СНЫ
(продолжение)
«Знаешь, мне ужасно нравится, как тут всё устроено! Я, кстати, сам не сразу сообразил, что к чему и почему... Помнишь древнюю игрушку «Тэтрис»? Это почти то же самое. Падает из прошлого воспоминание, а ты его, бац, и куда хочешь! Непонятно? Да и хрен с ним, не заморачивайся, оно само поймётся со временем. Но, ты ведь уже вплотную подошёл — о сумасшествии задумался, маму вспоминаешь... Ты вспоминай, вспоминай, не стесняйся, хватит уже цедить сквозь трубочку! Пора, Марк, времени совсем мало...»
Мама... Папа...
Мама помнилась, как полное собрание несуразностей, то милых, то раздражающих, а то и вызывающих жалость. Вот бы она разозлилась насчёт последнего! Она же была звезда. Звезда телесериалов, которой никогда не давали роли положительных персонажей, из-за чего, скорей всего, её и любили. Любили зрители, давно ничего не ждавшие от скованных своей положительностью, вечно страдающих героинь, праведность которых почти всегда граничила с глупостью, тогда как мамины персонажи, из сериала в сериал, несли целый ворох изворотливости, харизматичной пакостности и кстати, что было совсем немаловажно, такие смелые умопомрачительные наряды, рядом с которыми положительно праведные матрёшки тускнели окончательно!
«Мама, а ты в кино снималась?», - спросил как-то маленький Марк. Спросил и даже в те юные года сразу понял, что спросил не просто неправильно, а НЕПРАВИЛЬНО! Особенно после того, как не сдержавшись, прыснул в кулак папа…
Нет, нет папа маму всегда любил, причём любил с полной самоотдачей и великодушием, которое не часто встретишь в семьях, где мама творческая личность, познавшая успех. Но вопрос о кино.., о серьёзном кино с глубоким смыслом и престижными, с точки зрения профессионализма, премиями, был неправильным всегда.
«Что это за кино такое?! Дизайнерские фильмы, где целую минуту со страданием нужно смотреть в камеру или корчиться на каком-нибудь замызганном кафеле, изображая душевные терзания? Там нет жизни, сплошной подтекст! Вы такой хотите меня видеть, да? Как Серафина Суб, не иначе! Говорят, в её особняке плюнуть некуда, обязательно в награду попадёшь, но когда она в последнем фильме орёт и орёт, и орёт, хочется плюнуть прямо в то уродливое лицо, которое режиссёр приказал ей сделать! Наверняка и за этот бред награду получит. И за следующий, где она по слухам всё время в смирительной рубашке и снимает её, чтобы сходить в туалет, не закрывая за собой дверь! Вы хотите, чтобы я снималась на унитазе? Нет? Вот и не говорите про это кино... Никогда! Слышите?...»
Марк помнил огромное количество подобных монологов, и долго считал маму правой во всём. Он бы и потом, повзрослев и осознав, что такое все эти сериалы, не подвергал сомнениям её убеждённость в собственной правоте, потому что умение принимать своё место в жизни дорогого стоит. Но однажды, уже ощутив способность погружаться, совершенно случайно «зацепил» мамину задумчивость перед телевизором и замер поражённый бездонным океаном тоски по тому самому «дизайнерскому кино», который жил в её душе, надёжно запертый ото всех горами самолюбия.
Она была любима, была узнаваема в стольких городах, стольких странах! Маленького Марка до определённого возраста даже не брали в поездки из опасения, что толпа маминых поклонников его задавит. Она была безупречно красива везде и всегда, слегка взбалмошна, чтобы в обычной жизни не казаться похожей на тех героинь, которым противостояла в сериалах, и это шло ей так же, как и всё и всегда. Она была богата, наконец! Но Марк уже не сомневался — любое благо, подаренное сериалами, было бы без колебаний отдано за право попасть в среду настоящего творчества!
Мама хотела признания, а имела всего лишь успех. И, если бы не мужество отстаивать свою жизнь так, словно ничего другого не желала, бог знает, что бы с ней стало.
Может за то судьба и подарила ей долгую бесконфликтную жизнь в семье?
Может быть...
Марк отъехал прямо со стулом к панели управления внутренними системами, вызвал программу, запускающую видеозаписи на монитор его ПК и перемотав долгую заставку с весёленькой песенкой, расслабленно обмяк.
Этот сериал он взял с собой по трём причинам. Во-первых, там играла мама, во-вторых, главный герой очень напоминал папу, не столько внешностью, сколько всем своим поведением, а в-третьих, общая атмосфера сериальной семьи так сильно напоминала ту, которая запомнилась из его собственного детства, что Марк мгновенно впадал в лёгкое приятное отупение, приправленное грустью лишь слегка. Ну и, как бонус — положительная героиня была не такой придурковатой, как обычно.
Как раз сейчас она крайне грациозно отпирала входную дверь, чтобы впустить его маму..., то есть, ту самую злодейку, с приезда которой и закрутится вся эта пятисотсерийная канитель.
Марк улыбнулся маминому крупному плану, до сих пор поражавшему идеальной продуманностью. Сдвинутая по-особенному шляпка, (ещё миллиметр в сторону и уже не то!), небрежно отогнутый воротник густо-синего пальто, в вырезе которого шёлково переливается многоцветием идеально сидящее платье. Мама его после сериала выкупила и однажды надела на какое-то школьное выступление Марка... О, Господи, как же он тогда гордился!
Толстая банкирша, что жила в соседнем доме, постоянно твердила маме при встречах, что она преступно хороша, и, что видя её на экране, хочется всё бросить и бежать в салон красоты! Мама в ответ улыбалась, даже не пытаясь что-то ответить, но потом обязательно цедила сквозь зубы что-то на тему «глупая жирная корова».
Она была сплошным клубком противоречий. Не скажи ей кто-либо комплимента, дулась, а когда комплименты говорились, реагировала со скепсисом на грани грубости. Она умела быть грубой, и считала это особой формой доверия для своих. Могла ругнуться и даже очень ругнуться, могла швырнуть что-то, капризничая, как и положено по имиджу актрисе, подобной ей, могла, правда очень редко, быть даже вульгарной в каких-то проявлениях своего характера, но только не напоказ, только среди своих, особо доверенных. А перед публикой ограничивалась одной холодной отчуждённостью в ответ на что-то, по отношению к ней нелицеприятное.
Увы, так, к сожалению, всегда и бывает, швы и узлы прячут на изнанке, которая соприкасается непосредственно с телом, а чужим глазам предназначено лицевое великолепие и безупречность, и это странно. Как, впрочем, и многое в человеческой природе.
А вот папа был другой...
Он вообще любил отвечать, как есть и за всё в их жизни. На званых приёмах, где им полагалось быть с мамой вместе, почти всегда находился кто-то, кто с показным сочувствием спрашивал, насколько комфортно живётся ему с такой знаменитой женой? «Мне некогда об этом задумываться, я работаю», - отвечал папа голосом ровным и максимально безликим, потому что, как психолог, отлично понимал, тому, кто задал подобный вопрос важно получить не ответ, а подтверждение своему, уже сложившемуся мнению, что мужчина не знаменитый и не получающий баснословные гонорары обязательно должен чувствовать себя ущербным! Разозлиться, отвечая, нельзя — сочтут, что правда уколола, а быть любезным с подобными людьми отец необходимым для себя не считал.
Глупцы считали его недалёким, те же, кто был поумнее, относились с уважением и прекрасно понимали, что стоит за этим «работаю». Сам же папа просто жил так, как считал для себя единственно возможным и, понимая, что слава вещь преходящая, просто готовил маме «тылы для отступления».
Пилотная серия закончилась, побежали титры, и Марк всё вырубил.
Он вдруг вспомнил пугающий «бонус», который разработчики подсунули ему в тренажёрные программы, и подумал, а не пойти ли, не запустить? В конце концов, пора бы уже. Пять с половиной лет ходил мимо, откладывал на совсем-совсем потом, думал запустить в последний момент, чтобы..., чтобы...
А «чтобы» что?
Марк осмотрелся, задержал взгляд на календаре.
Какого дьявола он тут до сих пор во всём себя ограничивает?! Раз уж начал вспоминать, так и дуй до конца, говори и «а», и «б», раз дошёл алфавита! И неважно, что весь уже в узлах и швах, которыми подшивал непредвзятое отношение к самому себе! Это его личные рабочие моменты над собой. А в лучшее и гладенькое с помощью симуляторов не наряжаются!
Кресло отъехало в сторону, словно живое, всё на свете понимающее. Изнутри что-то толкало и толкало, иди, дескать, иди, самое время сейчас! И он пошёл в тренажёрку, с каждым шагом ощущая всё большую и большую лёгкость. На память само собой пришло новое, совсем незапланированное воспоминание об однокласснице, которая обожала рассказывать о себе всё, от каких-то мелких происшествий, до настоящих событий, и рассказывала всегда так, будто происходившее с ней имеет какое-то особенное значение. Как её звали-то? Вера? Верта? Хотя, уже неважно, она запомнилась вечной Болтушкой, над которой только ленивый не смеялся. А она не замечала, всё рассказывала и рассказывала, восторженно, эмоционально. И не скажешь, что совсем уж не интересно, но утомительно немного и странно — неужели сама не понимает, что столько болтать нельзя?
Марк встретил её снова перед самым отлётом, где-то за месяц, когда давал и давал бесконечные интервью, от которых просто сатанел. Болтушка Вера-Верта оказалась среди зрителей и, когда всё закончилось, робко протолкалась сквозь толпу желающих взять автограф. Узнал он её не сразу, а узнав, почему-то страшно обрадовался. То ли беззаботным детством дохнуло, то ли решил, что вот, отличный повод сбежать. Как смог вежливо отбрыкался от протянутых буклетов и ручек и потащил бывшую одноклассницу в ближайшее кафе, вальяжно отвечая на её удивлённое «Не ожидала, что ты меня узнаешь»: «Да ладно тебе».
Почему бы и не узнать, когда из двух зол это было меньшим. Марк готов был даже к затяжной болтовне, которая дала бы ему возможность просто посидеть и отдохнуть, тупо отключив мозг, но Вера-Верта почему-то молчала. Пару раз односложно ответила на вопросы о семье, а на любимое прежде: «Рассказывай, как живёшь», только пожала плечами. «Нормально».
Привилегия друга детства позволила Марку без угрызений совести погрузиться в её сознание, где под слоем обид на мир взрослой жизни, бестактно, лицемерно и порой подло отучивший Болтушку много говорить, обнаружилось и то, что раньше цвело в этой душе пышным цветом, а теперь еле теплилось. То, что заставляло её когда-то рассказывать, рассказывать и рассказывать, не потому, что всё происходящее с ней заслуживало какого-то особого внимания, а просто потому, что ВСЁ ПРОИСХОДЯЩЕЕ ЗАСЛУЖИВАЛО ВНИМАНИЯ.
Именно тогда, в том кафе, Марк и решил, что ему необходимо отобрать из своей жизни воспоминания. Решил интуитивно, до конца не понимая смысла, из-за чего, наверное, и не позволял себе «доставать» их прежде времени, чтобы не «замылились», не потеряли остроты. Но сегодня, сейчас, по дороге в тренажёрку, необходимость воспоминаний явилась вдруг во всей простоте и ясности — он летит к Зеркалу, чтобы рассказать... Или даже не так, не рассказать, а поговорить! Потому что, чёрт его знает, что за глаз может оказаться за тем зазеркальем, и, что он может высмотреть в их галактике в целом и на крошечной планетке Земля в частности? И, если лететь с обычным для каждого человека ощущением себя, как образа целой Вселенной, то ощущение это должно быть полным, бескомпромиссным и беспристрастным. Примерно, как у того доктора. Хотя, что за слово такое «примерно»? Не примерно, а так же!
Марк решительно рванул дверь в тренажёрку и, без каких-либо колебаний запустил программу «дорожки», выведя в поисковой системе «бонус».
Тут же пол под ногами словно растворился, стена, напротив которой он стоял, мелко завибрировала и, подобно пластине, сквозь которую пропустили электрический ток, начала создавать образы...
БОНУС
Дорога к бабушкиному дому всегда была прямой и долгой и нравилась Марку даже в те капризные времена, когда он так не хотел сюда приезжать с родителями. Аккуратные обжитые домики по обеим сторонам населяли люди милые и гостеприимные, неизменно радовавшиеся их приезду так, словно сами с нетерпением ждали в свой садовый рай дорогих гостей из каменного города. Когда Марк был совсем маленьким, бабушка водила его «по соседям», и за каждым заборчиком здесь обнаруживались то кусты, перегруженные малиной, ежевикой или крыжовником, то плодовые деревья, черешневые, вишнёвые, абрикосовые и яблочно-грушевые, (в зависимости от сезона, в который Марк приезжал), которые требовалось немедленно и максимально «объесть»!
Марк поедал всё это лениво и пресыщенно, не понимая в те щедрые на удовольствия времена, что расплатится за всё с лихвой в далёком космосе, на пути к неведомой норе в тёмной материи Вселенной... Он хорошо помнил тугую, как петля тоску, что сжала, нет не сердце, а всю его душу в тот первый момент, когда он увидел в программе симулятора «бонус», запустил его и оказался на этой, обсаженной садами и приветливыми домиками, дороге... То есть, сначала подумалось: «Зачем? Здесь-то?.. Здесь совсем уж глупо, как хвост по частям отрезать». Даже решил было выключить. Но толкнуло что-то изнутри, и пошёл...
Калитка заскрипела так же, как скрипела всегда..., как скрипят все калитки на свете, когда открываешь их в своё прошлое. И каменные плитки под ногами, даже в космосе, даже в симуляторе, оказались пропитаны теплом угасающего летнего дня!
Марк не помнил, чтобы говорил кому-то о летних тихих закатах на скамейке за бабушкиным домом, которые стали для него своеобразным символом родного какого-то места, или приюта, или того самого семейного очага, что мало у кого ассоциируется именно с очагом, а скорее, с такими вот местами, где ты полон, словно сосуд, всем, что нужно для покоя и мира с собой. Но разработчики, то ли по наитию, то ли по подсказке кого-то близкого Марку, смоделировали тёплый летний вечер, как раз такой, какой и представлялся всегда в самые умиротворённые моменты.
Марк шёл к любимой скамейке, оставляя за собой словно шлейф недавнюю досаду на этот, с позволения сказать, подарок, и ощутил сначала даже некоторое удовольствие, которое переросло в лёгкую, почти приятную ностальгию. Но стоило ему остановиться, стоило окинуть взглядом знакомый с детства пейзаж, дорожку в густой траве и собачью будку, из которой лет двенадцать неизменно выскакивал, размахивая от восторга всем телом, вобравший в себя, как Франкенштейн, кучу разных пород, неказистый, но преданный пёс Валет, как дыхание в груди прервалось, замерло, и кто-то невидимый рывком затянул тугую петлю тоски.
Тогда он разозлился, выскочил из «бонуса» и колотил несчастную грушу, как самого себя за то, что улетел на верную погибель ото всего земного, что, как казалось, можно отдать за разгадку великой тайны! Но разгадается ли она, ещё вопрос, а Валет из своей будки никогда больше не выскочит, и солнце перед глазами Марка не зайдёт и не восстанет тоже больше никогда, разве что в симуляторе... И он снова запустил «бонус», и уже побежал по дорожке к бабушкиному дому, заранее зная, что там навеки пусто, и всё такое, каким было раньше, оставалось только снаружи, словно нарочно, чтобы раздразнить, а потом показать здоровенный, заслуженный кукиш! Но Марк бежал и бежал, и снова открывал скрипучую калитку, будто расковыривал подсыхающую рану, чтобы шрам остался заметнее.
Долго такое продолжаться не могло, поэтому для запрета самому себе на бесконтрольное пользование симулятором был найден вполне мотивированный предлог. «Зайду сюда перед самой «норой». А может, и в самый момент входа в «нору». В конце концов, в зоне сингулярности толку от меня на корабле будет мало, зато, если в этой космической прорехе действительно существует некий разум, или иная какая-то реальность, то войду я в неё не зазнавшимся землянином, полагающим себя венцом мироздания, а на пике самой острой и самой искренней любви ко всему природно-земному, с густой травой вдоль тропинки и опустевшим домиком для настоящего преданного друга».
Однако сейчас, когда он запустил «бонус» и пошёл, опасливо ожидая, что вот, вот сейчас, ещё шаг и начнётся - тоскливая петля уже не стянулась.
Марк дошёл, остановился возле скамейки за домом, выключил ту часть сознания, которая нашёптывала: «Это всё симулятор», и замер. Он вдруг ощутил себя бронированным сейфом, дверца которого распахнулась, и спёртый, плесневелый воздух вывалился наружу, как грязный мешок. Земной закат со всеми своими свежими запахами заполнил его всего, полностью, так, что даже в коленях ощущалось, как распирает тело этот воздух, эта лёгкость, эта свежесть восприятия! Казалось, ещё мгновение, и весь он взорвётся гигантским Большим взрывом, потому что все скопления, принесённые им с Земли и перебираемые в полёте, вдруг сжались, спрессовались в крошечное маковое зёрнышко под давлением невесть откуда обрушившегося света, покоя и безмерной, всепоглощающей, никогда даже в сотой доле не испытанной Любви ко всему, к каждой частице мироздания!
«Я долечу до Зеркала», - уверенно сказал себе Марк. - «Это ясно, как божий день. Долечу и вернусь. И всё это, познанное, принесу с собой, потому что всё это отныне есть я»
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/04/08/1768