Он спрятался в Яйце – гигантском зале в самом низу Комплекса. Ни углов, ни мебели, никаких ламп, только мертвенное фосфорное свечение стен, придававшее всему неестественный оттенок белого. Спрятаться невозможно, лишь одна стена, чуть изогнутая вверх по моде, чуть сплюснутая у основания, легкая, нежеланная уступка двуногим. Сжимал в помертвевших руках бесполезный «Хеклер-Кох», отчаянно цепляясь за остатки всемогущей технологии, умом с ужасом понимая, что, скорее всего, пустить его в дело не удастся. Забился в самый край сферы, пытаясь одновременно увидеть вход и овальное отверстие вверху, выход в вольер, осознавая, что это будет последнее, что он увидит в жизни. Изысканный ужин для хищника, насквозь пропитанный адреналином и кортикорелином. Легкий, почти неуловимый запах сероводорода, пропитавший весь Комплекс, только добавлял нервозности.
Ставшие вмиг бесполезными умные линзы в хаотичном порядке перепрыгивали с канала на канал, честно пытаясь уследить за паническими движениями расширенных в ужасе зрачков, отображая прямо в глазное дно невозможное, немыслимое, незабываемое. Лобные доли, рецепторы Минского, токсоплазма дикрокоэлиума настолько забиты гормонами гипоталамуса, что никакое осознанное движение, действие или намерение заведомо не воспринимаются как возможные, префронтальная кора почти полностью отказала, отравленная невероятной для человека модифицированного концентрацией кортикоидов, происходящих напрямую от доисторических, давно забытых мусорных генов…
Он даже не видел самой резни. Камеры работали, и сигнал тревоги, переданный компьютером напрямую на дно глазного яблока не застал его врасплох. Он был готов к этому, вся его жизнь была посвящена решению проблем, которые стали возможны благодаря ошибкам других. Он даже пытался руководить ими, выкрикивал в имплантаты бесполезные приказы, даже не успевая понять, что никто не отвечает на его позывные, но все это было когда-то давно, где-то в другой жизни, еще до того, как он превратился в крошечный – по меркам пира вырвавшихся хищников – комок плоти в самом низу комплекса. Еще до того, как встроенные в него системы капитулировали под бешеным натиском гормонов.
Линзы беззвучно переключали камеры, показывая последствия безумной резни в прямом эфире, краешком картинки отображая запись. Он тщетно пытался отыскать хоть один признак жизни в бесконечной череде видов – на камбузе, в лаборатории, самом защищенном месте на земле, способном выдержать прямой ядерный удар, даже в чуланах на техническом этаже, где никогда не было ничего живого, кроме коконов, бесполезных кусков плоти, болтавшихся под потолком камеры наблюдения.
Он не видел, как их убивали – и, наверное, спасибо за это всем богам мира – иначе бы импланты отказали намного раньше. Он не видел, как убили Седого Фергюссона, но без сомнений опознал его труп – по символическим накладкам на пальцах, бесполезное, убогое подобие вампирских когтей из вольфрама и дешевой стали, свойственное только тем, кто был достаточно стар, чтобы испытывать отвращение к генетическим экспериментам со своей внешностью, принимая имплантаты как данность. Третий пункт видеонаблюдения – крохотная каморка на двадцать четвертом этаже, самый маленький, тесный и потому нелюбимый другими оперативниками. То, что осталось от Фергюссона, сломанным, окровавленным комком валялось под панелью управления камерами, настолько крохотное, что уместилось бы в корзине для грязного белья – вот его-то сожрали, выпотрошили, высушили – короткий перекус в слепой зоне системы наблюдения, все равно, что толстушка перехватит кекс, пока никто не видит. Всего несколько часов назад они вместе пили кофе на камбузе, и Ферги хвастал фотографиями своих щенков – безобидное хобби в мире пост-корпоративизма. Ирония судьбы – Седой был одним из немногих, кто испытывал к тварям искреннюю симпатию.
Друзей, коллег, соперников, научный состав, начальников и подчиненных убили безо всякой жалости или каких-либо предпочтений, их выпотрошенные останки разбросали по всем четырем этажам Комплекса, кого где нашли, в туалетных кабинках, на камбузе, в комнате отдыха, у камер телеметрии, но постоянное наблюдение было бессильно против тварей, самая совершенная система наблюдения их даже не запечатлела, размытые тени как максимум. Как будто смотришь на эти картинки краем глаза. Всполох тьмы в углу изображения.
Для того, чтобы насухо выпить человека, вампиру требовалось от трех до пяти секунд, в зависимости от массы жертвы. Голодный вампир уничтожал плоть гораздо, на порядки дольше – от получаса до нескольких часов, опять же, в зависимости от степени голода и массы тела. Каннибализм был им необходим, но, к сожалению, не неизбежен – до определенной степени твари обходились белками крови. Эти были сытыми – и это было самое большее из зол. Сытый вампир убивает за три тысячных секунды, в одиннадцать раз быстрее, чем работают нервы homo sapiens sapiens, плюс время на сам последний удар. Самые совершенные импланты дают выигрыш в два-два с половиной раза, если речь идет о высших корпах, модифицированных полностью, на субмолекулярном уровне. Для рядового состава этот выигрыш равен полутора. В среднем, это означает, что вампир был в пять-шесть раз быстрее любого человека. На практике, как выяснилось, вампир убивал четырех модифицированных ранее, чем первый из них понимал, что подвергся нападению.
Свет замигал, но почти сразу вернулся – он понял, что хищники добрались до управленцев, отдельного этажа комплекса, где бессловесные рабы человека, зельцы, творили свою магию. На короткое мгновение разум попробовал вырваться из захватившего его ужаса – что испытали твари, чьим единственным смыслом было существование на вершине трофической пирамиды, столкнувшись с теми, у кого смысла существования не было вообще, но они думали?? Разумные гели, нейропленки восстановили контроль над окружающей средой, лишь на долю секунды позволив себе отвлечься на непрошенных гостей. Умные засранцы, куда умнее людей, лишенные лишь свободы воли.
Устойчивый запах сероводорода напомнил ему, что он прячется от тварей в том единственном месте, которое долгие десятилетия было им домом. Зрачки, расширенные от ужаса, в панике заметались по яйцеобразному помещению, выискивая угрозу. Там? Нет, успевал сообщить операционный компьютер, всего лишь блик линзы… Снова… Снова…
Тварь, огромный, двухметровый Цезарь, стояла в паре метров от него. Замерший, застывший, по сравнению с которым даже каменная статуя было апофеозом актерского мастерства… Уставившийся в никуда, переживая единовременно десятки тысяч вероятностей в своем донельзя парадоксальном мозгу. Первородный хищник, сама природа которого исключала его сосуществование с людьми.
Подпрограммы линз автоматически фиксировали особенности, не особо интересуясь запросами парализованного ужасом мозга: конечности, длиннее, чем положено природой, и выдающуюся челюсть, более похожую на волчью, насколько только примат мог себе позволить, чтобы вместить весь набор зубов. Бледные пальцы рук, вцепившиеся в остатки лабораторной одежды. Яркий, словно светящийся взгляд. Зрачки, превратившиеся в узкие щели. Морфометрия безошибочно выдавала режим вазолидации – хищник охотился, его системы работали на максимуме возможностей, вскормленные множеством жертв на этажах комплекса. Проклятая тварь не оставляла ему никаких возможностей.
-Привет, - раздался голос со стороны. Невозможный, жуткий голос, приветливый, вполне человеческий, но совершенно неуместный. Так, наверное, чувствовали себя те, к кому Тьма обращалась голосами детей. Тонкими, безобидными голосами. Этот был взрослым, с чуть заметной хрипотцой, даже красивым. Но… безмятежным. Приветливым. Неуместным здесь, в Комплексе, ставшим филиалом ада на земле.
Линзы невозмутимо фиксировали все новые и новые объекты на периферии зрения. Две, четыре, шесть, девять тварей разместились в Яйце, под невообразимыми углами застыли на стенах. Они смотрели на него и сквозь него. Короткое стаккато сухих щелчков прокатилось по Яйцу и замерло. Десятый, Маркус, материализовался из ниоткуда, появился прямо посередине комнаты, темной тенью скользнув из овального провала вольера. Замер, полуприсев, подогнув колени, чуть касаясь непропорционально длинными руками пола, карикатурно похожий на легкоатлета на старте стометровки – одним рывком вся стая поменяла положение: эхопраксия, неосознанное проявление иерархичности, вбитое в подкорку головного мозга. Сытая тварь, почти неотличимая от людей, уставилась на него с невозмутимостью, свойственной рептилиям.
Бесполезный «Хеклер-Кох» с неприятным стуком упал на пластик пола. Он попятился, оступился, упал на спину, больно ударившись копчиком о изогнутую стену Яйца. Щелчок, едва заметное колебание воздуха – и вся стая опять уже смотрит на него. Цезарь оказался вплотную, так близко, что можно коснуться рукой, настойчивая вонь сероводорода так сильна, что глаза почти слезятся, почти парализует мысли… Гигантский хищник опустился на колени, словно большая собака, обнюхивая миску с кормежкой. Руки сами собой сложились крестом, инстинкт из самых древних времен, закрывая лицо и шею… Он отвернул лицо, ощущая, с какой неохотой реагировали омертвевшие мышцы, уже смирившиеся со своей смертью, и уперся невидящими глазами во второго, Маркуса. Он даже не заметил, как монстр передвинулся.
-Пожалуйста… - почти прошептал он онемевшими мышцами гортани.
Щелчки, потусторонний шелест рудиментарной речи. Снова и снова. Слева, справа, будто бы даже сзади, из пластика пола. Словно кто-то ломает сухие стебли прошлогоднего камыша. Так громко, так близко…
-Пожалуйста! – отчаянная, бесполезная мольба, крик шепотом, порожденный парейдолией, сбивчивым, настойчивым ритмом полузабытых молитв из детства. – Пожалуйста, это не я! Я… я всего лишь… солдат… Не я сделал вас… не я делал это с вами!! Простите меня! Это… это уродство… уродская система… но я ничего… я просто солдат, охранник!!
Он всхлипнул. Кто-то коснулся его. Грубое, властное нажатие, сквозь синтетику униформы чувствуется нажатие ладони, грубого подобия человеческого касания. Неприятный, неестественный жар. Руки, до сих пор сложенные перед лицом, камнем упали вниз, и он оказался лицом к лицу с монстром. Глаза твари, обычно мраморно-белые, теперь полыхали алыми озерами, капилляры расширились от притока свежей крови, создавая для хищника целый новый мир, завораживая его почти видимой пульсацией крови. Он вдруг понял, что уже давно не чувствует себя, своего тела – может быть, они жрут его прямо сейчас, пока он смотрит в эти бездонные алые озера вокруг черных щелей зрачков убийцы? Почувствует ли он момент, когда умрет на самом деле, когда мозг, одурманенный чужой биохимией прекратит сопротивляться и признает жизнь иллюзией? Или он так и будет создавать бесконечные обманки, не способный понять, что уже умер, пока не наступит тьма? Они говорили, что пептиды тварей содержат тетродотоксин вкупе с мескарином, что делает процесс умирания схожим с отравлением естественными галлюциногенами, еда счастлива, когда ее жрут заживо. Легкий, почти неуловимый укол, как будто бьет статическим электричеством, мгновенный паралич нервов, синапсов, захлопывающиеся ионные каналы, создающие приятную иллюзию в мозгу... пока он не откажет, перегруженный пожаром в синапсах, захлебывающихся от разницы потенциалов.
Щелчки. Словно короткий обмен мнениями. Да они обсуждают его, прямо сейчас! – дошло до него внезапно. Тварь прямо перед глазами обнажила зубы – у любого другого живого существа это была бы улыбка. Сухой, почти неуловимый шелест, такой слышишь в выжженной солнцем пустоши, едва шелестят стебли травы да скрипит хитин невидимых насекомых. Тихий скрип откуда-то сбоку, такой родной, напоминающий о доме, такой неуместный сейчас… Он даже не понимал, хотел ли он его услышать, или испытал раздражение, что его вырвали из иллюзии, навеянной алыми озерами…
Щелчок. Резкий, громкий, как выстрел стартового пистолета, как кнут укротителя. Он зажмурился, готовый ощутить резкий взрыв боли, зная, что не испытает ничего, но бессильный перед ожиданиями собственного бессознательного я. Невообразимо долгая пауза, то ли существующая в реальности, то ли очередное порождение мозга, тщетно пытающегося разобраться в химии собственной смерти, переполненного синтетическими и естественными гормонами. Слишком долго. Он открыл глаза, дожидаясь, пока рассосутся багряные круги, судорожными движениями глазных яблок пытаясь увидеть угрозу.
Яйцо было пустым. Почти пустым – в самом центре остался стоять лишь один из монстров, Маркус. Долбанный вожак чертовой стаи. Такой… обычный. Такой приветливый. Более похожий на подростка, чем на хищную тварь из плейстоцена. Движения замедлились, кожа побледнела – не так, как обычно, будто высеченная из мрамора или слоновой кости, но уже заметно, его еще вполне можно принять за какого-нибудь технофрика, более увлеченного забавами с сенсорикой, чем получением ультрафиолета, но вряд ли спутаешь с любым нормальным подростком.
-Расскажи… - голос сухой, чуть ниже обычного человеческого тембра. Гортань, устаревшая почти на миллион лет эволюции, не приспособленная к фонемам современных языков. Неприятный, шелестящий, почти скрипучий голос. Чем старше они становились, тем сильнее он ломался – всего несколько лет назад они могли петь чистейшим сопрано, шутить и смеяться, почти как обычные дети. Да они же и были детьми, напомнил он себе. Самыми обычными, лишь волею судеб, генетической инженерии и нескольких миллиардов мегабаков фармацевтической корпорации превратившиеся в монстров. Сегодня они общались только щелчками и стрекотом.
«Рассказать? Что?» - вопрос, кажется, сорвался с его уст даже против его воли, если только твари не научились читать мысли. Хищник в центре поднял губу, показывая выдающиеся вперед зубы. Кажется, это тоже была улыбка. Медленно провел рукой вокруг себя, словно отвечая. Он запоздало понял, что тварь подстраивается под него, замедляет себя, чтобы он, полуслепая, еле живая даже со всеми биологическими улучшениями жертва генетической лотереи, которой следовало вымереть миллион лет назад, мог понять, увидеть.
В следующую секунду хищника уже не было – лишь черная тень на мгновение мелькнула в центре Яйца, обезображенного жутковатыми кровавыми отпечатками на матовом белом пластике, и исчезла в овале выхода в вольер. Так быстро, что человеческий глаз едва ли мог ее уловить, но умные линзы записали смазанный силуэт и тут же воспроизвели его в замедленной форме для неторопливых нервов глазного яблока. Чертовы твари ушли, проклятая колония вырвалась на свободу.
«Хеклер-Кох» больно впился острыми, угловатыми гранями в спину, чуть пониже поясницы. Он попробовал встать, но конечности отзывались лишь неверной дрожью, не подчиняясь приказам мозга. Дофаминовый приход накрыл его как цунами, захлестнул с головы до пят.
Через целую вечность он снова попробовал встать, сжимая бесполезный ПП в дрожащих руках. Ноги подкашивались, неприятная слабость растеклась по мускулам, но все-таки он стоял, растерянный, перепуганный, но единственный живой. Овальная полимерная дверь сбоку была выломана, темный провал в светящемся пластике. Он сделал неуверенный шаг к ней, сомневаясь, что сможет дойти до нее, впервые за долгие годы полагаясь не на мощь имплантатов, а только на свои, ненадежные, устаревшие человеческие мускулы и нервы. Неприятно холодила кожу грубая ткань униформы. Он перевел глаза с провала в стене вниз, на себя, и только сейчас понял, что обмочился.