Жёлтый цвет

Ярослав Полуэктов
  Дали доярке Клаве эту вот книжку. А там пишут так:
«Хроники эти – роман ли –  написаны на основе реальных событий преимущественно «по-горячему», что является эротической параллелью с живописью «по-сырому».
Не поняла доярка Клава. И там же, как вживую, будто при встрече с дояркой, только обращаются почему-то не как к даме, а будто к мужику, пишут:
 – Читатель,  ты делал что-либо  когда-либо по-сырому? А писал акварелью? Не привелось? Медовыми красочками и только в детстве? Лизал токмо? А что, думаешь, мазня всё это? Бег Броунов по воде? Ну и дурень, прости  меня господи. (Перекрестился фальшиво, а мы видим, видим). Считай, что октябрёнок ты Советов, а стоишь без бабла напротив волшебного бутика Камасутры!
Так довольно непедагогично в отношении искусства любви, но, зато с глубочайше пикантным знанием изящного акварельного ремесла, а также связь его с литературой и журналистикой объясняет нам сей новоявленный продукт повар романов-солянок. Соответственно, добро его трактирное с частями-чтивами и главами-ингредиентами.
Кроме того, он практически на треть осилил Хрестоматию Зарубежной Литературы XXI века, предназначенную для  русского студента-филолога-бездельника, под редакцией господина Сороса-Сына, следовательно как бы был практически подготовлен и вооружён, занимая низшие, сержантского типа чины  в тылах идеологического эшелона пятой русской колонны…
– Так так так! – пора бы вскрикнуть этому не особо умному человеку, кабы ему дали слово. Но, дача ему слова с этой трибуны не предусмотрена.
– Раньше было надо записываться! В очередь, в очередь. Записавшимся бы успеть выступить. Пан Клячко, быстренько к доске… тьфу, на трибуну… Где Клячко? Крещатик метёт? Как метёт, почему метёт? Его место здесь. Никто не давал ему освобождения от дачи показаний... Что вы там сказали? Ах да, извините, оговорился, конечно же, от интервью. Мы что, зря пригласили журналистов со всего света?! Это, замечу, кстати,  немалых денег стоит.
И тут писатель-журналист, воспользовавшись паузой, успел вставить столь же громкие, как и подозрительного толка, патриотические слова: «Уважаемые! Отчего в новом варианте  Зарубежной Хрестоматии в библиографическом перечне нет не только Украины, но и украинских писателей? Насколько это идеологически правильно?»
Засуетились сидящие интервьюеры и интервьюируемые. Повскакивали и ринулись хватать друг друга за галстуки.
Тут и микрофон сломался. И мы не сможем узнать, что стало с тем несчастным журналистом, кто имел неосторожность высказаться с места.
Подскочил и Миша-нео-одессит и подсказал без микрофона, без папарацци, чисто як селфи, что за галстуки можно не только хвататься, но и жевать их. При этом заметил, что галстуки красного цвета самые вкусные. При этом штаны его снова были неглаженными: новая постпрезидентская мода.

***

Встречаемся с ним и слушаем его рассуждения, и пересказываем его так, как поняли сами уже в другом, относительно спокойном пункте.
Короче говоря, как самонадеянно считал сам этот писака, он уже мог показывать свои творения на западе и, возможно, рассчитывал на подачки.
А запад, надо честно признать, легко клюёт на разного рода сплетни и вымыслы. И чем сильнее попахивает, чем невероятней вымысел, тем более клюют на него западные издатели и издательши, ища и находя в этом мерзком продукте жизнедеятельности человека «хомо сапиенса украйноподобного» так нужные им для продвижения своих печатен антирусские перлы. Они как бы живут на такой силы бесплатности русско-навозном топливе, которого в глубинках завались и до чёртиков, и что даже одной халявной стране такое бесплатное топливо показалось бы сущим блаженством против того, что может изредка излучать из себя санкции.  Да кому он нужны, эти санкции! Давайте хоть изредка вспоминать о том, что мы когда-то были братьями, а братья в трудную годину должны бы помогать друг дружке вместо того, чтобы драть с брата проценты втридорога.
Другое дело, отвлекаясь от топлива вглубь сути, что такие самобытные русские писатели настолько бывают глупы, что, пожалуй, за ними нужен глаз да глаз, да не один, и ближайшие братья не справились бы, а лишь целая рота таких иностранных шавководов со специальным идеологическим образованием, местами как бы критиков что ли… которые держали бы таких идиотов на поводке. Да разве удержит русского интеллигента поводок! Тем более, что на Руси интеллигенты подпитываются деревней. Кто же такое сообразит, а, однако же, такое на Руси случается: не все ещё сельские механики желают до конца своих дней жить в деревне. Нет, они, эти глупые, не спившиеся до конца люди, в какой-то момент вдруг желают стать интеллигентами в расчёте на то, что интеллигентам не нужно работать, особенно в Москве, а лишь ходить за зарплатой. Вот какая принципиальная ошибка случается в американских академиях относительно непредсказуемой русской тупизны.
То и дело они – писателишки эти, вышедшие из глубинки, и  как бы нанятые по зову сердца – вы не подумайте, что конкретно нанятые. Нет, они почти действительно по зову сердца, а на самом деле всячески хитрят, как бы желая обдурить любого, даже самого Сороса-сына, которого мы, кажется, даже однажды упоминали и, похоже, будем упоминать ещё неоднократно. Они как бы выворачиваются из определённой им западом шкуры и, посчитав себя талантами, выдают такое, выходящее за рамки, что тем издателям ничего не остаётся, как уменьшить таким работничкам не только страничную квоту, но и грозить понижением в должности. А также – в случае вторичного вляпывания в говно – исключением из высокооплачиваемых и стройных пятых рядов.
Итак, в жизни наш псевдописатель, вышедший из провинциальных графоманов, маленько козёл, зато в журналистике... Вау, вот и повод для красноречия!
«Он там редко, да метко», или так: «grebjot melko, ebjot zelko» – всё согласно По.
Короче, он – polnostyu настоящая сволочь и swinja по отношению к женщинам. А уж как в бумагоиспользовании – вам виднее.

***

Одна столичная корреспондентша его хорошо знает ещё по школе. А тут она приехала в деревню за интервью. Выполнив своё дело, замахнула молочка, и общается теперь с бабами обо всём прочем, что ей известно, а им интересно. И наоборот. Сплетничают, стало быть.
– Вот пишет он (обгоняя По и согласно уровню развития цивилизации), к примеру, газетную заметку. Завтра сдавать. Пишет прямо с телевизора, будто двоечник, а в телике дают подсказки. И хочет местной газетёшке или журнальчику своего говнеца продать. А газетёшка та самая, где учат варить макароны. И есть у них жёлтые столбцы, где кляузничают на знаменитостей. Пишет, пишет этот писака, но с разрывами текста, так как не успевает списывать подряд, и стенографии-то он не знает, и диктофона-то у него нет. Мог бы и с нормальной газетки списать. Со столичной то есть. А он живёт в провинции. И пишет поэтому с телевизора, не отрываясь от стула. На столе не только чай. А телевизор, он-то ведь краток и без деталек. И ничего не анализирует, только сообщает желтизну. И ни одной знаменитости-то он не знает, и в лицо-то пару-другую-то и  видел. А знаменитости-то как раз знают его хорошо – по его статейкам: ох и злые у него статейки! Столько вранья, едкого-преедкого, вы нигде не увидите. Так талантливо позорить людей больше никто не умеет. И вот, все эти обиженные знаменитости боятся постоять за правду. Чтобы не дать ему повода для продолжения будто. Или  конкретно не желают испачкаться.
Ну вот, например, пишет он в «Жёлтую Жабу», и примерно так:
(А бабы ухи растопырили и внимают).
– Ну как, ну как накормить после этого Лидию Григорьевну макаронами Андрею Половцову? Она – мать. Причём больная. Живут на окраине. А он ещё в студентах Щукинского. Очень переживал. Ну, просто оченно переживал. Мать жила на персиках в огороде. А разве на персиках можно прожить в Москве, это ж не Одесса и не Ивано-Франковск, где из порядочных парней (которые не пишутся в бандерлоги) только Никола Николаевич? А он, который Андрюха, он всё переживает. В девятнадцать лет, мол, а не может мамку прокормить. Гордый! Взял билеты на поезд, и временно исчез. Исчез в Свердловском кинематографе. Стал там в дверях и ждёт случая. Два года стоит. Постучится, спросит чего-то и выходит. И стоял бы так в дверях ещё и ещё... Ещё и алкоголик из него вышел. Судьба такая. А тут бац –  сухой закон на пороге. Пить нечего. Есть нечего. Коробка кити-кэта какого-то на третьем этаже объявилась. Коробка и спасла. Кушал он этот кити-кэт. Но это позже – на втором этапе мыканья. А тут и счастье подвалило, удача то есть. А щас ему все женщины подряд говорят: «Молодой человек (а он уже немолод), как вкусно от вас пахнет, ах какие у вас мужские духи, а где шили такой фрак». А тогда он стоял и стоял. А он на самом деле – настоящий кавалер… правда, в душе. А жизнь была тяжела. А мать на персиках. А ей кефиру надо. А у неё знакомых кефирщиц нет. А он – кавалер. Пять лет в общаге как один день прошли. Вызволяли его и из каталажки, и с психдома. Всё плохо, плохо. Впору удавиться. Мать всё на персиках: сына, ты где? Захирела я, впору умирать. А сына всё нет. Жив ли? Замуж выйти она не может. Жёлтая вы сильно дамочка, говорят, хоть чертами фэйса и гладка, да и глазки-то у вас словно...
Тут её перебивают: «А что это за фэйс?»
– Фэйс – это лицо по-современному...
– Ага. Понятненько.
Продолжают:
– А тут ещё к нему этот журнило-чёрнило встрял, про которого и говорю, которому постебаться – хлебом его не корми! Всё не по человечески. Через, извините, жопэ;. А он, который звезда Андрей, ко всему готов и всё может. Он мастер. Талант. Любую роль сыграет как бог. Даже как мадам Баттерфляй может.
– Кто это Баттэр… как? Не Сухэ?
– Мужик такой, который шарил под бабу. Он был шпионом и...
– Ой, ой, ой! Уж ни гомосек ли? – Это слово им почему-то знакомо.
Молчание. Вопрос в игнор. Продолжает своё.
– ...Попивает Андрей, но при том регулярно ходит на работу. И играет. Ему аплодисменты и бис. А он пьян. А это ему не мешает, а наоборот. Ему это вроде адреналина...
– А это что за зверь?
– А это, когда вы выпьете и вам хочется пошалить... Ну, вытворить что-нибудь оригинальное...
– А-а-а, понятно.
– Он же не бутылками пьёт, – продолжает журналистка, – а махонькими стопочками. Директор ему: выгоню из театра. А труппа-то, не будь дура, возьми, да вступись...
– Труппа?
– Группа такая театральная...
– А-а-а.
– ...Пишет этот мазилка после такого вот вступления похвалу: это уникальный дар, мол, а жизнь, мол, егойная тяжела. О чём это говорит?
– О чём?
– А говорит это о настоящем сильном таланте, который через всё... и через горнило... и, словом, и так далее. А до этого обосрал, извините. Нагадил, то есть, в душу. Опозорил Андрюху перед миром. А Андрюха не будь лохом прочёл, съездил куда надо... по адресу… и в морду ему...
– Это правильно.
– А наш-то мазило после... – слово правильное ищет, нашла, –  взад пятки...
– Это нам известно.
Правильные, значит, слова нашла.
– Пишет покаяние, как бы вторую часть статьи... К матери, мол, вот,  Андрей успел и накормил. Похвалил, надо же! Очистился, сволочь! А до этого грязью поливал. И пошли к ней мужики, пишет, а ей уже  за шестьдесят... А мужики всё идут, а сын плачет от радости... Ну и что? Кто он после этого?
– Андрей этот или мазило?
– Оба!
– Неужто герои нашего времени?
– Типа того! Того времени герои. Время-то оно как вода: сегодня тут, а завтра уже в ту же не ступи…

***

Слабое сердце настоящей дамы, знающей нежную акварель Камасутр и историю искусств, любя Андрея Половцова, а он артист, слушая рассказ этот живьём, от столичной журналистки, конечно же, ёкнуло бы в подшлёпку стринг.
А всамделишная доярка только ухмыляется. Андрея с матерями она особо не знает и знать не хочет, ибо грязь ей роднее звёзд, а вот Камасутры с акварелями её сильно задели.

У неё алаверды.
– Надо ж, ошело'мил. Доярки кажный бо'ждень ладят по-сырому. Правда, не с акварелью, а с молпро'дуктом, и ворочат не кистьём, а радьятором, и не своим, а коровным.  Мать кормят и отца пьяницу. Может поэтому и не ждет её хахо'ль, а она не тюжит евойных труселей; и он – Пень природы – не имает её по-художному. А она, малёвана и страшна',  в сумерке воздуха караулит малознакомца Пы'ря – Трактора. Эт не город. Тут хлеще. У нех – у Пырей – три брата будто со сказки соскочили: все в отца. ;ерища ого-го! А наших-то малохольных да чахлоhеристых неоттопырей – их как собак нерезаных, вон сколь крысятничат вдлинь  анбаров.  Толку с таких бабью' никаково. Одесса, ну и что с неё? Ах, Москва? А никакой разницы! Тут, понимашь ли, дерёвня, а не порт-эропорт, не столица с простигосподиженщинами! – Мигнула перекрестясь, будто кого-то конкретно вспомня.
– Чего ж так вот... без любви, в навозе?... А верность где росписи документа? – кто-то из настоящих дам спросил. – Папироски есть?
Одна из деревни, что в уме и догадливости размышляет так: «Пол её не совсем дамский, но и не поймёшь какой. Припёрлась, ять, со столицы. Вся в фальшивых цветочках, серёжки, браслет на шее, жемчуги что ли таки бывают? Браслетики на ручонках... а тохонькие, белые, гладёхоньки... поди и ведра-то в руках не держала. Фенечки на ногах, а трусики-то, трусики! Мама моя жёнщина – пздёнь с попёшкой – всё на виду... Лобок не лобок, а Красна площадь на бугре. Стрижено  гладко, пошти напрочь. Клин торчит-шоволится посерёдке. Почешешь его – шкодит. То ли ворс, то ли  плуг. А лошадь не знает – чего ей… Будто пахать им землю, то ли им пахать. Стынет земля. Время-то нужное тётенька пропила. Прозрачный сарафан. И обтянул её как утопленницу: как ходить такой куколке в рясе покойницкой? Каблучки по навозу: шмяк-шмяк. Морщится, а идёт. Видать денег понаобещали... Бог мой, как это можно? Мужики-то наши – они ж с глазами...»
Другая в уме: «В подружках она журналистке. Мужиков сымать? На плёнку, чоль, или как теперча правильно? Или чемоданы носить? Журналистка-то с гардеробом прибыла. Другая с железками. Браслет на ноге, в пупе серьга. Вот бы обеих побить!»
Любовь в навозе забыли.

***

– Без любви в навозе? Доку;менты? – А как бог даст, – продолжает первая, из главных, передовая которая, – ...с тем и подлюби'мся. А не дастся Пырь, то где приведётся. На то и колхоз. А роспись – чернило. Чего фиалетам молиться? Держи папироску. Чего ешё попросите, дамочка, окромя папироски? Можеть, молочка исчщо возжелаете?
– Клавк, то бишь, извините, Клавдия Батьковна, а колхозы-то у нас в стране, буржуазно неприспособленной, что ли ещё есть? – спрашивают по-московски наивные городские дамы в количестве «две».
Средь таких умных имеются депутатки. Тот же толк с корреспонденток столичных. А она такая и есть. И подружка похожая.  Нафуфыренная, будто воскресенье щас, и она будто на Тверской стоит и ждёт приглашения на танцы.
– Если есть по-прежнему дважды орденоносные хозяйства  Ильича, – отвечает Клавка, не моргнув целым глазом – другой замотан тряпицей, оттого она типа бабский корсар, – еслифф живы памятники Ленину-сталину, коли в сохране одноименно исторические проспекты в каждом гэ от миллионника до тридцатки тыщ, не считая нумерных вождёвых переулков, а счёт их идёт от реки вглубь, вы же лучше нас знаете, то и колхоз должен быть где-то рядом.
Её слова подтверждают остальные две доярки. Все со значком Техуча. Кроме прочих пяти. Те просто бабы.
– А точнее?
– Маньяшка, слышь, где у нас одноимённый Ильич по отцу, что Вовкой кличут, а сам-то Цапленко, вчерась-то посклизнулся, что пришел весь в гуане? Ну?
– Спросить надо. У самого его. Он не соврёт. Чё ему врать. Ему это вроде геройства. Вон он, видите, вон тот чумазый, что у трактора гусеницы курочит. С Мидмидём. Видите нашего Мидмидя? Который в шапке бутылку спрятал, а видно за километр.
– Ха-ха-ха!
И пошёл нормальный базар-вокзал.
– В дерьмопроводе колхозном.
– Я и говорю: есть колхоз.
– А куда нонче сброс навозного гуавна? Это городским интересно. В Баламутку?
– Ага.
– Ха, ха, ха.
– Купать туда кур чоль ходил?
– Ага, яйца.
– Свои? Чё куриные-то купать?
– Тож у гумны! Там всё барахло наше чешется.
– А в евойной скорлупе спрело, вот и попёр.
– А ты, Клавка, где была тем пе'риудом?
– Я в анбаре. На жёрдочке с Трактором сидела.
Нам бы такой лёгкий трактор-пташку, чтоб на жёрдочке любить его (и купить любовь за сто тридцать два рубля и огородный закусь – в ресторацию ходить – ну его в гузницу ресторан).
Хохочет колхоз. Значит, есть он.
Так и пишет корреспондентша. А она засланная. Типа из Америки, чтобы кляузу, понимаешь, на Русь…

А писатель так, тем параллельным временем, совсем непонятно чешет, будто стихом, парадокс такой:
«Встань боком к солнцу, писака, прислонись к белой стене. Высунь язык, отрежь ему тень под сам корешок».
Вот как можно обернуть простые крестьянские ответы на культурные вопросы методом писательского извращения.

***

Самого колхоза в том старом понимании, может,  уж нет, но запах-то, корень, шкилет наследства сохранился. Выжили и колхозники и бабьё их. Помолодели оне теперь, заменясь дитятками. Дитяти мужского пола и тели женские подросли до девок на выданьях и парней чуратых. Парни ещё туда-сюда. Кто без ума и для радостей достаточно лошадёнки – вцепились в кнуты и погоняют себе; кто в механике силён и запах мазута красив им – пошли в трактористы: работы не меряно, хоть сёдня и не модно деревне служить!
А молодух держут на привязи: обещают им  кирпичные ёзбы в деревне. Всё норовят оне в город бечь в бетонные дома-панельки. А толщина у стен, что в сарайчике. Как в них жить? Воздух топить? Мир стал хитёр. Доярок прогрессно именуют амператоршами доильных комплексов, свинарей нарядили в менуджоров по БОППСХ .
Воров окрестили замдиректорами.
Хапуг – владельцами. Оттопырилися карманы ех от хаповства. Ща лопнут. Буде, буде и смех: не в бабле дело, цiганка нагадала, а мы сами знаем, чем дискурсия кончится. Вот чем: год в следствиях, и  в тюрьме десять, и минус один помноженный на два английских демократических, который уже отсидел.

Нардепутатов звать щас конгресс мэнами. Мэн по-иностранному мужик. Да чтоб мне на дворовом удобстве помереть! Что за конгрэss, уважаемая? Ах, кто его знает. Типа мужики поболтать собрались? Жалуетесь, что написано не по-русски? Законы пишут? А где почитать? А про любовь у них есть закон? Путина-то спросить надо. (Путлером-то он позже станет: с приходом в Украину Майдана. Год-то какой?) А кто его знает. Разный щас год. И тогда тоже был разный: это смотря откуда начинать считать.
…Так пусть своим скажет, чтобы написали. Только чтобы понятней, без джойскости, без апофатий и экзегес, чтобы не на слух, а на бумажке, чтоб без казуистики и иезуитства – оно нам уже надоело, а по-православному. Чтобы не включать алертность и не заботиться о подпитке и заправке, чтобы журчало само, а смысл вытекал сразу вухо, а там и в мозг, без медитаций и сразу, без микроскопа и тараканов. Чтобы без иностранных переводчиков с помощничками: мы их ненавидим с девяностых. И чтоб без тянучки, и к посевной успеть. И чтоб без мистики и куколок вуду. И, чтобы поток сознания, без потока сознания – нам без разницы эти дискурсы, и своровано или стрикстерное оно – тоже не важно, но чтобы не жёванное было, а свежачок. И чтобы свадьбы были как раньше: сжал, сложил в стога, силос загрузил – только тогда, а никак не раньше.

И уж совсем не по делу.
Глав многоэтажек назвали мэрами. Почему не сэрами. А потому, что сэр от срама. А мэр от мэна. А мэн – это серьёзный мужик с винчестером такого-то года выпуска. Вопрос: чем стал плох градоначальник? А тем, что градоначальник не иностранец. А нам вдруг вздумалось стать не хуже иностранцев. Вот и попёрли из деревни Лопухов в страну Тюльпанию. Там ещё вкусная травка есть.
Голубятен понаразвели и красные фонари будто на каждом шагу. Кто там живёт, то это им приработок.

Еслив город считать с городковыми околицами, то будто ж по старинке – губернаторами.
Если состоит в партиях губернатор и имеет в подполье бизнес, то он корупцонер.
Если выбирать мэров по кепкам, то самая заметная кепка у господина Лужка. Любит пчёл. Один улей подарили, так с колоннами и московского цвета.
Если кто из пчёловодов главный, то самый модный из них пасечник это Зюзя – защитник всех насекомых. При этом Зюзя частенько бывает прав, и всегда зол, как голый сокол.
Законы стали печь как блины: не успеешь привыкнуть – как бац – снова меняют.
Качается приработок на волоске – сейчас он малый бизнес.
Миллиарды воруются запросто: чаще, чем коров в деревне, и проще, чем еслив соседку обчистить.
Бюджет давно уж пустошается запросто, как карманы в автобусной давке. 
Есть в правительстве и зайцы, и кролики, и волки, и львы, и выхухоли.
Космонавтам положили инженерный оклад, и уменьшилась туда очередь. Офисные планктоны зарабатывают больше. Космонавты теперь – космические жуки, работающие за идею. В ракету не затащишь: падают часто ракеты.
Товарищи одномоментно оборотилися (так говорит Zara-дама, Tustra чоль? Всё ж покамест движется по г-ну писателю Э.А.По) ...в господ.
Мужики теперь наши деревенские – мэны. Бабы – дамы.
Приключения со стрельбой стали экшном. Даже младенцы это знают. – Экшна, экшна хочу! – несётся с колыбелек.
Во же как, блё!
Если мэн – пьяница, то определят в алкогольнозависимых.
Если он псих и вышел на площадь нацей утешать, погодите, мол, ограды ломать, то с отклонением ума от ровной государственной линии.
Протестовать можно, но при наличии специальной бумажки. И объявите нам тему, говорят в милиции. Вдруг не подходит тема.  И идите тогда, если тема понятная. Чтобы знать, что с собой брать: палки или шокеры, или поливалку, и сколько милицейского народу выставлять. А милиция с фээсбэ меж собой отчего-то не дружат: чёт там они не поделили.

Свобода настала: протестуйте, товарищи, мы не против – всё равно будет по нашему и по депутатскому. А милиция (тогда она была ещё) под боком. Охраняет, мол, спокойствие площадного собрания, а у самих резиновы палки и шмокеры, и поливалка за углом.
Без палок никак: и там и там люди интересные, оригинальные, разные, не понимающие друг дружку устно. Объясняются на кулаках. Ещё и провокаторов развелось. Ещё и с от заграницы разгревают. Есть и подлая наука такая у них: как апельсинную революцию затеять. С нами така штуковина не пролезет.
Дальше.
Вот голубой. А чё голубой? У них свои праздники,свои депутаты и придумывают себе законы, чтоб их больше не трогали. Каждый, понимаешь, хочет по такой морде съездить, а закон говорит: они тоже люди и по морде им не моги.
Если ты с ущёрбом, то назовёшься: горбатый человек с ограниченными возможностями. Жалеют словом, стало быть, технически уточняют, чтобы без обид. Борются за пандусы на путях их, аж вспрели. Всё равно спотыкаются: не хватает черепиц с полосками на все слепые дороги. Не хватает специальных семафоров с пик-пиками на слепоглухонемых. Столь их развелось, ущербных-то. Водки-то залейся, вот и суются в разные щели! А там колёсы да железяки: чик-чик, ноги как не бывало!
Жалеем мы их, да столько жалельщиков не хватит, чтобы расставить у всех имеющихся ловушек, чтобы предупреждать. А по слепым дорогам нормальные же тоже могут ходить, значит не в наклад это, а заодно. Только вид другой. И подумать чуть-чуть придётся. Вот как в китайской олимпиаде.
Совсем без ног и притом спортсмен – паранормальный. Почему пара, а по нашему так просто два? Дак, ёпэрэсэтэ, по иностранному лучше.
Кроссворд: боксёр из шести букв с тремя образованиями и копия йети – Валуев. Хороший, добрый, вежливый человек в маске бомбилы. Успевает везде. Усидчив в парламенте. Символ страны для иностранцев. Побаиваются они России и ненавидят… Две недвижимости у Йети за границей. Словом, молодец, семья, дети. Может запросто фунциклировать президентом. Но, пока не зовут. Будет это позже. Примерно в 2018-ом, на манер как с клячком. Да и то не явь.
Лентяи стали безработными.
Любят иностранную зелень мужья наших коз, как завидят таку полянку – блеют и мчатся щипать.
Приватчеки для кого-то оборотились зеленью неме-е-е, ме-е-е, ме-е-ренной-немеряной. Оскаром Нимейером. Аскаридой Оскара.
(Шутка писателя была дурацкой. Колпак ему с колокольчиком вручить).
Для цыган чеки – разменмонета.
Для нехитрых масс на волне давней делёжки – спасительной (на день) бутылкой.
Страна, разом развалившись, тем же раком вошла в рынок; и стал на рынке сплошняковый базар-вокзал.
Вместо продуктов жратвы – жор.
Жор, потесняясь, уступил важное место жвачке, коке, чупа-чупсу.
Стало много сахару .
Сорос, Даллес, он, они, оне тоже, о Боже, зачем ты пускал козлов в огород наш? ...он господин, но только важный, приполз не с пустыми ручищами, не с одним дурь-микробом, а ещё и с кучей бабла. Одарил и задурил студентов чисто. Даллес по даллески. Сорос по-соросски. Зацепили и подняли на дыбу мо'лодёж. Теперь они неформалы, гопы и алкозависимые. И смотрят в ки;нах сущу ерунду: порну и стрельбища. Культурную войну на нашей территории выиграли американцы. Нравится нашим вьюношам и девкам такая приятная холодная война. Порнография – вот главная вражеская, шпионская сила. Не чувствуют наши подвоха и запаха там сионщины. Инженерную войну американы выиграли будто тоже.
Одни наши стали вороватыми и принялись растаскивать тайны по заграницам.
Разъехались философы и студенты. Но не все, а только тем, кому  с грантами и родителями повезло. Назад они не поедут. Дак пусть тогда нашим преподавателям зарплату вернут.
Другие плюнули на работу и столпились у киосков.
Третьи потащили бабло во Крит.
Крит тут же зажирел.
Крит, а он на самом деле остров, стал скрытым протекторатом и в усмерть как уважает нашу родину. Но не стал Крит надёжным.
А все яйца в одну корзину нельзя. Наши это забыли.
С приходом прихвостней – менестрелей, сектантов, сидоров – ввёлся в страну презерватив.
Етитьба стало невкусной и зряшной для демографии.
Такое-вот придурацкое время.

***

– Вот помню, припёрся в тот раз с райцентра почтальон. Расписались. Получили по прихватчеку. Дак вон Васёк сразу как за ворота шмыг – так и ищи у него чек семьи! Тут же к Барошке-цы'гану. Через час ужо на рогах. Через два – с ног долой. А в ночь  голытьба уже во двор втащивут батьку. А башка по кочкам: бум, бум. По колено в навозе. Ну, от головы по колено. Нырнул-таки, как грозился, на спор. Без сабли обошлось. И не угадал судьбы: мало принял кабывздоху. А эти, мальцы его, кричат: мамка-мамка, батянька наш помер! Лопаты давай скорей: шибко он воняет! Разве ж это жисть рядом с такой скотиной? Да хуже скотины. В землю ему дорога. И то жаль земли для его. Лупцевал своих без передыха. Морды мои и задняя часть дак всё в синяках. Ну! Ну на меня посмотрите, чего отворачиваетеся-то, стыдно за такую красуарию русскую? Похожа я на красавшу... с костылями-то? А глаз где? Заплымши. Вот то-то и оно говорю. Мужик-то сволочь. Покинул нас. (Пустила слезу). Ойеньки! А  наш каплун-то исдох, а мы живы. И как? Ох, горе-то горюшко!  (Шмыгнула ещё, всхлипнула дважды, что зелёное из носа – растёрла по щеке). Дак и говорю: коровьи детки не множатся. Угадай вот загадку: бедный на землю бросает, богатый в карман собирает. То-то, не знаешь. Сопли это, дурашка. Милая иностранная дама, прости уж меня. Прямая я: как чурбан от сосны.
– А дальше что?
– Дак чё дальше: курьё разбёглось. Уголь не возют. Мёрзнем кажную зиму. Валенища прохудились. Снег в носках. Носки в заплатах. Чуни на печи сгорели. Тяжко. Да выживем всё равно, ты не боись. И не завидуй. И не хоти даже. Мы русские; еслив из деревни, то всегда так. Если хорошо, так конец света и скукота. Пусто в кармане – дак работать надо больше. Отсюда и сила у русского человека. Морозу больше чем везде. А с им бороться надо насмерть, а не для удовольствия. И не отложишь! Без работы, словом, не останемся. Вот сено с утра грести. Пойдешь за компанию? Ну и что, что в платье, сапоги дам, огородный сарафан с чучела сымем – кто тя тут увидит? – Это к городской даме вопрос. – Пойдёшь, нет? Ха-ха-ха. Ну, как хочешь. Неволить не станем.

Облокотилась Клавка на оградку, а оградка возьми да рухни. И снова смех в колхозе. Корреспондентша тут же всё это на карандаш и в микрофон. Пишет, а писатель (а он будто сверху летает) переводит на свой простой, мужицкий. 

Далее. Понятие «советский народ» само собой упразднилось, и все стали Простонаселением. Без поясняющей приставки «народо–».
Укороченный несоветский народ на виду морды катастрофы со страху и в мгновенье ока превратился в простолюдинов с колом и двором сначала в восемь, девять, десять, а после и в тринадцать квадратов на нос. А чё, по бумагам достатошно!
Крышу государству снёсло, и голый пейзаж связал интеллигентов, рабочих и не нищих депутатов в одно капиталистическое целое. Под солнцем места не стало хватать, а всё тащут, тащут, всё себе. И все по разному.
А  до того картина имела унифицированную раму советской сытости, а хлеб натюрморта рисовался с маслом под колбасой. И общий дух был: свобода, равенство, земля будто бы общая… Только государство землицей руководит и продаёт кому не попадя. А всё равно наша. Отымем, как самим станет не хватать. Вот остров такой даманский был… Он нам лишний? Тому президенту, выходит, был лишний.
Да, чуть не забыла (или не забыл? разбираться некогда, всё по По): п…зды стали влагалищами или ещё умней –  вульвами, всё короткое с ленцой – пенисами и пи-пи-пи. Кто ещё мог, трепыхаться стал на виду. TV с Cinemой стали учебником сексопатологии. Упразднилась любовь – а чё? кому она щас нужна? Пшик и украшение к договору о совместном проживательстве.
Тьфу на этот пункт!
И вообще ТЬФУ!
НАДОЕЛО!

***