2ч. 1-6 Карел Коваль Моцарт в Праге. Роман. Перево

               


                ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
               


                СОЛОВЕЙ НА БЕРТРАМКЕ






 
               
                ЭПИГРАФ:


                «Дон Жуан был написан для Праги –
                больше и нечего сказать,
                вот такое высокое мнение имел Моцарт
                о музыкальности Пражан».
 





    
      «В том же году, 1787, осенью приехал Моцарт, как и было оговорено в его контракте, снова в Прагу и завершил здесь венец своего творчества – оперу « Il dissoluto punito neboli Don Giovanni».
    Чехи гордятся тем, что он распознал и воплотил в музыке, такой возвышенной, черпанной из глубины своего гения, их настоящий вкус в этом искусстве. « Дон Жуан» написан для Праги, больше ничего можно не говорить, сам этот факт доказывает, какое высокое мнение имел Моцарт о музыкальности Чехов».


                Франтишек Немечек: «Zivotopis c. k. kapelnika W.A.Mozarta 1798»






      «29.октября была впервые проведена опера «Дон Жуан» и с огромным успехом. Вчера игралась в четвёртый раз в качестве моего бенефиса. N.B.между нами: - пожелал бы моим лучшим друзьям, чтобы провели здесь только один вечер и разделили бы со мной мою радость. – Разве что, её поставят в Вене - ? очень бы мне этого хотелось. – Здесь всеми способами стараются меня уговорить остаться ещё на несколько месяцев и написать ещё одну оперу».
       

                Из письма Моцарта, написанного в Праге 4. ноября 1787
                другу Жакину в Вену.





                ГЛАВА 1. ВТОРОЙ ПРИЕЗД МОЦАРТА В ПРАГУ.

                - 1 -
   
    На этот раз небо было синее, и вокруг всё выглядело радостно. На полях всюду люди, они смотрят на почтовую карету, а из неё, из открытого окна им машет господин, одетый в один лишь жилет, с непокрытой головой, а сбоку от него темноволосая дама.

    Почтальон своим рожком не разбудил замёрзшие ворота, как было в январе, в начале года, потому что сегодня у ворот и так было весело, многолюдно и живо, как всегда бывает на конец жатвы, полно возов с урожаем, и прямо перед ними огромная телега с сеном. От него господин с непокрытой головой оторвал кусочек:
      
      «На счастье, чтобы всё прошло хорошо».
    И вот перед ними уже стоит таможенник, смотрит документы, разбирает в канцелярских каракулях имена, сравнивает цвет глаз, длину носа, впрочем, не слишком усердно.
      
      «Пан Моцарт, не так ли?»
    Но сейчас не вылетела кларнетовая каденция от ворот, и не прошагал пекарский подмастерье с корзиной булочек на голове, всё это лишь промелькнуло в памяти Вольфганга Амадея Моцарта, ибо это был именно он, тот, кто сейчас любовался зеленью на полях и небесной синевой над ними. А в эту минуту почтальон снова затрубил в рожок, и повозка въехала в Прагу.
   
      Было жарко. Констанция обмахивалась веером и вытирала кружевным платочком лицо. Опять проехали по Гибернской улице, Прашной браной, но дальше не по Целетной, как в прошлый раз,  а свернули на Каролинскую площадь прямо к Ностицову театру.

    Моцарт радостно указал на него рукой, как на старого, давнего приятеля, и опять возникли радостные воспоминания о том весёлом «Фигаровом» вечере. Остановились, Моцарт выскочил из кареты и сразу попал в распростёртые объятья важного привратника Зимы:
      
      «Вот и вы, гость дорогой, слава Богу, доехали, живы и здоровы, а мы уже ждём вас, не дождёмся, маэстро, как милости Божией. Пан директор Бондини и пан Гвардасони мне наказали, чтобы, как только вас увижу, немедленно к ним бежал, и должен вам передать, что квартира приготовлена отличная в отеле «У трёх золотых львят».
   
    От длинного монолога привратник Зима даже задохнулся, но быстро восстановил дыхание, когда Моцарт вложил ему в руку монету и попросил его при этом, чтобы любезным панам директорам передал, дескать, приехал и ждёт их «У трёх львят». Затем Моцарт запрыгнул в экипаж. Констанция выглянула из окошка и посмотрела на площадь, многолюдную, жизнерадостную, она мечтала об этом зрелище от самой Вены. Кони не успели ещё толком разбежаться и снова остановились. 
   
    Гостиница «У трёх золотых львят» совсем рядом, и кучер придержал ход коней, осторожно въезжающих во двор. Вот слуга в синем фартуке у ворот, кланяется низко, а вот и сам хозяин в белом фартуке и красной шляпе, и тоже низко кланяется гостям. Их провожают на второй этаж в двухкомнатную квартиру с видом на площадь.

    Моцарт ликует, из окна виден театр, ему так близко будет ходить на репетиции и обратно. Констанцию, однако, в этот момент больше интересовала прохлада в уголке, где стояло широкое кресло. Она упала в него, как на траву, с раскинутыми руками и глубоким выдохом:
      «Пить!»
   
    Пан хозяин хлопнул в ладоши, и тут же появилась бутылка лимонаду, её подал официант. А Моцарт между тем, стоя у окна, кричит:
      «Смотри, сюда уже мчится Гвардасони, темп не хуже, чем у  марафонского бегуна. Да и то сказать, такой громила, на это стоит посмотреть, иди, Станци!», - но бедняжка погрузила засохшие губы в розовый напиток и пила, пила...

                - 2 -
   
    Тяжёлые шаги загремели по лестнице, и в их квартиру ввалился главный режиссёр Доменико Гвардасони с патетическим возгласом:
      «Madonna mia, приветствую вас, как я счастлив, маэстро, что вас снова вижу, надо сказать, что мы ждём вас, как манны небесной, везёте партитуру?»
   
    Моцарт отошёл от окна, поздоровался со всемогущим Гвардасони, указал ему на диванчик у стола. Запыхавшийся гость упал в него, диванчик застонал. Гвардасони вытащил платок, вытирает пот с раскрасневшегося лица. Моцарт:
      «Конечно же, я везу партитуру, мы должны собрать весь коллектив и вполне можем начинать».
   
    Гвардасони вскочил, обнял Моцарта, спокойно стоящего перед ним, расцеловал, даже пошатнулся от усердия:
      «Вот это настоящее слово, я знал, что Моцарт недаром является Рыцарем Золотой шпоры, настоящий джентльмен, что пообещал, то исполнил. Слышите, как у меня гора упала с плеч, ещё там, на мостовой перед отелем?»
   
    Констанция подрёмывала и не могла наслаждаться забавным дуэтом её невозмутимого мужа и страстного итальянца.
      «Значит, можно быть уверенным, что опера готова?»,- взволнованно продолжал Гвардасони, но Моцарт охладил его пыл:
      «Не гневайтесь, но только я голоден, как волк, и если бы здесь было, что проглотить, беседовать стало бы значительно легче».
   
    Гвардасони закричал и захлопал в ладоши:
      «Эй, сюда! Хозяин, presto prestissimo!”
    Мальчик-слуга, раскладывавший вещи, выбежал, перепуганный, из комнаты и через минуту здесь уже стоит официант с учтивым поклоном.
      
      «Королевский обед для пана Моцарта!»,- приказал Гвардасони, а Моцарт добавил, что будет достаточно куска ветчины:
      «Бросьте на неё пару яиц, чтобы получилась красивая глазунья, как волоокая Афина».
      «Ох, какой я невнимательный, это всё из-за оперы, madonna mia, нет, чтобы спросить вас, не хотите ли перекусить после такой долгой изнурительной дороги».
   

    Констанция не слушала Гвардасони, провалилась в сон, как в воду канула, только слегка улыбалась, а Моцарт, видя, как переживает Гвардасони, решил его немного утешить:
      «Не волнуйтесь, патрон, всё в порядке, завтра сразу могу приступить к репетиции».
   
    Гвардасони засиял и снова распахнул объятья:
      «Я знал, дорогой, что ваше слово - закон, сказано - сделано. Но эти певцы и примадонны меня замучили: день за днём, когда я получу свою партию, какие у меня в опере арии, каждая хочет самую большую, самую красивую и самую главную. Все знают, что вы очень любезны и непременно их пожелания удовлетворите».
   
    Моцарт терпеливо улыбается:
      «Это старая история, патрон, такое беспокойство меня не удивляет. Напротив, меня бы скорее озаботило, если бы все были спокойны и безразличны, не просили бы у меня арии подлиннее и покрасивее. Это, всё-таки, говорит об их отношении к делу.

    У меня ещё не закончены партии в опере, одна-другая не совсем готовы, но это вопрос чисто технический, в голове у меня уже всё есть полностью, только на бумагу положить. Как только отработаем первый акт, всё будет в порядке».
   
    Гвардасони немного сморщил лицо, когда услышал, что опера не вполне дописана, но ничего не сказал, чтобы сохранить тот же непринуждённый приятный тон разговора. И только он приготовился к следующему вопросу, как в дверь постучали.
      «Да-да, входите»
Двери открываются, входит привратник Зима со шляпой в руке, встал на вытяжку - не скрыть старого солдата - и докладывает патрону:
      
      «Пан директор Бондини находится у графа Ностица и сейчас придёт. Это просила передать пани директорша. И ещё, для замечательного пана Моцарта и драгоценной пани Моцартовой, что она ждёт и надеется на скорую встречу».
      «А что копиисты?», - словно саблей рубанул, так  надвинулся Гвардасони на старого Зиму, привыкшего, однако, к суровому обращению. Тот выпрямил голову и заголосил дальше:
      
      «У главного копииста Вавры я был сам лично, он сидит уже на лавочке в театре. Остальных пятерых обегал быстроногий Пепичек, которому я сказал, чтобы завтра вам на глаза не попадался, если все не будут на месте за час до вашего с паном Моцартом приезда в театр».
   
    Гвардасони похвалил:
      «Отлично, а теперь скачи на кухню, посмотри, что там с ветчиной для пана Моцарта».
    Зима с трудом перевёл дыхание и воинским шагом двинулся из комнаты, но тут же чуть не столкнулся с новым посетителем, его тяжёлые шаги были слышны во время последних слов.
 
                - 3 -
   
    Парень, похожий на гору, ввалился в комнату и прокричал:
      «Имею честь говорить с паном Моцартом?»
    Моцарт встал, вышел навстречу крестьянину, на его широком розовощёком лице сияли доверчивые глаза, а по рукам было видно, что он не боится никакой работы.
      
      «Это я».
      «Извините, я пришёл от милостего пана Душка с вопросом, если вы уже приехали, то можете сразу ехать на Бертрамку, вас уже ждём несколько дней, интересуемся тут каждый день».
   
    Только собрался ему Моцарт отвечать, как снова открылись двери, и вошёл сам синьор Паскуале Бондини, вспотевший, раскрасневшийся, задыхающийся, однако сразу, с порога встал, обе руки прижал к сердцу и скорее запел, чем заговорил:
      
      «Дорогой Моцарт, как я счастлив, что вы снова с нами»,- и обнимает его, и целует по старому театральному обычаю в обе щеки, что вызвало недоумение на лице деревенского парня, он мнёт в руках свою шапку и не понимает, кто, где и что надо говорить дальше.
   
    Моцарт после приветствия Бондини радостно рассмеялся, даже захлопал по коленям, а Констанция, выпавшая из сладкой дремоты, вскочила:
      «Что тут происходит?»
    Оба могучих патрона, обескураженные её появлением из своей комнаты, где она дремала, срочно поклонились, да так низко, словно перед ними появилась сама царица.

    Бондини запел снова с обеими руками у сердца:
      «Madonna mia, извините, я вас не видел, простите!»
Дальнейшее бормотание скрылось в процессе целования обеих ручек пани Констанции. Её взгляд тем временем просиял при виде большого подноса с ветчиной и глазуньей, который как раз вносил сам пан хозяин гостиницы.

    Моцарт догадался о причине сияния этих глазок и быстро указал на стол:
      «Ты пока поешь, а я буду дальше беседовать с патронами обо всех неотложных вещах, мы можем, ты знаешь, заниматься этим до вечера».
    Гвардасони открыл, было, рот насчёт еды для пана Моцарта, но - властный взгляд и движение бледной руки - и старый театрал понял, что надо молчать.

    И вот милая пани Констанция с явным удовольствием присела к столу, и с таким аппетитом обратилась к принесённому блюду, что даже Зима сглотнул слюну, а Моцарт уже не обращал на всё это внимания. За эти минуты здесь столкнулось столько посетителей, каждый от него чего-то хотел, он собирался решить один вопрос, а на него стреттой налезал следующий.

    Именно сейчас, когда он собрался решить вопрос с Бертрамкой, приход Бондини сдул ответ с Моцартовых уст, а теперь разговор никак туда не возвращался, и в изумлении открытый рот посла с Бертрамки так и не закрывался.
    Моцарт решил разобраться с этой проблемой:
      
      «Я чувствую себя как в цирке, но надо навести порядок, чтобы представление могло продолжиться. Итак, прежде всего сообщение с Бертрамки от Душка, меня ведь туда приглашают, это так?», - Моцарт повернулся к загорелому добряку, смущённо переминавшемуся с ноги на ногу у дверей.

    Тот оживился:
      «Конечно же, милостьпан Душек и милостьпани Душкова приготовили для вас красивые комнаты и ждут вас уже несколько дней, вот я хожу сюда каждый день, узнавать, не приехали ещё?»
    Тогда настала очередь Гвардасони:
      
      «Это прекрасно, Моцарт, но вы должны быть под рукой, для этого мы сняли для вас эту квартиру в «Трёх золотых львятах», чтобы вы были в двух шагах от театра, а мы от вас. Мы должны ежедневно с утра до вечера быть на связи, нельзя же взаимно носиться по всей Праге, не говоря уж о Бертрамке, это у чёрта на куличках, пусть там и красиво, как в раю».
   
    Констанция отложила нож с вилкой и тоже вступила в разговор:
      «Может быть, решить таким образом, что...», - тут стремительно, в который раз, растворились двери, и вошла сама пани Душкова:
      «Не может быть, они уже здесь, наконец-то, это чудесно, и господа директоры тут как тут, и здесь уже совещание, а я, прошу прощенья, ни о чём не знаю, как это понимать, панове?»
   
    Теперь уже Моцарт целует ручки пани Жозефине, Гвардасони и Бондини один быстрее другого спешат туда же, Констанция с ней обнимается. Патроны заголосили наперебой:
      «Pardon, madonna mia, как мы могли что-то сделать за вашей спиной, ведь Моцарт приехал всего час назад и только успел появиться, как, изволите видеть, пол-Праги на ногах, все спешат к «Трём львятам», двери не закрываются, нет возможности сказать связно двух слов - все хотят говорить с паном Моцартом».

    Пани Жозефина перебила обоих патронов:
      «Наконец, пришла и я, и вижу, вовремя, потому что здесь и вправду, карусель, и это никуда не годится для нашего дорогого редкого гостя. Потому я так устроила, чтобы, как только они приедут, их сразу отсюда везли на Бертрамку. Там Моцарт всё-таки будет иметь покой для работы, а, как мне известно, ему ещё многое надо доделать, не так ли, маэстро?»
   
    Все повернулись к Моцарту, который словно не имел никакого отношения к общему возбуждению, он с отсутствующим видом стоял, сложив руки, и ждал, когда ему дадут слово.
      «Ну, что вы на это скажете, маэстро... Молчите, улыбаетесь...»
   
    Моцарт выступил кратко:
      «Мы сделаем так, как потребуется для работы. Я думаю, будет лучше оставить эту квартиру за мной, а по вашему любезному приглашению мы будем гостить у вас, где, я уверен, мне будет хорошо, как дома».
   
    Пани Жозефина залилась серебристым смехом:
      «Это, действительно, разумно, Амадей, так будет лучше всего. Я отвезу сейчас Констанцию к нам, и весь ваш багаж отправим на Бертрамку. Там будет у вас и дом и работа, а здесь, «У трёх львят», будет боевой стан. Сюда понесутся депеши, сообщения, здесь всё для вашего удобства, сюда можно заскочить в перерыве, если нет времени ехать на Бертрамку».
   
    Оба патрона зааплодировали:
      «Прекрасно, прекрасно, это будет лучше всего. А сейчас неплохо бы запить всё это хорошим глотком какого-нибудь напитка---»
    Тут же привратник Зима выбежал за двери, и его солидные башмаки уже отбивали энергичный марш по дубовой лестнице, а стены дома сотрясались до основания.

    Моцарт в этом весёлом шуме схватил за руку Гвардасони:
      «Пока я не забыл, патрон, не могли бы вы заказать какую-нибудь хорошую квартиру для Да Понте, он приедет сюда вот-вот, хочет провести со мной репетиции оперы. Не могла бы эта квартира быть прямо здесь, чтобы мы были поближе друг к другу?»
   
    Гвардасони запел бархатным голосом:
      «Видите, видите, маэстро, как важно для нас иметь вас под рукой. Вот и Да Понте хочет жить близко от вас, чтобы иметь возможность обсуждать всё, что нужно. Конечно, мы это сделаем».
   
    Констанция беседовала с пани Жозефиной, а ветчина с одним красивым волооким глазом остывала на тарелке, забытая в этом светском церемониале. Моцарт воспользовался небольшой паузой и за широкими спинами важных патронов, которые по-итальянски что-то тихо, но очень живо обсуждали, приложился к тарелке и, как голодный воришка, насадил на вилку кусок мяса с яйцом и сжевал его с таким аппетитом, что даже слегка причавкнул.

    Пани Жозефина обернулась и добродушно рассмеялась. На её смех обратили внимание остальные присутствующие, и Гвардасони трагически, как на сцене, произнёс:
      «Да ведь бедняга ещё ничего не ел, а мы его здесь мучаем...»
   
    И тут снова отворяются двери, и входят хозяин с официантом и Зимой. Один тащит огромный кувшин с шипящей пеной, другой поднос с бокалами, а третий блюдо с ветчиной, цыплятами и хлебом. Ставят прямо на стол, вместо кусков, только что доеденных. Немедленно заполнили бокалы и сдвинули их в честь Моцарта:
      «За счастливую встречу в Праге, маэстро!»
      «Благодарю, я и вправду счастлив, что снова среди вас, и рад с вами работать».
   
    Блюдо опустошалось наперегонки с приятным напитком, а пани Жозефина между тем отдавала указания приказчику по поводу выноса вещей. Зима старался помогать ему, и нежная ручка пани подала им обоим по бокалу с пивом, отчего глаза мужчин засверкали, уж в этом-то они знали толк.
      «Так решено, Констанция, вы едете со мной, и вы, Амадей, могли бы тоже ехать с нами, чтоб отдохнуть перед завтрашней работой, так было бы лучше для вас».
   
    Моцарт завертел головой:
      «Простите, сегодня ещё нет. Много надо сделать до вечера, чтобы завтра мы могли начать работать, потому ехать не могу. Всё равно я сегодня буду плохим собеседником, голова полна забот, как всё устроить, надо начинать репетировать».
   
    Бондини и Гвардасони похвально кивают головами, обе директорские руки похлопывают Моцарта по спине: «Браво, маэстро!» Опять сдвинули бокалы, а Моцарт продолжил:
      «Так, Станичка, с Богом, выспись хорошенько и за меня поспи, потому, как я не знаю, когда я сегодня смогу добежать до постели».
      
      «И было бы правильно с вашей стороны, господа», - это сказала пани Жозефина, - «позаботиться, чтобы Моцарт шёл спать поскорее, не то я отвезу-таки его на Бертрамку».
   
    Гвардасони заголосил:
      «Не, не, не, madonna mia, будьте спокойны, поезжайте, не волнуйтесь, всё будет в порядке, беру на себя ответственность».
      «Хорошо, верю вам, но прежде, чем мы уедем, Амадей, я бы хотела взглянуть на вашу работу, где она у вас?»
   
    Моцарт подошёл к окну, там лежала большая кожаная сумка. Когда он нёс её к клавиру, что стоял в углу у окна, сумка закрывала третью часть его туловища, так она была велика. Пока Моцарт шёл, из сумки выпал клок сена.
      «Что это?»
   
    Моцарт закашлялся и словно про себя пробормотал:
      «Да это я урвал кусочек счастья перед пражскими воротами», - подобрал сено и запихнул его на последнюю страницу партитуры, он её как раз разворачивал перед Гвардасони,Бондини и пани Душковой. Констанция пока подавала последний багаж привратнику с Бертрамки.
      
      "Это мой Дон Жуан, от которого я многого жду, так как это нечто совершенно новое».
    Головы склонились над разложенными страницами, где копошилось множество красивых ноток без единого исправления, как будто стая ласточек летит и вьётся перед глазами в трепещущем воздухе.
      
      «Это ещё не закончено, здесь, на бумаге, а в голове уже всё готово. Остались кое-какие мелочи, не волнуйтесь, господа».
    Пани Душкова, полистав партитуру, неожиданно перевернула все листы, и перед ними оказалась первая страница, оглавление:
 «IL DISSOLUTO PYNITO ossia IL DON GIOVANNI. Dramma giocoso in due atti».
   
    Пани Жозефина улыбнулась:
      «Дон Жуан, или наказанный распутник ». Как это понимать?»
    Моцарт пожимает плечами:
      «Здесь нет никакой загадки. Как написано, так и надо понимать. Дон Жуан, или наказанный распутник ».
      «Но подождите, Амадей, далее тут написано Dramma giocoso. Это наказание распутника в шутку или всерьёз?»
   
    Моцарт ещё раз пожал плечами:
      «Я вот что предлагаю, пани Жозефина, не будем торопить события, дождёмся премьеры, тогда вы всё выясните и мне расскажете, в шутку это или всерьёз, хорошо?»
      «Договорились!» 
   
    Прекрасная Аталанта, как называли Жозефину, пожала руку Амадею и как герцогиня поклонилась Гвардасони и Бондини, которые поспешили поцеловать ручки владычице, они имели к ней большой интерес, скорее дипломатический, так как знали, какое она имела сильное слово в вопросах искусства у пражского дворянства во главе с графом Ностицом, их хлебодателем.

    При целовании руки завздыхали учтиво, зашаркали ножкой, опасаясь, как бы не покачнуться при их дородности, а её-то было в избытке. Но вот пани Жозефина уже уходит, а Моцарт ещё немного поворковал с Констанцией перед разлукой:
      «Вот видишь, я скоро буду спать, не беспокойся обо мне, пусть мои сладкие глазки будут красивыми и удивятся, когда неожиданно меня увидят».
   
                - 4 -
    Вот, наконец, мужчины остались в одиночестве. Начался решительный разговор, обычный перед важной премьерой, заполненный многими деталями и бесчисленными прибаутками. Здесь требовалась особая сосредоточенность, чтобы не упустить каких-либо мелочей и потом не поплатиться жестоко.
      
      «Ну, что?», - начал Моцарт, - «пошли прямо в театр? Там сидит на скамье копиист, в настоящий момент наиважнейший для нас человек. От него зависит скорость разучивания, потому давайте, не мешкая, поспешим, чтобы ни у него, ни у нас не красть драгоценного времени».
   
    Гвардасони и Бондини с восхищением согласно кивали головами, на дорогу троица ещё раз сдвинула бокалы, после чего Зима заглянул в кувшин и удовлетворённо хмыкнул. Моцарт подбежал к партитуре, бережно сложил её, закрыл переплётом аккуратно и нежно, как мать укрывает дитя в колыбели.

    Зима подскочил:
      «Пожалуйста, это понесу я, такую драгоценную вещь, не спущу с неё глаз, маэстро».
    Взял из рук Моцарта кожаную папку и поспешил открывать двери перед хозяевами театра, а те уже стояли, изображая почётный караул. Театрально поклонившись, ожидали Моцарта, чтобы тот, как через триумфальную арку, прошёл между двумя цветущими брюхачами на лестницу. Зима, воспользовавшись шумихой из взаимных комплиментов, стремительно подлетел к кувшину и с жадностью заглотнул из него, так что по бороде побежал ручеёк, и быстренько пошагал за господами.
   
    С ними внизу уже разговаривал хозяин гостиницы, смущённо оправдывался, что все квартиры заняты, самая лучшая у пана Моцарта, а для того важного пана из Вены ничего подходящего нет, не станет же он предлагать ему тёмную каморку под крышей. Но если пан согласится, он спросит у своего приятеля, что напротив, в Платизе, там сдаются квартиры, и пан жил бы очень близко от пана Моцарта. Господа ответили, что согласны и вышли на фруктовый рынок.
   
    Моцарт оказался в компании весьма заметной парочки: их оперные басы, поклоны по сторонам, не знаешь, куда смотреть, не успеваешь всем отвечать. Разговор, естественно, был прерван бесконечными приветствиями, помахиваниями рукой, возгласы «Signore Mozart», поклоны в его сторону, «вот вы и приехали в Прагу», «здравствуйте, здравствуйте, buon giorno, a rivederci».
   
    Моцарт понимал, что эта прогулка - по-существу, рекламная. Хорошо, что они идут пешком, это как раз то, о чём он мечтал в многодневной тряске в экипаже, путешествуя из Вены в Прагу. Вот он идёт по пражской улице, здороваясь, перекликаясь, поглядывает в сторону Зимы, а тот с важным видом вышагивает немного впереди с кожаной сумкой. Ещё бы, вся премьера Дона Жуана находится сейчас в его руках.
   
    От Мустека, что напротив, вышла другая парочка, увидев которую, Моцарт прибавил шагу, протягивая обе руки:
      «Пан Стробах, пан Кухарж, как я счастлив снова вас видеть!» - Небольшая остановка, звучит любопытный квинтет голосов: Гвардасони и Бондини - партии басов, Моцарт - тенор, Стробах и Кухарж - виолончель и альт. Басы при этом не упускают случая в текст вставлять «маэстро Моцарт, signore Mozart», кланяясь вокруг себя.
      
      «Мы как раз шли за вами, услышали в театре, что вы уже приехали. Я послал для вас своего копииста, чтобы был под рукой»
      «Я думаю, что пока мы дойдём до театра, здесь будет целая армада копиистов»,- смеялся Моцарт.
   
    Все снова шли за самым главным человеком - Зимою, а тот размышлял: «Если бы вы, люди, знали, что я несу, у вас бы языки отнялись, глаза бы вылупились, потому что в этой сумке замурован волшебником-Моцартом сам герой Дон Жуан, его называют ещё также распутником».
   
    Так и дошли до служебного входа в Ностицов театр с шутками и болтовнёй, словно возвращались с весёлой прогулки, а никак не с важного совещания. На широкой скамье возле зимовой каморки, где часто любили посидеть артисты, на сей раз восседал дородный юноша, которого капельник Стробах приветствовал дружеским рукопожатием:
      
      «Слава Богу, ты здесь, пан Вавра, пошли скорее с нами. Это тот самый наш копиист, маэстро, пан Вавра. Пишет ноты так, словно печатает. И быстро, и разборчиво».
    Вавра смутился, поклонился Моцарту и сказал, что сию минуту придёт, только забежит за другими копиистами, которые ждут в заведении напротив. Кухарж, смеясь, разъяснил, что напротив находится трактир, и что там ожидать, конечно, веселее.
   
    Окна директорской выходят на Прашну брану, было ещё достаточно светло.
      «Куда мне положить эту очень дорогую партитуру?» - Моцарт взял её из зимовых рук, положил на стол, и тут же его окружили с одной стороны Стробах, с другой Кухарж, а в отдалении ждал своего нового задания Зима. Стробах с Кухаржем, мастера чтения партитур с абсолютным слухом, вполне представляли каждую увиденную ноту, расцвели лицами и закивали головами:
      
      «Как просто, но как прекрасно это звучит, и всё здесь есть. А для певцов аккомпанемент такой деликатный, каждый сможет показать свои возможности, своё вокальное мастерство».
   
    В раскрытые двери вошёл копиист Вавра, а за ним пять взрослых мужчин, они низко поклонились при словах Вавры: «Вот мы уже здесь, нас всего шестеро». Моцарт каждому подал руку, тут же сел за партитуру и каждому стал показывать, как и что переписывать, чтобы певцы смогли быстро получить в руки свои партии, но чтобы и об оркестре не забывали.

    Бондини вмешался в разговор:
      «Лучше всего было бы, чтобы одни копиисты писали с утра до вечера прямо здесь, в театре, а другие брали бы на ночь части партитуры домой, таким образом, работа будет идти круглые сутки».
      
      «Что скажете на это, господа?»,- Моцарт посмотрел на копиистов, стоящих вокруг него, как солдаты в карауле.
      «Было бы хорошо», - поддакнул Вавра, - «я соберу ночных писарей, и мы разделим партитуру на две части. Могу я сейчас в неё заглянуть?»
   
    Моцарт протянул Вавре объёмную стопку бумаги, тот с учтивостью взял её в руки и сказал:
      «Если позволите, я возьму партитуру сразу к себе, а ребята пойдут со мной, мы разделимся, и завтра утром вернём первую часть. Что вы хотите в первую очередь?»
   
    Моцарт:
      «Прежде всего, понадобятся главные партии, напишите их уже сегодня ночью. Партии Дона Жуана, Донны Анны, Лепорелло, дона Оттавио и Эльвиры. Если успеете, ещё партию командора. Это возможно?»
   
    Потом он листал партитуру, давал указания, дело пошло. Бондини добавил, чтобы они всё как следует отрегулировали, не дай Бог, что-то потерять. Вот Вавра берёт партитуру, Моцарт говорит ему, чтобы взял также ту кожаную сумку, специально для неё изготовленную. Толпа копиистов вышла, с первой заботой было покончено.

    Моцарт далее:
      «Первую репетицию предлагаю созвать на завтрашнее утро в девять часов. Это можно?»
      «Конечно, маэстро. - Зима, вы слышите? Завтра утром в девять. Надо обойти всех участников оперы ещё сегодня, тем, кого нет дома, оставить записку, что завтра в девять утра с паном Моцартом первая репетиция Дона Жуана. Возьмите в помощь быстроногого Пепичка, чтобы до вечера успеть, поняли?»
   
    Зима по-военному щёлкнул каблуками и тут же вышел. Моцарт продолжал:
      «Я также хотел бы поговорить с певцами о некоторых особенных задачах».
    Гвардасони кивнул и чрезвычайно заботливо проговорил:
      
      «Всё это обсудим вечером. Вы ещё ничего толком не поели, да и мы уже проголодались. Сейчас пойдем в трактирчик, хорошенько попьём-поедим, пообщаемся, панове Стробах и Кухарж тоже пойдут с нами».
      «С удовольствием».
   
    Все встают и покидают театр до вечера. Только Бондини отдаёт поручения в привратницкой старому фонарщику, чтобы поглядывал из своей каморки, когда вернутся Зима и скороход-Пепичек
   
                - 5 -
   
    Снова зазвучал квинтет перед Ностицовым театром. Бондини басил свою партию с премилым кружением вытянутых губ. С них опять посыпались сладкие слова радости по поводу возвращения Моцарта, и как он мечтает о завтрашнем дне, и как будет рада его жена Катерина, когда он ей расскажет, какую прелестную партию божественный маэстро написал для нее.

    Затем махнул ручкой с золотым перстнем и пошёл к Мустку, а оставшийся квартет по предложению Гвардасони направился в другую сторону, к Целетной улице. Когда дошли до тесной улочки Темпловой, патрон аппетитно зачмокал и стал Моцарту нахваливать, как много здесь всего вкусного, и что у них есть фирменный венский шницель, который они делают вкуснее, чем в самой Вене.
   
    На Темпловой улице понемногу смеркалось, средневековые дома стоят близко друг против друга. Из открытого окна сверху полилась простая песня, какая-то девушка пела про августовский вечерок, и было в ней столько страсти и тоски одновременно, что Моцарт не выдержал:
      
      «Эта песня звучит прямо от сердца человека из народа, хорошая, всем знакомая мелодия, её не растащили пока по квартетам и симфониям, но придёт время, когда сильное течение подхватит её, как это сделал ваш земляк Мысливечек».
   
    Кухарж на это отвечает:
      «Такова наша природа, нет среди нас человека, который бы, работая, не напевал, поэтому и вас так полюбили, ваша музыка рождается прямо из сердца и попадает снова в сердца...»
      
      «...как это прекрасно доказали замечательные певцы бондиниевой труппы», - добавил дипломатичный капельник, заметив, что Гвардасони хмурит лоб: вот уже несколько минут разговор идёт о музыке, пении, о единении Чехии с Моцартом, а итальянцы оставлены без внимания.
    
    В ответ на этот стробахов поклон была отпущена благостная улыбка, сопровождаемая щурением глаз и замечанием: «как не петь, когда опера с итальянским текстом, написана Моцартом, который прошёл итальянскую школу и умеет удовлетворить пожелания самого требовательного певца, да и самой привередливой примадонны. Как говорится, им  хоть луну с неба достань, а она для них всё равно не достаточно лазоревая, хе-хе-хе».
   
    Они оказались в проходе, освещённом большим железным фонарём, кованые цветы с решёток трепещущими тенями вырисовывались на его стенах и потолке. Гвардасони скомандовал:
      «Внимание, я пойду вперёд, здесь узковатая лестница, но зато она ведёт в такой уголок, из которого не захочется уходить, не смотря на то, что это, как говорится, страшный подвал, хе-хе-хе».
   
    Спустились в подвальные своды, на большом дубовом столе зажжённые свечи. Здесь пока никого нет, кроме хозяина, он сидит в углу у камина. Увидев гостей, вскочил, а Гвардасони запел нежным басом, так, что под сводами зазвучало красивое эхо:
      
      «Пан Йозеф, привёл вам дорогого гостя, которому уже расхвалил ваш венский шницель. Придётся вам его сотворить, чтобы доказать, что похвалы не напрасны, особенно потому, что этот дорогой гость прибыл прямо из Вены, и это есть господин Моцарт».
   
    Йозеф поклонился:
      «А я господина знаю, имел честь зимой обслуживать нашего знаменитого пана капельника».
    Гвардасони усадил Моцарта во главе стола, сам уселся с его правой стороны, слева сели Стробах с Кухаржем, затем он поднял правую руку с четырьмя пальцами:
      
      «Четыре отличных венских шницеля  и четыре кувшина наилучшего вина» - тут он обратился к Моцарту:
      "Белое или красное, маэстро?"
      «Пожалуй, красное».
   
    Кухарж добавил:
      «Если у вас есть знаменитое деревенское, «Людмила», то оно из них наилучшее».
    И снова о театре, пересказывают всё, что здесь произошло после отъезда Моцарта, от января до августа. А венский шницель и вправду не посрамил знаменитую традицию «Темпла».

    Что ж, Моцарт всегда готов сделать людям приятное, расхвалил его особенным образом, как истинный Венец, и теперь навсегда поселился в сердце пана Йозефа, тот уж не спускает с него глаз, обслуживая других посетителей, понемногу заполнявших погребок.
   
    Обсуждали постановку новой оперы. Главный режиссёр напряжённо слушал и вставлял иногда:
      «Si, si, maestro, мы это быстро сможем сделать, такой оперы Прага ещё не видела. Такую постановку сделаем, и такие костюмы! Да Прага не видела подобного от знаменитого коронования Марии Терезии на Граде».
   
    Вот на верхней ступеньке винного погребка появился красивый стройный молодой человек, по виду итальянец, полный огня и с высоким самомнением.
      «Ах, Луиджи Басси, идите, садитесь к нам»,- встретил вошедшего Гвардасони, - «пришли,  как нельзя более кстати, заглавный герой оперы. Сразу, в первый же вечер можете приветствовать автора, который приехал лично», - показывает на Моцарта, который почти хохочет.
   
    Басси выразил своё изумление и радость учтивым ариозо, и полились итальянские слова в мастерски отработанном речитативе:
      «Как я счастлив, маэстро, что опять вижу вас. Что-то меня весь вечер тянуло сюда зайти, а это, оказывается, вы приехали.

    Сказочно выглядите, ваша опера будет восхитительной, мы только о ней и мечтаем. А что моя роль, написали вы для меня много больших и красивых арий?»
      «Знаете, милый Басси, вы будете довольны, садитесь с нами, всё узнаете», - наливает ему красного вина для встречи. За столом шёл весёлый, но важный разговор.
   
    Басси страстно выведывал, насколько велика его партия, и сколько в ней самостоятельных арий, ему недостаточно было намёка, что, мол, завтра всё узнаешь, получишь свою партию, которую прямо сейчас переписывают бедные копиисты.

    Было шумно, настроение поднималось так же быстро, как убывало деревенское вино, «Людмила», видно, пришлась всем по вкусу. Так бы и продолжалось, но председательствующий Гвардасони выбрал подходящий момент и заявил:
      
      «Уже одиннадцать, завтра в девять репетиция, маэстро, даём финал сегодняшнему заседанию, мы сюда ещё вернёмся. Нас приведёт сама наша работа, далеко ходить обедать не будет возможности».
   
    Вышли в ясную звёздную ночь. Узкая улочка вызвала у Моцарта воспоминания об Италии, там такие же узкие улицы, а сегодня так тепло, что даже звёзды трепещут. Моцарт в самом лучшем настроении начал напевать «Арию с шампанским»...
      «Это ваша ария, Луиджи Басси, нравится она вам?»
      «Ну да, ведь она естественная, как простая песенка. А у меня будет в опере ария посолиднее?»
   
    Моцарт рассмеялся и ткнул пальцем в его золотую пуговицу на сюртуке:
      «Друг мой, это всё не так важно! Дон Жуан написан на вашу фигуру, я снял с вас мерку, как портной на костюм. Но запомните, что я вам сейчас скажу: вот вы сегодня  чёрный, как ворон - а когда вы станете белый, как снег, вспомните этот вечер, как я вам первому спел «Арию с шампанским» под звёздами старой Праги. Больше я вам ничего не скажу».
   
    Луиджи Басси недоумённо потряс красивой головой, явно не очень понимая маэстро, и это сильно развеселило Моцарта и Стробаха с Кухаржем. Они прошли Целетной улицей, вышли на Каролинскую площадь к Ностицову театру, и Гвардасони царственным жестом указал на дом на противоположной стороне:
      «Вот я и дома, маэстро, доброй ночи, до встречи завтра утром в девять».
   
    Луиджи Басси свернул на Гавиржскую улицу, Стробах с Кухаржем пошли Моцарта провожать до его квартиры в «Трёх золотых львятах». Когда они остались втроём, Моцарт негромко произнёс:
      
      «Вы слышали этого красавчика? У них это главная забота, сколько в опере его арий, и достаточно ли они большие. Нас, друзья, ждёт настоящий труд, суметь всё это совместить. Вы видели, самое трудное прошло как игра. Копиисты выслушали объяснения и уже пишут всю ночь. Я уверен, всё будет до единой точки написано правильно, готово ко времени и без разговоров.

    Но здесь нас ждёт настоящая дипломатическая конференция с певцами и примадоннами, я так и слышу: почему у меня то, а не это, почему Мицелёва поёт арию дольше, чем я. Это скажет Сапоритиова. А вообще-то, не будем травить себя тем, что пока не случилось, вы-то меня понимаете, вам я могу говорить всё, что думаю», - Моцарт прижал к себе верных соратников, взял их доверительно под руки.
   
    Так, лунной ночью, свободные, они добрались до «Трёх львят». Стробах и Кухарж трепетали от радости:
      «Мы всегда с вами, положитесь на нас во всём. Ваши мысли и планы - есть наши мысли и планы, маэстро».
   
    Остановились между двумя сводами отеля, калитка была ещё открыта.
      «Доброй ночи, панове, и завтра начинаем работать», - подал друзьям обе руки, - «я верю вам, и я счастлив, что вы также верите мне».





                -------------------------




           ГЛАВА 2. ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ «ДОН ЖУАНА».

   
                - 1 -
   
    Его синий сюртук переброшен через стул, брюки лежат на полу, чулки среди разбросанных башмаков, окно открыто, снизу звучат весёлые голоса. Он протёр глаза и вскочил.
   
    В голове звучит «Ария с шампанским», - да ведь он в Праге! Напротив Ностицов театр. Ну да, сегодня в девять утра первая репетиция «Дон Жуана». Заглянул в другую комнату и увидел клавир.

    Перед ним пронеслись картины вчерашнего дня. Гвардасони, Бондини, посол с Бертрамки, привратник Зима, пани Жозефина - чем не Безумный день из Бомарше! А вон в том кресле задремала Станичка, наверно спит ещё, как младенец, на Бертрамке...
   
    Где-то бьют часы. Моцарт посчитал на пальцах - семь. Он проспал, как убитый, давно так не спал. Где здесь умывальник? Вот он. Но я голоден! Подбежал к дверям, открыл, закричал:
      
      «Доброе утро,  я уже встал», - может, кто-нибудь услышит и придёт?
    Подошёл к окну, увидел вывеску на доме, залитую солнцем, шум внизу так и манит, хочется выйти на улицу. Наконец, хоть на час, он один, не надо спешить на противный урок к какой-нибудь барышне, мучиться с ней у клавира.

    Сегодня он начнёт репетировать своё новое сочинение, это большое событие, он написал оперу, как чувствовал, не оглядываясь направо, налево, просто по велению сердца. В дверь постучали.
      «Войдите!»
   
    А вот и завтрак. Поел с аппетитом, и в голове в который раз поётся «Ария с шампанским». Поётся и во время мытья, и пока одевался, и так ему стало хорошо, что решил сегодня не пудрить волосы, как для церемоний.

    Сегодня трудный день, надо добиваться от всех жизненной правды, так, причём здесь пудра? Быстро закончил завтрак и вышел на фруктовый рынок, залитый ярким солнцем, заполненный запахами фруктов из корзин.

    Очень захотелось грушку, вон та улыбается ему жёлто-золотым бочком. Отыскал монету, взял три штуки и тут же вцепился в грушку зубами, да так, что брызнул сок, ну, конечно же, на белоснежный воротничок, который ему перед отъездом Станичка приготовила, чтобы шёл на репетицию чистенький, как подобает автору оперы, да и вообще...
   
    Он радовался, что никто его не остановил, давно он так не наслаждался грушей. Вспомнилось детство, когда ему удавалось урвать часок между суровыми школьными занятиями и побездельничать вдоволь.
   
    Вот и Ностицов театр. До сих пор ему не приходилось как следует его рассмотреть, обычно его привозили сюда второпях, вокруг всегда шли разговоры, и ему удавалось лишь мимолётным взглядом окинуть театральное здание.

    Моцарт надкусил вторую грушу, остановился перед театром и загляделся на стройную конструкцию с четырьмя фасадными колоннами, над ними горели в утреннем солнце золотые буквы: «PATRIAE ET MUSIS». Да, конечно, каждый должен трудиться для отечества и отдать ему все силы своего таланта.
   
    Моцарт увидел на углу с правой стороны театра большую синюю гроздь винограда на золотом фоне. Ах, это мой старый знакомый трактир «У грозди», где я зимой играл на биллиарде. Буду сюда заходить после репетиций. Привратник Зима стоял перед входом на своём посту, никто не пройдёт мимо него незамеченным:
      
      "Счастливого доброго утра, все уже здесь, пишут, только перья скрипят. Пришли уже в семь утра», -  доложил он Моцарту в качестве приветствия, чтобы тот оценил степень его готовности, а Моцарт отдал ему оставшуюся грушу и поспешил в театральную канцелярию, так как доклад Зимы вернул его к рабочему темпу, который они с патронами здесь вчера задали. И ведь правда, пишут, и перья скрипят.

    Главный руководитель копиистов Вавра и его пятеро сотрудников погрузились в бумагу, и перья их трещат как кузнечики на лугу. Вавра поднял голову к открываемой двери и встал:
      «Доброе утро, маэстро, как раз сейчас заканчиваем. Дописываем последние такты заглавному герою, партии других уже написаны. Посмотрите, пожалуйста».
   
    Моцарт проворно подбегает и бережно берёт протянутые листы. Глаза забегали по строчкам, заблестели, удовлетворённо кивает:
      «Браво, ни одной помарочки, мне это нравится, это честная работа, спасибо вам, панове. И правда, счастливое доброе утро, лучшего вы не могли для меня сделать, чем подать такие идеально написанные ноты».
   
    Дверь снова отворяется, и входит maestro della capella Стробах, а за ним руководитель оркестра Ян Кухарж. Троица, что ночью распрощалась перед домом «У трёх золотых львят» с многообещающим пожатием рук, встретилась вновь в этот ранний утренний час. Глаза Моцарта засверкали, он бросился навстречу двум единомышленникам, ведь именно в них он чувствовал свою главную опору:
      
      «Как интересно, мы встретились на час раньше, хотя не договаривались об этом, ведь ещё нет и восьми, панове!»
      «Час для нас не имеет значения, маэстро, нашим руководителем является ваше творчество. Сколько потребуется, столько мы ему и дадим. Когда всё будет готово, тогда будем отдыхать. А как у вас дела, пан Вавра?»
      
      «Всё готово, пан капельник, певцам в девять часов можно отдавать их партии», - отвечает старший копиист и осторожно сыплет порошком на только что написанные ноты. Свеженькие, они засверкали, как под снегом.
   
    Стробах похвалил всех копиистов, такая прилежность и своевременность исполнения задания  делают им честь:
      «Сегодня же приступайте к расписыванию голосов оркестра».
    Вавра только кивнул головой, его окружили остальные копиисты, и Стробах с Кухаржем при согласии Моцарта пустились в дальнейшие разъяснения, что и как писать. Снова открываются двери, звучит свежий бас:
      
      «Доброе утро, маэстро, вы ранняя пташка, и здесь уже полный парад, как на военном совете. Сейчас только восемь часов, а работа уже кипит, и я вынужден себя упрекнуть за опоздание», - Гвардасони пожимает руки присутствующим и сразу предлагает понюшку из своей золотой табакерки:
      
      «С утра усиливает работу мысли и прочищает дыхание, очень помогает, когда предстоит большая работа. Вот послушайте, у меня особенная смесь из семи компонентов, все из разных частей света. Чихнёте с удовольствием, так, что задрожит земля, и станет легко, будто у вас выросли крылья».
   
    Со смехом все прикладываются к табакерке, снова открываются двери, входит достопочтенный импресарио Паскуале Бондини, с ним его прекрасная супруга Катерина Бондинёва. Увидев Моцарта, направилась прямо к нему, как будто никого другого здесь и не было, с нежной улыбкой протянула ручки в кружевных перчатках так, чтобы он при вежливом поклоне смог их поцеловать:
      
      «Как я рада вам, чародей Моцарт, сколько голов вы ещё собираетесь околдовать своей новой музыкой, в которой я заинтересована уже потому, что мечтаю о своей партии. Вы ведь не забыли о красивой арии для меня?».
   
      Моцарт бросил многозначительный взгляд на Стробаха с Кухаржем и быстро ответил:
      «Ну конечно, я написал для вас две такие арии, что не я, а именно вы околдуете всю Прагу, как вы сумели покорить сердца своей Сюзанкой. Я всё время вспоминаю, как в первый мой день в Праге на балу у Бретфельда мне показали восхитительное стихотворение о вас, написанное на розовом листочке»

    Катерина Бондинёва, довольная, улыбается и оглядывает присутствующих: какая досада,  здесь нет других примадонн, вот бы они послушали похвалу от маэстро. Директор Бондини явно польщён, незаметно берёт уже не первую понюшку из рук Гвардасони и весело чихает: ага, значит это правда, то, что его жена снова покорит Прагу, да она и так уж её покорила на всю жизнь.

    Вот и он вступил в процесс работы:
      «Не пора ли нам, господа, пройти в репетиционный зал?»
    Пошли. Там уже вовсю командовал Пепичек над любимым клавесином с полотенцем в руках. Он стирал пыль и с пультов, и с театральных стульев всех стилей и разновидностей. Вот он остановился, низко поклонился, увидев в дверях двух величественных дам, скорее вплывающих, нежели входящих.

    Тереза Сапоритиова и Катерина Мицелёва. Обе -  примадонны, каждая не сомневается, что именно она первая, главный магнит для публики в театре. Их тянуло сюда и любопытство, и нетерпение, всё под маской дисциплины. Моцарт понимал, что с этой минуты начнётся подсчитывание, сколько похвальных слов кому из них было сказано и каким тоном.

    Тереза Сапоритиова, красавица, достойная кисти Рафаэля, на мгновение растаяла, когда ей первой, раньше Мицелёвой, поцеловал Моцарт ручку, но тут же расстроилась, увидев, как оживлённо схватил он ручку Мицелёвой, да ещё при этом сказал:
      
      «Столько красоты сразу, у любого закружится голова, - господа, какие примадонны! Вам позавидуют все оперные сообщества Европы, а уж пани Бондинёва, это -  жемчужина. Такая диадема сделает честь и Парижу, не говоря уж о Лондоне».
   
    Стробах с Кухаржем чрезвычайно забавлялись и, прищурив глаза, на самом деле сравнивали дам, но пока они выясняли, какая из них наиболее соответствует Моцартовой характеристике, двери репетиционного зала распахнулись, и вошли синьоры Фелицио Понзиани, Антонио Баглиони и Джузеппе Лолли, три рослых кавалера, шагнули прямиком на ярко освещённую сцену.

    Снова сердечные рукопожатия. Моцарт уже знаком с Понзиани -  замечательным Фигаро, победившим Прагу, с Баглиони - графом Альмавивой, и с Лолли - Бартолло. Здесь собрался почти весь «Фигаро», нет только Луиджи Басси.

    Однако Бондини уже насупил брови и демонстративно вытащил часы с огромным брелоком, которые в этот момент начали тихонечко позванивать; до них уже отзвучали низкие удары с близлежащего костёла святого Гавла.
      
      «Мне кажется, Басси проспал», - сказал Бондини, но Гвардасони заявил, что они вчера быстро разошлись по домам, не встретили никаких соблазнительных глазок, тем более, что Басси скорее интересуется ими днём, нежели по ночам.
    
    Все стали смеяться, тут и вошёл Луиджи Басси, с высоко, прямо по-королевски, поднятой головой. Смех удвоился, Басси смутился, покраснел, пробормотал несколько приглушённым голосом «Доброе утро», но когда увидел, что смех не прекращается, а лишь набирает силу, он исполнил вполне театральный жест, сложив умоляюще руки:
      
      «Простите, что с вами происходит?»
    Моцарт подошёл к нему, похлопал его по щёке, как малыша:
      «Уже выспался, наш красавец Луиджи Басси? К своему удовольствию, или кого-нибудь ещё?»
   
    Басси с недоумением осмотрелся, но тут Гвардасони указал ему на стул, откашлялся и заговорил торжественным красочным басом:
      «Дамы и панове, позвольте от вашего имени приветствовать нашего дорогого маэстро Вольфганга Амадея Моцарта в нашем коллективе и выразить радость по поводу вновь обретённого сотрудничества с ним.
   
    Как высоко ценит пан Моцарт работу с нами, вы можете судить уже по тому факту, что вчера, только приехав, его первый путь был в наш театр.
    Тут же, вчера, мы имели совещание с паном директором Бондини и сделали распоряжения по поводу сегодняшней репетиции, встретились с копиистами, которые получили работу и уже трудились всю ночь, чтобы сегодня на первой репетиции вы могли иметь в руках партии.

    Теперь вы видите, как пану Моцарту и, конечно же, нам дорога каждая минута. Того же мы ждём и от вас, надеемся, что разучите свои роли с любовью и вниманием, как их автор, который будет так любезен, расскажет о своём новом произведении".
   
    Директор Бондини поклонился Моцарту:
      «Пожалуйста, маэстро, мы оба, Гвардасони, как главный режиссёр, и я, как управляющий театром, просим вас рассказать коллективу, о чём повествует сюжет вашей новой оперы».
   
    Моцарт сидел около клавира, за ним Стробах с Кухаржем, справа Гвардасони и Бондини. Вокруг расположились Катерина Бондинёва, Тереза Сапоритиова, Катерина Мицелёва, Луиджи Басси, Антонио Баглиони, Джузеппе Лолли, Фелицио Понзиани.

                - 2 -
   
    Все сидели в напряженных позах, взъерошенные и остолбеневшие, как в ателье, позируя художнику. Моцарт оглядел собрание, пробежал по всем быстрым взглядом и начал весёлым тоном:
      
      «Заглавие моей оперы многообещающее: «Дон Жуан, или наказанный распутник ». Да Понте написал либретто на достаточно драматичный, но и весёлый сюжет. Дон Жуан - это красавец-соблазнитель, которому не отказала ни одна женщина. Это ваша роль, милый Луиджи Басси, она на вас и написана», - кивнул Моцарт.
   
    Басси воспринял это с большой важностью, выпятил грудь, ни на кого не оглядывался, смотрел прямо на Моцарта. Тот продолжал:
      «Дон Жуан - распутник, который идёт по трупам. Жена отдала ему всё своё состояние в тот же момент, как только он её добился. И, наконец, произошло то, что он сам превратился в жертву своих несчётных похождений, в этом ирония судьбы. Он не смог добиться любви.

    Прекрасный драматический образ - донна Анна», - Моцарт смотрит на Терезу Сапоритиову, - «это вы, синьорина, для вас я написал эту высокодраматичную партию. Донна Анна - это антипод дона Жуана. Этот тип, наконец, терпит поражение, он просчитался в своём самомнении. Донны Анны он не добился, её чистота одерживает победу.
   
    Есть здесь донна Эльвира, последняя жертва дона Жуана, также прекрасна, как и сильна духом. Это ваша роль, синьора Мицелёва», - поклон в сторону ожидающей примадонны, - «Донна Эльвира - ещё одна  загубленная любовница дона Жуана, и всё-таки до последнего мгновения она ждёт, что к ней вернётся этот ловелас, а когда его забирают дьявольские силы, она уходит в монастырь.
   
    Затем здесь есть сама женственность в образе Церлинки. Девушка как цветок, но хитренькая, мастерица дипломатических отказов», - Моцарт смотрит на жену пана директора, Катерину Бондинёву, -  «Это я писал для вас, синьора, как я уже говорил сегодня утром».
   
    Здесь Моцарт многозначительно помолчал, постарался бросить взгляд на каждую примадонну, это было необходимо, этого требовала сама опера.
      «И далее, есть вторая очень значительная мужская роль, Лепорелло, слуга дона Жуана, его неудачная копия, забавная тень.

    Лепорелло сыт по горло изнурительной службой у дона Жуана, пренебрегает им в моменты обид, но если ему представится удобный случай, он и сам  не прочь «по-донжуанствовать», и всё же, он только смешная тень хозяина.

    Когда тот гордо стоит перед Призраком, слуга лишь дрожит и что-то бормочет. Роль Лепорелло, как и дона Жуана, требует большого актёрского мастерства, в соединении с высокой певческой культурой, поэтому я написал эту роль для вас, мой милый Фигаро, синьор Понзиани, это только для вас.
   
    Есть ещё одна, весьма заметная мужская роль, Мазетто, шустрый крестьянин, жених Церлины, это ваша роль, синьор Лолли. Вот все сольные партии в моей новой опере. Есть в ней, конечно, и хоровые, и танцевальные эпизоды.
   
    Вот в нескольких словах содержание оперы: дон Жуан, скрытый маской, проникает в спальню донны Анны, слышен шум, она зовёт на помощь. Проснулся отец, командор, дон Жуан обнажает шпагу и в поединке убивает командора. Дон Жуан и Лепорелло поспешно скрываются.

    Он встречает незнакомку, закутанную в мантилью, начинает за ней ухаживать, но узнаёт в ней донну Эльвиру, свою жену, покинутую им. Поручает её заботам Лепорелло, и тот не скрывает перед обманутой девушкой, сколько тысяч красавиц обольстил её возлюбленный.
   
    Дон Жуан встречает толпу крестьян, это деревенская свадьба. Ему тут же приглянулась Церлинка, невеста Мазетто. Дон Жуан велит Лепорелло отвлекать жениха, а сам начинает морочить голову девушке. Внезапно появляется донна Эльвира, она успевает предостеречь Церлинку.

    Появляются донна Анна и её жених дон Оттавио. Они просят дона Жуана помочь найти убийцу отца. Снова появляется Эльвира, она разоблачает дона Жуана, но тот уверяет всех, что Эльвира больна рассудком, не надо её слушать, и тогда донна Анна узнаёт голос убийцы своего отца. Она рассказывает дону Оттавио о своём страшном открытии, и тот обещает её помочь отомстить.
   
    Тем временем в саду перед домом дона Жуана весёлый праздник в честь свадьбы. Лепорелло развлекает крестьян, в масках приходят донна Анна, дон Оттавио и донна Эльвира. Кольцо вокруг дона Жуана начинает сжиматься.

    Но он пока ничего не подозревает, звучит менуэт, дон Жуан старается уединиться с Церлинкой, Лепорелло отвлекает ревнующего Мазетто. Раздаётся крик девушки, все бегут на помощь, но дон Жуан, не теряя присутствия духа, обнажает меч против Лепорелло, будто это он и есть соблазнитель.
   
    Вот тут он и получает первый удар судьбы. Дон Оттавио тоже обнажает меч, но уже в защиту Лепорелло, все снимают маски. Все кричат: изменник, но дон Жуан не боится, он продолжает обвинять Лепорелло соблазнителем Церлины, хватает его за воротник, прикрывается им, словно хочет наказать. Здесь заканчивается первое действие.
   
    Второе действие. Лепорелло сердит, он хочет уйти от дона Жуана, но мешочек с монетами успокаивает слугу. Дон Жуан переодевается в его одежды, чтобы в образе слуги покорить сердце красотки-горничной донны Эльвиры, он поёт под её окном серенаду.

    Донна Эльвира тоже слышит голос любимого, она готова ему всё простить, спускается к нему вниз, но встреча с ней не входит в планы господина, и он подставляет вместо себя переодетого слугу, в чьи объятья и попадает влюблённая девушка.

    Тем временем за сценой дон Жуан изображает якобы звуки поединка, и Лепорелло в костюме хозяина с донной Эльвирой убегают. А настоящий дон Жуан в плаще и шляпе слуги выходит на сцену и снова поёт серенаду для горничной. В окошке зажгли свет, это означает, что дама слушает.
   
    Входят Мазетто с друзьями, они разыскивают проклятого совратителя, но тот в одежде слуги очень хорошо описывает приметы, а заодно и место, где можно найти мнимого дона Жуана. Когда крестьяне расходятся, и остаётся один Мазетто, коварный распутник  насмехается над ним, а заодно и отлупил.

    Прибежавшая Церлинка утешает жениха, уверяет, что никого нет для неё дороже, кладёт его руку на своё сердечко: «Послушай, как оно бьётся, это вылечит тебя».
    Лепорелло стремится избавиться от донны Эльвиры, но попадает в руки донны Анны и дона Оттавио, а также разъярённого Мазетто и Церлинки, они хватают Лепорелло, путая его с хозяином, и тот, видя, что дело плохо, во всём признаётся, падает на колени и плачет.

    С этой минуты кольцо вокруг дона Жуана сжимается окончательно. Дон Оттавио просит донну Эльвиру успокоить донну Анну, убийца её отца будет наказан, но Эльвира в этот момент, несмотря на жажду мщения, снова мечтает о любви дона Жуана.
   
    Дон Жуан тем временем, спасаясь от преследователей, прибежал на кладбище, по-прежнему беззаботный и беспечный, в одежде Лепорелло. Он веселится, мол, какая прекрасная ночь для любви.

    Появляются Лепорелло с Эльвирой. Дон Жуан смеётся, Лепорелло  теряет терпение, он боится кладбища. Внезапно смех распутника прерывается голосом статуи командора. Слуга потерял дар речи, но хозяин велит ему пригласить командора на ужин. Статуя кивает головой в знак согласия.
   
    Дон Жуан готовит грандиозную вечеринку для командора. Стол накрыт, на небольшой сцене расположились музыканты. Дон Жуан веселится и с удовольствием предаётся трапезе. Приходит донна Эльвира, она пытается предостеречь его об опасности, умоляет изменить образ жизни, но на то он и Дон Жуан, во всём видит только развлечение.

    Вот и сейчас он наполняет бокал шампанским и провозглашает: любовь, женщины - это единственная радость в жизни. Эльвира уходит, но тут же с жутким криком вбегает обратно, словно увидела что-то ужасное. Она исчезает в соседней двери.
   
    Лепорелло идёт посмотреть, что случилось, возвращается в оцепенении, сообщает, что там белая статуя. Раздаются  шаги. Дон Жуан отворяет дверь, перед ним статуя командора, который по приглашению пришёл на ужин. Дон Жуан велит подать прибор для почётного гостя, но Лепорелло залез под стол и дрожит от страха.

    Командор приглашает дона Жуана к себе. Разговор короткий: боится он или нет? Дон Жуан горделиво встряхивает головой и принимает протянутую руку командора. Каменная рука не отпускает его. Дона Жуана охватывает адское пламя. Свершилось правосудие, судьба покарала его за все несчастья, что он приносил другим.
   
    Так закончилась жизнь дона Жуана, но нужен ведь радостный финал, чтобы люди не шли домой из театра под впечатлением только что разверзшейся дьявольской пасти. Да и среди них может оказаться некий Дон Жуан, пусть даже в незначительном качестве, но здесь это  никуда не годится», - Моцарт заметил, что певцы посмеиваются, глядя в сторону Луиджи Басси, - « Всё заканчивается ансамблем.

    Это, собственно говоря, хор судей, приговор дону Жуану. D-moll сменяется  солнечной тональностью D-dur. Донна Анна поёт с доном Оттавио, они уже близки к алтарю, дон Жуан больше не стоит у них на пути и не преследует донну Анну.
   
    Донна Эльвира, утратившая возлюбленного, прежде яростно взывавшая к мщению, теперь растрогана и объявляет о своём уходе в монастырь. Лепорелло доволен, наконец, закончилась надоевшая ему служба. Мазетто обнимает Церлинку, которая не станет любовницей дона Жуана, а будет хорошей пухленькой жёнушкой.
   
    Вот и весь сюжет нашего «Дон Жуана».
    Моцарт провёл языком по засохшим губам, обвёл глазами слушателей, каждый из них думал о своём, но все вместе были взволнованы. Моцарт откашлялся и продолжал:
      
      «Должен вам признаться, что опера «Дон Жуан» не из тех, к которым все привыкли. Я написал музыкальную драму, и хотел бы, чтобы каждое представление было выстроено именно по  закону драмы. Это большая честь для меня, написать оперу для такой блестящей  труппы, которой вы, синьор Бондини, и вы, синьор Гвардасони, руководите».
   
    Моцарт поклонился обоим импресарио, два торжественных белых парика одновременно ответили на поклон. Учтивые улыбки засияли навстречу творцу «Дон Жуана», а он-то знал, что всё это пока лишь прелюдия. Главное начнётся только сейчас: раздача ролей, переговоры о хоре, оркестре, постановке.
            
                - 3 -
   
    Он знал этих хныкающих театральных директоров, которые всегда жалуются, что они кругом в долгах и не готовы сделать совершенный спектакль. Всё это молнией пронеслось в голове маэстро, когда он обратился к примадоннам и певцам, сидящим в напряжённом ожидании:
      
      «У меня есть полная уверенность, что ваше замечательное вокальное искусство проявится в моей опере при первой же постановке, и я надеюсь, ваша слава после пражской премьеры удвоится. Такие великолепные оперные виртуозы легко справятся с партиями, которые я для вас написал.

    Я стремился честно и искренне дать возможность каждому из вас проявить своё профессиональное мастерство, но при этом старался совместить его с законами музыкальной драматургии, которую я создавал, опираясь на жизненную правду».
   
    Моцарт испытующим взглядом пробежал по лицам артистов, и что же он увидел? Красивые маски, неподвижные лица, словно с портретов в аристократической галерее. Кто-то постучал в дверь репетиционного зала, и когда они открылись... Посмотрите-ка, это копиисты, они пришли вдвоём, держат в руках партии, несут их бережно, словно евангелие подносят к алтарю.
   
    Моцарт бросился к ним навстречу, взял партии из рук, положил на клавир. К нему присоединились Стробах, Гвардасони и Бондини: полная театральная комиссия. Здесь было восемь тетрадей, восемь партий. Моцарт перебирает их, подравнивает, с удовольствием покачивает головой. Вот он берёт в руки первую тетрадь и обращается к прелестной примадонне Терезе Сапоритиовой:
      
      «Эта роль для вас, знаменитая оперная виртуозка Тереза Сапоритиова. Это донна Анна, большая драматическая партия. Ваш прекрасный голос будто для неё создан. Не дождусь первой репетиции с вами. Когда я писал эту партию, я так и слышал ваше хрустальное сопрано, прошу вас...».
   
    Моцарт подходит к Сапоритиовой, сидящей в кресле как королева, и вкладывает в её ручки в кружевных перчатках партию донны Анны, низко при этом кланяется. В ответ получает лёгкий кивок головой, слабую улыбку - «Благодарю вас».
   
    Моцарт берёт следующую тетрадь и смотрит на Катерину Мицелёву:
      «А здесь у меня донна Эльвира. Великолепная, весьма драматичная партия, которую я писал для вас, для вашего большого певческого таланта, синьора Мицелёва. Меня вдохновляло воспоминание о вашем голосе... Прошу вас».
   
    Моцарт подходит к примадонне, снова низко кланяется, при этом косится на донну Анну, та внимательно смотрит свою партию, но и также внимательно слушает и подсчитывает лестные слова, сказанные сопернице. Мицелёва одарила Моцарта игривой улыбкой, её глаза источали огонь - «Благодарю вас». Моцарт сделал несколько шагов назад и вернулся к клавиру:
      
      «Здесь у нас, - теперь он повернулся лицом к жене директора Бондини и поднял ноты высоко над головой, как бы приветствуя королеву, - здесь необыкновенная роль для нашей уникальной певицы, для синьоры Бондинёвой, обворожительной Сюзанки, околдовавшей всю Прагу и вдохновившей поэта написать стихи про её вокальное и артистическое мастерство».
   
    Катерина Бондинёва гордо оглядела присутствующих - слышите, это сказано обо мне! Это я, Катерина Бондинёва, жена директора, а также Сюзанка, Фигарова Сюзанка. Моцарт стоит перед пани директоршей, и, прежде чем подать ей партию Церлинки, сделал театральный реверанс, прижал ноты к сердцу, а уж потом протянул их певице. Та засмеялась нежно, мило, только зубки сверкают, и щебечет:
      «Ах, как я рада, маэстро!»
   
    Моцарт снова поклонился:
      «Вы вдохновляли меня, синьора, ни одной ноты не написал я, не представляя вашего образа, не слыша вашего голоса. Вот увидите сами. Не могу дождаться первой с вами репетиции».
   
    Певцы уже теряли терпение, особенно Луиджи Басси. Он несколько раз тихонечко кашлянул, и всё время перекладывал то одну, то другую ногу на ногу, так, что кресло под ним стало вздыхать. Моцарт всё это замечал и специально балагурил, стараясь не выходить из своей роли. Он-то знал, что каждое его слово будет многократно повторяться и толковаться на лестницах театра, а потом дойдёт и до трактиров, и там уже прилипнет, как стрела, пущенная в певца.
      
      «А теперь вы, милый Луиджи Басси. Вы так красивы и так изумительно поёте, что и для вас, настоящего красавца, знаменитости, эта роль специально написана. Вот ваша партия, дон Жуан».
   
    Моцарт подходит к Басси и вкладывает ноты в его белую пухлую руку с огромным перстнем, какой прилично носить и кардиналу. Басси, не теряя своего благодушного достоинства, лишь слегка кивнул, подобно примадоннам. Можно было бы и сократить процедуру раздачи партий, тем более, что поджатые губы примадонн говорили о том, что они явно не удовлетворены.

    Тем не менее, Моцарт, как ни в чём ни бывало, тем же радушным тоном проговорил с тенором Баглиони, подавая ему партию дона Оттавио, также оценив его вокальное мастерство. Затем обратился к Понзиани, подал ему партию Лепорелло, приветливо и с удовольствием вспомнил его блестящего Фигаро:
      
      «Вы, Понзиани, способны играть всё, что угодно, и эта роль сшита прямо на вас. Я уверен, сидеть будет как влитая».
    Фелицио Понзиани покраснел, мужчины пожали руки с обоюдным расположением.   

    Моцарт пошёл дальше, обратился к  Джузеппе Лолли:
      «Зная ваши прекрасные певческие и артистические возможности, я поручаю вам две роли: Мазетто и Командора. Командор, наконец, сокрушит дона Жуана, и вы это отлично докажете, синьор Лолли».
   
                - 4 -
   
    Моцарт раздал все роли, вернулся к клавиру. Стробах с Кухаржем, обратив внимание на тяжкий вздох маэстро, предложили ему отдохнуть в кресле, но он скромно присел на свой стульчик, окинул орлиным взором всю труппу. Видит недоумение.

    Он его ожидал. Видит поджатые губы, особенно недовольный мясистый рот Луиджи Басси,  который ищет и не находит в своей партии виртуозные каденции и смелые фиоритуры. Моцарт, чувствуя, что пауза не должна быть долгой, заговорил ясным спокойным тоном:
      
      «Я очень рад, друзья мои, что все получили свои партии, в каждую из ролей я вложил свою душу, поверьте. Прошу вас не искать в нотах с первого взгляда то, к чему вы за время вашей блистательной карьеры так привыкли. Уверяю вас, все вы будете довольны. Жду нашу репетицию. Надеюсь, завтра сможем начать, не так ли?», - Моцарт посмотрел на директоров.
      
      «Конечно, маэстро, завтра начинаем репетировать, наступает ответственное время, - говорит Гвардасони, - мы сейчас договоримся, это пустяки, раз мы здесь все вместе собрались».
    Бондини согласно кивнул, и как подголосок сильному басу импресарио, прозвучало его менее басовитое эхо:
      «Конечно, маэстро, каждое ваше пожелание будет непременно и немедленно исполнено».
   
    Гвардасони насупил брови, его рука с понюшкой застыла перед самым носом: эти галантные последние слова директора остановили его гурманский жест. Когда композиторы хотят, чтобы каждое их желание было выполнено... Но понюшку всё-таки донёс до места назначения, и только набив свой красивый распустившийся пион, любезно улыбнулся Моцарту и продолжил разговор:
    
       «Это всё само собой разумеется, всё пойдёт как по маслу, было бы печально что-либо не доделать. Но у нас есть сейчас ещё заботы о некоторых других подробностях. Давайте вкратце. У вас ведь там задуман хор, не так ли? Боюсь, с этим могут быть трудности.

    Большого хора у нас нет, это в основном артисты драматические, знаете ли, редкие оперы имеют хор, сейчас в этом мало потребности. Не в моде, тормозит действие, но, пожалуйста, вы написали хор, значит, будет хор по вашему желанию. Надеюсь, достаточно восемь певцов?»

    Моцарт схватил себя за колени, чтобы не подпрыгнуть и быстро-быстро завертел головой: «В таком знаменитом коллективе, каким является достойная труппа Паскуале Бондини, это был бы позор, иметь восьмичленовый хорик, всё равно, что хор голодающих студентов. Мне понадобится шестнадцать певцов, на каждый голос по четыре человека».
   
    Гвардасони не придержал себя за колени, поэтому подпрыгнул и завопил:
      «Шестнадцать человек? Не перебарщивайте, маэстро, шестнадцать человек! Вы можете себе представить, какие это расходы? Ведь я всё-таки в прошлом певец, и знаю, что такое хор, вполне хватило бы и восьми, но так уж и быть, я добрый, я дам вам их двенадцать».

    Гвардасони вопросительно смотрит на Моцарта, но тот спокойно отвечает:
      «Шестнадцать человек я прошу для хора, потому что это должен быть настоящий живой хор. Весёлый, ведь это деревенская свадьба, патрон, на сцене должно копошиться много народу.

    И самых лучших певцов. Какие восемь или двенадцать! У меня рассчитано на шестнадцать. Согласитесь и признайте, как настоящий художник, имеющий такой богатый опыт, как пострадает произведение в целом, если что-то упустить в деталях».
    Гвардасони что-то бурчал про себя, не выражая согласия. Такая у него была привычка, каждое слово быстро переводить в деньги, а был он известным скупердяем.

    Внезапно он дёрнул головой и произнёс:
      «Ну, хорошо, к этому мы ещё вернёмся, - тут у него защекотало вокруг носа, видно, собрался чихнуть, - а что с оркестром? У нас оркестр полностью укомплектованный, как вы знаете. Вы всегда говорите, что это ваш оркестр. Здесь, надеюсь вам всего достаточно?»
   
    Моцарт торопливо заявил:
      «Ну конечно, синьор Гвардасони, лучшего оркестра не найти во всей Европе, но всё-таки, будьте любезны, нужно немного усилить несколькими музыкантами превосходную стробахову капеллу. Я бы попросил одного виолончелиста и ещё два тромбона, в этой опере они чрезвычайно важны».
   
    Гвардасони подытожил:
      «Ну, это мелочи, обсудим потом. Так это уже всё, не так ли?», - снова скривил лицо, пытаясь чихнуть. Моцарт украсил тон разговора прозрачной дипломатической улыбкой:
      «Ещё не всё, синьор Гвардасони, речь идёт не просто об оркестре, мне понадобится два оркестра».
   
    Импресарио вскочил, сцепил руки и заломил их высоко над головой:
      «Два оркестра! Два, madonna mia! Вы режете меня без ножа», - он, наконец, громко чихнул, и тут уж никто не удержался, раздался общий смех. А Гвардасони размахивал огромным белым шёлковым платком, вытирая им свой могучий нос, и продолжал ворчливо бормотать: «два оркестра!»
   
    Моцарт воспользовался весёлой передышкой и, как ни в чём ни бывало, продолжил:
      «Разумеется, синьор Гвардасони, здесь нет ничего особенного, напротив, это такая редкость для вашей публики - два оркестра в одной опере. Ясное дело, второй оркестр играет на сцене на Мазеттовой свадьбе и на ужине у дона Жуана. Это должны быть лучшие музыканты, для Праги это не должно вызывать затруднений».
   
    Гвардасони с опущенной головой бормотал себе под нос: «Шестнадцать хористов, два оркестра», а Моцарт продолжал ясным невинным тоном: «Плюс ещё статисты на деревенскую свадьбу, адский огонь и танцоры».
   
    Гвардасони рухнул на стул:
      «Это катастрофа для нашей кассы, это будет стоить столько дукатов, что я не знаю, как мы выдержим, боюсь, так-то вот не пойдёт», - смотрит перед собой, набычившись, а Моцарт, вместо красного плаща, дразнит своим спокойствием:
      
      «Когда я в январе уезжал из Праги, граф Ностиц на прощальном ужине говорил мне, чтобы я написал оперу по своему вкусу, а уж он постарается, чтобы все мои пожелания, и всё, что потребуется для постановки, было исполнено. В интересах пражской оперы он сделает всё, что от него зависит, и я буду доволен».
   
    Стрела настигла Гвардасони в нужный момент. Тут же он порозовел, поднялся и молодецким шагом подошёл к Моцарту, положил обе руки ему на плечи и, запел сладким голосом:
      
      «Мой дорогой, конечно, будет всё исполнено. Здесь не просто уважение к вашему гению, но затронут и интерес пражской оперы. Тем более, что над тем и другим распростёр свою охранную руку милостивый граф Ностиц, наш драгоценный меценат и основатель этого театра».
   
     Бондини даже встал при этих словах импресарио. Зазвонило полдень, что было необычайно кстати для Гвардасони. Он держал тяжёлый бой, но имя графа Ностица в качестве волшебника-покровителя резко изменило как его настроение, так и выражение лица.

    Сморщенная гримаса сменилась солнечной улыбкой, не дай Бог, покровитель узнает, что он торговался насчёт хора, двух оркестров и прочего. Поэтому и Моцарт стал снова «дорогой», и всё вдруг стало в порядке.
   
    Певцы смеялись и забыли о своих партиях в руках, так всё это их развлекало. Забавлялись и Моцарт со Стробахом и Кухаржем. Совершенно спокойный Бондини завершил эту репетицию добродушным заявлением, дескать, он уверен, всё прекрасно сложится, и все ещё будут приятно удивлены... тут он многозначительно замолчал, недоговорив, пусть каждый думает, что хочет... театру нужны добрые надежды.

    Начался всеобщий шум-гам, певцы стали договариваться о своих репетициях, Гвардасони замахал руками:
      «Господа, господа, тишина! Первая репетиция с певцами будет завтра в десять утра. Корректуру будет проводить сам маэстро Моцарт, с каждым отдельно пройдёт его партию.

    Первая донна Анна, затем донна Эльвира, Луиджи Басси, Лепорелло, Церлинка. С остальными договоримся завтра. На сегодня заканчиваем. Идите обедать и отдыхать, у нас вечером представление. A rivederci».
      
                - 5 -
   
    Множество рукопожатий, поклонов, целований ручек, смех, разговоры - общество покидает репетиционную сцену, остались только руководители с композитором, чтобы оговорить некоторые подробности завтрашнего дня. Но Моцарт куёт железо, пока горячо. Немедленно вернулся к разговору о хоре. Настаивает на своём количестве, на шестнадцати певцах.

    Гвардасони, было, нахмурился, да в воздухе ещё звенело имя графа Ностица, и лицо импресарио прояснилось:
      «Хорошо, будет шестнадцать певцов. Маэстро della capella, - это он обратился к Стробаху, - было бы неплохо вам с Моцартом после обеда зайти к Праупнеру и обсудить с ним этот вопрос».
   
    Стробах кивнул:
      «С большим удовольствием. Праупнера знаете, маэстро, не забыли? Вы с ним встречались у Пахты на балу, когда впервые игрались ваши новые танцы, ну, вспоминаете?»
   
    Моцарт подумал, покачал головой:
      «Не могу вспомнить, но когда увижу, обязательно вспомню».
    Гвардасони прищурился и поднял указательный палец:
      «Маэстро, у Праупнера певцы высшего класса. Каждый такой яркий и поёт так чисто, что один стоит двоих. Что ни певец, то флейта или орган.

    Восемь таких хористов прозвучат как все шестнадцать. Как, маэстро?», -  Гвардасони старался усилить свою мысль и просто вцепился широко раскрытыми глазами в Моцарта, но тот его быстро успокоил:
      
      «Это великолепно, значит, у нас будет хор из тридцати двух человек, роскошное звучание. Настоящая деревенская свадьба, живая, как мне хотелось. Я так и представлял себе, когда этот хор писал. Весёлая, живая сцена, полная сельского люду. Так могут только они, когда поют, танцуют - искры летят».
   
    Гвардасони снова насупился, его номер не прошёл, крутит, вертит в своих бархатных ручках золотую табакерку. Делать нечего, чёртов Моцарт. Да ведь за ним стоит граф Ностиц...
      «Ну, а с оркестром всё будет в порядке, будете всем довольны, маэстро».
   
    Моцарт радостно посмотрел на Стробаха:
      «Давайте поговорим обо всём за обедом».
    Гвардасони охотно поддержал:
      «Конечно, конечно, не будем задерживать пана Моцарта, пойдёмте».
   
    Все вышли в коридор, прошли по лестнице мимо привратницкой, где на страже поджидал при полном параде терезианский драгун в запасе, верный Зима. Он понимал, что его хлебодатели в ближайшие дни частенько будут нуждаться в его услугах.

    Пожелал им приятного аппетита и поинтересовался, где ему искать пана Моцарта, если будут спрашивать. Ему ответили, что  зайдут к Праупнеру и там останутся до вечера.
   
    После обеда компания прошлась по солнечной Целетной улице, мимо Нового трактира. Здесь Моцарт в январе встретился с арфистом Цопанком, который сыграл тогда свои вариации на тему из «Фигаро». А Кухарж рассказал, как Цопанек гордится и всюду играет ту Моцартову тему, что маэстро специально для него написал.

    И если кто-нибудь выражает сомнение, мол, не мог сам Моцарт написать тему для такого незначительного бродячего музыканта, арфист краснеет, волнуется, достаёт из разноцветного жилета рукопись, которую носит на сердце, подобно талисману, размахивает ею и кричит: «Вот здесь чёрным по белому, Моцартовы ноты.

    Он сам мне написал и посвятил, а вы, вы...», - тут он обычно замолкает, но в этом отмалчивании столько гордости, что слов не надо, он всегда уходит с высокоподнятой головой, и даже не прихрамывает:
      «Всё это благодаря воспоминанию о вас, маэстро. Вы и не представляете, как осветили этому чудаку его жизнь».
 
                - 6 - 
   
    У Моцарта отличное настроение, чудесный сентябрьский день, лето ещё в разгаре, он любуется синим небом. На фруктовом рынке, куда они как раз вышли, пахнет яблоками и грушами, теми самыми грушками, которых ему так захотелось отведать сегодня утром перед репетицией. И розы, великолепные букеты роз, их нежный, невероятный запах разносил повсюду свежий ветерок.
   
    Моцарт засмотрелся на одну бабусю, вернее на её цветы. Подошёл, выбрал несколько самых красивых, получился довольно большой букет. Направились к Бетлемской площади, друзья повели его к Праупнеру. Повернули в небольшой затенённый проезд, навстречу услышали чистенькие звуки детских голосов, сопровождаемых клавиром.

    Моцарт остановился, доволен, кивает головой. Кухарж объяснил:
      «Это Праупнер, его визитная карточка».
    Немного постояли за дверями и послушали, подождали, пока закончится пение, затем постучали. К ним вышел высокий мужчина, ясные глаза, приветливое лицо, и

    Моцарт воскликнул:
      «Пан Праупнер, ну да, конечно, я вас помню, мы виделись на балу у Пахты».
Праупнер обрадовался, порывисто пожал протянутую руку, повёл гостей через прихожую в светлую комнату, где в растерянности стояли несколько удивлённых вокалистов и с ними подростки, мальчики и девочки с раскрытыми ртами.   

    Моцарт немедленно их похвалил:
      «Браво, поёте чисто, как птички, без помарок, каждая нота протяжная, как народилась, также ровно звучит до конца».
    Праупнеру приятно, тихонько бросил реплику своим певцам:
      «Запомните на всю жизнь, вас слышал и похвалил Вольфганг Амадей Моцарт».
   
    Мальчики рты закрыли, девочки потупили глазки. Моцарт тут же о деле:
      «Такие певцы как раз мне нужны, пан регент, для этого я и пришёл. Я бы хотел иметь шестнадцать хороших голосов, но не просто для хора, а для театра, понимаете? Для моей новой оперы «Дон Жуан».
   
    Моцарту здесь было хорошо, как дома, сел в предложенное кресло во главе стола. Праупнер что-то шёпотом приказал певцам, они мигом собрали ноты, очень скромно и вежливо поклонились, и ещё раз поклонились у дверей, когда услышали от Моцарта: «до свиданья, мои милые».
   
    Праупнер с большой учтивостью спросил:
      «Чем могу вам служить, маэстро? Хочу, чтоб вы знали, для меня огромная радость быть вам в чём-либо полезным, и я очень рад, что вы почтили мой дом своим посещением».
   
    Моцарт с друзьями развернули перед Праупнером весь план «Дон Жуана» и описали все подробности. Регент слушал внимательно, его руки лежали сложенными на столе, пальцы слегка постукивали, время от времени он кивал. Когда Моцарт закончил говорить, Праупнер посмотрел куда-то в сторону, видно посчитал своих хористов, прикинул мысленно, кто из них годится для  выступления в опере, потому что костёл - это костёл, а театр - это театр...

    Поразмыслив немного, Праупнер заговорил, обдумывая каждое слово:
      «Такой хор, что вам нужен, дорогой маэстро, я вам непременно предоставлю, он вам понравится, и для меня это большая честь. Шестнадцать певцов, восемь мужчин и восемь девушек. С дамами будет труднее, чем с юношами, но я их добуду. Когда дадите голоса?»
   
    Моцарт посмотрел на Стробаха, и тот за него ответил:
      «Завтра я вам принесу, и сразу договоримся о репетициях».
      «Отлично», - Моцарт с Праупнером произнесли одновременно.               
   
    Тут же стали обсуждать другие вопросы, связанные с «Дон Жуаном». Заговорили об итальянских примадоннах, развеселились, когда Моцарт рассказал о процедуре раздачи ролей, как он следил за их лицами и заметил, что они ищут в своих нотах привычные виртуозные рулады, пассажи, модные колоратуры, которыми обычно нашпигована каждая страница вокальных партий, но ничего подобного не видят, и они были явно разочарованы.
      
      «Но всё это пройдёт, как только начнём репетировать. Я знаю, придётся преодолевать множество предрассудков, делать какие-то уступки, но в главном я уступать не намерен. «Дон Жуан» возникнет таким, как я задумал его для Праги. Этот город очень дорог мне.

    Здесь собрались настоящие знатоки музыкального искусства и знаменитые виртуозы. Прага – колыбель Мысливечка, отсюда вышли Бенда, Стамиц и сотни других выдающихся музыкантов, которыми гордятся сегодня дворянские капеллы и театры всей Европы».
   
    Моцарт говорил возвышенно, и было видно, что от чистого сердца. В воцарившейся тишине раздался решительный стук в дверь. Праупнер встал, извинился, пошёл отворять. Послышался знакомый голос терезианского служаки, привратника Зимы:
      
      «Дай вам Бог хорошего дня, пан регент, простите меня, нет ли здесь маэстро Моцарта?»
      «Он здесь, проходите, пожалуйста».
Зашумели драгунские шаги, в комнату гренадёрской походкой вошёл Зима. Увидел Моцарта, щёлкнул каблуками, как перед генералом, и доложил:
      
      «Извините, пан Моцарт, за вами приехала карета с поручением от пана Душка из Бертрамки. Карету прислал Его Милость пан граф Канал за паном маэстро Моцартом, чтобы он скорее ехал на Бертрамку и взял с собой панов капельников из нашего театра, там они смогут продолжать оперные дела.

    Что там пана Моцарта, - тут Зима перевёл дыхание, заморгал, расправил усы, - ждёт милый сюрприз. Да. Так мне сказал кучер Его Милости пана графа  Канала. Для пана Моцарта приготовлен на Бертрамке большой милый сюрприз».
   
    Все рассмеялись, Моцарт встал, поискал в карманах, и когда в его руке заблестела монета, вояка ещё более воодушевился и продолжил старательную речь:
      «Ну да, мы с кучером носились в Новый трактир, думали, вы ещё там, а когда вас не нашли, помчались к пану регенту Праупнеру, чтобы поскорее пану Моцарту всё передать. Я ведь сам был кучером, всё это знаю, возил высокое начальство двенадцать лет».
   
    Моцарт подошёл к Зиме и, подавая руку, вложил в его крепкую ладонь монету. Зима выпрямился, отдал честь, поблагодарил взглядом:
      «Я подожду внизу у кареты».
      «Мы будем вслед за вами. Едете со мной, господа?»

    После краткого совета спустились вниз, там стоял шикарный экипаж, запряжённый четырьмя белами конями. Вокруг небольшая толпа зевак. Это был знаменитый выезд Канала, его знали пражане, и мальчишки всегда любовались и сопровождали его бегом, сколько было сил.

    Зима на страже, открывает дверцы. Входят Моцарт, за ним Стробах, Кухарж, Праупнер. Тут Моцарт хлопает себя по лбу, он забыл розы. Хотел кинуться за ними, да Праупнер его остановил, быстро поспешил наверх сам, и через минуту благоухающий букет расположился у Моцарта на коленях.

    Зима закрывает дверцы и по-военному отдаёт приказ графскому кучеру:
      «Готово, пошёл!»
    Закрутил седые усы, грустно старику. Придётся возвращаться в полутёмный театр и снова сидеть в каморке, как сторожевой пёс. Хорошо, что удалось сейчас, пока искали Моцарта, проехаться, как в былые времена на козлах, поцокать этим красавцам-белушам, на него любовалась вся площадь, как вон сейчас любуются этим экипажем.

    В нём пан Моцарт с розами на коленях, сейчас за тем углом свернут в Йезовитскую улицу, потом через Карлов мост, к Уездным воротам и, ярким сентябрьским днём, с послеполуденным солнцем, над головой звенящая синева - с этой-то красотой, дальше, вперёд, на Бертрамку.




                ---------------------------





                ГЛАВА 3. МОЦАРТ ПРИЕЗЖАЕТ НА БЕРТРАМКУ.


                - 1 -

    Красавцы-кони бежали весёлой рысью, равномерно раскачивали головами, их гривы развевались и горели на солнце, как белое пламя в синем летнем небе. Как только карета выехала за пределы Праги, перед взорами пассажиров открылся великолепный вид на виноградные холмы по правой стороне, на Вышеград и серебряную ленту Влтавы по левой.

    Вдоль дороги на страже вытянулись стройные тополя, зелёные луга - всё радовало глаз музыкантов. Они весело болтали, а Моцарт смотрел вокруг, наслаждался красотами чудесной природы, в которую был влюблён как мальчишка. Ему казалось, что он пробудился после сказочного зимнего сна.
   
    Вот, казалось бы, только что они проезжали здесь с Душком через Уездские ворота, всё белым бело, чёрные кроны деревьев, каркают вороны, и вот он проснулся, и повсюду радостная зелень, поют птицы, на деревьях тяжёлые плоды.
   
    Двигались по Пльзеньскому тракту, на нём высится крепостной ров. После недолгой езды свернули на каштановую аллею, ведущую прямо на Бертрамку. Сегодня эта аллея красивая, зелёная с множеством каштанов на ветвях. Вот крутой косогор, а вот и ворота Бертрамки, распахнуты навстречу гостям, слышны поющие голоса, визгливая волынка, кларнет, скрипка. Кони встают на дыбы, въезжают во двор Бертрамки, а там так весело, что Моцарт просто открыл рот от удивления.

     Кухарж ему разъясняет:
      «Праздник урожая, маэстро, мы приехали в самый разгар, это всегда потрясающее зрелище».
    Ну вот, они на месте. Выходят из кареты, и глаза разбежались, столько красоты вокруг. Музыка и танцы, радостное возбуждение, ликующие волынки и кларнеты, распевающие скрипочки, выкрики и пение крестьян.

    Во главе танцующей толпы стоит девушка с венком из цветов, да и сама как цветок. Против них Франтишек Душек с пани Жозефиной и Констанцией, графы Клам, Канал, Пахта и их дамы. Ноги Моцарта подтанцовывали сами собой, и хотя слов песни он не разбирал, она завела его, захватила своей живостью, и он прокричал Праупнеру и Кухаржу:
      
      «Вот бы так в «Дон Жуане», настоящий деревенский праздник!»
Все радостно приветствуют друг друга, объятия, поцелуи, рукопожатия. Дамы получают розы, а Констанция на ушко слышит шутливое: «Что ты тут делала, Станичка, без меня?»
   
      Вот музыка и пение прекратились, стало тихо. Деревенская молодёжь смотрит на господ, миловидная паненка с венком подходит к Душкам. Она читает стихи для хозяев Бертрамки, ее голосок слегка дрожит и иногда срывается от волнения. Душек благодарит крестьян, и Моцарт заметил, что глаза его подозрительно блестят.

    Приказчику было велено выкатить бочку пива, а его жене и домоправительнице Людмиле Жозефина приказала выносить калачи для крестьян. Снова заиграл волынщик, притопывая ногой, защебетал кларнет, соловьём разлилась скрипочка под бородой старика с прикрытыми глазами.
   
    Гости по лестнице поднимаются на террасу вслед за хозяевами, всех приглашают в нарядную гостиную, украшенную гирляндами из еловых веток, колосьев и ярких цветов. Прохлада и нежные запахи приятно освежают входящих. Длинный стол накрыт белоснежной скатертью, сверкает пражский фарфор, везде вазы с полевыми цветами, которые, пани Жозефина знала, так любит Моцарт.

    И он, было видно, очень доволен, ему нравится эта свобода. Только что выиграл первую битву за «Дон Жуана», все ему рады, улыбаются, ничего от него не требуют, напротив, каждый готов выполнить любое его пожелание. И словно заразившись тем весельем, что доносилось со двора, Моцарт озорно заголосил:
      
      «Я голоден как волк, сегодня пришлось так много говорить, что я чувствую себя совершенно выпотрошенным!»
    Пани Жозефина обрадовалась:
      «Наконец-то я слышу от вас разумную речь, это говорит о том, что вы всё-таки земной человек, а не только витающий в облаках небожитель».
   
    Она усадила Моцарта во главе стола возле хозяина Франтишка Душка, пригласила остальных гостей. Те свои места знали, так как давно были здесь как дома. Сама села на углу, сбоку от Моцарта, а Констанция оказалась между Душком и графом Каналом, который развлекал её, не переставая, что Моцарт заметил ещё тогда, едва вступив на Бертрамку.
   
    Расселись, разговор перестал перепрыгивать с одного на другое, целиком сосредоточился на Моцарте:
      «Ну, что певцы? Как приняли роли? Что Гвардасони, как партитура, расписали ли уже партии?», - и всё в таком роде. Но вот проворные руки домоправительницы Людмилы и помощницы её Катерины ставят на стол блюдо с едой, а управляющий с помощником вносят пенящийся жбан, разливают по бокалам жемчужное пиво, и пани Жозефина всем предлагает чувствовать себя как дома:
      
      «У нас единственный этикет - каждому всё, что ему по душе».
    И так они ели, пили, болтали, шутили, смеялись, все раскраснелись, расстегнули жилеты, сняли тяжёлые парчовые пиджаки, остались в одних белых кружевных рубашках, чем окончательно освободились от тяжкого бремени парадной моды Рококо.

                - 2 -
   
    Очевидно, всех расслабили звуки волынки с кларнетом и скрипкой, их заводному веселью невозможно было противостоять. А Моцарт и не старался, он вдруг выскочил из-за стола, выбежал из гостиной, по лестнице, и вот он уже на террасе. А за ним и остальные подхватили его мальчишеское настроение, прибежали, заполнили всю террасу. Все сословные различия были стёрты.

    Графы, неграфы, один и другой, все радовались, смеялись, веселились, смотрели вниз во двор: вон, смотрите, какой красивый танец, а вон девушки вошли в круг...
    Моцарт снова обратился к Кухаржу и Стробаху:
      «Вот бы сюда Гвардасони, чтобы посмотрел на сельский праздник. Вот - режиссура, здесь режиссёр сама жизнь, это не парфюмерное развлечение».
   
    Душек услышал и добавил:
      «Да, Амадей, это праздник завершённого труда, праздник благодарности матери-земле за её дары. Посмотри, как притоптывают и радостно покрикивают, ни на кого не оглядываются, не прячут восхищения своими здоровыми инстинктами, которые в них пробуждает музыка».
   
    Моцарт кивнул в знак согласия:
      «Да-да, вот здесь и рождается чешская музыкальная культура, теперь я ещё лучше буду понимать её».
    Музыканты доиграли, Моцарт начал бурно аплодировать, все на террасе присоединились к нему. Моцарт крикнул «браво», волынщик поклонился, скрипач раскрыл глаза, с интересом уставился на шумное общество господ, кларнетист осмотрел свой инструмент, пока все кланяются, да и завёл новый танец.

    Его подхватили остальные, и колесо понеслось дальше, запело, затанцевало, и так до самых  поздних сентябрьских сумерек. А Прага внизу в своём величавом молчании, наверно, улыбалась, ведь ветер, конечно, доносил до неё звуки той самой чешской музыки, какой в былые времена народ встречал своего короля, когда он въезжал в ворота старого города.
   
    Все вместе ещё немного постояли на террасе, полюбовались праздником, но вот пани Жозефина взяла под руку Констанцию и пригласила друзей следовать за ней в сад. Прошли мимо пруда, где плавали два лебедя между цветущими кувшинками.

    Скульптуры амурчиков, Венеры, Адониса провожали гостей, тропинка шла вверх к фруктовому саду. Груши и яблони, обвешенные золотыми плодами, наполняли воздух соблазнительными запахами, ими опутывал всё вокруг свежий ветерок перед наступлением летней ночи.
   
    Пани Жозефина вела гостей извилистой дорожкой, по ней можно было идти только парами. Пришли к садовому павильону, беседке, целиком увитой цветами, яркими лентами, красными и белыми. У лестницы перед входом посетителей встречает скульптура коленопреклонённого Амурчика с натянутым луком и стрелой, которой он целится в каждого входящего.

    Пани Жозефина положила руку на пухленький кулачок окаменелого шалуна, обвела взглядом собравшихся и предупредила:
      «Смотрите, дорогие друзья, в кого он попадёт, тот ему и покорится, и никакой врач не поможет, только собственное сердце».
   
    Шутка понравилась, каждый подумал о своём, а Жозефина приглашает гостей входить. Это был восьмигранный павильон, остеклённый, внутри украшенный венками и гирляндами из цветов, хвойных веток, колосьев. Над столом на цепи подвешена красиво выпиленная кружка, украшенная побегами хмеля и другими цветами. Из неё свисали с одной стороны туфелька с незабудками, с другой гном с мухомором в руке - роскошная дамская игольница.

    Кроме того, были подвешены новые грабли, также обвитые венками, цветами и лентами. У посетителей на лицах было заметно недоумение и вопрос по поводу этих странных украшений. Пани Жозефина не позволила долго гадать, что бы это значило, и предоставила слово Констанции для раскрытия тайны.

                - 3 -
   
    Моцарт чувствовал, что дело коснётся его особы, разукрашенные предметы явно были ему знакомы... но Констанция уже начинает:
      «Я расскажу вам историю об одном музыканте, который что-то напутал в жизни. Он думал, все люди - ангелы, сам он сочинял ангельскую музыку, и забыл, что ходит по земле, что рядом с розами растёт чертополох.

    Чертополоха он не замечал, а у роз не видел шипов, даже когда срывал их, если хотел подарить кому-то грустному, чтобы исправить ему настроение. Однажды он шёл по городу, дело происходило в Вене, и обратил внимание на девушку, продававшую с лотка странные товары. Его удивило грустное лицо этой миловидной барышни.
   
    Изучая прилавок, он всё поглядывал на красавицу. Продавались всякие садовые  и кухонные принадлежности: лопаты, скалки, вертела, грабли, щётки, кнуты, игольницы, солонки и чего только там не было. Композитору понравилась пивная кружка, с вырезанной ручкой, сплетённая  из узких светлых и тёмных берестяных лент.
   
    Он брал в руки разные предметы, рассматривал, взвешивал и то, что ему нравилось, откладывал в сторону. Чем больше становилась кучка, тем быстрее прояснялось лицо продавщицы. Куча получилась внушительная. Музыкант назвал своё имя, адрес, куда можно товары доставить, заплатил за покупку, и девушка была уже не так грустна. Тем не менее, какая-то тайна не укрылась от внимательных глаз покупателя.
   
    Тут же хозяин ближайшего трактира, куда он заглянул выпить стаканчик, рассказал ему грустную историю. Девушка - сирота, у неё есть только отчим, пьяница и гуляка. Он проиграл её приданое, и теперь её приходится копить, складывать крейцер к крейцеру, чтобы собрать что-нибудь на жизнь до свадьбы с бедным парнем, которого она любит.

    Её милый занимается плетением из верёвок, бересты, делает разные предметы для кухни и сада, и если бы удалось скопить достаточно денег, они купили бы с аукциона полдома с мастерской и могли бы счастливо жить. Но этим людям будто кто-то палки в колёса вставляет, всё-то им не везёт, никто не заступится, не поможет. Вот так они мучаются, трудятся, страдают и ждут.

    Композитор посочувствовал, да и пошёл себе домой. А так как он больше прибывал среди звёзд небесных, чем на земле, то пока витал в облаках, он забыл о своём приключении с продавщицей. Но однажды открылись двери, и в его дом вошла девушка с полной сумкой вещей, с граблями, лопатой и спрашивает, здесь ли живёт пан Моцарт?»
   
    Слушатели дружно расхохотались, а смущённый Моцарт с самого начала рассказа видел, что на него поглядывают то один, то другой. Сам-то он понимал, к чему приведёт эта история. Когда все досыта отсмеялись, Констанция продолжила:
      « Ну что я могла поделать? Взяла всё это в дом. А девушка была такая прелестная, что всем, а  у нас как раз были гости, очень понравилась.

    И когда Амадей рассказал историю её несчастной любви, кто-то предложил устроить концерт в Траттнерском зале, со свободным входом, в пользу этих влюблённых. Этот концерт принёс столько денег, что Моцарт своей музыкой заложил счастье этой пары. Было много разговоров, это обсуждала вся Вена, дошёл слух и до нашей дорогой приятельницы пани Душковой. Она выразила желание взять что-нибудь из тех вещей на память себе в Прагу».
   
    Констанция отвязала от кружки ленту с туфелькой и протянула её Жозефине, а Моцарт быстренько отвязал гнома с грибом и поцеловал ей ручку, а уж потом вложил в неё этот игольничек со словами: «На счастье». Но графиня Пахтова возразила:
      «Здесь вы не правы, Моцарт, мужчина не должен дарить даме иглу, игла уколет счастье».
   
    Но Моцарт только усмехнулся, кружка была освобождена от украшений, он поспешил с ней в угол, где расположился приказчик с большим бочонком пива. Тот уже поджидал его, золотая струя с шипением брызнула из крана. Моцарт поднял кружку с шапкой из пены, как Гамбринус, подошёл к Душку и прокричал:
      «Тихо!»
    Дело в том, что в беседке стоял шум, смех, весёлые разговоры, нельзя было разобрать ни слова. Возглас Моцарта организовал минуту тишины, он ей воспользовался, и стоя перед Душком, начал говорить:
      
      «В каждой шутке заключена доля истины. Я дарю тебе эту кружку из Вены, чтобы ты вспоминал о нас, когда в Праге нас уже не будет. Мы будем здесь с вами в этих памятных вещах. А сейчас я поднимаю её не только за ваше здоровье, друзья мои, - Моцарт поклонился Франтишку и Жозефине, - но и в знак благодарности за вашу искреннюю любовь.

    Вы звали меня в Прагу с первых дней нашего знакомства. В Зальцбурге, в Вене, где бы мы ни встретились, всегда вы говорили, что мне нужно приехать в Прагу, где любят мою музыку так, словно я истинный чех по крови. Об этом говорил мне кое-кто ещё в мои юношеские годы в солнечной Италии. 

    Божественный Чех, Йозеф Мысливечек, это было в Болоньи. Мне четырнадцать лет, Мысливечку тридцать три», - здесь Моцарт тяжело вздохнул, - «и он мне дал письмо для вас, граф», - он поклонился графу Пахте, - «сколько рекомендательных писем он мне давал! Но годы шли, и я никак не мог выбраться в Прагу, не пускали разные заботы. И вот в этом году меня вытащил сюда мой «Фигаро».

    Когда вы, милые Душки, были в Вене на репетиции и видели, в каких сетях интриг я вынужден жить и работать, вы снова произнесли слово «Прага», и снова от всей души стали звать меня к себе. И вот на рождество я получил торжественное приглашение от замечательных, горячо любимых друзей».
   
    Моцарт поклонился всем присутствующим, высоко поднял всё ещё полную кружку:
      «За всех тех, кто там, внизу, в Праге, за всех несчётных чешских музыкантов. Будь здоров, Франтишек, будь здорова, Жозефина! Prozit! Будьте здоровы, все вы, мои друзья, за вас всех поднимаю этот бокал и за тебя, Прага!», - помолчал, поднял глаза к потолку, к цветам, колосьям, еловым веткам, - «И за тебя, Мысливечек!», - и выпил залпом.
   
     В беседке было тихо, все молчали, только слышалась снизу радостная музыка, только ей было предоставлено слово. Душек даже прослезился, когда принял из рук Моцарта подаренную кружку, поставил её аккуратно на стол, затем обнял Амадея и расцеловал его в обе щеки.

    Моцарт тоже был растроган, но ненадолго, он тут же схватил кружку, наполнил и с придворным поклоном передал его Жозефине, и пошла эта подаренная реликвия по рукам, от одного к другому, как символический напиток для друзей Моцарта, собравшихся на Бертрамке.
   
    Вечерняя заря пришла в сине-розовом плаще с первой звездой на лице. День угасал. Все гости расселись, как смогли, начался дружеский разговор, полный вопросов о путешествии из Вены в Прагу, о первой репетиции «Дон Жуана». Вопросов было так много, один перебивал другого, всем ответить не получалось.

    И тогда в случившейся весёлой суматохе пани Жозефина внесла разумное предложение:
      «Так мы ничего толком не узнаем, предлагаю дать слово Вольфгангу Амадею Моцарту, чтобы он нам спокойно, по-порядку обо всём рассказал: как выехали из Вены, как прошла поездка, что происходило в дороге, как приехали в Прагу и как она их встретила».
 
                - 4 - 
   
    Согласились. Моцарт был в прекрасном расположении духа, совсем не уставший, он готов рассказывать:
      «Прежде, чем начать, я хочу предложить уважаемому обществу своеобразную инструментовку: когда всё время играет один и тот же голос, публике становится скучно. Я предлагаю двум рассказчикам сменять друг друга.

    Мы ведь ехали из Вены в Прагу вдвоём, Констанция и я. Каждый видел и пережил что-то своё, иное, и было бы несправедливо, чтобы говорил только я. Пусть у нас будет концертный дуэт с Констанцией, пусть она продолжает то, что не увидел я, дополнит другими подробностями, мне неизвестными. Вы согласны?»
   
    Получив всеобщее одобрение, Моцарт перекинул ногу на ногу, руки сложил на коленях и приступил к рассказу:
      «Должен вам сказать, когда я собирался в дорогу, моей наиглавнейшей заботой, помимо всех других наиважнейших забот, которые любезно взяла на себя Констанция, была партитура «Дон Жуана».

    С той минуты, как Да Понте дал мне книжку с текстом, я превратился в беременную женщину. Всё что я делал, это велел мне мой долг, чтобы иметь деньги на еду, - играть концерты, бегать по урокам - я это делал с утра и до ночи. И вот однажды я проснулся и родил «Дон Жуана», точнее сказать, я был готов к его рождению.

    Понятно теперь, почему партитура была моей главной заботой. Ведь каждую неделю мне из Праги присылал Гвардасони настоятельные послания: когда я пришлю партитуру, когда приеду сам и так далее...»
    Констанция:
      «А всё остальное от начала до конца было на мне: собирать, упаковывать...»
    Моцарт:
      «Я тоже участвовал в сборах...»
   
    Констанция:
      «Только у тебя всё складывалось в голове, а я работала руками, иначе мы до сих пор бы всё собирались и здесь не сидели бы сейчас».
    Моцарт:
      «Как видите, милые друзья, дуэт начинает развиваться весьма многообещающе. Итак, мы были рады, наконец, сесть в экипаж. Нам одолжила его наша приятельница баронесса Волькстетова. Три почтовые лошадки, все разного цвета, вывезли нас из Вены. Они бежали так шустро, что я подпрыгивал, словно ехал на них верхом».
   
    Констанция:
      «Амадей виртуоз не только в игре на клавире, но и в написании нот на колене. Всю дорогу он проказничал, как мальчишка: какая жалость, что он не едет кучером, или лучше прямо верхом на лошади, это так удобно, можно сочинять и смотреть по сторонам, и как быстро мы едем, нас бесполезно догонять, нас никто не поймает. Так наша тройка неслась всё вперёд с виртуозом внутри, пишущим на колене в нотную тетрадь мелодии для своей оперы».
   
    Моцарт:
      «Я-то был уверен, что пишу незаметно, что Констанция дремлет, а она, оказывается, подглядывала. Никогда нельзя быть уверенным, следит или нет за нами спящий сосед. Представьте, кем я был в карете, но только не Вольфгангом Амадеем Моцартом.
   
    Я перевоплощался в дона Жуана, в Лепорелло, в донну Анну и дона Оттавио. Потом к нам незаметно подкралась парочка молодожёнов, Мазетто и Церлинка, а с ними и целый хор деревенской молодёжи. В карете негде двигаться, так что мне не приходилось даже прикладывать палец к губам, чтобы они не шумели и дали Констанции поспать.
   
    Было жарко, день за днём всё тяжелее, особенно в третий день. Парило так, что пан композитор стянул с себя пиджак и остался в одном жилете. При этой сильнейшей тряске мне вздумалось заглянуть в ручной багаж, понадобилось что-то проверить в партитуре. Пока я там ворочал поклажу, раздался сильнейший запах, да такой, что Констанция проснулась».
   
    Констанция:
      «Ещё бы мне не проснуться. Запах мне не приснился, это была грустная реальность, настоящий удар по моему бюджету. Гений шарил в сумке так неаккуратно, что пролил мои любимые духи «Роза Авроры».
   
    Моцарт:
      «Тем не менее, нам стало почему-то так хорошо и весело, что захотелось выйти из духоты и погулять. Я попросил почтальона ненадолго остановиться, мы как раз проезжали около леса».
   
    Констанция:
      «И со мной был уже совсем другой человек, не композитор, а ангел какой-то. Он держал меня за руку, потом куда-то убегал, срывал колокольчики, перепрыгивал через всякие препятствия, находил грибочки и украшал их на месте листиками и цветами, а потом громко на весь лес распевал разные гимны».
   
    Моцарт:
      «А она только улыбалась и смотрела, смотрела своими тёмными глазами, как совсем маленькая девочка, и забыла про «Розу Авроры», потому что там стояли такие запахи, от самой матери-земли, или потому что не мешал нетерпеливый почтальон, не знаю, но мы гуляли в лесу, как лесные жители».
   
    Констанция:
      «Наверное, всё дело в почтальоне. Но мне пришлось вернуть музыкального гения на землю, всегда приходится следить, чтобы не улетел. Мы вернулись из этой сказочной прогулки к экипажу и поехали по направлению к Чешско-моравской возвышенности».
   
    Моцарт:
      «Когда спустились сверху в долину, какой прекрасный миг, перед нами спокойная равнинная деревенька, за ней виднеются башни замка, я понял, что мы на границе, а почтальон объявляет, что здесь будет остановка, надо кормить лошадей, да и людей тоже. Отдых на часок. И трактир на окраине был тоже конский, так и назывался: «У белого коня», а от него протянулась тополиная аллея в сторону парка и замка».
   
    Констанция:
      «Пан композитор смотрел по сторонам, я заказывала обед».
    Моцарт:
      «Я - вино».
    Констанция:
      «Я - воду».
   
    Моцарт:
      «Я вижу, глаза у неё закрываются от усталости, подаю руку моей лесничихе и веду её вверх по лестнице в гостиничную спальню, отдохнуть, пока готовится обед».
    Констанция:
      «Не забудь сказать, что лесник при этом  насвистывал и распевал, как школьник».
   
    Моцарт:
      «Там была хорошая кровать с пологом, моя лесная жена еле доплелась до неё, рухнула и моментально уснула».
    Констанция:
      «Но я успела заметить, как ты на цыпочках выбрался из комнаты, и ещё я слышала, как шумят внизу тополя».
   
    Моцарт:
      «Они словно что-то рассказывали мне, и я побрёл по аллее за их голосами, дошёл до раскрытых ворот в господский парк. Поглазел на статуи богинь и богов, окружённых лаврами, пиниями, олеандрами, остановился у фонтана.

    Над головой синее небо, шум воды, я прикрыл глаза, вдыхаю аромат цветущих олеандров и мыслями уношусь в Италию. Вот я снова ребёнок, путешествую с папенькой в должности музыкального вундеркинда.
 
                - 5 - 
   
    Открываю глаза, вижу за решёткой беседку, в ней стол, лавочки, которые так и шепчут: посиди, отдохни. Присел, вода продолжает петь свою музыку, предо мной на столе апельсиновое деревце, полное спелых плодов. Протягиваю руку к золотому апельсину, а он сам собой падает мне в ладонь.
   
    Ну да, я же в Италии, достаю ножик, разрезаю его - откуда ни возьмись, огромный мужик, как гора, я даже попятился от него, но он закрыл собой выход из беседки, выкатил на меня грозные глаза, я сразу вспомнил Одиссея. Особенно уничтожающе он осмотрел мой потрёпанный дорожный костюм ».
   
    Констанция:
      «В дорогу ведь не обязательно надевать золото и парчу».
    Моцарт:
      «Сам-то садовник одет в нарядную ливрею, а именно им и был этот страшный великан, с яростью глазевший на меня. Напрасны были мои мечты проскользнуть у него между ногами.
 
    Он стал допрашивать меня, кто я такой, спросил, не мог бы я поговорить с паном графом. Заметьте, нет, чтобы с графиней. И добавил, что за сорванный апельсин мне придётся отвечать головой. И что я мог на это ответить? Я и не отвечал.

    Достал записную книжку, написал записку графу, что я тут в плену, как Адам, откусивший от яблока, пока Ева спала, что прошу прощения, и если он обо мне слышал, то я - W.A.Mozart, по пути в Прагу».
   
    Констанция:
      «Я тем временем проснулась, стала звать музыкального гения, высматривать его повсюду, да напрасно, не видно и не слышно нигде этого ветреника. Наконец, посыльный мальчишка сказал, что некий господин без пиджака, с чёрной ленточкой в косичке шёл тополиной аллеей в сторону замка. Тогда послали мальчика в замок за потерявшимся сочинителем «Дон Жуана».
   
    Моцарт:
      «...Великан приглядывал за мной в беседке, а два мальчика, молчаливые и хмурые, унесли апельсиновое дерево. Тот гигант потихоньку пятился назад, не забывая при этом то и дело сверлить меня глазами, чем окончательно парализовал мои мысли. Когда же добрался он до кустарника, то за ним и скрылся.

    Я подумал, не начать ли понемногу двигать ногами, но при любом шевелении с моей стороны из-за кустов объявляется рыжая башка, и я снова отступаю внутрь беседки с разрезанным апельсином в руке. Напрасно мечтая об освобождении, я начал сочинять песню, глазом косился на кусты, а там огромная тень забавно ёжилась, как некое чудовище, готовое на меня прыгнуть.
   
    Тут прибежал мальчик из трактира, он запыхался от бега. Стал допытываться, не я ли пан Моцарт, что мне пора обедать, и что почтальон спешит. Но едва я сделал шаг к выходу, рыжий вылез из кустов, и я снова отступил. Тут на моё счастье появился сам граф с молодым человеком, они быстро приближались и кричали: «Здравствуйте, пан Моцарт, добро пожаловать!»
   
    Констанция:
      «А в это время на столе остывал суп, и я была так голодна, что не могла больше ждать, я приступила к обеду в одиночестве».
    Моцарт:
      «Ну вот, я освобождён. Меня проводили в замок. Проходя мимо кустов, я заглянул туда, подняв гордо нос, увидел там рыжего, опустившего голову в учтивом поклоне ниже плеч. Вот я в салоне, меня представляют дамам.
   
    Узнаю, что ещё зимой меня искали у князя Голицына, хотели пригласить, и сейчас просят присутствовать на ужине в честь помолвки. Но я, извините, я не могу, меня ждёт моя Констанция...»
   
    Констанция:
      «...которая караулит остывший обед, с тоской смотрит на тополиную аллею, ждёт пропавшего гения музыки, как вдруг поднимается огромное облако пыли, и в нём вырисовываются два вороных коня, запряжённые в роскошную карету. Она летит прямо ко мне, то ли это сон, то ли явь, я не понимаю. Из кареты выходит красавец-юноша и направляется в мою сторону».
   
    Моцарт:
      «Смотрите-ка, это пока меня нет. А я в это время...»
    Констанция:
      «А он в это время, извините, целовал другой красивой даме ручку. Я это увидела собственными глазами тут же, как вошла в замок с тем самым юношей. Амадей был полон восторга, я вспомнила, он был таким, когда начинал за мной ухаживать. Он ещё не заметил меня...»
   
    Моцарт:
      «С тем красивым молодым человеком».
    Констанция:
      «...Был ко мне спиной».
    Моцарт:
      «Если бы у меня было четыре глаза, я бы смог, целуя руку племяннице пана графа, запасными глазами на затылке увидеть входящую лесную жену...»
   
    Констанция:
      «...которая пришла напомнить, что есть на свете и другие, молодые и красивые, и у одного из них я вызвала приятный интерес, он предложил мне отпустить почтальона, переложил мой багаж в свою карету и галантно в неё усадил, после чего привёз в этот замок».
   
    Моцарт:
      «О, везде эти донжуаны, о, женское племя! Ведь никогда о нём не слышала, но он красавец, и этого достаточно».
    Констанция:
      «Он был джентльменом, я с ним просто приехала, не было никакого ухаживания с его стороны, ни кокетства с моей.

    А вот гений музыки как раз ухаживал за златовласой девушкой в шёлковых одеждах, на голове белая лента, украшенная жемчугом. Он целовал её ручку с такой страстью, что не мог оторваться, даже услышав мой голос».
    Моцарт:
      «Потому что был бы порушен темп andante amoroso, а ведь ты знаешь, я имею чрезвычайную слабость к правильному темпу».
   
    Констанция:
      «Мой кавалер тоже соблюдал хороший темп, он немедленно и очень куртуазно ввёл меня в прекрасное общество, отчего я тут же забыла, зачем приехала. Особенно когда...»
    Моцарт:
      «...красивый юноша подвёл тебя к роскошному столу. А я в это время смотрел в клавир своего «Фигаро», только что прослушав арию Сюзанки, но так красиво спетую...»
   
    Констанция:
      «...что забыл обо всех проблемах и только смотрел в глазки той золотоволосой, которая, между прочим, как раз была обручена».
    Моцарт:
      «Между прочим, это мой «Фигаро» открыл перед нами двери того замка, так мне рассказывали по дороге старый граф и молодой жених Евгении».
   
    Констанция:
      «Ты говоришь всё время о Евгении, а ведь там была ещё и Франтишка, чьи глаза тоже только и смотрели на того, кто их вполне даже замечал».
    Моцарт:
      «Пока торопившаяся дама не сводила глаз с красавца и лишь изредка хмурилась в мою сторону, я не мог делать ничего другого, кроме того, чем я был.

    Несчастный узник, но уже освобождённый, разыскиваемый супругой и благополучно найденный, то есть, играть, улыбаться, танцевать и петь. При этом со всех сторон возникали намёки на моё злодеяние, о котором Констанция ещё не знала.

    Она была поглощена сладкой беседой с молодым мужчиной и только навостряла ушки тут же, когда говорили всякую всячину про какого-то господина в дорожном буром пиджаке, который пробрался в парк и сорвал апельсин со свадебного дерева, да не только сорвал, но ещё и разрезал».
   
    Констанция:
      «У меня только потом открылись глаза, когда я услышала от самого гения рассказ о его преступлении. Но как же красиво он обрисовал свою историю!»
    Моцарт:
      «Это всё виноваты воспоминания об Италии, о Неаполе. Они отозвались во мне в тот самый миг, когда этот плод оторвался от ветки и оказался в моей руке. Я внезапно почувствовал, как годы свалились с моих плеч, их куда-то отлетело семнадцать.

    Вот я в Неаполе, надо мною синее небо, море плещется, юноши и девушки играют с золотыми апельсинами в какие-то любовные игры. И тогда из этого воспоминания, и из красивого шума деревьев, и музыки фонтана у меня сложилась шестивосьмушечная песенка для Мазетто и Церлинки, о которой я перед этим много думал, слова превратились в ноты: «Вновь, подруги, весна не вернётся, даром время терять вам нельзя».
   
    Моцарт вскочил и запел во весь голос Мазеттову песню, все были просто очарованы. Допел, схватил кружку у Душка, прилично из неё хлебнул.
    После этого   Констанция продолжила:
      «Красивый и полезный плен, всё хорошо, что хорошо кончается».
   
    Моцарт:
      «Но музыкальному гению (здесь он слегка поперхнулся, на миг замолчал) пришлось хорошо-прехорошо расплатиться, я откупился свадебной песней, написал её для Евгении, и старый граф положил её рядом с разрезанным апельсином на фарфоровой тарелке рядом со свадебным деревцем».
   
    Констанция:
      «Дерево было не простое, из Трианона эпохи Людовика XIV. Оно выросло из цветущего побега, добытого ночью в саду во время некой галантной помолвки. Веточку посадили в горшочек и с огромными таможенными трудностями доставили сюда.

    Здесь деревце росло, старики уходили, поколения сменялись. За ним так тщательно ухаживали, лечили, что оно, как зановорождённое, стало приносить плоды, и тогда это чудо приготовили в качестве свадебного дерева для Евгении».
    Моцарт:
      «Ну, что дальше? Танцы, пение, сложился дуэт, состряпали трио, выстрадали квартет, а там уже и квинтет, и секстет сколотили...»
   
    Констанция:
      «Он танцевал с Евгенией...»
    Моцарт:
      «Она с красавцем-кавалером. Скрипки сменились бильярдом...»
    Констанция:
      «Бильярд поцелуйчиками, о них мы помолчим...»
    Моцарт:
      «Поцелуйчики были общей игрой, на глазах у всего общества, так что нечего о них и говорить».
    Констанция:
      «Но о том главном событии, о кульминации всего вечера гений музыки умолчать не должен».
    Моцарт:
      «То есть... Что ты имеешь в виду?»
    Констанция:
      «Первое клавирное исполнение «Дон Жуана» в полночном замке».
   
                - 6 -
    Моцарт:
      «О да, «Дон Жуана» я сыграл и спел добрую половину...»
    Тут он замолчал и выглянул из окна беседки, посмотрел на небо. Там начали сиять звёзды, и ясно светил большой месяц.
      «Ну, Амадей, продолжай», - говорит Душек, к нему присоединяются Жозефина и остальные один за другим. Моцарт продолжает молчать.

    Вместо него заговорила Констанция:
      «То, о чём не говорит он, могу сказать я. Когда он закончил играть «Дон Жуана», кто-то из присутствующих объявил, что если эта опера не вскружит голову всему свету, люди будут наказаны Господом Богом, он отберёт все инструменты и закроет навсегда музыкальную шкатулку, пусть остаются с одной лишь волынкой».
   
    Тут Моцарт рассмеялся и обратился ко всем сразу: 
      «А мы эту волынку сегодня весь день слушали, да как красиво играет, как растанцевались и млад, и стар, ничьи ноги не остались в покое. Так же и я надеюсь своей  свадебной сценой расшевелить всех тех, кто моего «Дон Жуана» не поймёт, как я его услышал».
   
    Снова посыпались вопросы о первой встрече с артистами, что сказал Луиджи Басси, что Сапоритиова, что Мицелёва? Моцарт изображал, как они морщились над раскрытыми партиями, как не скрывали разочарования, не находя в них привычных виртуозных украшений и завитушек.
      
      «Но они мне так ничего и не сказали, видно неудобно при всех, только тонкий слух Моцарта (поклонился с улыбкой) уловил, как Басси, выходя из дверей, бурчал себе под нос: «…Собачья роль, нет ни одной большой арии, хоть я и заглавный герой».
   
    Все знали самолюбивого красавца Басси, и потому сильно развеселились. Поговорили о дальнейших планах. Вскоре донеслись звоны от близлежащей церквушки, что стоит под Бертрамкой у Мотолского ручья. Свечи горели до глубокой ночи, тени блуждали по лицам и головам, напудренным и раскрасневшимся, весёлым или  уже сонным.

    Стали вставать, Душек взял в руки всё ту же подаренную кружку, поднял её и произнёс:
      «Благодарим тебя, милый Амадей, и тебя, милая Констанция, за прекрасный сегодняшний вечер. Спасибо за твоё чистое сердце, за то, что ты снова среди нас, и хорошо бы, навсегда.

    Мы здесь не просто пражане, мы Чехи, живущие в Праге, и представляем всю Чехию, да ещё и Моравию, везде тебя знают, хотели бы у себя принимать. Вот, например, копиистов не хватило - так они собрались ото всюду.  Твои Пражане не только понимают тебя, они тебя любят, твоя музыка разговаривает с ними на понятном для них языке.
   
    Сегодня мы ждём лучшее произведение, написанное для Праги. Мы здесь, Амадей, твои искренние почитатели и друзья, ты во всём можешь на нас положиться. Твоя радость - наша радость, и точно так же, твои заботы - наши заботы. Завтра ты начинаешь репетировать, обращайся к нам со всеми проблемами. Знай, это не просто слова. Амадей, Констанция, у нас вы дома», - он поднял кружку, - «За твоё творчество! И ещё раз, будь здоров, от всего сердца!»
   
    Когда вышли из павильона, звёзды дружно расположились на тёмном небе вокруг спокойной ясной луны, мерцали и вздрагивали. Внизу уже всё стихло, праздник завершился.

    Весёлая компания приятно прогулялась по тропинкам сада, их голоса относило на противоположную сторону к овечкам с колокольчиками, которые возвращались сверху в долину. Одна за другой стали отъезжать кареты, гостей провожали до самого шоссе. Ржание коней, скрип колёс и шумные прощания постепенно стихли.

    Проводив последнего гостя, стали обсуждать завтрашний день.
      «Когда собираешься вставать, Амадей?»
    Констанция ответила Душку за Моцарта:
      «Он ранняя пташка, всегда встаёт с рассветом и сразу начинает работать, ему не нужен будильник ».
   
    Душек улыбнулся:
      «Как и я! Значит завтра, друг мой, едем в Прагу вместе. В котором часу репетиция?»
      «В девять»
      «Значит, выезжаем в восемь», - сказал Душек и позвал слугу, - «Томаш!»
   
    Появилась тёмная фигура:
      «Слушаю, милостьпан, я здесь».
      «Томаш, завтра выезжаем в восемь часов, понял?»
      «Да, слушаюсь, к восьми будет запряжено», - Томаш немного постоял, может у пана будут ещё какие-то приказания, но тот уже беседовал с гостем, и Томаш проговорил покорно, - «Дай вам Бог спокойной ночи, счастливых снов».
   
    Моцарт не понял, так как слуга говорил по-чешски, стал допытываться у Душка, что сказал кучер, таким особенным сердечным тоном. Душек перевёл пожелание доброй ночи от Томаша, и Моцарт помечтал:
      «Вот бы исполнился мой счастливый сон! Какой? Ты знаешь, «Дон Жуан».
    Душек успокоил:
      «Исполнится, я уверен. Прага ждёт его.  Сон обязательно станет явью».
   
    Потом они ещё немного помолчали, постепенно добрели до лестницы, поднялись по ступенькам в дом. Немного постояли на террасе, полюбовались тихой ночью, серебряной луной, послушали шум каштанов, проследили, как Томаш запирает ворота Бертрамки. Ворота тяжело вздохнули.
   
    Над Бертрамкой распростёрлась великая просветлённая тишина. Светят звёзды, месяц плывёт летней ночью над засыпающей Прагой. Её башни поднимаются высоко, соединяя небо и землю, Всё слилось в звёздном молчании, здесь только святой мир и спокойствие.





                -------------------------






        ГЛАВА 4. ПРОГУЛКА В.А.МОЦАРТА С ЯНОМ КУХАРЖЕМ
                И ЙОЗЕФОМ СТРОБАХОМ ПО ПРАГЕ.

              Пролетая из Зальцбурга до Вены, Мюнхена,
               Парижа, Лондона, Гааги, и через Италию
                снова в Зальцбург и Бог знает куда ещё.




                - 1 -
   
    Привратник Зима низко поклонился пану Моцарту и Яну Кухаржу, которые последними выходили из театра после долгой репетиции «Дон Жуана». За ними поспешал Йозеф Стробах, maestro della capella, те двое ждали его на углу.

    Моцарт снял шляпу и начал обмахиваться ею, с вожделением поглядывая на дверь трактира «У грозди», манящей к себе в тень. Закружилась голова, в глазах потемнело, он пошатнулся, схватил под руку Кухаржа.

    Подошёл Стробах, Моцарт надел треуголку и предложил:
      «А не пойти ли нам, панове, на прогулку, мы все нуждаемся в свежем воздухе и движении. Сидим целый день у клавира, скоро ослепнем. Не было бы Бертрамки, так и сидели бы, и жили в театре».
   
    Согласились, побрели вокруг Карлова университета, его готический позолоченный эркер засветился перед их глазами, освещённый ярким солнцем. Моцарт вспомнил день приезда, когда он, стоя перед театром, смотрел на него с другой стороны с грушкой в руке.
      «Я давно хотел расспросить об этом здании, что это?»
      
      «Старинный памятник архитектуры, Карлов университет, напоминает нам нашу историю, не даёт забывать традиции. Здесь обучался цвет нации из поколения в поколение, и от каждого времени осталось что-то хорошее. Карл IV заложил этот университет в 1348 году, он верил, что делает это для своего народа на все времена».
   
    Моцарт на это:
      «Вот-вот, традиции надо беречь, сохранять. Я тоже хотел бы создать произведение, в котором отзовутся музыкальные черты лучших сынов немецкого народа, создать настоящую народную оперу. Всё, что я делал до сих пор, были только опыты».
   
    Они вышли на фруктовый рынок, запахи цветов и фруктов приятно освежали. Амадей с аппетитом несколько раз набрал полные лёгкие воздуха и нарочито сильно выдохнул:
      «Наконец-то снова появились земные запахи, я так их люблю. Цветы и фрукты приветствуют меня, а я с радостью принимаю это приветствие, у меня хорошо на душе, и тяжесть в груди, что возникла во время утомительной репетиции, свалилась, словно гора с плеч, я снова хочу летать как птица».
   
    Он демонстративно прибавил шагу, и Стробах с Кухаржем, не возражая и посмеиваясь, последовали его примеру. Глаза Моцарта перебегали туда-сюда, с цветка на цветок, с яблок на груши и виноград. Он весь светился, лицо порозовело, а ведь только что был бледнее белой розы с жёлтыми прожилками.  Миновали Котце, где у прилавков шла особенно оживлённая торговля, и этот шум и буйство красок тоже развеселили маэстро.

    Он шаг за шагом поправлялся, приходил в себя. Забыл о своих проблемах, смешался с прохожими, стал простым весёлым человеком. Здесь было хорошо ему: под сияющим солнцем, золотые фасады домов с одной стороны и затенённые на другой, всё это накрыто безоблачным ярко-синим небесным покрывалом -  красиво, и на душе легко.
   
    Моцарт посмотрел на Котце и спросил:
      «Если я не ошибаюсь, именно здесь находился тот театр, где играли моё «Похищение из сераля», я прав?»
      «Да, здесь, но сейчас театра уже нет, он развалился сразу, как построили  теперешний Народный, Ностицов. Трудно котёночку бороться с таким зверем, в котором играют оперу сейчас, не выдержал конкуренции».
      
      «Жаль, он хоть и был маленьким, но выполнял большую работу. Здесь необыкновенная публика, сильно отличается от итальянской и парижской. Там всюду есть разделение на лагери, а для простого человека это не имеет значения, ему нужна просто хорошая музыка, которая ему нравится.

    Поэтому я был очень рад, когда услышал о маленьком театре в Котцих, где  играют мою оперу. Это выпало мне в качестве задатка перед чем-то большим, что я смогу написать для милых слушателей, которые так хорошо меня приняли с первого раза».
   
    И снова шли молча, Моцарт смотрел на фасады домов, двигался среди остальных прохожих, даже шаркал башмаками по мостовой, как мальчишка. Ему было всё любопытно, голова явно не была занята ничем серьёзным. Прошагали по Йильской улице, вышли к Бетлемской площади.

    Здесь Моцарта заинтересовал темный понурый костёл, весь в развалинах, вокруг него нагромождение камней, кладбищенская стена тоже разбита, пробоину скрадывали заросли из плюща и заячьей лапки. Кухарж, заметив Моцартов интерес, замедлил шаг и, повернувшись лицом к разрушенной святыне, рассказал:
      
      «Здесь Мысливечек играл на органе в студенческие годы. Это Бетлемская капелла, маэстро, здесь некогда проповедовал Ян Гус».
    Моцарт остановился:
      «Здесь играл Мысливечек, будучи студентом, и здесь проповедовал Ян Гус?»
      
      «Да-да, Мысливечек ходил сюда играть на органе, как воспитанник Святовацлавского колледжа, который находился как раз прямо в этом доме за костёлом. Колледж открыли непосредственно после битвы на Белой горе, поэтому оттуда вытеснили памятник Яну Гусу.

    Ведь он всегда выступал против фальши и лицемерия. Своим мощным проповедническим авторитетом был не по вкусу кое-кому, словом Божьим он уж слишком близко открывал Христа, а сам не имел другого богатства, кроме служения людям всем сердцем».
   
    Тут Моцарт с улыбкой вспомнил:
      «Когда вы заговорили о проповедниках, я вспомнил одного монаха, с которым мне довелось познакомиться в Риме в семилетнем возрасте. Все называли его святым, но я перестал этому верить, когда увидел его за трапезой.

    Он накладывал себе такое количество  еды, которым можно было кормить всю семью целый день. А для людей это было неважно, пустяки, не надо размышлять о противоречиях между проповедью и делом. А можно заглянуть внутрь капеллы?»
      «Конечно, пойдёмте!»
   
    Перешагивая через булыжники, они стали пробираться к входу в Бетлемскую капеллу, где сидел некий старец с собакой. Он учтиво встал, когда увидел приближавшихся господ. Это был смотритель кладбища. Ворота застонали, и мужчины вошли в сумеречную святыню, холодную и полную паутины. Ряд колонн завершался белой церковной кафедрой.

    Кухарж указал на неё:
      «Там проповедовал магистр Ян Гус, рядом раньше стояли органы, на которых выполнял свои школьные задания Йозеф Мысливечек. Он обучался у Клементина, и такой был заведён порядок, что музыканты из Клементина ходили играть на органе сюда, в Бетлемскую капеллу».
   
    Ещё немного поглазели на опустошённое место, старец с собакой стоял рядом, как едва трепещущая тень.
      «Пойдёмте отсюда, здесь темно и душно, давайте выйдем на солнышко, пожалуйста».
   
    Обошли вокруг храма, прошли к Лилиовой улице, тут Кухарж обратил внимание Моцарта на другой костёл, такой же убогий, но высоко поднятый своею гордой готической мощью над домами, его окружающими:
      «А здесь играл Глюк. Это монастырский костёл «У святой Анны», он тоже заброшен. Это ещё с тех пор, когда император Йозеф закрывал монастыри, костёлы, капеллы. Но воспоминание о Глюке здесь останется на века, его не разрушишь.

    Глюк любил бывать в Праге», - продолжал рассказ Кухарж, - «Я слышал об этом от его однокашника, органиста Сеегера, он ходил с ним к Черногорскому. Сеегер рассказывал, что когда Глюк женился и приехал в Прагу в качестве капельника к Минготти, он привёз свою молодую жену к Тыну, где прежде играл на органе, на виолончели, на скрипке, да ещё и пел. Хотел, чтобы она увидела места его детства, молодости, где он вырос и где обучился музыкальному искусству».
   
     Моцарт с интересом слушал воспоминания Кухаржа, он обратил внимание, как они дороги и Кухаржу, и Стробаху, что за словами стоит история чешской музыки.
      «По всему видно, что каждый камень здесь рассказывает историю земли чешской, о её лучших сыновьях, что вышли отсюда. Я узнал о двоих из них, кого помнят развалины Бетлемской капеллы, теперь третий, Глюк; он тоже говорил со мной о Праге, когда мы виделись в Вене, о своей музыкальной юности. Как же много в Европейской музыке связано с вашей родиной!»
   
    Моцарт немного помолчал, глубоко вздохнул, взял Стробаха и Кухаржа под руки:
      «Потому, вы понимаете, с каким волнением я жду премьеру «Дон Жуана», для меня очень важно, как моя новая опера будет принята Прагой».
   
    Вот и вышло наружу то, что сидело в нём с той самой минуты, как они вышли из театра, и о чём бы он ни говорил, как бы ни пытался отвлечься, эта мысль не давала ему покоя. Кухарж, увидев взволнованные глаза маэстро, ясным, убеждённым тоном, от всего сердца произнёс:
      
      «О, милый Амадей, не ломайте себе голову. То, что написал Моцарт специально для нас, будет принято вдвойне с радостью, в сравнении с музыкой, привозимой к нам из Вены. Вы видели, как было с «Фигаро», а с «Дон Жуаном» успех будет ещё больший, об этом можно сказать уже сейчас, судя по тому, что я уже увидел».
   
    Стробах добавил:
      «Это уж, само собой разумеется, вы теперь наш, и ваше творчество победит!»
    Глаза Моцарта заблестели:
      «Вы и не представляете, как замечательно поддерживаете меня, ваше мнение мне необходимо, я вам верю».
   
    Он сжал их руки, словно обнял, и выглядели они как братья. Когда пошли дальше, шаги Амадея стали заметно легче. Он снова начал говорить о своей жизни, чувствуя потребность исповедоваться перед друзьями, они для него сейчас опора, он нуждался в их поддержке. На углу Лилиовой улицы Моцарт обратил внимание на белую змею в золотой короне, герб, украшавший двери одного из домов.

    Он усмехнулся:
      «Сколько змей я встретил на своём жизненном пути. Я нередко бывал среди людей в коронах, но и те, кто без корон, могли неожиданно ужалить, и если бы я от природы не обладал чудесной защитной силой, я давно уже от тех ядовитых ран пропал бы», - тут Моцарт рассмеялся от души, -

      «Хотя они ведь понимали, что имеют дело с чудом. Когда я был ребёнком, обо мне говорили, что я вундеркинд, а позже мои враги любили высказаться, что, дескать, жаль, что он уже не тот чудо-ребенок, который удивлял всех подряд своей музыкой, он уже вырос из волшебных штанишек».
   
    Добрели до Йезовитской улицы, подошли к Каменному мосту. Вдруг у них на пути появилась красивая бабочка-шоколадница. Закружила перед глазами, которые поневоле стали сопровождать её полёт. Моцарт поднял указательный палец и продирижировал в такт её движениям:
      «Смотрите, здесь определённый ритм, это же музыка, осталось только записать».
   
                - 2 -
   
    Они подошли к Итальянской капелле, что сбоку от Клементинского колледжа. Там была статуя обезглавленной русалки в качестве домового герба. Вот туда-то и направилась шоколадница и уселась прямо русалке на грудь. Мужчины остановились:
      «Неплохое местечко выбрала, а? Это же кубок Нептуновой дочери, почти как вино...»
   
    Три головы с косичками вплотную приблизились к фигурке русалки, разглядывали трепещущую бабочку-шоколадницу на красиво вылепленной женской груди, освещённой ярким солнцем, которое не забывало бросить луч и в это укромное местечко, скрытое от торопливых глаз. Кухарж нарушил прелестное интермеццо:
      
      «А знаете, маэстро, почему эта русалка без головы? Дело в том, что она стала одной из последних жертв сражений конца тридцатилетней войны, ещё одна часть истории, камни не молчат...»
   
    Моцарт:
      «Во время войны музы молчат. Эта бабочка, возможно, принесла русалке привет с моря от самого Нептуна, кто знает. Я сегодня так расположен к воспоминаниям о своей молодости - это всё благодаря вашим немолчащим камням. Раз уж я рассказал о своём вундеркиндовом детстве, то постараюсь объяснить, как люди ошибались, думая, что я чудо, и всё - дар от Бога. Они не подозревали, какой тяжёлый и многолетний труд вложен в мой успех», -

    Бабочка снова взмахнула крыльями и исчезла в вышине, где-то там, у замшелых статуй на балюстраде Кржижовницкого храма, - «Однажды баварский курфюрст высказался после генеральной репетиции «Идоменея»: «И не подумаешь, что в такой детской голове кроется нечто великое», а высокие люди нередко обижали меня за малый рост. Но не моя вина, что я вырос недостаточно по их понятиям, это связано, очевидно, с особенностями моего организма.
   
    Ведь как только я услышал первый звук клавесина, он очаровал меня на всю жизнь. Как только подросли мои пальчики, я забирался на стул и понемногу бренькал, и так потихоньку научился, а уж вскоре довелось сыграть целую мелодию, и песенку, и танец.

    Прежде, чем я научился писать буквы, я уже умел писать ноты. А как только научился писать ноты, я начал сочинять. Совершенно ясно, что я не мог бегать по двору, как остальные дети, я больше сидел, чем ходил. Мой отец, царствие ему небесное, был не только добрым, но и очень строгим.

    Убедившись в моих способностях, он сам стал давать мне уроки, которые научили меня гораздо большему, чем школа. Когда к нам домой приходили дети, все должны были на чём-то играть. Пока один в соседней комнате занимался на скрипке или на флейте, другие играли в игрушки.
   
    Как только мне в руки попадался какой-либо инструмент, я тут же начинал изучать его возможности. Я почувствовал, что каждый инструмент имеет свою душу. Настоящим событием для меня было первое посещение архиепископской капеллы, когда папенька взял меня однажды на репетицию.

    От восторга я не мог дышать, встретившись с той неслыханной красотой, столько инструментов, у каждого своя краска. У меня в тот день поднялась высокая температура, так сильно меня разволновал этот поход. Сердечко моё билось от радости, и когда я пришёл домой, я встал в позу, поднял руки и начал дирижировать невидимым оркестром. Музыку эту слышал только я, она игралась в моей детской душе.
   
    Эта музыка была так необыкновенно красива, что невозможно было выразить её в нотах на бумаге, но я всё-таки попробовал, очень уж хотелось записать то, что творилось в моей фантазии. Я старался успеть к приходу папеньки, так торопился, что с моего пера вместо нот сыпались кляксы. Я слизывал их языком, просушивал рукавами и продолжал, чтобы успеть закончить. И вот он оказался за моей спиной и спрашивает, что это я тут шкрябаю? Объясняю, концерт.
   
    Вместе с папенькой пришёл его приятель, трубач Шахтнер. Он взял в руки моё творение и говорит: «Малыш, да этого никто не сможет сыграть, очень трудно. Если кто-то справится, будет настоящее чудо». Я тогда сообщил им, что это просто концерт, красивый концерт и чудо - одно и то же.

    Они внимательно смотрели в ноты и пожимали плечами, а я стал трудиться, чтобы уметь играть всё, что угодно, трудился с утра до вечера, а мои сверстники в это время бегали во дворе, шалили и, очевидно, подрастали.
   
    Я научился играть так, что обо мне заговорили, как о чудо-ребенке… .Тут уж и думать было не о чем, чтобы я так просто бегал с мальчишками на улице, потому что папенька взял меня за ручку и повёз по свету».
   
                - 3 -
   
     Друзья прошли через готические ворота Старомнестской башни, повеяло свежим ветерком от Влтавы. Перед  глазами открылся изумительный вид на башенный королевский красавец-град. Храм святого Витта короновал тысячелетнюю Прагу.

    Здесь соединились в прекрасной гармонии архитектурные стили разных эпох, словно романтичные архитекторы передавали долото и молоток строителям то готики, то ренессанса, то барочным, и все они честно работали во славу великой матери-Чехии. Беспрерывные войны неустанно разрушали их труд, но всегда снова и снова всё воскрешалось для новой жизни.
   
    Они продвигались по левой стороне Каменного моста, куда их завёл Кухарж не без умысла. Заметив, как сражён Моцарт красотой развернувшейся перед ними картины, он решил показать ему поближе место, где вырос его любимый друг из Италии.
      «Извините, маэстро, что отвлекаю вас, но мне это простится, так как я покажу вам место, где жил Мысливечек. Это здесь».
   
    Моцарт проследил за рукой Кухаржа и увидел белое строение в барочном стиле. На страже, на углу каменного островка, стояла развесистая липа.
      «Так это и есть родимый дом моего милого Мысливечка?»
      «Сейчас здесь живёт его брат-близнец Иоахим, если захотите, маэстро, мы заглянем к нему».
      «С большим удовольствием! Было бы замечательно увидеть родной дом того необыкновенного, великого композитора, с которым я познакомился в Италии».
   
    Моцарт расправил плечи, глубоко вздохнул, помахал рукой, приветствуя только ему одному видимое лицо на Мысливечковой мельнице. Постояли, пошли дальше.
      «Точно так же, как ваш Мысливечек вылетел из Праги в свет, я покинул тесный Зальцбург, который, кстати, чем-то похож на ваш город. У нас тоже стоит на скале град, к нему ведёт мост через реку.

    Владел тем градом страшный деспот, так называемый, святой отец, архиепископ Иеронимус Колоредо, но мы чаще называли его муфтием, выражая таким образом своё недовольство его суровым правлением. Он любил хвастать преданностью своих людей, но ничего хорошего сам для них не делал, обращался с подданными, как со скотом, на человека в ливрее смотрел грозно, разговаривал грубо.
   
    На пальце он носил большой золотой перстень от Римского Папы. Этот перстень он подставлял для целования. Там скрывалась проволока, которую он мог вытолкнуть и поцарапать целовавшего, если тот не угоден ему или просит о чём-то, скорее всего вполне заслуженном.
   
    Моя первая поездка, Вена, мне шесть лет. Я был ещё таким ребёнком, что когда мне зааплодировали после игры, я вскочил императрице на колени и подставил ей свои губки. Когда я должен был сыграть сонату Вагензейля, император сказал, что будет меня проверять по нотам, я не согласился и попросил пригласить самого Вагензейля, император меня понял.

    Пришёл Вагензейль и проверял, как я играю. Боже, я был совершенно невинное дитя лишь на пороге жизни, и я не представлял себе, какой тернистый путь мне предстоит пройти, люди мне тогда улыбались, аплодировали, называли чудо-ребёнком.
   
    Вторая поездка была в Париж, прямо на рождество. Я играл в Версале, полностью духовный концерт. Париж я покорил, я был малышом, ничего не требовал. Из Парижа в Лондон. Снова всеобщее удовольствие, но здесь было главное для меня счастье, я сидел на коленях у сына самого маэстро Баха, Кристиана, Лондонского Баха.

    Он посадил меня, шестилетнего карапуза на колени, и мы играли вместе в четыре руки сонату, которая не была написана ни перед этим, никогда потом, просто из головы. Но как же мы играли! Мне казалось, что мы с Бахом соединились. Когда я вспоминаю об этом, я чувствую его руку у себя на плече, как крылья гения. Он сейчас уже там, у святого отца, где вечная музыка».
   
    Тут Моцарт помолчал, глубоко вдохнул свежесть Влтавы, загляделся на башни Малой Страны сквозь молчащие статуи святых, окаменелых символов веков.
      «После Лондона была Гаага, Амстердам, всё повторялось. Выступления и восторги, меня проверяли, задавали вопросы, старики, седые бородатые, заламывали надо мной руки, а мне было весело, легко, ведь музыкой я жил, это моя природа.
   
    Любую свободную минуту я достаю ноты, разучиваю и разыскиваю новые произведения, изучаю музыку всей Европы, особенно мест, где я побывал. Очень скоро я понял, всюду царствуют итальянцы. Только итальянская музыка в моде.

    Тогда ещё была власть самовлюблённых кастратов, виртуозных певцов. Они заказывали композиторам произведения, как портному костюм. Велено приготовить арию с завитушками, трелями и всеми искусствами колоратур. На итальянской моде опера остановилась, зашла в тупик.
   
    Наконец и я добрался до Италии, колыбели музыки, как её называли, мне было четырнадцать лет. Теперь я не только выступал в качестве чудо-ребёнка, я учился опять, и опять, и снова. Учился в Болоньи, в Милане, во Флоренции. Я изучал зарождение итальянской оперы, познакомился с искусством Монтеверди.

    Я понял, каким образом опера сбилась с пути, как попала под влияние певцов-кастратов, которые и управляли ею, но никак не её создатели. Заявлять об этом я не мог, был слишком молод. Двери передо мной тогда открывались легко и везде, особенно, когда по Италии разошёлся слух о том, как я, услышав однажды знаменитое MIZERERE Аллегри в Сикстинской капелле, записал его.

    А я и не записывал, запрещено, я донёс его в своей душе, а уж дома записал нотами. Это стало известно Папе Римскому, и мне присвоили звание Рыцаря Золотой Шпоры, такое же, как Глюку, мы с ним теперь коллеги».
    Все вместе посмеялись над шуткой.
      «Но ведь Глюка все называли рыцарем, почему вас не называют, маэстро?»
   
    Моцарт ласково улыбнулся:
      «Оставьте в покое этого рыцаря, я давно о том забыл, да и никогда особенно не рассказываю, прошло уже восемнадцать лет. Я перестал уже быть чудо-ребёнком, стал просто Моцартом.
   
    Но вот ещё одно происшествие, связанное с моей одарённостью, сохранилось в памяти. Представьте, играю я однажды в Неаполе на клавире. Слушатели начинают роптать, что такого не может быть, невозможно добиться этого обычным путём. Они решили, что на мне волшебный перстень, попросили его снять.

    Я спокойно снял этот перстень и продолжал играть точно так же, как и с ним. Долго ещё все крутили и качали головами, подозревали, что я каким-то образом всё же связан с дьяволом. Мне, правда, ничего уже не говорили, только аплодировали с удивлением.
   
    Было ясно, что все уверены, со мною не все в порядке, потому что несколько недель спустя, уже после получения звания Рыцаря Золотой Шпоры, я тогда был в Болоньи, вокруг стали поговаривать с намёками, что наивысшее признание композитора можно заслужить, сдав экзамен перед строгой академической комиссией. К экзамену допускались соискатели после двадцати лет, но меня допустили, хотя мне было четырнадцать.

     Я пришёл с папенькой в зал академии, где уже находилась огромная комиссия из старых известных музыкантов: президент академии, два цензора и многие другие с высокими титулами. Мне дали тему из антифонария, чтобы я её гармонизовал. Комнату, в которую меня отвели, заперли на ключ.

    Через полчаса я был готов и постучал в дверь. Почётное собрание знатоков долго изучало, рассматривало мою работу, потом голосовали белыми и чёрными шарами. Все шары оказались белыми. Как только я вошёл в зал, все начали аплодировать и желать мне успехов, и президент академии объявил, что я принят в члены Болонской академии.
   
    Папеньку к моменту провозглашения, конечно, пригласили. Пока шёл экзамен, он тоже был заперт в другом конце здания, в академической библиотеке, чтобы не смог мне помогать. Все очень удивлялись, что я так быстро решил задачу, ведь иные претенденты тратили на неё по три часа.

    В дальнейшем мне стали больше доверять, предлагали писать оперу, но это были заказы на итальянский вкус. Тексты я выбирать не мог, мне давали что-то определённое, каждый номер обсуждался с певцами, а они уж диктовали, что им хотелось бы получить, у меня от их претензий голова иногда шла кругом. Да, это была та ещё работа!
   
    Как я говорил, в Италии я побывал трижды, и с каждым разом всё больше убеждался, что опера закоснела, подчиняясь воле певцов, она не отражает жизни, в ней отсутствует драма. Но что я мог делать тогда, я был всего лишь у начала обучения и должен был только играть и играть, чтобы отработать своё содержание.

    У меня накопилось много золотых часиков, и я говорил папеньке, что вот как пойду к вельможным панам играть, надену четверо часиков на жилет и столько же на штаны, чтобы больше не дарили. Всё часики да часики, и никаких существенных предложений.
   
    Похвалы да поцелуи, а как я становился старше, прелесть чудо-ребёнка исчезала, так те же бывшие целователи строили преграды на моём пути.   Когда же сменился архиепископ, наш новый всемогущий кормилец, этот муфтий, начал угрожать увольнением со службы, потребовал возвращения в Зальцбург. А там снова лакейская ливрея, играть по заказу кормильца, играть только застольную музыку, и ни шагу из города, который чем дальше, тем противнее становился для меня.
   
    Папенька за долгие годы службы привык к подчинению, он остался в Зальцбурге, а я с маменькой отправился через Мюнхен в Париж. Боже, как я радовался, как всё мне улыбалось, и почтальон, и кони, где-то позади осталась ухмыляющаяся физиономия муфтия, и я приближаюсь к Мангейму.

    Здесь музыка, я сразу заметил, была избавлена от итальянского влияния. Мангеймцы меня околдовали, любовь возникла сразу», - тут Моцарт слегка поперхнулся, запнулся, остановился, - «собственно любовь бала двойная, одна с первого прослушивания, вторая с первого взгляда.

    Первая - к симфонии, к музыкантам, вторая к Алоизии Вебер, сестре Констанции, но это сейчас не важно. Там я познакомился с творчеством Стамица, Филса, Рихтра, Канабиха, узнал силу Бендовой мелодрамы, которая открыла мне глаза на новые возможности. С Мангеймом не хотелось расставаться, но папенька настаивал.

    Беспокоился, что первая любовь собьёт меня с дороги, на которой он мечтал меня видеть, с пути славы: «Прочь из Мангейма в Париж! Париж»,  - писал отец, - «относится к гениальным людям учтиво, а не так грубо, как немецкие дворяне. Укрепись во Франции. Кто проживёт в Париже, имея большой талант, перед тем откроется весь мир. Баста!»
   
                - 4 -
   
    Тут уж мы знали, если папенька сказал «Баста!», конец разговорам, надо делать, как он велит, без обсуждений. Баста, и я уехал в Париж. В этот раз Париж меня, увы, разочаровал. Конечно, семилетним ребёнком я был там счастлив, но теперь мои надежды были обмануты. Я был взрослым мужчиной, мне двадцать один год, у меня сложились определённые взгляды на оперу, симфонию, сонату.

    Я долго учился, мои знания в соединении с внутренним чувством заставили меня серьёзно задуматься в этом парижском Вавилоне о своём дальнейшем пути. В Лондоне, например, в это время тоже властвовала итальянская опера, но там был мощный Гендель, после него Христиан Бах, которые сдерживали её чрезмерное влияние.

    Точно также в Париже - Рамо, Хассе - в Лейпциге, и ваш Мысливечек, конечно, тоже шёл своим путём, даже если приспосабливался к итальянским претензиям. Мы были близки в нашем понимании и взглядах на оперу, так же, как с Иржи Бендой в Готе, и с Мангеймскими вашими соотечественниками о симфонии и сонате.

    Там, в Париже, я переживал великий кризис, не только кризис тела, но души.   Мельхиор Гримм, тот знаменитый энциклопедист, уже не относился ко мне с отцовской снисходительностью и любовью, ведь я уже не малыш, я открыто заявлял о своих взглядах, в том числе и на бой между Глюком и Пиччини.
   
    Я тогда прочитал его прелестную книжку «Малый пророк из Чешского Броду», её героем был, якобы, сам Стамиц, который покорил Париж, вывернул там всё наизнанку. Вот та сатира и послужила основой для большой войны, во главе которой стояли Руссо, Гримм и энциклопедисты, они поддерживали Глюка в борьбе против Пиччини.

    За глюкистов выступала королева, пиччинисты были любезны королю. Ко мне был вопрос, куда я примкну. Здесь было много политики, и я не стал принимать ни ту, ни другую сторону, ведь меня интересовала только музыка, я всегда на её стороне.

    А какой для меня  смысл в этой войне, у меня не было связей в обществе, никаких рекомендаций, я испытывал материальные затруднения. На кучера и перчатки я тратил больше, чем получал за несчастные уроки, герцог Генуэзский мне за них ещё остался должен.
   
    И с творчеством была неразбериха. Сочинил я тогда для Новерра балетные номера, «Мимолётности», но они даже не написали на афише моего имени, получилось, что автором был нижеуказанный Новерр. Обещали заказать мне оперу, но так и осталось одно обещание.

    Потом я написал концертную симфонию, от которой многого ожидал. Там были Мангеймцы, гениальный валторнист Пунто, ваш земляк, все были довольны, но вокруг сплелось столько интриг, что в тот раз её так и не сыграли. Позже, в духовном концерте я дирижировал симфонию D-dur, ту самую, но пламень уже угас, а ко всему ещё на меня свалилось горе страшнейшее, умерла маменька.

    Стал тогда меня опекать некий чех, валторнист Хейна, добряк Франтишек Хейна. Он обо всём позаботился, всё подготовил и похоронил, был около меня в те тяжёлые дни...»
    Моцарт остановился, оперся о каменную ограду на мосту, стал смотреть на воду, её величавое течение завораживало. Стробах с Кухаржем были тронуты, ни один, ни другой не решались заговорить, стояли с двух сторон и смотрели вместе с ним вниз на прозрачные, ласковые,  успокаивающие волны.
      
      «Париж взял у меня маменьку, но окончательно утвердил меня в моих требованиях к опере. Переломным моментом в моих взглядах был Мангейм, а Париж это подтвердил. И вот я возвращаюсь через Мангейм и Мюнхен, где я получаю ещё один удар по уже раненому сердцу, и в Зальцбурге я оказался и телесно, и душевно разбитым.

                - 5 -
   
    Теперь пришлось написать муфтию прошение о предоставлении мне места органиста в ненавистном городе. Муфтий милостиво кивнул, и я остался в Зальцбурге, как в тюрьме. Как там всё меня терзало, как унижал нас муфтий! Выхода не было, обязанности органиста удерживали меня за органом, со связанными крыльями и раненым сердцем.
   
    Но вот обо мне вспомнил курфюрст баварский, чтобы я написал для Мюнхена оперу «Идоменей» и поставил её. Я просто вылетел из Зальцбурга и с большой охотой начал работать, не обращая внимания на интриги вокруг меня. Отец со страхом наказывал, чтобы я своими новыми взглядами на оперу не увлекался, чтобы, сочиняя, думал не только о музыкальных проблемах, но не забывал и о немузыкальных.

    Он напоминал, что на десять понимающих найдётся сто профанов, что нечто незнакомое и непопулярное раздражает длинные неприготовленные уши.  Поначалу я прислушивался. Но ведь опера - для меня святое, и понимая, что «Идоменей» будет первым шагом к моему признанию, объявит мои взгляды на оперу, я старался, во что бы то ни стало добиться всего, к чему пришёл за долгие годы тяжёлого труда, да и от устаревшей репутации вундеркинда пора было избавиться.

    Я написал папеньке в Зальцбург, чтобы не беспокоился о так называемой популярности, что музыка предназначена для всех людей, не только для длинных ушей. И вот «Идоменей» получил-таки свою премьеру и провозгласил мои взгляды на оперу. Тогда-то курфюрст и произнёс слова, о которых я говорил в начале прогулки, по поводу детской головы и чего-то великого.
   
    Но это не был бы муфтий, чтобы оставил меня долго на свободе. Однажды пришёл приказ всё бросить и немедленно отправляться в Вену. Это означало снова надевать ливрею и снова играть музыку по заказу. Вы понимаете, каково мне было. Только что умерла Мария Терезия, и готовились торжества по поводу восхождения на престол императора Йозефа II, съехалось всё дворянство с музыкантами, тут и муфтий со своей свитой и прислугой. Тогда в Вене я был окончательно уничтожен.

    Архиепископ гонял меня как лакея, не давал играть где-либо ещё, только по его велению. Как-то я имел счастье играть перед императором и графиней Туновой, которую вы оба хорошо знаете. Эта красивая благороднейшая женщина увидела то униженное положение, в котором я существовал, и захотела мне помочь, она обратила на это внимание императора, предложила взять меня под своё покровительство, но муфтий заревновал.

    Он не собирался расставаться со своим вассалом, придворным органистом. Он, представитель Бога, не желает уступать какому-то там свободомыслящему Йозефу. Они так терзали меня, что я вскочил и убежал. Когда меня потом отыскал главный повар графа Арко, я ему высказал всё, что об этом думаю, пока он вытаскивал меня с лестницы.
   
    Когда музыкант слышит слово «арко», он представляет себе красивый инструмент, смычок, без которого не запоёт скрипка. Но граф Арко опровергал это представление, под красивым именем скрывалась суровая личность, которой не была свойственна и капля человечности, с людьми он обращался хуже, чем с животными. Напрасно я изливал свой гнев.

    В письме к папеньке с моего пера тогда сорвалась фраза: «только сердце, делает человека благородным ».
    И снова Моцарт засмотрелся на воды мчавшейся реки, двое других молчали вместе с ним. Невозможно было что-либо говорить после этой тяжёлой исповеди. Воспоминания об Арко и муфтии сильно разволновали Моцарта.
      
      «Вскоре всё закончилось. По-настоящему кончилось. Я разорвал оковы и бросил им под ноги. В Зальцбург я не вернулся, превратился в свободного художника. Богатством моим были только эти руки», - Моцарт протянул красивые бледные руки ладонями вверх, - «и сердце.

    Не смотря на то, что за мной стоял император, для меня начались изнурительные битвы. Первая с отцом за Констанцию, вторая с Италией за венскую оперу. Отец, наконец, сломался, за день до свадьбы прислал своё благословение.
   
    А за два дня до свадьбы Глюк походатайствовал о постановке моей свадебной оперы «Похищение из сераля», высказал мне о ней столько хорошего, что и не смогу вам повторить. Он пригласил меня с Констанцией на обед. Вы представляете, что это для меня значило! Глюк подтвердил правильность моего пути. Сам он выбрал другое направление, но у нас обоих оказалась одна цель.
   
    Итальянцы, конечно, прознали, что Глюку нравится моя опера, и что он меня к себе позвал. Тем труднее стало для меня в дальнейшем работать, но я этого ожидал. Проблемы увеличились, сладкий Сальери, всегда улыбаясь, при любой возможности старался сделать мне подножку, чтобы я споткнулся.

    И всё с итальянской элегантностью и любезностью. Такая кабала тем опаснее, чем слаще. Любезное лицо и сладкие речи приятнее для интенданта, чем прямое мужское слово, которому учил меня отец.
   
    По всей вероятности, мужской разговор нам, Моцартам, и утяжеляет путь туда, где другие проходят легко, потому что умеют приспосабливаться, раболепствовать, льстить. Слава Богу, папенька успел своими глазами увидеть, что мною выбрано правильное направление, хоть и не такое популярное, как ему хотелось бы.
    Он приезжал ко мне в январе 1785 года, был у нас два месяца. Нас тогда так хорошо принимал отец-Гайдн, никогда не забуду, как он предупреждал меня о всяких доносах и завистниках. Добряк папа-Гайдн».
   
                - 6 -
   
    Снова помолчали. Они спустились по лестнице на Кампу к зелёной траве, и тут Моцарт, вдохнув свежести от Влтавы, с горечью заговорил об отце, который не сможет быть на премьере «Дон Жуана», какая жалость, что он так скоропостижно умер.
      
      «Только меня начали понимать и любить, а он должен был уйти. Но об успехе «Фигаро» он успел узнать, я посылал ему партитуру, и его отзыв принёс мне большую радость. И о поездке в Прагу он всё знал, и то, что я начал писать «Дон Жуана».
   
    Моцарт засмотрелся вверх, на королевский Град, шли долгие минуты молчания. Проходя под мостом, кое-кто бросал отдельные словечки, но было ясно, что он целиком погружён во всё, о чём только что рассказывал, ведь в тех словах была целая жизнь.
   
    Прошли узкими улочками к берегу Влтавы. У подножия Града шумел огромный тополь, великан, господствующий над всем предместьем. Остановились, чтобы послушать его. Кухарж осмелился нарушить молчание:
      «Это Либушин тополь».
      «Кто эта Либуше?»
      «Чешская княжна, провидица, за тысячу лет предсказала Праге быть городом большим, знаменитым, будто слава о ней достигнет звёзд».
   
    Либушин тополь расшумелся сильнее, будто услышал их разговор.
      «Тысячелетняя культура, тысячу лет поются песни на земле, и никто из вас до сих пор не написал, даже не пытался написать своему народу оперу. Все разбегаются. Мысливечек - в Италию, Бенды - один в Берлин, другой в Готу, а сколько сотен чешских музыкантов разбросано по всей Европе. Сочиняют, пишут симфонии, оперы, но нет ни одной оперы о Праге. Слава о ней звёзд достигла...»
   
    Кухарж со Стробахом опустили головы:
      «Ваша правда, это так».
Тополь, Либушин тополь над их головами шумел и светился на солнце от земли высоко к синему небу.
      
      «Я хочу воспеть Прагу по-своему. Моя опера есть дар любви и благодарности народу, который понимает меня, музыка которого мне так близка, это музыка моих друзей: Мысливечка, Бенды, Фиалы - эти имена прошли по моей жизни.

    Но я думаю, должен прийти кто-то из вас, с чешской кровью, кто раззвучит чешскую песню, и, наслушавшись рассказов  тысячелетнего тополя, запоёт его песню в опере. У вас есть хоралы со столетними традициями, есть прекрасная народная музыка, но народной оперы нет.
   
    Да и я ещё не сказал своего слова. Чувства благодарности наполняют меня, особенно здесь, где в молодости ходили Мысливечек и Бенда, особенно сейчас, когда я хожу по их стопам.

    Я вспоминаю их не только как приятелей, но и как соратников, ведь мы вместе хотели одного - заложить основы новой музыки, для всех понятной, пробуждающей человеческое сердце, возвышающей и сближающей людей. В благодарность за эту дружбу я отдаю вам оперу, как перст любви, который будет нас соединять, Бог даст, на вечные времена».
   
    Моцарт проговорил эти возвышенные слова, глядя на шумящий тополь. Это было так сильно и захватывающе, что друзья не могли произнести ни полслова, опасаясь нарушить красоту признания Моцарта в любви к чешской музыке и к ним, её представителям.
 
    Своим молчанием они словно обещали, что сделают всё, чтобы тот, кто сейчас говорил о долге перед чешской музыкой, о создании народной оперы, о персте любви, соединяющем его с Чехией, не был разочарован в своём ожидании. Чтобы его опера, как он надеется, пробудила в других желания создавать произведения, достойные своего народа.
      
      «Пора мне на Бертрамку, вы проводите меня, да?»
Три путешественника повернули в обратный путь. Двое из них ещё не раз оборачивались и как зачарованные смотрели на Либушин тополь, пока он не скрылся из глаз, и только Моцарт шёл с опущенной головой, словно всеми забытый.





                --------------------------




                ГЛАВА 5.   СЕМИНАР ОТ МОЦАРТА



                - 1 -

    Первую корректуру «Дон Жуана» итальянские певцы-виртуозы ожидали с большим нетерпением. Они чувствовали, что речь идёт о чём-то совершенно новом, нежели то, к чему они привыкли. В операх, что они пели до сих пор, каждый номер сколочен по итальянской форме, в отдельных сценах главенствующее положение принадлежит певцу, всё сосредоточено на бравурном пении, главное - поразить руладами, высокими нотами, причём выдержанными как можно дольше.

    Артисты разгуливали туда, сюда, не скрывая своего беспокойства по поводу несложности их партий, ну как тут показать их  виртуозное мастерство! При этом все признавали, что Моцарт хорошо знает их голоса, всё поётся спокойно, разучивается просто.

    Волновались, правда, за ансамблевые сцены. Каждый знает, всё оперное действие происходит во время ансамблей, и никогда в отполированных ариях. Но в ансамблях не будешь распевать по своему вкусу, один должен слушать другого, третьего, четвёртого, взаимно контролировать звучание и не выбиваться из строго заданной формы.

    Пан Моцарт требовал этого ещё в «Фигаро», где он сотворил настоящую ансамблевую революцию, особенно в финале, после которого стояло нечто похожее на грохот больших спортивных соревнований. Так публика выражала свой восторг после закрытия занавеса.
   
    Моцарт пришёл в хорошем настроении, которым одарил каждого, с кем успел переброситься словечком, энергия так и выплёскивалась из него:
      «Я жду от вас терпения и снисходительности, чувствую себя садовником, хорошо знающим свои цветы. Знаю также, чем красивее роза, тем длиннее шипы.

    Надеюсь, они не будут колоть ни меня, ни вас, но с ними надо считаться, только так мы сможем приготовить для зрителей роскошное представление о жизни дона Жуана со всеми трагическими сценами и с радостным примирением в конце. Нельзя же допустить, чтобы публика расходилась по домам в мрачном настроении, хотя каждый отыщет своё зёрнышко, каждому своё...»
   
    Моцарт расположился у клавира, на нём не было нот, партитуру забрали копиисты. Певцы с партиями в руках были в напряжении, интересно ведь, как это маэстро будет им аккомпанировать. Ближе всех стояла директорша Бондинёва, от её кринолина доносился тяжёлый запах лилий, с ним соревновались гиацинтовые духи донны Эльвиры - Мицелёвой, что стояла рядом.

    Всех побеждала фиалка донны Анны, это Тереза Сапоритиова опиралась о клавесин, заботливо погружённая в свою работу. Казалось, для неё тут никого не существует, но ничто из происходящего не скроется от её прищуренных глаз.
   
    Моцарт взял левой рукой аккорд d-moll, дал ему дозвучать. Напряжённые головы ждали, что он будет делать, а Сапоритиова так нервно тряхнула расфуфыренной причёской, что фиалковый запах, победив все прочие ароматы, разлетелся быстрее слов маэстро. А тот как-то очень просветлённо оглядел присутствующих и заговорил с большой душевной теплотой, и каждый мог считать, что относится это лично к нему, и смотрит он прямо в его глаза:
      
      «Не может быть другого счастья для сочинителя, чем быть уверенным, что его работа попадёт в руки таких мастеров, знаменитых артистов, что я вижу перед собой. Я думал о вас, обо всех, когда в Вене «Дон Жуана» писал, и я сказал тогда, что создам нечто полностью иное, не то к чему все привыкли.

    Прага достойна получить произведение совершенно новое и грандиозное. Я прошу вас своим большим искусством дать жизнь моей опере - признанию в нашей с вами любви к публике, которая за свою искренность и поддержку этого вполне заслуживает.  Прежде всего, я просил бы всех забыть театральные манеры и шаблоны.
   
    То, что я написал, есть сама жизнь, и согласитесь, что в жизни нет ничего более смешного и  отвратительного, чем напыщенность и демонстративная высокопарность. Мы будем петь и играть как можно более естественно. Чем глубже мы будем проживать каждую сцену, тем больше приблизимся к жизненной правде.

    На корректировках мы будем работать не столько над красотой пения, которым вы прекрасно владеете, как над драматической выразительностью, на которой сделаем акцент. Я предчувствую, вы будете выполнять всё безупречно».
   
    Луиджи бархатно откашлялся, с важностью посмотрел на весь ансамбль. Совершенно ясно, что всё здесь сказано для него, на которого при последних словах Моцарт смотрел, да так мило, что в ответной улыбке у Басси уже отсутствовала и тень беспокойства по поводу большой яркой арии.
   
    Моцарт продолжил:
      «Дон Жуан похож на огонь, постоянно пылающий, то на высоте, то где-то в низах, никогда не угасающий, нередко оставляющий после своего горения тёмный след. А Лепорелло, невзрачный на вид - это его карикатура. Басси, увидишь, тебе это понравится, и сеньору Понзиани тоже.

    Как только начнёте играть, появится столько возможностей, и не только на театре. Один будет пылать, другой померкнет, а потом наоборот, как того потребует ситуация. Вы будете вплетены в большие интриги и заденете своими фокусами такие фигуры, что и в самом деле получится, как в некоторых поединках, кто кого».
   
    Басси и Понзиани засияли, дамы опустили глазки, но как только Моцарт снова заговорил, уже смотрели на него с прежним обожанием.
      «Донна Анна, большая чистая любовь... светлая... трагическая... Антипод дона Жуана. Но её огонь не колеблется, всегда остаётся сильным. Она должна быть сильной, даже увлекает дона Оттавио в своём желании мстить за убитого отца».
   
    Моцарт замолчал, посмотрел ласково на синьору Бондинёву:
      «Вот Церлинка, сердечко, которое знает, чего оно хочет, и поэтому всегда выигрывает. За этим сердечком всё время охотятся как дон Жуан, так и Мазетто. Здесь нет разницы между дворянином и простым крестьянином, здесь манит и ведёт неодолимый инстинкт. Но все они будут обмануты и шельмовски побеждены. Как я и сказал, Церлинка знает, чего она хочет».
   
    Всё собрание вежливо улыбалось, у пани примадонны засверкали зубки и запрыгали ямочки на щеках, но через минуту чёрное сердечко, наклеенное около губ, заняло положенное ему место, оно было так к лицу жене славного импресарио Паскуале Бондини, ну, а Тереза Сапоритиова, конечно же, помрачнела.
   
                - 2 -
   
    В двери постучали, и вошёл главный копиист Грамс с партитурой в руках, вежливо поклонился и тихим голосом позвал пана Моцарта:
      «Прошу прощения, маэстро, на одну секундочку, у меня тут что-то...»
   
    Моцарт охотно подскочил к нему, и пока они разговаривали, за их спинами развязалась весёлая беседа, и хотя велась она приглушёнными голосами, раздосадованная Тереза Сапоритиова не смогла прикусить свой примадоннский язычок до полного шёпота и прошипела:
      
      «Какое разочарование! Такой великий музыкант, и какой маленький, невзрачный... Как все, обычный - »
    На что Моцарт от двери, не оборачиваясь и не отрывая взгляд от нот:
      «Да, невелик, зато имею необычные и необыкновенно хорошие уши», - и продолжает разговор с Грамсом.
   
    Сапоритиова побагровела и побледнела одновременно, а когда невежливый Басси захохотал на весь зал, посмотрела на него разгневанно, стала вытирать лицо платочком, но вынуждена была оставаться на месте, так как Моцарт уже вернулся и сел за клавир, при этом с такой милейшей улыбкой, словно возвратился с увеселительного мероприятия и продолжает его вспоминать.
      
      «Итак, мы имеем Церлинку, ну да, сердечко, околдовавшее самого дона Жуана, но, как было сказано, он её всё-таки не добился. А ещё мы имеем церлинкиного жениха, Мазетто, исполняет его знаменитый певец и артист», - при этом Моцарт поклонился в сторону синьора Лолли, - «который будет играть две роли: Мазетто -  вы будете петь его с блаженством влюблённого жениха, а затем отложите своё свадебное счастье и станете достойным важным Командором.

    Наконец, он с тобой, Басси, посчитается, продемонстрирует торжество справедливости, и потому каждый его звук значителен и безоговорочен, его поддерживают тромбоны, напоминающие трубы последнего суда.
   
    Так, теперь начнём. Если хотите сделать мне приятное, прошу вас в полном составе остаться на этой первой репетиции, чтобы ознакомиться с задачами всех героев, ведь вам вместе придётся играть. Могу я попросить сюда синьору Сапоритиову? Донна Анна в первом действии имеет большую драматическую арию. Посмотрим её, пожалуйста... Вы готовы?»
   
    Тереза Сапоритиова, заметно побледневшая, молча кивнула и выпрямилась при звучании аккорда D-dur, ноты в её руках дрожали, когда взволнованным голосом она исполнила первые слова арии: "Теперь нам известно, кто был соблазнитель..."
   
    Все были в изумлении, Моцарт играл по памяти и проходил арию с таким вдохновением, которое передалось синьоре Сапоритиовой. Включилось чувство превосходства, которым она обладала в значительной степени, да ещё эта неловкость с её замечанием, она пела со всей силой своего мастерства, с такой удивительной точностью, что когда подошла к концу арии: «Ты должен пылать», -

    Моцарт воскликнул: «Браво, королева!», и как только закончил играть, начал аплодировать, подошёл и поцеловал руку Сапоритиовой, отчего она вспыхнула, как от огня.
   
    Остальные вежливо присоединились к рукоплесканиям автора, при этом чувствовалось нетерпение, с каким они поджидали, чья теперь очередь? Ну, чья же ещё, как ни Катерины Бондинёвой, пани директорши, Церлинки. Моцарт выделил её изящным поклоном, повернулся ко всем и сказал:
      
    «Сейчас мы услышим нечто прелестное, то главное, в чём состоит секрет безграничной привлекательности нашей Церлинки, но пусть свои сладкие тайны она раскроет сама. Прошу вас, номер 13, «Ну, прибей...».
   
    Сапоритиова отступила к окну, обмахивалась веером, и оттуда донёсся трогательный аромат фиалки, долетел прямо до клавира, до Церлинки и её арии «Ну, прибей меня, Мазетто, успокой своё сердечко...».
   
    Мадам Бондинёва была гораздо спокойнее, чем Тереза Сапоритиова, ноты не дрожали в её руке, а очаровательный голосок добирался до сердец своей ласковой искренностью. Моцарт наслаждался, его руки гладили клавир с нежностью, казалось, клавиши под его пальцами вот-вот запоют. При этом он приговаривал, что в оркестре здесь играет виолончель, - «написано специально для вас».

    А Бондинёва будто и не слышит, не выходит из неотразимого томного образа, словно обволакивает слушателей шёлковой вуалью. Всё вокруг светилось и улыбалось, такое это было пение, такая музыка, завораживала, чем дальше, тем сильнее; потом, когда уже всё закончилось, многие продолжали мурлыкать эту арию, даже выйдя на улицу после репетиции.
   
    Вот Басси улыбался несколько искусственно, не мог преодолеть своего нетерпения, когда же дойдёт очередь до него. Постоянно открывает и закрывает ноты, слегка откашливается, тихонько пробует голос, в порядке ли. И всё равно, всё длится очень долго, пока выскажут все поздравления, пока стихнут голоса.

    Но вот Моцарт снова сел за инструмент, заметил хмурого Басси и тут же произнёс:
      «А теперь будем слушать нашего неотразимого соблазнителя женщин Луиджи Ба..,ой, то есть, дона Жуана. Его жизненное кредо заключено в номере 12. Вы готовы, Басси?»
   
    Спружинив как тигр, буквально, выпрыгнул наш артист на сцену и гордо огляделся вокруг: сейчас вы услышите, что такое пение главного героя оперы. А из клавира уже полетели первые такты вступления с таким напором и кружащейся прелестью, что Басси, прикрывший, было, сладостно глаза, тут же быстренько их широко открыл, чтобы во время вступить со словами «Арии с шампанским»:

      «Чтобы кипела кровь горячее, ты веселее праздник устрой». Он пел с молодецкой удалью, встряхивал головой, глаза светились огнём, разжигая страсть, всё нарастая, при мастерском сопровождении маэстро.
   
    А Моцарт старался удерживать певца постоянно в заданном темпе, как ездок, овладевший полнокровным конём. Они вместе добивались наиослепительнейшего результата, Басси старался изо всех сил, и в заключительном разделе арии: «Больше десятка их, для порядка, завтра запишешь в список ты свой», он ликовал в таких великолепных тонах, что люди собрались под окнами на улице.
   
    Это видела Сапоритиова, стоявшая у окна. Она всё любовалась облаками, на фоне которых вырисовывался тёмный силуэт готической Прашной браны.
    И тут Моцарт был сражён великолепным, пылающим огнём исполнением. Лишь дозвучали последние слова, он выскочил из-за клавира и зааплодировал надменному итальянцу, а тот сиял и чувствовал себя Богом на Олимпе, с милостью глядящим на жителей земли.

    Но едва закончились все положенные почести и похвалы, герой заговорил капризно-укоризненным тоном:
      «Маэстро, что же, в целой опере у меня только одна эта ария? Знаете, маловато для героя, вокруг которого крутится всё действие».
      «Но Басси, милый Басси, у вас столько прекрасных ансамблевых сцен... », -  Басси не дал договорить, сморщил лицо:
      
      «В ансамбле я не смогу демонстрировать своё мастерство! В ансамбле я как в панцире, и так думаю не я один, и другие, кто здесь находится, ведь правда же?»
Он вопросительно посмотрел вокруг себя, но никто не стал поддакивать ему, они ведь большие дипломаты, не то, что простодушный Басси, высказывает всё, что имеет на сердце, нравится вам или нет.

    Моцарт почувствовал, что пора ввязываться в бой, как бы Басси не разошёлся как следует, что вовсе не желательно, и потому с очаровательной улыбкой похлопал певца по плечу:
      «Только спокойно, Басси, только спокойно. Я ещё не сказал последнего слова в твоей партии, не волнуйся, я тебя не обижу. Теперь нам надо продолжать. Вы позволите, маэстро?» 
   
    Моцарт элегантно поклонился перед итальянцем, а тот, как вельможа дон Жуан, ответил на поклон, и когда поднял лицо, на нём не было и тени расстройства, сиял как прежде, успокоенный данным обещанием.
   
                - 3 -
   
    Вот композитор снова за инструментом, на сцену приглашена донна Эльвира - Мицелёва, и теперь в репетиционном зале звучит драматическая ария «Беги, беги скорее! Не слушай льстивых слов», в которой синьора Мицелёва ослепила не только вокальной техникой и чистотой интонации, но и подлинным проживанием каждого звука - ведь это была не обычная репетиция, но настоящий певческий турнир, дуэль на арене, где каждый старался наилучшим образом проявить себя, оказаться на высочайшем уровне, добиться первенства.
   
    Моцарт знал, они подсчитывают все слова похвалы, сказанные другому. Необходимо было суметь сохранить дипломатическое равенство, чтобы все вышли довольными с этой первой репетиции, с желанием продолжать разучивать следующие номера, а новые партии уже вносили копиисты и осторожно раскладывали их на клавире, чтобы не размазались ноточки, посыпанные порошком.

    Катерина Мицелёва получила свою порцию восторгов:
      «Вот такой я представлял донну Эльвиру. Браво, брависсимо, и благодарю за доставленное наслаждение».
    Последние слова он говорил, низко наклонившись над бледной ручкой певицы, которую поцеловал с рыцарской элегантностью, а как только поднял голову, заметил терпеливо стоящего синьора Лолли, он спокойно следил за всеми выступлениями и ожидал своей очереди.
      
      «Большое терпение - неразлучная сестра большого искусства. Прошу вас, синьор Лолли. У вас две задачи: одна повеселее, другая чисто трагическая, но с вашим мастерством вы сумеете преподнести каждого героя, каков он есть. Не сердитесь за то, что я заставил вас так долго ждать.

    В истории дона Жуана ваше слово будет последним и, как Каменный гость, вы заморозите язык вечного болтуна - Лепорелло. Полюбуйтесь, какой он мрачный от того, что ещё не пел. Чуть терпения, синьор Понзиани, знаю, своей «Арией со списком» вы всех нас плените, так же, как очаровали Пражан своим Фигаро».
   
    По лицу Понзиани пролетела яркая волна радостного возбуждения, а господа артисты вдруг обернулись к дверям, это вошли Праупнер и главный копиист Грамс:
      «Извините, маэстро, что мы вас прерываем, но я должен сообщить, что весь хор мною собран, лучшие певцы Праги к вашим услугам, и если бы понадобилось, можно бы собрать и вдвое больше, такой интерес вызывает ваше произведение».

    Моцарт поднялся, подал Праупнеру руку:
      «Спасибо, дорогой друг, вы принесли радостное известие. Уверен, каждый, кого вы приведёте, достоин имени Праупнера».
    Он повернулся к певцам и объявил перерыв;  репетиционная заполнилась распеваниями итальянских голосов - яркими, тёмными, высокими, глубокими, и вот между ними с трудом пробирается патетический тенор Гвардасони:
      
      «И это называется репетиция? Что, здесь нет Моцарта?»
    Маэстро, сидящего за клавиром, не было видно сквозь навороченные причёски и развевающиеся перья на шляпах щебечущих певиц, но когда перед шагающим руководством толпа расступилась, Гвардасони увидел Моцарта, оживлённо беседующим с Праупнером и Грамсом над раскрытой партитурой. Погружённые в ноты, они не подняли голов, даже когда услышали его восклицания:
      
      «Видите, мы держим слово, маэстро, собрали хор, которому позавидует не только Вена, но и Париж, и Венецианская опера, им был бы доволен и сам Глюк. Чего бы мы ни сделали для выполнения желаний нашего дорогого маэстро Моцарта, вашу оперу ждёт вся Прага со страстным интересом, сумеет ли «Дон Жуан» перещеголять «Фигаро».
   
    Гвардасони сам рассмеялся своей шутке и засверкал неодолимой табакеркой перед носом шельмовски улыбавшегося Моцарта. Импресарио склонился к нему с директорской высоты, изображая шутливую покорность, не обращая внимания ни на Праупнера, ни на Грамса. Когда же Моцарт отказался взять понюшку, табакерка была протянута и Праупнеру, и Грамсу, а после них он напичкал свой лиловый нос так, что искры посыпались из глаз.
   
    Моцарт смотрел на Гвардасони без радостного энтузиазма, которого тот, по-видимому, ожидал, заговорил, продолжая смотреть в партитуру:
      «Однако вчера вечером граф Ностиц у Душковых сказал, что все мои требования будут выполнены, и я рассчитываю», - тут Моцарт поднял голову и посмотрел прямо в глаза импресарио, - «что смогу сегодня вечером доложить, как быстро приказания его милости  выполняются.

    Я счастлив, что с самого начала обеспечен всеми лучшими силами, необходимыми для проведения «Дон Жуана». Вы знаете лучше меня из своей долголетней практики, что ещё много трудностей нам встретится, куда от них деться при такой сложной работе? Но мы их одолеем, не так ли?»
   
    Спросил взглядом всех присутствующих, и ответом было весёлое понимание, они работали уже в единодушном ритме, словно был взят и удержан красивый гармонический аккорд.
   
    Первую репетицию Моцарт для себя посчитал дипломатической, но каждая следующая прибавляла новые вопросы и претензии. Например, большим искусством было удержать хор в нужном настроении, они не привыкли часто и подолгу репетировать.

    Труднейшей была также работа с примадоннами. Сапоритиова ревновала к Мицелёвой, и обе к Бондинёвой. Моцарт хорошо знал особенности театра и его людей, щепетильность артистов и самовлюблённость примадонства. Он хотел добиться наилучшего исполнения, хотел правды, мастерства без модных шаблонов, добивался нового естественного проживания всех положений в каждой сцене.
 
    Поэтому к каждому герою-артисту он подходил индивидуально, в соответствии с его характером. Терпеливо и скромно, но целенаправленно, проявляя упорство, он повторял свои музыкальные требования, серьёзные разговоры чередовал с шуткой и анекдотом, пока не получал то, что ему было нужно.
   
    Каждому исполнителю он предлагал подчиниться духу произведения, тому образу, который он представляет. Моцарт подчёркивал: у каждого голоса свой характер; слова это средство, мелодия выразитель чувств, страстей; всем руководит сюжет, действие; походка, жесты и просто молчание - всё должно раскрывать драматический сюжет в согласии с музыкой.

    Надо забыть все личные проблемы и в заданном темпе постоянно оставаться внутри событий драмы от первого такта до последнего. И события эти ещё долго должны волновать слушателей, покидающих театр.
    Каждый день копиисты приносили новые страницы партий, и вот начал вырисовываться целостный образ женской любви, преданности и неблаговидных, а порой отвратительных поступков дона Жуана. Всё это переплеталось светлыми картинами деревенской свадьбы.
   
    В одной из них Басси упрямо требовал от Моцарта переделать начало дуэта с Церлинкой «Ручку свою мне дашь ты», чтобы он смог показать здесь свою виртуозную технику. Твердил об этом и в трактире на Темпловой улице, едва только ему удавалось взять слово, он-де имеет опыт, сцена любит получить какой-никакой колоратурный пассаж.

    На слове колоратура Басси делал особенный упор, можно сказать, брал Моцарта за горло и шумел над ним тем сильнее, чем чаще поднимались и звенели бокалы на столе. От него не было покоя. Добряк Амадей вытащил из кармана клок бумаги. Заставил-таки. И при мерцании свечей быстренько набросал ему другое начало дуэта. Басси немедленно спел, да так красиво, что Моцарт с удовольствием поаплодировал ему и прокричал «Виват!».

    Прошла ночь, и опять ему мало, на репетиции снова пристаёт, за обедом снова давит на маэстро: вот там что-то приделай, а там переделай. Наконец, также в трактире, Моцарт выложил перед ним горькую пилюлю:
      «Ты думаешь только о себе, Басси! Может быть по-своему ты прав, ведь ты дон Жуан. Но разве на свете кроме тебя никого нет? Разве ты бессмертен? После тебя придут другие.
 
    Ты всё делаешь прекрасно, но рядом с тобой такие же великолепные певцы и певицы, и каждый хочет петь нечто роскошное, каждый! И самый последний человек в оркестре хочет здорово, виртуозно сыграть! Слышишь?», - Моцарт стал трясти Басси за плечо: «И обо всех вас, господа, я должен думать, а при этом мне необходимо видеть перед собой цельный образ - драма! правда! жизнь!», - он понизил тон и заговорил с ним, как с ребёнком:
      
      «Басси, дружище, пойми меня! Сойди со своего трона и подумай немного, взгляни с точки зрения законов музыкальной правды. Ты замечательный мастер, первый исполнитель дона Жуана, ты создаёшь образ, Басси, понимаешь, определённый тип дона Жуана не только на этот сезон, но, даст Бог, опера будет жить дальше. После тебя придут другие, но ты был первым, Басси! Тебя это не радует? Так иди, попробуй снова...», - и Моцарт своим приятным голосом запел прежний вариант дуэта «Ручку свою мне дашь ты...»
   
    Таверна затихла, Луиджи Басси горделиво оглядывался: вот, пожалуйста, маэстро Моцарт работает со мной, распевает для меня, первого дона Жуана, и от меня зависит, понравится этот дон людям или нет. Хотя ясно, всё переделано назад на первый вариант.

    Моцарт допел, Басси театрально-торжественно поблагодарил, произнёс «Grazie» на всю таверну так, что звучание его патетического голоса эхом отразилось от потолочных сводов:
      «Есть только один Моцарт, но и у Басси нет двойника, найдётся ли другой певец, кому так хорошо подойдёт мелодия, рождённая сейчас в результате творческого союза Амадея и Луиджи».
   
    Молча, сдвинули бокалы, Моцарт выпил и подвёл итог:
      «Вот ты мне завтра, друг мой, на репетиции-то и споёшь без ошибочки так, как в нотах с самого начала написано, и с той выразительностью, о которой мы всё время больше говорим, чем делаем. Но теперь ты сдаёшься!»
   
    Действительно, на следующий день на репетиции Басси работал так старательно, что Моцарт ни разу не остановил его, кивал и кивал похвально головой, отчего самолюбивый артист получал необыкновенное удовольствие, ведь у клавесина стоял сам Да Понте. Он приехал из Вены специально, чтобы здесь вместе с Моцартом отработать окончательный вариант оперы.
               
                - 4 -
   
    Да Понте пребывал в своей стихии. Он поселился в Платизе, прямо против окон  служебной квартиры Моцарта в «Золотых львятах». Ранним утром перед выходом на работу они переговаривались из окон, обсуждали какие-нибудь изменения, которые Моцарт тут же на столике у окна записывал.

    Как-то утром он несколько раз напрасно звал аббата и в нетерпении начал бросать в его окно мандаринки, некоторые из них, не достаточно метко запущенные, упали на улицу, где моментально за обладание ими завязалась среди мальчишек  такая свалка, что из-за гардин показалась перепуганная голова дорогого венецианского друга без парика.

    Увидев в окне напротив Моцарта, он быстро сообразил, кто является зачинщиком безобразия, а Моцарт крикнул:
      «Bon giorno, аббат Да Понте, примите солнечный привет вашему дому!», - и снова над его лысой головой полетели золотые мандаринки, да так живо, что под этой бомбардировкой он скорчил сатирову гримасу и скорее вступил в любезный Моцарту ритм утренней беседы:
      
      «Я не буду возвращать ваши золотые шипы, но отвечу стихами речитатива, который открывает второе действие, то, о чём вечером договорились...», - но тут он вспомнил, что на голове нет парика, скрылся на миг и вынырнул между гардин снова вполне в достойном виде, этакая личность, спустившаяся с Олимпа на землю. 

    Моцарт развлекался такой утренней импровизацией как дирижёр у клавесина, и при очередных дапонтовых разговорах аккомпанировал. Слова перевоплощал в нотки - вот так и создавался речитатив ко второму действию, светлым весёлым утром на Угольном рынке, над головами мальчишек, с удовольствием поедающих мандаринки, так что весь воздух вокруг был пропитан чудесным запахом этих золотых плодов, привета из солнечной Италии.
   
    Первое действие начал репетировать оркестр. Моцарт сел за клавесин, и Стробах обратился к нему с вопросом:
      «Какие пожелания у вас, Маэстро, к оркестру, как нам играть вашу новую оперу?»
    В ответ он услышал:
      «Ничего не могу вам сказать особенного, вы ведь мой оркестр, вот и играйте как всегда, и будет отлично. Играйте для себя, для своей души, и это будет для всех».
   
    Моцарт помолчал, посмотрел на оркестрантов, и на ком не остановил бы свой взгляд, в ответ видел преданные сияющие глаза.
      «Для начала я хотел бы рассказать вам кое-что о поведении дона Жуана. Возможно, не все из вас хорошо знают по-итальянски, так, чтобы разобраться в происходящем на сцене.

    А я предпочитаю, чтобы все исполнители оперы, и оркестранты, конечно, знали, что там наверху делается. Те ноты, что я написал вам - душа людей, живущих на сцене. Дышите с ними одним воздухом, проживайте вместе каждую сцену и говорите вместо них, когда они молчат, высказывайте их тайные мысли.

    Оркестр - это поэзия. Ваши инструменты создают настроение. Каждый из вас не просто играет ноты, которые сами по себе не имеют никакого значения, но является соучастником общего творческого процесса». И тогда Моцарт начал рассказ о жизни и неблаговидных поступках дона Жуана. Каждую сцену он изложил в нескольких словах, стараясь передать характер действия.

    Музыканты слушали с большим интересом, слова маэстро оседали в их сознании, соединялись с музыкой соответствующих номеров, которые тот им называл. Незабываемо врезался в память голос Моцарта, его слова и настроение, когда он объяснял смысл тех шести тактов, завершающих первый номер, где умирает командор:
      
      «В этих звуках заключено многое, это угасание жизни, остановка сердца, расставание с любимой дочерью, страх за предстоящее ей одиночество. Эту печаль высказывает гобой, затем его подхватывает флейта, слабеет и затихает вместе с ритмом останавливающегося сердца».
   
    Моцарт пропел флейтовую партию, и у него было такое жалобное выражение лица, словно это он сам был умирающим командором. Так и затих... Но тут же быстро, без сантиментов перешёл к дальнейшему описанию. Сцена следовала за сценой в живом темпе, рассказ держал оркестр в постоянном напряжении.

    После репетиции музыканты говорили о том, как они переживали и волновались, и что им теперь нужно стараться всё это сыграть, как того хочет маэстро, и им нравится, что они есть душа оперы, её поэзия.
   
    Проходя за кулисами к оркестру, Моцарт услышал одного из музыкантов, усердно разучивавшего отдельные трудные места, как раз связанные с душевным состоянием и настроением какой-то сцены. Ему стало так хорошо и спокойно на сердце, он понял, какие замечательные люди с ним работают, что они преданы своему делу телом и душой и готовы сотрудничать, как никто и нигде до сих пор.
   
    Да Понте приходил на репетиции каждый день, восседал в кресле рядом с Гвардасони, с ним весьма темпераментно обсуждал, жестикулировал в тех сценах, что казались им недостаточно проработанными. Тогда они оба выбегали на подмостки, возведённые над оркестром, похожие на типичную венецианскую арку, и вмешивались в работу. И сам Моцарт нередко применял свои режиссёрские способности.
   
    Проходили, к примеру, первый финал, на сцене начала оживать музыка, исполнялся любовный менуэт. Здесь дон Жуан с Лепорелло расставляют сети, собираются заманить Церлинку. Моцарт заволновался, замотал головой - очень деревянно с его точки зрения двигался Луиджи Басси в этом прелестном менуэтовом ритме.

    Повторили. Его беспокойство росло, и когда Басси так неотразимо соблазнительно спел «Ручку свою мне дашь ты», но при этом так неуклюже протягивал эту самую руку прелестной невесте - а та вот-вот готова покориться его очарованию - Моцарт выкрикнул из-за пульта:
      
      «Ну же, Басси, красавец дон Басси, что ты топчешься, как неуклюжий крестьянин! И это называется менуэт дона Жуана! Виртуоз с европейским именем не умеет танцевать, давай, давай, Басси, дорогой».
    Рассерженный Басси помрачнел, оркестр перестал играть, все смотрят на него. Ведь не упрекают, что не так поёт, но надо ещё, оказывается, уметь танцевать, этого ещё не хватало!
   
    Глаза  маэстро горят огнём:
      «Что, не получается? Ну-ну, погоди!»
    Он вскочил на стул, с него одним прыжком перепрыгнул на сцену и подбежал к Басси:
      «Ты позволишь?», - обратился к оркестру на сцене: «Смею попросить ещё раз то место с менуэтом».
   
    Стробах посмотрел на скрипача, оркестр приготовился. Моцарт танцевальным шагом обошёл вокруг Басси:
      «Не обижайтесь, я покажу вам, как в этом месте нужно танцевать менуэт, я хорошо его помню ещё с тех пор, как меня научил сам маэстро Вестри, carissime».
   
    Он повернулся к Стробаху, кивнул, оркестр заиграл, Моцарт стал танцевать перед всем коллективом в классической манере в соответствии с музыкой. Взял нежно Басси за руку и с неподражаемым юмором пропел: «Могу вас пригласить?», и вот они вместе, Моцарт и Басси, шаг за шагом танцуют при полном скоплении зрителей.

    У Басси, с его тигриной пластикой, чем дальше, тем лучше получаются танцевальные шаги, Моцарт кричит ему:
      «Браво! Вот это менуэт, достойный знаменитого певца-виртуоза Луиджи Басси, первого дона Жуана!»
   
    Зааплодировал ему, поклонился, как перед Церлинкой, и - прыг в оркестр, ну, просто мальчишка. И снова, уже от клавесина:
      «Смею просить ещё раз ту менуэтову сцену - смотри у меня!», - строго погрозил Басси, дал знак, и всё заиграло.
   
    Басси превзошёл себя, а Моцарт из-за пульта послал ему ещё раз «Браво!» И так красиво всё это шло вплоть до того места, когда дон Жуан скрывается за сценой с Церлиной, где должен прозвучать её возглас «О, скорее, скорее ко мне!»
   
    Моцарт резким движением остановил оркестр:
      «Но madam Бондинёва, это совсем не испуганный выкрик, вы не должны петь, нужно кричать так, чтобы у слушателей мурашки по спине забегали. Ещё раз, пожалуйста!»
   
    Снова вернулись на несколько тактов назад, однако напрасно, Церлинкин голос Моцарта не удовлетворил:
      «Это опять красивые звуки, в них не слышно ужаса. Прошу вас, madam, забудьте про каденции, мне нужен душераздирающий вопль».
   
    Но нет, всё тщетно. Собралась куча людей вокруг обиженной Бондинёвой. Здесь и певцы, и Гвардасони с Да Понте, каждый стремится научить более естественному выражению испуга. Моцарт тем временем выбежал через запасную дверь из оркестра, подкрался к толпе и неожиданно сзади схватил Бондинёву за талию и поднял так высоко, что она в ужасе закричала, схватилась за сердце и даже пошатнулась.

    Моцарт подхватил ловко даму, поцеловал ручку:
      «Браво, вот это был выкрик, у меня мурашки по спине побежали. Так вы должны звучать при каждом представлении, и это будет эффектно, madam», - ещё раз поцеловал ручку и снова прыгнул в оркестр.
    Сцену повторили, в который уже раз!
   
                - 5 -
   
    Финал двигался к завершению. Последняя стретта в C-dur на словах  «Гром правдивый воздаянья скоро грянет над тобой» достигла сильнейшего подъёма, благодаря внутреннему драматизму, слова всё время повторяются, вступают все участники ансамбля и каждый вносит свою лепту для нагнетания напряжения.

    Руки Моцарта будто реют над залом, он никого не выпускает из поля зрения, и так до конца звучания последних тяжёлых  аккордов оркестра! Все участники возбуждены так, словно только что с победой добежали до финиша, сам Да Понте в темноте смотревший из-за спины дирижёра, был сражён драматичным апофеозом финала, начал аплодировать и кричать «Браво!»
      
      «Сделаем часовой перерыв, господа!», - объявил после аплодисментов Гвардасони, явно довольный первым оркестровым прогоном, о чём говорила шикарно вращавшаяся табакерка. Она сверкала между его пухленькими пальцами перед глазами артистов, тоже сиявших от похвалы Моцарта и Да Понте; те улыбались им снизу, высоко подняв над головой сжатые руки, поздравляя всех с большой музыкальной победой.
   
    Да Понте был очень недоволен тем, что репетиции посещал Казанова, зато певицы, все как одна, состязались в подсчёте улыбок и поклонов от знаменитого светского авантюриста. В перерывах он развлекал барышень анекдотами о дворах французского короля и русской царевны, обо всех знаменитых красавицах, подчас льстиво сравнивал их с некоторыми присутствующими дамами.

    Моцарт между тем оговаривал с Да Понте дальнейшие изменения в тексте или просто отделку деталей, иногда ситуация требовала немедленной репетиции, особенно, когда доканывали капризы примадонн. Всех перещеголял Басси, он всё же выклянчил большую арию во втором действии, «Серенаду» в D-dur, как он доказывал, для равновесия, чтобы ему легче было держать оперу на своих плечах.
      
      «Удержишь, Басси, что я могу с тобой поделать», - ворчал Моцарт. Сам в это время на колене дописывал речитатив, вводящий кладбищенскую сцену, первоначально она начиналась прямо дуэтом, но репетиция показала, что для действия речитатив необходим. Этим как раз и занимались сейчас Моцарт с Да Понте, сидя рядом на сцене в перерыве, у каждого на коленях книга, на ней лист бумаги, как на письменном столе, и сочиняли речитатив, начинавшийся словами «Ха, ха, ха, ха! Превосходно».
   
    Подошёл Гвардасони, Моцарт протянул чисто написанную «taflmuzik»*
/*застольная музыка/ для второго финала, чем сильно его удивил:
      «Как это возможно, мы говорили об этом утром перед репетицией?»
   
    Моцарт загадочно улыбается, а Да Понте с лёгкой гордостью разъяснил, что ещё вчера  в погребке на Темпловой улице за бокалом вина сотворили они эту «taflmuzik», чтобы поскорее отдать её копиистам для переписывания,  и сегодня уже можно репетировать полностью.
   
    Да Понте всегда говорил много, и когда находился в среде певцов, и рядом с Гвардасони, но наедине с Моцартом, он больше молчал и слушал, ибо драматические идеи его друга были так серьёзны и неожиданны, что вызывали его искренний интерес и восхищение.

    Какой восторг вызвала у него идея трёх оркестров в первом финале, также приветствовал он проект изменений в финале втором, который следовало расширить. Моцарт предложил тогда сделать это за счёт «taflmuzik», чтобы с одной стороны уравновесить финалы по протяжённости, а с другой - усилить и лишний раз подчеркнуть беспутность донжуановой натуры прямо перед его гибелью.
   
    С большим любопытством следили все, кто были в репетиционной, за этой новой сценой. Она начинается решительным Allegro vivace в гостинной у дона Жуана, сопровождается застольной музыкой оркестра на сцене. Играют отрывки из популярных опер, целую сцену сотворил «Non piu andrai...» из «Фигаро», а Лепорелло, пританцовывая, подбежал к оркестрантам, размахивая гусиной ножкой, которую доедал за господином, и как будто дирижировал.
   
    Может и не всё сразу шло гладко, были неожиданные перемены, артисты схватывали идеи со всей своей непосредственностью, приходили также моменты разочарования, правда они никогда не продолжались долго. Моцарт умел развеселить шуткой самого недовольного пессимиста. Так было, например, когда произошло столкновение с одним из тромбонистов при прохождении важнейшей сцены появления Командора.

    Моцарт обратился к оркестру:
      «В этом месте я прошу особенного внимания, господа, здесь кульминация оперы, торжество справедливости, как представление дона Жуана перед последним судом. Всё невысказанное звучит у тромбонов, прошу вас, каждая нота будто идёт с того света. Это должно леденить душу.

    Будьте так любезны, повторим ещё раз, возьмите восемнадцатую сцену с начала. Andante fortissimo, пожалуйста!”
    Моцарт поднял руки, показал вступление, оркестр tutti взял аккорд d-moll, выводящий на сцену командора. Мрачное движение музыки даёт представление о тяжёлых каменных шагах.

    Моцарт с особым вниманием следил за тремя тромбонами. Вот он остановил оркестр и подошёл к группе медных:
      «Прошу вас, господа, - он мягко обратился  к среднему тромбонисту, - ещё твёрже, каждый звук, как ледяная глыба... », - хотел сказать что-то ещё, но музыкант побагровел и взорвался:
      

      «Я не умею так дуть, научите меня, если хотите».
      «Боже меня упаси, чтобы я стал учить вас, мой милый, игре на тромбоне, дайте сюда вашу партию, я немедленно всё изменю».
   

    Тромбонист растерянно протянул свои ноты, Моцарт подошёл к клавесину, начал писать, и через минуту в этом месте были добавлены два гобоя, два кларнета и два фагота. Репетиция была немедленно продолжена, теперь дело пошло. Тромбонист, очень хмурый, явно был не доволен собой.

    Вот зачем он нагрубил пану Моцарту, который говорит со всеми так по-дружески, и сейчас, встречаясь взглядом, так мило улыбается. Конечно, после репетиции он получил, как следует, от всего оркестра, навалились на него пчелиным роем, а старик  Куба даже закричал:
      
      «Куда тебя понесло, где ты мозги потерял? Я на тебя смотрел, ты потом играл вниз головой, наверно, свои мозги под пультом разыскивал!»
    Голос Кубы потонул в общем хохоте, а тромбонист, вспотевший, покрасневший, вылетел из помещения вон, но после перерыва пришёл, тихий и скромный, сел на своё место, как ни в чём не бывало, и когда Моцарт вошёл с нотами в руках в оркестровую яму, невольно встал и поклонился.

    Маэстро подошёл к нему и заговорил так, словно они были наедине:
      «Людям свойственно ошибаться, я здесь, - указал на злополучное место, - партии духовых писал по памяти, без партитуры, в голове держал первый финал, - повернулся к оркестру, - пожалуйста, панове, прошу вас в этом месте быть особенно внимательными, здесь может получиться на четыре такта больше, либо меньше, можем не сойтись».
   
    И действительно, в определённом месте оркестр разошёлся на четыре такта. Моцарт живо подскочил и сделал исправления прямо на пультах.
      «Вот это голова, ай да голова!», - бормотал Куба себе под нос, но весь оркестр слышал это. Моцарт спросил, о чём он говорит, - Куба бормотал по-чешски, - тот ответил, что он пересчитывает такты, и что у него всё сходится.
   
    Когда вечером Моцарт возвращался на Бертрамку с Франтишком Душком, их встречала пани Жозефа, рядом на лестнице сидел художник Клейнхардт, он водил кистью, чертил лёгкими движениями серебряной краской, создавал что-то в английском стиле. Пани Жозефа быстро спрятала рисунок в папку, лежащую на столе, и пошла здороваться с Амадеем и Франтишком, который протянул ей небольшой конверт:
      «Нечто новенькое в твою коллекцию гравюр».
   
    Пили кофе, Моцарт рассказывал истории из сегодняшней репетиции, что пришлось срочно сочинять, переписывать «taflmuzik», чем удивил этого табачника-нюхача Гвардасони.
      «Я вполне доволен оркестром, который играет это на сцене. Они не привыкли и всё спрашивали, как им играть. Я отвечал, как пражские музыканты. И Лепорелло всё быстро уловил, вставил слова, что звучат отрывки из опер «Fra i due litiganti» и «Cosa rara».

    Как же мы смеялись над его физиономией! Но каков! В наибыстрейшем темпе, ни одного потерянного слова. Так, как я это люблю, не проглатывая слогов. Parlando должно звучать певуче и четко, словно чеканя монету. Затем я ещё должен был присочинить речитатив для сцены на кладбище.   Первоначально я думал начать сразу дуэтом, но потом мы поняли, что это не годится, быстренько с Да Понте досочинили. Теперь хорошо.
   
    Это совсем другая работа, если идея приходит прямо в театре. То, что написано в либретто, требует шлифовки, сокращения или дополнения. С Да Понте легко работать, он никогда не обижается, всегда с учтивой улыбкой, всё выполняет. Кстати, я заметил, что Казанова, якобы его хороший друг, имеет в мыслях кое-чем ему напортить».
      
      «Как это?»
      «Не может быть!»
    Моцарт:
      «У меня есть доказательство, - вытаскивает из кармана книжечку. Между страницами вложены три листа, исписанные мелким почерком, - предложения для изменений. Казанова дал мне это потихоньку, когда Да Понте ушёл с репетиции. Надо прочитать».
   
    Моцарт опустил глаза в записи и немедленно добродушно рассмеялся:
      «Ах, он, старый лис! Знаете, о чём он говорит? Что дона Жуана испортили женщины, а сам он не был таким мерзавцем. Казанова, естественно, не доволен окончанием оперы, где дон Жуан сгорает в адском огне.

    Да Понте завтра уедет из Праги, и Казанова подсчитал, что я приму его предложения и сделаю изменения, пока отсутствует Да Понте. Но он заблуждается! Дон Жуан не будет обелён и приукрашен по его шарлатанскому рецепту, он должен быть предан законной руке правосудия, суровому наказанию судьбы».
   
    Пани Жозефа с Франтишком и художник Клейнхардт предложили Моцарту выбросить из головы мысли о репетициях и интригах вокруг «Дон Жуана» и идти гулять, там так красиво.
      «Пойдём в сад, Амадей! Деревья по тебе скучают, ты там не был уже несколько дней, не узнаешь, всё так изменилось».
      «С одним условием».
      «С каким же?»
      «Я сорву яблоко, которое созрело для меня».
      
      «Все яблоки на Бертрамке созрели для тебя, Амадей, пойдём!»
Вышли из тёмных комнат на благостный свет в тихий предвечер. Птицы распевают свои тысячелетние песни, в их плену забыл Моцарт о театре и отдался всем своим детским сердцем чистым красотам и блаженству Бертрамки.




                -------------------------










             ГЛАВА 6. ЧТО СОТВОРИЛА ЗАБЫТАЯ КНИЖКА «ДОН ЖУА


                - 1 -

    Вот уже несколько недель новая опера держала в напряжении итальянскую труппу Ностицова театра. Ни о чём другом не говорилось, только о «Дон Жуане». Конечно, она по-настоящему новая, в сравнении со всем игранным до сих пор, гораздо сильнее, чем можно было себе представить.

    Моцарт предупреждал: до сих пор самое лучшее искусство проигрывало, в сравнении с жизнью, и «Дон Жуан» - это сама жизнь, показанная в опере, она не выносит старых шаблонов и хочет артиста соединить с живым человеком. На лестницах и в закулисье о репетициях жужжали, как в ульях.

    Итальянцы-виртуозы не таили своего неудовольствия, им не хватало тех возможностей, что предоставляла опера для показа вокального мастерства. «Это никакая не опера, а сплошная жизненная правда», - так иронизировали артисты в закулисных разговорах.

    Но вот репетиция заканчивается, и со всех сторон слышатся весёлые разговоры про обеды, кофе, вино. Скорее бы только выйти из мрачного помещения в светлый день. Репетиции проходят при свечах, и к концу рабочего дня появляется тоска по теплу и солнечному свету над головой.
   
    Когда толпа артистов, особенно  пёстро разодетых итальянцев, вываливалась из дверей театра, картина была весьма привлекательной. Во главе компании всегда идёт синьор Луиджи Басси в нескольких шагах впереди остальных, очевидно, желая подчеркнуть свою исключительность.

    Шагал важно и пышно - павлин, да и только. Ну, как же, он ведь первый представляет заглавного героя, страстно ожидаемой оперы Моцарта. Это шёл сам дон Жуан. Он был так величав, что забывал о галантности и простой вежливости по отношению к дамам. Уделял, конечно, какое-то внимание Катерине Бондинёвой, так ведь она супруга директора, в отношении неё все мужчины проявляли необыкновенное рыцарство, и Лолли, и Понзиани.
   
    Хор разошёлся, оркестранты дружно покидали театр, спешили по домам, было уже довольно поздно, и обед, наверное, давно простыл. Моцарт уходил одним из последних, а приходил утром самым первым и всегда бывал очень бледным. Зато к концу рабочего дня становился красным, как роза.

    Уже ближе к выходу его продолжали одолевать вопросами и певцы, и оркестранты, подходили осветители, реквизиторы и другие участники постановки. Так и получилось, что он оказался последним, рассеянно двигался к выходу, погружённый в размышления, не забыл ли о чём-нибудь, чтобы не возвращаться потом и не просить посыльного отнести записку директору Бондини.
   
    Моцарт вышел на улицу, глубоко вдохнул свежий воздух, завернул за угол театра и увидел большую синюю гроздь на золотом фоне. Глаза засветились по-детски радостно, он невольно прибавил шаг. Здесь в трактире «У грозди» забудутся все проблемы и заботы, здесь ждёт его верный и милый сердцу приятель - биллиард.

    Зелёное сукно на столе напоминало летнюю лужайку, глаза с удовольствием гоняются за белыми и красными шарами, туда - сюда перебегающими, но всегда в определённом порядке, который он так любил, всегда правильно рассчитывал и знал наперёд, куда и как шар полетит.
   
    Он почувствовал, что очень устал, да не столько от самой работы, сколько от околотеатральной дипломатии. Как хочется иногда выплеснуть всё, что накипело в  душе - нельзя. За годы путешествий по Европе, по театрам он научился обращаться с певцами, с этими людьми особенными, но везде одинаковыми. От них ничего не добьёшься, разозлившись, добром тоже не всегда получается, но хоть что-то!
   
    Он вошёл в трактир, аппетитно пахло булочками и кофе, поспешил к своему столику у окна, откуда была и улица видна, и биллиард. Тотчас перед ним оказалась чашка с горячим напитком. Прежде чем приступить к нему, он поднял полу сюртука, чтобы достать из кармана книжку с текстом «Don Giovanni ossia Il dissoluto punito», но, увы, либретто в кармане не оказалось.
   
      «Где же оно?»
    Задумался, вспомнил. Лежит на пульте в оркестре. Там он его раскрыл и вписал замечание, где следует приделать - уже в который раз - арию этому вечно недовольному красавцу, дурачку-Басси. Всё продолжает бурчать, что в этой роли не может показать себя так, как было бы для его маэстровского искусства достойно.

    Моцарт сказал официанту, чтобы кофе отнёсли пока на кухню, что он скоро придёт:
      «Я только заскочу на минутку в театр и тут же вернусь».
    Быстро выбежал из трактира, не обращая внимания на удивлённые взгляды, только полы синего сюртука развевались в разные стороны. У привратника Зимы брови вскочили на лоб, когда он увидел пана Моцарта без шляпы, ведь только что маэстро выходил в молодецки надвинутой треуголке, задумчивый.

    Зима тогда ещё пожелал ему приятного аппетита, а сам уже приготовился лакомиться чашечкой кофе со сливками, что было заметно по его шикарным усам, украшенным молочной пенкой. Заметив это, Моцарт с пониманием улыбнулся и сообщил, что пришёл за книжкой, забытой в оркестровой яме.

    Каморка зашаталась и заскрипела, потому что могучая фигура привратника зашевелилась и выкатилась из дверей:
      «Вы не должны идти один, маэстро, там везде тьма египетская, сам чёрт сломает ногу. Я провожу вас со свечами до оркестра».
Он элегантно вытер салфеткой усы, поморгал добрыми глазами, тихонько похихикал и вынес из каморки свечи:
      
      «Я пойду вперёд, маэстро, будьте осторожны, не споткнитесь в темноте».
Ещё разок хихикнул и, покачиваясь, поплёлся к лестнице, освещая Моцарту дорогу. Воздух театра овеял Моцарта. Неповторимый, пропитанный запахами грима, духов, пудры, лампового масла и клея, красками старых кулис, очаровавший его ещё в детстве при первой встрече в Зальцбурге, как любовь с первого взгляда и на всю жизнь.
   
    Они пробирались узкими проходами, их тени метались от пола к потолку, как смешные гиганты, потерявшие выход из заколдованного лабиринта. Приближаясь к яме, они услышали красивое пение виолончели. Моцарт положил руку на плечо привратника и остановил его. Кто-то играл в опустевшем театре, наслаждаясь своим звучанием, с настоящей душевной отдачей, будто зал был полон зрителей.

    Моцарт внимательно прислушался, внезапно поднял голову и тихо произнёс:
      «Да ведь это Мысливечек!»
    Привратник замотал головой:
      «Нет, это старик Куба, Мысливечка у нас нет. Это Куба всегда занимается, когда все уходят. Он старый холостяк, и нет у него никого, кроме виолончели. Она ему вместо жены».
   
    И быстро зашагал вперёд со свечами, чем вынудил Моцарта продолжать двигаться за ним. Когда спускались по лестнице, Моцарт снова остановил Зиму. Он увидел перед собой трогательную картину: догорающая свеча освещала красивую голову старого музыканта, он обнимал свою виолончель с такой любовью и играл так вдохновенно, что не слышал шагов входящих мужчин.

    Играл каденцию концерта. Когда он закончил, Моцарт восторженно воскликнул:
      «Браво! Ведь это Мысливечек, не так ли?»
    Голова поднялась над инструментом, в глазах старого музыканта было удивление:
      «Да, Мысливечек. О, да это вы, маэстро!», - встал, поприветствовать Моцарта, а тот уж и забыл, что пришёл за книжкой «Дон Жуан».
      «Откуда у вас этот концерт Мысливечка?»
      «Прямо от него, он прислал мне его из Рима, мы ведь с ним одноклассники».
   
    Моцарт кивнул и проговорил:
      «Мне радостно познакомиться с хорошим другом моего друга, будем же и мы с вами добрыми приятелями», - и с необыкновенной сердечностью протянул ему руку.  Старый музыкант пожал её с большой признательностью, даже глаза заблестели от умиления.
   
    Глаза Зимы тем временем щурились, глядя на клавесин, там лежала небольшая книжечка. Зима смотрел на Моцарта, на Кубу, видел, что оба они готовы вот-вот пуститься в длинный разговор. Сообразил старый театральный служака, что за угроза нависла над его чашкой кофе, совсем застынет к его возвращению, и потому он проворно повернулся к клавесину и очень любезно заговорил:
      
      «А что тут лежит, маэстро, не та ли книжка, из-за которой вы вернулись?»
    Моцарт быстро оценил ситуацию, взял книжку из рук невозмутимого Зимы, как редкий дар, похлопал его по плечу и попросил подождать ещё минуту, пока маэстро уложит в чехол свою виолончель, и тут же предложил Кубе:
      
      «Окажите мне честь, пойдёмте со мной выпить кофе. Меня ждёт столик в трактире, что напротив, с тех пор, как я сюда побежал».
    Маэстро Куба растаял, его морщинистой лицо засветилось довольной улыбкой:
      «Это большая честь для меня, если позволите, маэстро, вот только челочку уложу».
   
                - 2 -
   
    Он взял чёрный платок со спинки стула, завернул в него инструмент, да так аккуратно, словно мать, пеленающая любимое дитя. Зима нетерпеливо переминался с ноги на ногу в огромных войлочных домашних туфлях, особенно, когда Моцарт упомянул про кофе. Наконец, виолончель была завёрнута в покрывало, Зима зашагал с торжественно поднятой свечой:
      
      «Следуйте за мной, панове, не споткнитесь, пожалуйста, в этих потёмках».
    По дороге Моцарт и Куба говорили о Мысливечке, Моцарт грустил, что тот так рано ушёл в вечность:
      «Как мне хотелось бы услышать его мнение о «Дон Жуане», он умел говорить правду, как никто из сочинителей. Все озабочены непременно политикой, каждый думает о своей выгоде, как бы себе не навредить».
   
    Они подошли к привратницкой и услышали сильный топот и крик Зимы:
      «Брысь отсюда, я тебя сейчас!», - при этом он грозил подсвечником, так, что свечи даже пошатнулись, а на окне спокойно сидела прелестная киска и наслаждалась кофе из зимовой чашки.
   
    Моцарт с Кубой не смогли сдержать смех, хотя понимали, что старик сердится, он топал и шипел: «У, чтоб тебя...», - дальше не продолжал, киска убежала, проскочив у него между ног. Моцарт вытащил из кармана монету, положил на столик. Зима повеселел, при этом сделал вид, что не замечает подарка, но и Моцарт, и Куба поняли, подобрел, бедняга, а тот говорит:
      
      «Это не обязательно, маэстро, конечно, премного благодарен. Но вы прибежали так налегке, как бы не простудились».
    Куба достал накидку с воротником, накинул её Моцарту на плечи, пока тот старательно застёгивал золотые пуговицы и проверял в кармане, надёжно ли там упрятана книжка.

    Напрасно он ворчал из-за накидки, против него было двое, Куба ещё аккуратно замотал шарф вокруг моцартовой шеи:
      «Знаете, осень есть осень...», - и вышли в открытые привратником Зимой двери.
   
    Моцарт быстрым шагом направился в «Гроздь», рядом семенил виолончелист. Лишь вошли, Моцарт показал официанту два пальца, и тут же на столе стояли две чашки с дымящимся кофе и серебряный чайник со сливками. Куба нерешительно покачивался в кресле, ждал, когда маэстро начнёт потягивать свой чёрный напиток, медлил, вытащил из кармана большой красный платок, повертел им вокруг своего массивного носа, снова сложил его, бережно убрал на место.

    Моцарт поглядывал на него, и чтобы сгладить неловкость, тихим доверительным голосом заговорил:
      «Так вы были одноклассниками с Мысливечком! Вы и представить себе не можете, как мне это приятно. Прошу вас, расскажите о его молодости».
   
    Пан Куба оживился, ещё немного поёрзал, выпрямил спину, и глаза его засверкали:
      «О его молодости! Боже мой, это было так давно и так красиво, что представляется мне сказкой. Как Мысливечек начинал... Если пойдёте, маэстро, на Каменный мост, пройдёте Старомнестскими воротами, посмотрите на последнюю мельницу по левой стороне и на Влтаву под ней.

    Это Мысливечкова мельница. Оттуда вышли Мысливечки. Там есть садик, кусочек земли, лежащий в реке как перст. В том садике играл Мысливечек на скрипке и пел по вечерам песни с деревенскими ребятами. Это и была его школа. Влтава поёт день и ночь, вечно поёт. Мельничное колесо - это ритм вечности. Так и получил Мысливечек своё образование от Влтавы. Всё, о чём мечтал мальчишка, рождённый музыкантом», - Куба помолчал, посмотрел по сторонам.
   
    Моцарт мягко погладил его красивую тонкую руку:
      «Я-то слушаю и пью кофе, а у вас остывает. Пожалуйста, допейте, а потом рассказывайте дальше».
    Куба снова вытащил свой неразлучный платок, поманипулировал им вокруг носа и начал пить кофе. Глаза Моцарта тем временем блуждали по бильярду, по красным и белым шарам.

    В этот раз он не бросится, как обычно, едва допив кофе, к зелёному столу. Сегодня у него приятный гость, одноклассник Мысливечка. А бильярд не убежит, подождёт. Вот к их столику подошёл высокий энергичный мужчина, звонко приветствуя:
      «Я уже здесь, маэстро».
      «О, господин Кухарж, приветствую вас».
   
    Моцарт привстал, а с ним и виолончелист Куба поклонился известному органисту Яну Кухаржу, руководителю оркестра пражской оперы. Его слово ценилось на вес золота. Что скажет - прямо в точку. Моцарт любил его за это. Сейчас Моцарт подвинулся на угол, Кухарж присел около него, на своё обычное место:
      «Не помешаю?»

    Куба вопросительно посмотрел на Моцарта, тот положил ему руку на плечо и ответил Кухаржу:
      «Как вы можете нам помешать, дорогой друг, напротив, вы пришли как раз вовремя. Мы вот сейчас начали разговор о происхождении Йозефа Мысливечка. Я и от вас уже кое-что слышал. Знаете, как я любил его, как восхищаюсь его творчеством. Не дай Бог, Мысливечка начнут забывать, и тем более, здесь, на родине».
   
    Ян Кухарж нахмурил брови:
      «Ваша правда, маэстро, не дай Бог. Но здесь не только наша вина будет. Сочинения Мысливечка расползлись по всей Италии, и для нас не доступны. То, что мы имеем здесь, это только фрагменты, и если бы не его друг Куба, который у него некоторые концерты просто выпросил, едва ли мы имели бы что-либо вообще. Это правда, если мы и сможем наверстать что-то, то друга Мысливечка, пана Кубу, Прага должна благодарить».
      
      «Как могло случиться, что были прерваны отношения между властями и Мысливечком в последние годы его жизни?», - обратился Моцарт одновременно к обоим друзьям, но, не дожидаясь ответа, умоляюще добавил, - «Только давайте вернёмся к рассказу господина Кубы, я хотел бы дослушать историю до конца, а мы пока только в самом её начале. Пожалуйста, простите, что я вас перебил. Мысливечек - это моя любовь, отсюда у меня такое нетерпеливое желание услышать о нём из уст его близкого друга и одноклассника».
   
    Ян Кухарж кивнул и ободряюще посмотрел на старого Кубу. Тот переводил взгляд с одного на другого, снова достал красный платок, затем откашлялся и заговорил глубоким, немного охрипшим голосом:
      «Я сказал вам уже, маэстро, что школой его была мельница на Влтаве. Мысливечек-отец был мельником. На вид - молодец, красавец. В руках всё горит. Недаром он родом был из Дубовой мельницы в Дикой Шарке у Праги, откуда пришёл его род на Влтаву к Каменному мосту.

    Мысливечек родился в марте 1737 года. Нас разделяет в рождении пара дней, потому я и запомнил. Йозеф на свет пришёл не один, вместе с ним появился его брат, они двойнята. только Йозеф родился на час раньше, чем Йахим, и потому отец называл его старшим и отписал мельницу на его имя. Правильнее было бы отдать её Йахиму, потому, как Йозифек всегда думал только о музыке. Эти двое были так похожи, что отец и мать их частенько путали, бывало, Йозеф говорит: «Я не Йахим, он на дворе бегает».
   
    Моцарт с Кухаржем смеются, и Куба с ними, потеплел от приятных воспоминаний, когда сам был ещё Кубичком и бегал с Пепичком и Йахичком вокруг мельницы, где они знали каждый закуток, где весело играли в прятки.
      «А что стало с Йахимом? Он жив сейчас?», - с волнением спросил Моцарт.
      
      «Конечно, пан отец Йахим в полной силе, командует отцовской мельницей под Каменным мостом. Если захотите с ним повидаться, маэстро, давайте навестим его как-нибудь, порадуем, он ведь тоже музыкант, и о вас ему Йозеф рассказывал много хорошего, когда в Прагу приезжал».
   
    Моцарт явно был польщён и поспешил дать согласие:
      «С большим удовольствием я бы познакомился с братом Мысливечка, с нетерпением буду ждать этой встречи. Боже мой, ведь я столько раз ходил вокруг той мельницы и не знал, что это родина моего дорогого друга, - Моцарт помолчал, посмотрел на органиста Кухаржа, - ведь вы пойдёте со мной, правда?»
   
    Ян Кухарж кивнул:
      «Буду рад, я хорошо знаю Йахима Мысливечка».
    Довольный Моцарт предложил Кубе продолжить рассказ о молодости его друга. Широкой ладонью провёл Куба по лицу, будто разгоняя морщины, чтобы добраться до трогательных глубин памяти, где пряталась молодость не только Йозефа Мысливечка, но и его собственное детство, росли-то они вместе, как два деревца, с общими заботами, общими планами...
      
                - 3 -
    
    «Люди говорили, что Йозефу сами боги дали в руки скрипку, так красиво этот парень умел на ней играть. Прохожие останавливались на Каменном мосту и слушали его игру, доносившуюся из окна мельницы над Влтавой. Йозеф был яркий, как искра, страстный, хотя и мягкий. Отец гонял его, как следует.

    Знаете ли, на мельнице всегда много дел, а эта, на Влтаве, перед приходом Мысливечков была в сильном упадке. Пан отец Матвей сделал ей новый каменный фундамент, как город строил. От мельницы поперёк реки к другому острову Кампу поставили основательную плотину. Об этом тогда вся Прага говорила, какая, мол, работа изобретательная, что Матвей Мысливечек имеет железные руки.

    Мальчики должны были ему помогать, это само собой понятно. Мельничество, говорят, требует знаний девяти ремёсел, всё надо уметь. Отец не делал сыновьям скидок, и учиться успевали, и на скрипке играть, на органе, петь и сочинять, но при этом и на мельнице работали как все остальные».
      
      «У кого Йозеф учился?»
      «Поначалу у Хабермана, у него он проходил контрапункт. Но Йозеф всё сетовал, что он слишком медлительный. Сам-то он был огонь, вот-вот запылает, ну и не выдержал долго у Хабермана. Бросился прямо к знаменитому органисту храма Божией Матери в Тыне Йозефу Сеегеру и попросил, чтоб взял к себе в ученики по композиции».
   
    Тут приподнялся Кухарж и сказал:
      «Я тоже его ученик, это лучший чешский полифонист, Йозеф Сеегер. Он был таким известным органистом, что сам Иоганн Себастьян Бах знал его и написал ему прекрасное письмо из Лейпцига в Прагу, в котором просил взять в ученики Матвея Сойку, так как сам был уже старым, полуслепым и болел.

    Сеегер... Это был учитель, которому чешская музыка многим обязана. Он дал Мысливечку настоящую школу, называл его лучшим учеником, что он делает ему честь в свете. Говорил, как хорошо, что он не отдалился от нас и везде пишет «Чешский Мысливечек », да ещё добавляет «Чех из Богемии!»
   
    Моцарт страстно воскликнул:
      «Не просто чех, но Il divino Boemo называли его в Италии, и это сказано не просто так! Итальянцы не большие любители расхваливать иностранцев, можете себе представить, как Мысливечек покорил их сердца!»
   
    Куба зашептал:
      «Il divino Boemo, божественный чех», - и на глаза его навернулись слёзы.
    Моцарт положил на плечо ему руку:
      «Как вы сказали про это итальянское прозвище Мысливечка? Это было по-чешски, да?»
   
    Куба торжественно повторил:
      «Bozsky Cech».
    Моцарт:
      «Есть что-то по-настоящему волшебное в этом звучании. Словно ветерок шелестит в кронах деревьев. Что это значит, поски шех?»
   
    Куба засмеялся:
      «То и значит, что по-итальянски Il divino Boemo».
    Моцарт:
      «Но я опять вас прервал, как мальчишка. Когда мы говорим о ком-то, кого люблю, всё хочу скорее, скорее и побольше, и всё мне надо что-нибудь добавить своего. Извините, пожалуйста, и продолжайте, прошу вас».
   
    Куба прикрыл глаза, незаметно смахнул слезинку и продолжил:
      «Сеегер обычно играл в Тыне во время службы, а Йозеф стоял возле него тише воды - ниже травы, глаз не отрывал от его рук. Господа, это были такие руки! На органе творили чудеса. А по вечерам Йозеф ходил со мной по берегу и мечтал, чего бы он ни отдал, чтобы уметь так играть.

    И взялся за работу. Поначалу играл в Бетлемской капелле на органе, потом в монастырском костёле Святой Анны, где прежде играл Глюк. Так он и продвигался потихоньку и дошёл до такого высокого музыкального уровня. Так птенцы постепенно учатся летать. Он набрал такую силу, что сам Сеегер предложил ему сыграть в Тыне на органе, и показал себя королём. Учитель только качал головой и сравнивал Йозефа с Глюком, с которым сам он учился у Черногорского.
   
    Отец Черногорский воспитал многих прекрасных музыкантов. Ни кому не делал поблажек, не пропускал ни одной фальшивой ноточки. Строгий был профессор, но вспоминали о нём потом  все, как о любящем отце. Недаром его называли отцом чешской музыки.

    А Сеегер был его последователем. Мысливечек своим огненным характером напоминал ему Глюка, и потому он нам часто о нём рассказывал, какой это был великолепный музыкант, весёлый, быстрый как ветер, потому и улетел из Праги в Вену, Лондон, Париж и всюду победил своею живой силой. Йозеф говорил, что тоже должен улететь из Праги на волю, как Глюк».
   
    Моцарт улыбнулся:
      «Глюк очень любил вспоминать о Праге и вообще, о Чехии, часто рассказывал о ней и всегда весело, всегда со счастливой улыбкой. Но мы опять отвлеклись от Мысливечка. Я чувствую, сегодня мы так и не закончим».
   
    Кухарж взял понюшку и чихнул:
      «Апчхи! Ну вот, чихнул, значит, правда, не закончим. Говорим о Мысливечке и переходим к другим, к его учителям, друзьям, к тем, кто с ним музицировал. Чешские музыканты связаны в одну цепь. Одно звено соединяется с другим, цепляет следующее, зовёт ещё одно, и все вместе нужны друг другу, потому что делают музыку, которая для них и есть сама жизнь.
   
    Но чтобы потом больше Кубу не перебивать, обещаю вам, дорогие друзья, что на Бертрамке у Душков мы устроим вечер, на котором хорошенько поговорим о чешских музыкантах, которые покинули Родину и разъехались по всей Европе. И вы нам тоже кое-что о них поведаете, ведь вас жизнь свела со многими из них, и вы-то о них иногда знаете больше, чем мы сами. Увы, большинство так и не вернулось домой, и их музыкальные достижения остались для нас неизвестными».
   
    Моцарт согласился, хорошо бы провести такую беседу на Бертрамке, но сейчас хотелось бы, чтобы Куба продолжил рассказ о Мысливечке, о его первых попытках сочинять:
      «Об остальных мы поговорим потом, когда соберёмся все вместе на Бертрамке. Но Мысливечку нельзя уделить всего лишь кусочек того разговора, он есть явление великое и необычайное».
   
    Глаза Кубы снова благодарно заблестели, и он начал вспоминать о первых опытах в композиции своего друга Йозефа, говорил тихим, иногда срывающимся голосом:
      «Он был особенный парнишка. Мог целый час стоять в лесу и молчать. Говорил, что слушает птиц и деревья, воду и пение облаков. Этим его голова была занята целиком, он говорил, что из этого сочиняет симфонию, в ней поёт природа. Вот и сочинил он ту симфонию. Писал тайно, по ночам.

    Представьте, при этом он должен был работать на знаменитом гидравлическом сооружении, дабы сделаться - так хотел его отец - хозяином мельницы. Писал и тихонько напевал. Так возникли его первые симфонии. Было их шесть. Он дал им названия: Январь, Февраль, Март, Апрель, Май, Июнь.

    Отдал их сыграть, но не признался, что он их автор, сказал, это произведения неизвестного композитора. Хотел знать, будучи неназванным, поймут ли его музыку слушатели. И поняли! Потом говорили, что эти симфонии пахли фиалками.
   
    Так всё и решилось. Йозеф полностью отдался музыке и не мог теперь оставаться дома. Те симфонии игрались в 1762 году, а пятого ноября 1763 года, Йзефику было шестнадцать лет, он разлучился с нами, уехал в Венецию. Его молодость была музыкальным огнём, постоянно пылающим.

    Те известия о нём, что приходили из Италии, были так радостны и подтверждали слова Сеегера: «Я знал, как много есть в Йозефе. Италия считает его теперь своим, но прежде всего он всё-таки Чех, верный и честный».
   
    Всё остальное вы сами знаете, маэстро, знаете больше, чем я, ведь вы с Мысливечком встречались, сами видели, как за границей его любили, что музыка его там известна».
   
    Моцарт кивнул и немного помолчал. Наступила великая тишина. Моцарт посмотрел на зелёное поле бильярда, оно выглядело, как трава на лугу, как тот зелёный перст с мельницей под Каменным мостом. Он видел на нём мальчишку Йозефа Мысливечка, энергичного и страстного, такого, каким нарисовал его виолончелист Куба.
   
    Ян Кухарж заговорил первым:
      «Однако он не только Италию представляет, его творчество принадлежит всему свету».
    А Моцарт добавил:
      «Да, всему музыкальному миру. Но не забудьте, что недаром называли Мысливечка Божественным Чехом. Ваша задача высвободить его музыку из праха забвения, потому что среди его произведений есть сокровища непреходящей ценности. Эти сокровища ждут своего признания».





                -------------------------






                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ