Встреча с мессией в корне изменила жизнь цирка. То, что у товарища не было паспорта и ног, придавало рандеву изысканность с колоритом туманности.
Исколотое татуировками кожа, выразительное лицо, награды говорили о нелегких испытаниях в непростой жизни гостя. Кузьмин не раз слышал о битве на Новгородской земле, но никогда не видел медали, посвященной побоищу. Рога тевтонского рыцаря, блеснувшие на плаще, предавали груди героя сияние обелиска, павшим на Чудском озере красноармейцам.
– Крестоносцы? – вежливо поинтересовался Михалыч.– Моего деда тоже ранили под Севастополем,– и, смахнув слезу, принялся трясти руку незнакомца.
Постоянные беседы политинформаторов из госцирка не проходили даром. Труппа была политически подкована, как старый мерин – до самой смерти.
Андрей не мог сообразить, где находится. От долгого пребывания в холодном промокшем гробу его трясло. С плаща капала вода.
– Вроде, температура,– приложив руку ко лбу, невпопад ответил он.
Маленький человек мгновенно протянул стакан водки:
– Сейчас полегчает,– сказал он детским писклявым голосом. Майка на нем задралась, оголив не по-детски дряблый живот.
К Андрею начали стягиваться малыши. Пытаясь произвести впечатление на мужчину, сделав гранд батман, на траве растянулась девочка в пуантах. Блеснули кружевные трусики.
– Защищайтесь, сударь,– подбежал с шампуром весельчак Гоша.
Окружив мессию, маленькое братство с любопытством разглядывало инвалида. Девочки щупали тело, мальчики ползали в ногах. Блестели глаза, мяукали кошки.
С реки тянуло холодом, от людей – кислым винным духом.
Освободившись от цепких рукопожатий худощавого мужчины, Андрей выпил. Громко клацнул по зубам стакан. Задергался затвором кадык. Тепло разлилось по ополовиненному телу.
Не стал затягивать с предложением директор. Устроившись на коленкоровое сидение автобуса, он взял рыцаря за рога: – Сколько?
После разговора с гостем из Кузьмина сыпались новые остроты, номера, репризы. Мысль работала удвоенным темпом.
Отсутствие конечностей суживало диапазон ролей для актера. Бескрайние просторы учения Станиславского сводились лишь к одному выводу, лежавшему на поверхности.
«Повесть о настоящем человеке» билась в пустую голову директора кинофильмом, балетом и оперой.
– Цирковой номер о герое! – директор сжал в порыве радости кулаки.– Это будет переворот в советском и цирковом мире вообще.
Кузьмин видел своё лицо на европейских афишах. Небоскребы Америки склоняли перед ним головы. Черные униформисты в белых чалмах на зеленом манеже. Китаянки приносили к его раскладушке кофе.
– Цветной цирк на бульваре,– мечтал о своем предприятии Виктор Михалыч,– хоть бы и в Кузьминках.
Но трезво рассудив, понял: после гениальной фразы «Гангрена, гангрена, ему отрежут ноги» прозвучавшей со сцены Большого, сказать Кузьмину в искусстве было нечего.