К Алёшке, 19-летнему полноватому и коренастому парню, в роте обращались не иначе как к Поповичу. Однако прозвище прицепилось к нему не из-за крепкой телесной конституции, а потому, что отец Алёшки был старообрядческим старостой где-то «у высоких берегов Амура», это, конечно, уберегло его от некоторых печальных событий того времени, но всё же закрыло сыну дорогу в комсомол. Та община принадлежала, кстати, к беспоповцам, поэтому так называть Алёшку было совсем некорректно, но разве разобраться в теологических тонкостях бойцам Красной армии, воспитанных в далеко не религиозных 20-ых и 30-ых гг.
Алёшка же был парнем не злым, спокойным, на кличку не обижался. Попович, так Попович, хоть горшком зови, как говориться. Смотрел на всех открытыми, бесхитростными глазами и всегда стушёвывался, когда его просили дать закурить, быв нежадным по природе, очень переживал, что не может чем-то поделиться с однополчанами. Курить за год войны он так и не научился. Но, когда рота получала паёк, он с видимым удовольствием раздавал причитающуюся махорку. Именно раздавал, а не менял.
«Точно, Попович, божий человек!» - сказал его взводный сержант, когда первый раз это увидел. Потом внимательно посмотрел на него и задумчиво сказал: «Хороший ты, видимо, парень, Алексей, да, жалко тебя, точно убьют». И отдал ему часть своего сахара и чая.
В общем, все так привыкли его называть Поповичем, что однажды вышёл трагикомический случай. В районе Белгорода это было, летом 43-го, в самый разгар Дуги.
Алёшкин взвод тогда сильно отличился. Два часа удерживали огненную точку и не дали обойти своих с тыла. Но особенно проявил себя Алексей, когда он и единственно оставшийся в живых товарищ по взводу, выволокли из-под артобстрела своего тяжелораненого, и, как потом оказалось – смертельно, сержанта. Ротный представил их к медалям. Но, то ли с устатку, то ли выпив лишнего, а скорей всего, то и другое, в рапорте так и написал: «особо отличился рядовой Алёша Попович» и так далее, согласно регламенту. В штабе прочли. Задумались. «Это что у них там за былинные времена настали, мать-перемать, растуды-муды?!» - рявкнул начштаба, тыча рацеей под нос главному особисту: «Глумиться вздумали!», - и на следующий день сам прикатил в расположение роты с ревизией. На месте всё, конечно, выяснилось.
- Моя ошибка, товарищ подполковник! Не спал трое суток, вот и описался с устатку! К награде представлен Алексей Степанович Петропавловский! - докладывал командир роты капитан Гнатько.
- Петропавловский, говоришь? Хрен редьки-то не слаще, - парировал полковник. Но ругаться сильно не стал, выпив спирту и осмотрев оставшийся личный состав, укатил обратно в штаб. А медаль Алёшка так и не получил, да и не сильно от этого расстраивался.
Дело было уже в Польше, при форсировании Западного Буга. Немецкие части уже начинали напоминать загнанного агонизирующего зверя, поэтому каждый квадратный метр оставляемой земли обильно поливали своей и советской кровью. Роту, где тогда служил Попович, здорово заблокировали на незнакомой ей местности, нещадно изрезанной глубокими оврагами с одной стороны и заболоченной – с другой. Да, ладно бы просто заблокировали, так и обильно поливали при этом плотным артиллерийским огнём. Подкрепления не ожидалось, связь нарушилась.
- Похоже, это наш последний бой, ребята, - сказал капитан таким спокойным голосом, что невозможно было ему не поверить. С единственно открытой местности на измотанные и обескровленные остатки роты двигалось не менее полутора десятков «Тигров». - Тут и чудо уже не поможет, похоже. Но умирать будем от души.
- А чудо без молитвы и не бывает, - вдруг сказал обычно молчаливый Алёшка.
- Ну, тебе, Поповичу лучше знать, - откликнулся пулемётчик Сашка по прозванию Прораб. Его так «окрестили» потому, что когда все рыли землянки, он предпочитал больше советовать, чем работать. Но был весёлым болтуном, за что его филонство и прощалось. Вот, и сейчас, даже в такой нелёгкий момент, он не смог удержаться и добавил: - Ты, давай, помолись Илье Муромцу, пусть нам на выручку Добрыню пошлёт, уж Поповича-то он послушает! – в окопе заржали, засмеялся и Алёшка, а потом сказал:
- Мой отец всю Первую войну прошёл, в каких только переплётах не был, всегда на передовой, а жив остался. Потому что молился. А братья его в Бога не верили, все трое и погибли, хотя, кто в обозе, а кто и в денщиках служили.
- Чего брешешь-то? Попов в армию не брали.
- А он и не поп, а – староста, нет у нас в общинах попов. Да и старостой он тогда не был ещё по молодости. Он всегда одну молитву повторял, если чего случалось. И меня ей научил.
- Ну, и что за молитва-то?
- Простая молитва: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим Покров Твой честный, Тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся»,– громко и отчётливо произнёс Алёшка.
- Ничего не понятно. Сюсюканье какое-то: «тя-тя, бо-бо, ны-ны, сю-сю, пу-сю», - загоготал кто-то поблизости, но его голос был заглушён неожиданно ударившей откуда-то сверху нашей авиацией.
Когда всё затихло, капитан поднял голову и увидел, что на поле дымились три-четыре подбитых танка, а остальные, развернувшись, отходили на свою позицию.
- Ни хрена же себе! Сработала молитва! Попович, слышишь меня?! Получилось! Да подними же ты голову…
Когда Алексея Степановича Петропавловского перевернули на спину, то из крестовидного отверстия, находившегося фактически по центру измазанного травой и глиной лба, густой тёмно-рубиновой струйкой, неспешно вытекала кровь.