Мы жили в одном районе, но пока еще не знали друг друга. Иногда заходили в одни и те же магазины за продуктами - когда не удавалось купить то, что нужно, в ближайшем. В молочный на Почтамтской, в овощной на Подбельского.
У меня самым близким был продуктовый наискосок от нашей арки, за пышечной: я жил тогда на Галерной. Правда, она называлась в то время Красной, но все понимали, что прежнее название было верным: как-никак, а улица связывала Старую Адмиралтейскую Верфь с Новой, да и что в ней было особенно красного?
Это разделяло. Одни держались за старые названия, чувствуя в них если не опору - опора давно уже ушла из-под ног, и жизнь переменилась до неузнаваемости - видя если не опору, то хотя бы свидетельство минувшей молодости. Другие, напротив, не понимали, к чему цепляться за старое, и все, что говорило о прошлой жизни, воспринимали враждебно - будто им напоминали, что появились они здесь недавно и живут тут без корней, без памяти о прошлом своего Города.
Иногда это противостояние, почти незаметное, проявлялось даже в выборе названий самых привычных продуктов.
- Французские булочки у Вас свежие? - спрашивал я немолодую уже продавщицу Филипповской булочной и слышал в ответ:
- ГОРОДСКИЕ? У НАС ВСЕ СВЕЖЕЕ!
Я шел к кассе, выбивал чек на 16 копеек и возвращался к прилавку:
- Дайте, пожалуйста, две французские.
- ВОТ ВАМ ВАШИ ГОРОДСКИЕ!
Но до Филипповской булочной я доходил редко, во время прогулок - сначала вдоль Мойки к Новой Голландии, потом по набережной Крюкова канала к любимой колокольне Никольского собора.
На обратном пути я заглядывал в столовую Мариинского театра, ту, что находилась на втором этаже, со стороны Канала - попасть в нее можно было лишь отстояв длинную очередь на лестнице "черного входа" в театр. Или, если торопился, ел пироги в булочной на площади и возвращался домой через Поцелуев мост, мимо знаменитой Блоковской Аптеки.
Да - "... улица, фонарь, аптека...". Прошло уже не четверть века, столетие минуло, Офицерская превратилась в улицу Декабристов, но не только Канал, но и Аптека, и Фонарь остаются на своих местах. Не внушая даже особого почтения прохожим.
Помню, как приятель мой, большой проказник, любил смущать в этой аптеке молоденьких практиканток из медучилища, требуя показать ему известное резиновое изделие.
- Как Вы думаете, - не отпускал он несчастную девушку, теребя в руках пакетик, - эта продукция достаточно прочная? Хотя бы час эксплуатации выдержит? А других, с эффектом "стиральной доски" для усиления ощущения у Вас нет? - и продолжал, пока девушка, пунцовая, со слезами на глазах, не скрывалась в подсобке.
Тут, на Декабристов, мы слушали впервые Высоцкого: в ДК Пятилетки, в Любимовском спектакле "Антимиры". Он в черном трико сидел на полу с гитарой в руках и напевал - не свое, Вознесенского - "Оза, Роза ли, стервоза, к черту все метаморфозы! Жизнь прошла - а на фига?"
И действительно, почти вся жизнь прошла уже. Мы стояли на Декабристов, а на противоположной стороне улицы, на углу Мастерской, на фоне темно-серого фасада были видны еще - нет, не буквы, а более светлые, чем стена, следы букв от вывески: К У Л И Н А Р И Я.
"Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера"...
Мы оба ходили сюда - я, переехав на Пряжку, а Марина - спустя четыре года, уже замужем, из общежития на Маклина, за Аларчиным мостом. Кулинария эта спасала нас в дни сессий, когда не то что готовить, а и есть не хватало времени.
Мы стояли, а напротив через улицу, через пропасть в полвека глядела на нас наша, почти нереальная, ушедшая безвозвратно, но все еще живая наша молодость. В конце концов - разве возраст имеет значение?
В Петербург мы вернулись в 90-м. И вскоре попали на выставку в Конногвардейском Манеже. Одна из картин просто завораживала: знакомый парапет, решетка, но вместо привычных Львов на нас смотрели Пес и Кот. Несомненно, это было про нас:
Не Львы, а Пес и Кот
У мостика сидят.
На ряд домов
Потерянно глядят.
Чуть-чуть печально смещены,
Чуть смущены и чуть смешны -
Ведь им по сорок, а не двадцать пять.