, захватывает страстью, зажигающей публику. Солнечная музыка увлекает слушателей, и не только тех, кто в зале, но и стоящих на сцене. Все почувствовали, здесь не та обычная увертюра, что игралась для успокоения зала, это уже сама опера, каждый такт связан с действием.
Мелодия несётся, как майский ветерок, он вырвался после гремевших раскатов грозы, срывает по дороге слабые цветочки, и вот уже светит солнце, и все страсти позади и давно забыты, вперёд к жизни, песням, танцам и любви. Зрители в упоении, глаза блестят, затаили дыхание.
Так началась опера «Дон Жуан». Не заметили, как погас свет, не успели насладиться радостным восторгом, увертюра закончилась, хотели аплодировать, но занавес взлетел, и вот уже поёт Лепорелло. Вместе с ним на сцену пришёл бодрый юмор.
Но очень скоро настроение меняется, слышны драматичные крики, это донна Анна преследует дона Жуана, а вот и он сам, собственной персоной. Здесь не обычная колоратурная схватка с декоративными позами, это сама жизнь, всё слышно в партии оркестра, голоса артистов исполняют совершенно непривычную музыку, интонации вокальных партий связаны с действием, так до сих пор никто не сочинял.
Вот падает смертельно раненый отец донны Анны, а в оркестре бьётся ритм умирающего сердца, всего несколько тактов, но в них заключено таинство жизни и смерти. Страдающая донна Анна, склонилась над отцом и снова активный победный ритм, имя которому «дон Жуан».
Моцарт садится за клавесин, берёт начальный аккорд перед secco-речитативом. Разговор дона Жуана с Лепорелло, однако, в памяти стоят ещё звуки поединка. Речитатив закончен, Моцарт встал, поднял руки. Оркестр вступает fortissimo, с возгласами страдания на сцену выходит донна Анна, с нею дон Оттавио.
Дуэт. Донна Анна, как раненая львица, дон Оттавио - галантный кавалер, обещает свою помощь, сливаются в единой клятве, месть и любовь. Слуги с факелами уносят тело отца донны Анны. Дуэт «Какая клятва, Боги!» завершает эту трагическую сцену. Публика в напряжении следит за развитием драмы.
Следующая сцена происходит на городской площади, выходят дон Жуан и Лепорелло. Моцарт за клавесином сопровождает аккордами речитативный разговор героев, который прерывается появлением донны Эльвиры, закутанной в плащ. Дон Жуан спасается от неловкости ситуации и даёт поручение Лепорелло.
Смены настроений сопровождаются чередованием ритмов и красок в оркестре. В вокальных партиях используются совершенно новые мелодические формы, освобождённые от бравурных пассажей. Публика околдована, чем дальше, тем больше, развитие оперы под порывистыми руками Моцарта идёт быстро и завораживает зрительный зал.
Характер дона Жуана становится понятен из арии Лепорелло, в которой он игриво, шутя, подсчитывает любовные победы своего господина перед доведённой до отчаяния донной Эльвирой. Их тысячи, этих жертв распутника, среди них и баронессы, и служанки, немки, француженки, испанки - Лепорелло поражён успехами хозяина, хотя лирическая часть арии показывает, что он и сам не прочь бы оказаться на его месте, но получается из него лишь смешное подобие, забавная тень сердцееда.
Уходят. Теперь на сцене новое, на сей раз радостное проявление жизни. Крестьянская свадьба, жених Мазетто и невеста Церлинка с друзьями, свадебный хор. Простота и изящество, счастье и любовь, ноги так и просятся потанцевать, но тут появляется дон Жуан.
Он врывается в водоворот веселья и тут же становится хозяином ситуации. Церлинка им очарована - опять новый ритм - аристократические заигрывания, шаловливое соблазнение ей понятны, и она поддаётся им, возникает дуэт, полный согласия, хотя и недолго длится. На сцену вбегает донна Эльвира со словами: «Стой, обольститель гнусный!»
Cитуация осложняется приходом донны Анны и Оттавио. Герои соединяются взволнованным квартетом, в результате которого донна Анна узнаёт в доне Жуане убийцу отца, тому приходится скрыться, а у донны Анны большая, возвышенная ария в D-dur, andante, «Теперь нам известно...».
Дамы в зале волнуются, сочувствуют донне Анне, но немедленно забывают о ней, стоит появиться вновь на сцене дону Жуану. Огненный итальянец Луиджи Басси с бокалом шампанского в руке исполняет шикарную арию «Чтобы кипела кровь горячее...», знаменитую арию с шампанским.
Так и хотелось запеть вместе с ним, он завладел и сценой, и залом, оркестр, послушный велению руки автора, старался держать ритм, уносивший певца в бешеном темпе. Его ария летела к публике, одурманивая головы, как шипящее вино.
Снова смена, новый темп, andante grazioso, Церлинка и Мазетто. Солирующая виолончель сопровождает ласковые хитрости девушки в неотразимом исполнении Катерины Бондинёвой «Ну прибей меня, Мазетто...». На лицах зрителей улыбки, игривый танцевальный ритм, и Мазетто проиграл своей невесте.
Тут появляется хор, свадебные гости, сцена заполняется, всё движется, дон Жуан повелевает праздником и затевает большую интригу. Он приказывает всем танцевать, Лепорелло отвлекает Мазетто, а соблазнитель уводит Церлинку всё дальше в сторону.
На сцене появляются донна Анна и донна Эльвира, на фоне менуэта действие драматизируется, раздаётся вопль Церлинки, все в смятении, Мазетто бросается на помощь, все силы драмы собираются в ярком финале. Певцы и оркестр соединяются в единой волнующей гармонии, какой не бывало ещё в Ностицовом театре, да и вообще никем прежде невиданной на сцене.
Моцарт с великолепной уверенностью владеет всем происходящим в театре, тонкие пальцы его рук словно управляют каждым голосом, каждым инструментом, а заодно и заколдовали зрительный зал. Публика, забыв, что находится в театре, стала участницей музыкальной драмы, её первый акт незаметно подошёл к концу, и когда занавес упал, руки Моцарта опустились, возникло мгновение молчаливого восторга, ни звука, ни хлопка.
- 4 -
И тут зал взорвался, загремел, кричали «Браво!», розы летели на Моцарта из ложи над оркестром, музыканты подавали их маэстро, а он отправляет розы на сцену певцам, раскланивается на все стороны и оркестрантам, даже голова закружилась.
Он вышел из всей этой суматохи в закулисье, навстречу бегут Гвардасони и Бондини, они потащили его на сцену к занавесу, где собрались артисты - Сапоритиова, Мицелёва, Бондинёва, Басси, Лолли, Понзиани. Моцарт целует ручки, раздаёт слова искренней благодарности всему поющему коллективу, вокруг него стоящему. Гвардасони открывает занавес, Луиджи Басси всех выводит на авансцену, в публике восторг, розы снова осыпают артистов во главе с композитором.
Наконец Моцарт сумел вырваться, он спешит в свою уборную, где его уже ожидает Зима с полотенцем, он ухаживает за маэстро, обтирает, переодевает.
Когда Моцарт взял в руки белоснежную рубашку и развернул её, увидел бутончик розы. Сладкий запах разнёсся по театральному помещению. Нанинка! Отложил розочку в сторонку, и когда переоделся, вставил цветочек в петлицу зелёного камзола. В этот момент раздаётся звонкий смех, стук в дверь, голоса Констанции и Жозефины:
«Можно войти, дон Жуан?»
Моцарт открывает, приветствует дам. Как только они заметили розочку в петлице, воскликнули в один голос:
«От кого это?»
Моцарт делает вид, что не расслышал и сразу переходит к делу:
«Ну, что вы скажете?»
«Он ещё спрашивает, что мы скажем. Ему мало того, что он уже услышал. А между тем, сам дон Жуан не такой ветреник. Не успел закончить одно дело, а в мыслях уже нечто новенькое...», - и потрогала розочку, это пани Жозефина.
Разговор прервали Кухарж, Стробах и Праупнер, они вошли, поздравляют:
«Всё как мы и говорили, Амадей, сам видишь».
Жозефина, увидев Гвардасони и Бондини, пошла к ним навстречу и ласково проговорила:
«Имею честь пригласить вас сегодня вечером со всеми вашими певцами на Бертрамку. Экипажи будут готовы после представления у театра».
Гвардасони продемонстрировал роскошный поклон, за ним и Бондини, он сказал, что передаст приглашение всем. Гвардасони побежал на сцену проверять декорации. Там столпотворение рабочих сцены, пыль от вносимых декораций стоит столбом, из уборных периодически доносятся распевания артистов, повторяют трудные места из своих партий, и снова множество запахов - смесь из роз, грима, пудры и духов.
В этом хаосе самым спокойным казался Моцарт, всем кивает с улыбкой, рассеянно отвечает на вопросы, его мысли заняты чем-то иным, глаза блуждают по кулисам, артистам, бесцельно бродящим по сцене, готовится второй акт. Он достаёт золотые часики, смотрит на время, что-то бормочет. Подошёл Гвардасони:
«Пора начинать, маэстро, время, всё готово».
Гости разошлись, Гвардасони командным шагом со строгим взглядом обошёл сцену, Моцарт рядом, дружески кивнул всем, доделывающим последние штрихи в декорации:
«Ну, пошли!»
Как только Моцарт вышел в оркестр, началась овация. Он в благодарном жесте сложил руки, просит не аплодировать больше, но, разумеется, всё продолжается, и он терпеливо принимает изъявление всеобщей любви и преданно благодарит поклонами.
Но вот он решительно поворачивается к оркестру и поднимает руки. Всё моментально стихло. Взлетает занавес. На сцене дон Жуан и Лепорелло, небольшая перебранка слуги с господином, Эльвира нарушает их споры, дон Жуан поручает заняться ею слуге, а сам переключается на ухаживания за служанкой Эльвиры.
Серенада с мандолиной наполняет атмосферу чувствами любви, балкон, за окошком свет, луна на небосводе, так хорошо всё начинается.
Смена декораций. Площадь перед севильским домом, видна кладбищенская стена, за которой возвышается статуя командора на коне. Приходят Лепорелло с донной Эльвирой, затем донна Анна с Оттавио, они собирались помолиться за душу командора.
Здесь же оказались и Церлинка с Мазетто. Шесть сердец в едином чувственном порыве соединились в прекрасном секстете, в результате дон Оттавио, наконец, полностью разобрался, кто убил отца донны Анны, кто пытался её соблазнить, и обещает отомстить негодяю. Он бросается за доном Жуаном, а донна Анна скрывается в капелле.
На сцене снова дон Жуан, он в костюме Лепорелло, бежит через кладбище, спасаясь от Мазетто и его друзей-крестьян. Каменная статуя укоряет его за нарушение тишины и покоя у могил. Лепорелло трясётся от страха, но только не дон Жуан, он беспечно смеётся и приглашает статую Командора к себе в гости. Статуя принимает приглашение.
Смена декораций. Великолепно приготовленный зал с музыкантами и столом, накрытым к ужину во дворце дона Жуана. Домашняя капелла разыгрывает модную лёгкую музыку моцартовских времён, этими звуками маэстро Моцарт посмеивается над музыкальными вкусами, ширпотребом своей эпохи.
Приходит Эльвира, она предостерегает любимого мужа об опасности, умоляет его изменить образ жизни. Но дон Жуан, конечно, смеётся, поднимает бокал и провозглашает единственным смыслом жизни вино и наслажденья.
Бьёт полночь. Эльвира в отчаянии убегает от неисправимого распутника, но с криком ужаса возвращается назад и скрывается в другие двери. Оркестранты на сцене притихли, дон Жуан велит Лепорелло посмотреть, что так напугало госпожу. В партии оркестра страшный, несусветный ужас, каменные шаги всё ближе, ближе.
Дон Жуан идёт навстречу гостю. Звучат тромбоны судного дня. Командор стоит перед хозяином дома. Он предлагает дону Жуану покаяться, тот отказывается. Статуя протягивает руку, дон Жуан не боится и протягивает свою. Статуя исчезает, проклятый, так и не раскаявшийся, дон Жуан горит в адском пламени, Лепорелло в ужасе молится за себя и за душу своего господина. Занавес падает, конец оперы.
- 5 -
И сразу же взрыв аплодисментов. Публика бушевала на сей раз с удвоенной силой, Моцарт не знает, как благодарить за такой приём, за такую любовь. Занавес опускается и поднимается, работник сцены сбился со счёта и не смог ответить, сколько раз, когда его спросил об этом Гвардасони:
«У меня с памятью всё хорошо, но такого, что выделывали зрители сегодня, я ещё не видывал, если бы пан Моцарт остался здесь с нами, всем, от привратника до осветителя, пришлось бы получше питаться, как мне сегодня, чтобы иметь побольше сил».
Перед театром выкрикивают имена тех дворян, чьи экипажи подъезжают к подъезду. Пёстрая смесь фигур мелькает в свете фонарей, шум голосов, куда ни ступишь, разговор о «Дон Жуане».
Дамы вздыхают по Луиджи Басси, те, что постарше, вспоминают командора, мужчины спорят о примадоннах, говорят о Моцарте, его музыка начала оживать в попытках пропеть или насвистеть отдельные мелодии. Вся галёрка во главе с Витаскем, Гельдом, Рыбой, все хористы и пожилые органисты с важностью проследовали к служебному подъезду, чтобы подождать там выхода пана Моцарта. Цопанек, разумеется, тоже здесь.
Он хорошо запомнил и серенаду, и арию с шампанским, тихонько напевает их. Он приготовился сейчас же, как придёт домой, подобрать их на арфе. В этом живом венке из поклонников он сам по себе, один со своими мыслями, ни с кем не разговаривает, но глаза его полны ласки и говорят всё вместо него.
Наконец, Моцарт вышел. Народ начал аплодировать, кричать «Браво, маэстро Моцарт, брависсимо!», а также по-чешски «Vyborne!»
Зима снова командует, руководит, прокладывает дорогу для маэстро к экипажу, дал знак кучеру, что можно отправляться.
Моцарт выглянул, ещё раз всем поклонился, помахал рукой, будто погладил всех сразу, и крикнул по-чешски:
«Dekuji, dobrou noc!»
Волна радости обняла всех собравшихся:
«Он говорил с нами по-чешски, вы слышали?!»
- 6 -
Карета тронулась, ей вслед раздавалось: «Доброй ночи!», а привратник Зима остался и продолжал принимать вместо Моцарта поздравления и похвалы расходившейся по домам публики. Ещё продолжали стоять в ожидании экипажи для артистов, но вот и они тронулись, догоняют Моцарта с Душками, едут с шутками, послепремьерно веселясь.
Двор Бертрамки забит, кони бьют копытами, тут и там раздаётся их ржание, со всех сторон слышны весёлые переговоры и смех, гости выходят из карет в прохладу октябрьской ночи, со всех сторон направляются к лестнице, ведущей в дом.
А там всё горит ярким светом, столы накрыты, везде цветы - последние осенние розы, красные, белые, жёлтые, буйным запахом встречают гостей. От громких, возбуждённых голосов колышется пламя свечей. Поднимают бокалы, произносят тосты за здоровье Моцарта, за новую оперу, за гостеприимных хозяев Душковых, за директоров Гвардасони и Бондини и за каждого оперного героя и его исполнителя отдельно.
Давно не приходилось певцам столько раз выходить на поклоны, как сегодняшним вечером. Моцарт с цветком в петлице выглядел совсем юным. Пудра с головы начала осыпаться, сквозь белоснежную причёску просвечивают каштановые волосы. Как проказливый мальчишка, он не оставляет никого в покое, и всё ему дозволено. Счастливый и радостный, он просит внимания:
«У меня сегодня настоящие собственные крестины, а вы все мои крёстные отцы и крёстные матери, и потому я собираюсь не только потчевать вас напитками, но также и кое-что спою, ведь вы пели для меня весь вечер».
Это было нечто новое для весёлой компании. Моцарт будет петь!
«А что?»
«Увидите. Буду сам играть, сам дирижировать, сам петь, сам любить, сам изменять, сам убивать и умирать. Что ещё хотите?»
По глазам присутствующих видно, что он всех заинтриговал, что это за опера одного исполнителя? Только господин Казанова что-то хмурится, не может скрыть свою ревность. Он, известный на всю Европу Дон Жуан - и никто за весь вечер не поинтересовался его славными похождениями, приключениями, а он ведь так громко аплодировал всем этим солистам из своей ложи.
Но в общем восторге зала всё пропадало, никто не обращал на него внимания.
Моцарт садится за клавир, напускает на себя весьма значительный вид. Объявляет:
«Opera Grande, Амур и Психея. Музыка и текст синьора Франческо Спагетти, главные роли: Амур - Франческо Спагетти, Психея - Франческо Спагетти, дирижёр - Франческо...», - тут Моцарт раскашлялся и прохрипел «Спагетти», кивнул и начал. Зазвучала увертюра в стиле модных опер-seria.
Несколько раз Моцарт будто показывал вступления отдельным инструментам, при этом говорил: «Валторны!», затем свистнул и объяснил: «Флейта», так и закончил увертюру с шутками и прибаутками.
Дальше обрисовал сцену:
«Пальмовая роща, Амур поёт о своей любви к Психее», - и запел:
«Я должен тебя любить, даже если б и не хотел, должен любить, даже если не хочу, должен, должен, люблю тебя, как сладко тебя любить, и я хочу тебя любить, даже если не хочу».
Моцарт пел колоратурную арию в стиле певцов-кастратов, с которыми познакомился в детстве в Италии. Он громко дышал, кружил вокруг одного звука, продвигался с трелями и мелизмами, вобщем, развлекался в стиле Фаринелли. При этом выбегал из-за клавира на пару шагов, кукарекал свою арию и снова бегом возвращался на место, успевая изобразить и оркестр и дирижёра, чем вызывал бурное веселье среди публики.
Они смеялись как дети, забыв про этикет, хлопали себя по коленям, чуть ли не валились со стульев, заливаясь слезами.
Моцарт продолжал. Теперь он был Психея, вздыхал, показывал, какой он прозрачный, его даже нельзя увидеть:
«Я Психея, у меня нет тела, но я так прекрасна, мне завидует сама Венера. Ах, если бы я могла появиться, если бы могла появиться. Но я невидима, и я умираю от любви, а он меня не может увидеть, но он меня любит».
Эту бравурную арию Моцарт пел, выкладывая все силы, хватал себя за грудь, трелил в верхнем регистре, а левой рукой в басу играл тоскливо и протяжно, объяснил:
«Это пришёл Амур». Выбежал из-за клавира, запел:
«Нет мне жизни без неё, ах, без неё. Не могу жить без неё, без неё. Что это за жизнь без неё! Приди, о, приди, Психея! Умираю от любви. Без неё не могу жить».
И снова к инструменту. Несколько тактов интерлюдии, очень душещипательная музыка. Снова остановка, объявление:
«Психея падает с неба прямо к ногам Амура, дуэт», - поёт:
«Я твоя, я твоя, услышь меня, услышь! - Я тебя слышу, боже, я тебя слышу, но где ты, я тебя не вижу». Опять несколько тактов музыки:
«Освети меня, я здесь!», - Моцарт хватает свечу, поднимает её высоко:
«Ах, ты сжёг мои глаза, я теперь не вижу, умираю, я теперь тоже тебя не вижу, ты где?», - Бегает со свечой вокруг клавира и кричит: «Где ты?», - при этом подносит свечу к своим глазам и продолжает петь:
«Ах, мои глаза сожжены, я теперь уже не вижу, где ты!», - и дальше умирающим голосом: «Я здесь, дай мне руку, я здесь, мой милый, дай мне руку».- Моцарт поставил свечу, встал на колени, одной рукой играет, другой изображает призрак Психеи, поёт бесконечнодлинную, кудрявоколоратурную, сложнейшую арию, постепенно истаивая:
«Вот моя рука, мой милый, как сладко умирать с тобой», - и всё в этом роде. Потом улёгся на пол, раскрыл объятья:
«Умираю с тобой, сладкая вечность, как сладко умирать в любви!», - тут Моцарт уже шепчет, а до этого была всё время сложнейшая колоратура, сильно преувеличенная жестами, он хватался за сердце, за голову, целовал себе руки, и даже положил голову на кресло у клавира.
Странным глубоким голосом проговорил:
«Я мертва, я мертва, я счастлива в смерти, но любовь наша будет жива вечно, вечно, вечно! Ах, любовь, любовь!»
Гости хохочут неописуемо, всем ясно, над чем смеётся Моцарт. Карикатура на итальянскую оперу не обидела и её представителей, которые сегодня исполняли совсем другое произведение, и к ним этот шарж сейчас не имел отношения, все аплодировали, восторженно кричали «Браво!», и даже Казанова не остался равнодушным.
Он сбросил свою кислую маску и хохотал вместе со всеми. Все обнимали Моцарта, он буквально переходил из рук в руки, из одних объятий в другие, каждый выражал ему свой восторг, а он только кланялся в ответ, не то, шутя, не то - серьёзно.
Вот он бросился к столу, схватил бокал, поднял его высоко, к самому потолку:
«Что бы я представлял собой без вас, певцов божией милостью, музыкантов, которые дали моим нотам жизнь. Вас благодарю за всё. Без вас я ничто. Только с вами рука об руку, за ваше здоровье, ваше счастье!»
У всех в руках бокалы, Бертрамка голосит таким громким тостом, что прибежала с кухни пани Людмила, посмотреть, что происходит; увидела Моцарта, окружённого гостями, которые чокаются с ним бокалами, он со всеми целуется. Она сложила руки и любуется этой картиной, увидела наненкин цветок в петлице камзола и порадовалась, мысленно тоже чокнулась с ним, но тут же спохватилась и побежала назад в кухню, готовить чёрный кофе.
Она умела делать его крепким, по-настоящему турецким, как любит пан Моцарт. Он частенько говорил об этом в ночном кафе у Каменного моста его хозяину Стейницу, о чём по утрам за завтраком докладывал пани Людмиле.
Никто не следил за временем. Крестины «Дон Жуана» на Бертрамке продолжались далеко за полночь. Кучерам было, чем заняться, они нехотя оторвались от кружек и закуски, когда к ним пришла пани Людмила и велела запрягать. Нравилось им здесь на Бертрамке, ни о ком не забывали хозяева Душковы.
Голоса заглушал грохот колёс, огни экипажей мелькали в ночной мгле, от Бертрамки к Уездским воротам понеслись экипажи один за другим, вот закрылись ворота за последним из них. Прага открыла им свои объятья.
Моцарт стоял у клавира с Констанцией и Душками. Вытащил золотые часики и долго на них смотрел.
«Что это? Почему смотришь на них так внимательно?»
«Вспоминаю папеньку. Это часики от императрицы Марии-Терезии. Она подарила их мне как чудо-ребёнку в Вене. Мне было тогда семь лет. Эти часики были со мной в Италии, Париже, Лондоне, потом отец хранил их вместе с другими реликвиями. Я никогда о них не забывал.
Но однажды отец удивил меня. При расставании в Вене, где он навестил меня, он вытащил часики и дал мне», - Моцарт открыл заднюю крышку и указал на дату, выгравированную там, 1785, - «Это было наше последнее свидание с отцом. Я понял, что он отдает мне часы, как взрослому музыканту. Мы понимали друг друга, отец признавал во мне личность, а не чудо-ребенка.
Всё благодаря папе Гайдну, это он открыл глаза моему отцу. А тот будто знал, что уж не увидимся мы больше, потому и отдал эти часики, память о моих первых музыкальных шагах. Теперь ты понимаешь, Франтишек, почему, я взял их сегодня с собой?» -
Огонь разгорался в камине, вдруг ярко вспыхнул, Моцарт посмотрел на него. - «Отец был сегодня со мною. Я доказал, что не исчезну, если не буду писать согласно требованиям моды. Много раз сегодня вечером я на те часики смотрел и будто видел лицо папеньки.
Он был со мной сегодня от первого до последнего такта. Видел, слышал и радовался, понял, что я могу идти своим путём, что люди меня понимают. Сегодня был лучший вечер в моей жизни».
Никто не проронил ни звука. Моцарт посмотрел на песочные часы, подошёл к ним. Перевернул, поднёс к свечам на камине. Зёрнышки песка засветились как золотой мак, они беззвучно падают вниз, эти шаги вечности.
«Сколько ещё? Да столько, пока Бог нас не призовёт. Пойдёмте спать, друзья, крестины закончились, и я опять буду работать, делать что-то новое и новое, правда, Констанция?», - Моцарт притянул к себе жену и поцеловал её в щёчку, как любимого ребёнка.
Душковы вышли из моцартовых комнат, на пороге оглянулись. Друг против друга стояли две пары, четыре сердца, четыре ритма. Только Бог знал, кто из них будет дольше жить на этом свете. Огни на Бертрамке гаснут, всё погружается во мрак.
-------------------------
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ