Когда глаза стали различать на земле деревья и кустарники, отдельные предметы, которые раньше, с высоты опознать было сложно, Аверкин, спуск с парашютом которому показался сплошным сказочным сном, вдруг понял, что ветер несет его прямо на треугольный дорожный знак. Причем знак этот, как назло, торчал из земли таким образом, что плоскости его он почти не видел, а видел лишь ребро.
Перспектива налететь на острый угол металлического треугольника самым болезненным и незащищенным местом быстро вернула Александру ощущение реальности. Конечно, по теории Аверкин знал, за какие стропы нужно тянуть, чтобы отвести от себя беду. Но парадоксальность ситуации заключалась в том, что, находясь во власти ветряного потока, он не мог определить наверняка, какие действия окажутся единственно верными и приведут к желаемому результату.
Знак приближался стремительно. В какой-то момент даже показалось, что все попытки уйти в сторону или пролететь над ним бессмысленны: слишком мало времени, чтобы заставить парашют подчиниться.
Семенкин, который выпрыгнул из самолета следом за Александром, снижался несколько быстрее. Находясь от земли чуть ли не на таком же расстоянии, как его приятель, и на удалении не более двадцати метров от него, он совсем забыл о том, что ему самому нужно подготовиться к соприкосновению с твердой поверхностью, свести колени и ступни вместе, подсогнуть ноги. Изо всех сил пытаясь привлечь к себе внимание Аверкина и беспорядочно болтая ими, а также размахивая руками, он с ужасом наблюдал за происходящим, и кричал ему во все горло:
– Тяни стропу управления, идиот! Уходи в сторону!
Но Александр по какой-то причине медлил. Он явно не слышал приятеля и словно смирился со своей участью быть разрезанным надвое. Наконец, когда до знака оставалось каких-нибудь семь-десять метров, Аверкин ухватился-таки за красную ручку правой стропы управления, с помощью которой можно было заставить парашют повернуть вправо.
Но было, вероятно, уже поздно. В следующее мгновение он сравнялся с дорожным знаком и, пропуская его между ногами, зацепил самое острие треугольника своим комбинезоном.
Приземлившись и усмирив свой парашют, надуваемый ветром, Александр упал в траву и только теперь почувствовал, что весь мокрый от пота. В непроницаемом комбинезоне ему было невероятно жарко и лишь обнаженную до кальсон в результате образовавшейся бреши часть тела обдувал ветер. Холодок был неприятен, но означал: жизнь продолжается!.. Он перевернулся на спину и, раскинув руки в стороны, громко заголосил:
– А-а-а-а-а! Пронесло-о-о-о-о!
Однако тут же, спохватившись, приподнял голову и осмотрелся вокруг: как бы кто не услышал его истошного крика и не подумал, что у него действительно случилась досадная неожиданность…
Борис соприкоснулся с землей так и не успев сгруппироваться, принять правильное положение. Все его внимание до последней секунды полета было приковано к Аверкину, даже побежавшему уже по траве у обочины сельской дороги. Приземление было жестким, на отвал обветренной затвердевшей почвы вдоль распаханного весной и засеянного рожью поля, а боль в левой ноге невыносимой, мучительной. Но что эта боль по сравнению с блаженством, которое он испытал, паря в воздухе подобно Икару! Никто не узнает, о чем думал Семенкин под куполом парашюта, удобно устроившись в подвесной системе и летя к земле. Он никогда никому не признается, что думал о Рите. С некоторых пор его мысли о ней были тайной: о сокровенном нельзя кричать, и делиться ни с кем нельзя, особенно с пошляками и пересмешниками, такими, например, как Аверкин. Но так он думал, пока не увидел, что с его приятелем может случиться непоправимое. А когда увидел, забыл обо всем…
Кривясь на земле от боли, Борис пробовал поворачивать вывихнутую ногу то в одну, то в другую сторону, но делал он это скорее машинально.
Убедившись скорее на интуитивном уровне, что перелома нет, Семенкин сунул во внутренний карман своего комбинезона руку и вытянул оттуда узенький голубой шарфик. Он позаимствовал его у Риты и теперь всегда носил с собой. Видела бы она его сейчас, после прыжка! Пусть не в той красивой полевой, увешанной значками и эмблемами форме, пусть не удачно приземлившимся и в этом мешковатом грубом одеянии, зато прошедшим боевое крещение и преодолевшим эту бесконечную небесную глубину! Интересно, поцеловала бы она его от восторга? И он нежно прижал шелковый шарфик к своей щеке…
– Сломал? Может, носилки раздобыть? – отвлек Бориса от его мыслей Аверкин, за которым тянулась смешным хвостом длинная полоса брезентовой ткани, вырванной из комбинезона.
– Ты лучше себе иголку с нитками раздобудь, – пытаясь встать на ноги, ответил ему Семенкин.
– У-у-у-у… – не обращая внимания на адресованную ему реплику, как-то разочарованно протянул Александр. – Я думал, ты ногу сломал, а тебе даже костылей не потребуется…
– Ну и сволочь ты, Шурик, – не вдаваясь в подробности и снисходительно улыбаясь, вынес свой приговор Борис. После приземления, не смотря на вывих, настроение у него было благодушным. А в голове неожиданно промелькнуло, что когда-то они расстанутся, и эти дурацкие шутки Аверкина он, наверное, со щемящей теплотой вспомнит еще не раз…
Кое для кого из однокурсников прыжок также закончился не столь удачно, как ожидалось. Полянкин повредил колено, Раменский ободрал спину, Гена Беляков, приземляясь, налетел на временное сооружение из жердей, в котором пастухи скрывались от солнца, а Серега Доронин сильно ушиб копчик. Вероятно, в какой-то момент ребята расслабились, испытывая небывалое волнение и душевный подъем…
В отличие от своих товарищей, Волков старался не поддаваться эйфории. Сам себе он напоминал статиста, который если и не фиксировал на бумаге, то уж точно и подробно запечатлевал в своем мозгу все, что чувствовал. Оторвавшись от «Аннушки», Роман ощутил, как бешеный ветер стал теребить ему лицо. Приоткрыв от неожиданности рот, он заглотил внушительную порцию воздуха и, сделав пару оборотов вокруг своей воображаемой оси, завибрировал щеками. Однако это не сбило его со счета. После «пятьсот три» практикант Волков, как и учили, рванул кольцо, одновременно произнося это слово вслух. Под слово «купол» посмотрел вверх, и, убедившись что над ним с шумом развернулось большое круглое полотнище, удовлетворенно засопел. Теперь, подумал он, можно и посидеть, удобно устраиваясь в ножных обхватах подвесной системы. Где-то глубоко внизу, от горизонта до горизонта раскинулись изрезанные четкими линиями дорог и подернутые легкой дымкой свежего утра луга, поля и леса. Там же внизу голубой пугливой лентой виляла из стороны в сторону речушка, похоже, заблудившаяся в этих бескрайних просторах.
Волков огляделся вокруг. И справа и слева от него виднелись белые купола, а из удалявшихся четырех самолетов «вылуплялись» все новые… Они образовывали за ними четыре шлейфа из больших белых «грибов» с маленькими живыми «снарядами» под ними – его однокурсниками, которые безмятежно покачивались в воздухе, но в целом летели в одном направлении. «Интересно, – думал Роман, – сердце у них в пятках? Или, как у него, разрывается от восторга»?
Однако, будучи серьезнее и вдумчивее своих однокурсников, за внешней праздничной торжественностью прыжков, за удовольствием, которое от них получали ребята, Волков видел их значение и для ВДВ, и для армии в целом. Он прекрасно понимал, насколько навыки владения парашютом повышают мобильность десантников, внезапность и ударную силу десантных войск, но вместе с тем, ему совершенно было ясно и то, как опасно десантирование в боевых условиях.
Роман вдруг с болью в сердце представил себе, насколько беззащитен солдат, направляющийся, например, в составе диверсионной группы во вражеский тыл. Это прекрасная мишень для оказавшегося в заданном квадрате противника. А если вместе с военнослужащими сбрасывается еще и техника, то его риск возрастает прямо пропорционально ответственности.
Однако десантникам бояться не пристало. В каком-то смысле они как одержимые фанатики, которым не ведомы ни страх, ни отчаяние, ни боль, ни жалость к врагу. Лишь безмерная преданность и любовь к отчизне должны согревать их сердца. И сейчас обозревающий с высоты ястребиного полета бескрайнее небо и необъятные просторы своей родины Волков чувствовал, как теплой кровью, растекающейся по всему телу, наполняется каждая клеточка его тела. Остальное со временем придет. Иначе, зачем он здесь?..
И все-таки этого мало! Есть ли здесь точки приложения сил и знаний для психолога? Конечно, есть. Потому что героизм воспитывается, одержимость внушается, сила и бесстрашие культивируются, отчаяние и боль блокируются, ненависть к врагу формируется...
Современной армии без психологии никуда!