В городе N., одной из российских провинций, называемых любовно-нелюбезно средствами массовой информации «депрессивными», лежала тень, видимо этой самой «присвоенной» печали. Порою казалось, что носится в самой атмосфере, в воздухе, чувство некоей невосполнимой утраты по несостоявшимся грёзам обитателей города. И это чувство, объединяло их в одно целое, как говорится в таких случаях, некое сообщество связанных между собой зависимостями. Они зависели не только тем, что живут в одном городе, но и тем, что незримо их сплачивало. И эта неизбывная тоска, заполонившая все закоулки и темные подъезды города, никак не хотела улетучиться, несмотря на приближающийся праздник. Предновогодние дни ничего не могли изменить в заснеженных сугробами улицах и домах в эти декабрьские дни ставшие сумрачными, ведь наступило самое короткое в году светлое время суток. А люди сновали по ним как во сне, каждый застигнутый врасплох (так казалось им) силами своих зависимостей. Это осознавали почти инстинктивно или незаметно для себя поддавались этому соблазну печали все обитатели города. Но то, что это за была утрата и что из этого вытекало для жителей не было внятно ни понятно, ни догадаться было невозможно в силу отрешенности города и жизни его обитателей от всего что переживали миры и страны.
Потери и обретения в этот век были не столько необычными, но были даже привычными. Удивляться тут нечему. Но у города N. была своя судьба и участь, воспринимавшаяся жителями как fatum. Впрочем, это у всех городов, созданных, сотканных людьми, издревле и во все времена сложилось. Вот так и проходил еще один год, заканчивая свой бег, перед тем как пробьют куранты двенадцать часов ночи, оповещая о наступлении нового года. Возможно, и времени, намного счастливого того прожитого, ведь все так хотели в это верить.
В это час, на заснеженной зимней улице появился мужчина средних лет. Он был одет не совсем по сезону, легко и даже слишком легко. Пальто весенне-осеннее, цвета пожухлой травы, длинный темноватый шарф такого же непонятного уже цвета и консистенции, до того он был весь «взлохмачен» катышками. Все это говорило о непутевой судьбе, во всяком случае, в нынешней ситуации, этого когда-то вполне себе успешного мужчины.
Он был очень самоуверенным человеком, хотя, может быть, это было придумано им самим. Или ему так казалось, но в том, что он самоуверенный малый и уж слишком даже, были убеждены почти все те, кто с ним иногда сталкивались по вопросам деловым или порой случайно с ним заговаривали.
Улица была пустынной в этот вечерний час. Только изредка проезжали иномарки, как-то жалко урча и порой повизгивая, возможно, боясь замёрзнуть в зимний студеный мороз. Налетал внезапно, словно дожидался за углом, с ветром вместе снежный вихрь-вихрёнок.
Жизнь казалась беспросветной суетой, перемежавшейся ясными солнечными днями, но до того скучными, что он хотел все бросить и уйти куда-то в далекие дали. Но не получалось ничего сделать. Вырваться из плена каждодневной суеты и беспросветности, иногда он находил отдушину в пол-литровой бутылке водки, которая порою лилась как из ведра, нескончаемо долго. Казалось, которую кто-то опрокидывал ему на голову и с этим горячительным душем уходила вся тяжесть, лежавшая на сердце и на уму. Становилось на время легко и весело. Но потом наступал тот рассвет, который опять ничего хорошего не сулил. Все казалось безнадежным, беспробудным и бесконечно пьяным.
Так проходили дни и годы. Время всегда течет незаметно, вернее даже «мягко стелет». И это течение неостановимо, неумолимо. Невозможно ни обуздать, ни остудить ее бег в пустоту, так казалось ему порой. Вот бы остановить! Вот бы все изменить!
Но нет, не так устроен мир. Ни бог, ни всевышний ничего не могли добиться от течения вселенной, которая неслась по своей спирали ли, или на дальнюю дистанцию по своим никому не подчиненным законам.
Он жил в центре города, в старом доме, трехэтажном, с застекленными балконами. Большинство горожан знали этот дом, как дом, где располагалась парикмахерская. Вот уже почти что 60 с лишним последних лет, как только был построен дом, люди ходили бриться, стричься. Несмотря на свое утилитарное значение для города, дом считался престижным. Дом гордо отстаивал все эти годы свою элитарность, сопротивляясь переделкам. В последнее время он проигрывал натиску богатых и предприимчивых. Здесь на первом этаже открыли шумное кафе, магазины, пристроили новое строение, в общем, дом испытывал, модную ныне «модернизацию». Квартира его находилась на третьем этаже. Окна выходили не на улицу, на центральную и шумную, а во двор, создавая для него свой тихий мир. Но его раздражали появившиеся недавно женщины-трудяги, что-то мастерившие на первом этаже, раз в два-три часа выходившие толпою своей на крылечко и они … курили, курили, нещадно дымя. Он любил, несмотря на эти появившиеся с его точки зрения неудобства, и подъезд, и тесную лестничную площадку, и саму квартиру, донельзя захламленную, и свою комнату-кабинет, набитую книгами. Книги стояли, лежали на полках, на диване, на столе, на полу, в общем, везде, где это только было возможно. Он, старый уже писатель, поэт, думал о жизни, как о чем-то прошедшем, проходящем. Он уже не мог, как в молодости делать все, что захотели бы душа и тело, и эта физическая немощь доставала его как клейкая смола, закрепившаяся почему-то не на дереве в саду, а на его морщинистом теле по всем закоулкам. Его сгорбленная спина напоминала нечастым посетителям отощавшего верблюда, когда он поворачивался к ним спиной, приглашая их пройти вовнутрь своего убежища-кабинета. Но он считал себя, способным еще на романтические поступки.