Глава 2
Бармен
***
Где же мой дом?
Давным-давно решённый вопрос, к ответу на который раз за разом приятно приходить. В конце концов, каждый внутренний монолог - это обращение к тому, кто готов слушать. К кому обращаюсь я? Как минимум, к самому себе. Ведь приятно послушать хорошего человека?
Дом - там, где ждут, а ждут меня лишь здесь. То место, куда я ухожу после закрытия, является лишь уединённым уголком, используемым на случай, когда мне хочется побыть наедине с собой (завидная роскошь, я вам скажу), что-то обдумать, написать или записать, всё остальное время - безо всяких прикрас - я нахожусь здесь, так что являюсь живым воплощением целых двух строчек Эндрю из "Сестер":
"Sitting here now in this
Bar for hours..."
Часами сижу, сутками и неделями. А когда я здесь, то и бедолаги мои тоже здесь. Не все одновременно, но определённая часть - всегда, то одна, то другая. Сидят по разным столам, молчат, смотрят в окно, погружённые каждый в свои мысли, плавающие каждый в собственном болоте. Я слышу лишь стук стекла о дерево. Музыка, если и играет, то крайне ненавязчивая, а просьбу освежить я могу осуществить, уловив лишь только шевеление мысли любого из сидящих.
Случайно так вышло, или нет, но именно из моего окна можно наблюдать самое одинокое небо, какое только способно нарисовать воображение, и этим я горжусь поболе всего прочего. Насквозь чёрное, прокрашивающее и одежду, и мебель будто дождём, с тусклыми оранжевыми пятнами от фонарей, расставленных в длинную-длинную линию, уходящую к горизонту и делающую плавный поворот налево у самой кромки небосвода. По бокам - пепельного цвета снег, по центру - полосы автострады, также сливающиеся в одну черту, а вокруг - ничего и никого: ни людей, ни ветра, ни шума автотранспорта.
Болезненно-оранжевый свет - слабая попытка сымитировать губительное для одних и исцеляющее для других сияние солнца - главное, что нужно для возникновения этой пронзительной, пригвождающей к месту тоски. Будь небо абсолютно чёрным - даже окна домов и единичные снежинки ускользали бы от взора, не создавая никакой картины, а светись всё ярким пламенем, казалось бы, что царствует вечер, гремящий мелочной и разбросанной тут и там суетой. На рассвете созерцателей неминуемо сопровождает течение времени и чувство наступающего дня, а здесь же - лишь пустота, безразличие вечного огня искусственного освещения, и замершая на часах стрелка. Я мечтаю, чтобы однажды прямо напротив входа возвели совершенно не нужную никому трансформаторную будку с её мерным, гулким и утробным пением - тогда проигрыватель по ночам можно будет выключать.
За несколько часов упоения этой картиной можно прожить заново всю жизнь. А у кого в баре она может быть этого достойной? Даже у меня - едва ли, несмотря ни на что.
***
Из-за стола, неуверенно пошатываясь, будто ребёнок, только вставший на ноги, ко мне подошёл молодой парень, самый, наверное, младший из всех присутствующих. Глаза его были мутными, волосы - растрёпанными, лицо - бледным, а руки были все в ожогах от сигарет. Некоторые из них он оставлял при мне, после чего, обычно, уходил. Сегодня засиделся.
Опершись о стойку, он сел на стул перед ней и молча спрятал лицо в ладони. Его локти то и дело норовили разъехаться в разные стороны, голова его качалась, будто он что-то отрицал.
Я оценивающе и выжидающе на него посмотрел. По прошествии десяти секунд окинул глазами остальных - они сидели твёрдо и ровно, кто-то достал телефон и что-то в нём искал.
-Удивительно... странно даже, что я не знаю твоего имени, - наконец заговорил он, - Сотню вариантов перебрал, пока думал.
Ладони его съехали на лоб. Голова опять качнулась.
-Ну, можно и так, - я улыбнулся.
-Имя это вообще странная вещь, - продолжал он, - вот мне моё абсолютно не нравится, я его ненавижу, и вокруг нет ни одного моего тёзки. Двадцать два года на свете живу - ни единый не встретился.
Его звали Артём.
-А по женщинам одноимённым я просто прыгаю. От одной к другой. Проклятое имя... всеми чертями и хер знает чем ещё - проклятое...
Одним движением он вытер оба глаза - будто пытался вдавить их в череп.
-Меня сегодня вышла вон очередная, - проскрежетал Артём через сцепленные зубы, - и теперь у меня чувство, будто я восемь месяцев тряс банановую пальму, надеясь выбить огурец. Всё же знал с самого начала, всё было очевидно, ясно, доступно... Как ещё могло быть с человеком с таким именем? И какого чёрта я опять на него польстился...
Больше он ничего осмысленного не сказал. Ударившись лбом о стойку, он замер в положении спящего, продолжая что-то бессвязно стонать, и слабо взмахивая руками. Алкоголь его одолел.
-...ну да, в этот-то раз явно будет, не как в прошлый, если уж бог не любит троицу, то семь-то - уж точно счастливое число... как же, куда там...
Я чувствовал, что он плачет - не видел и не слышал, но чувствовал. В народе это называется профдеформацией. Без неё не обходится даже здесь - малейшее изменение позы, движения рук, манеры разговора (если уж интонации не различить за пеленой пьяного угара) - и становится ясно, что в этот момент человек льёт слёзы. Хоть со спины, хоть в профиль, хоть в полнейшей темноте - как сейчас - это никак не укроется. И вот тут настаёт время для импровизации. Недаром же я здесь сижу, верно?
-Слушай, а телефон-то её у тебя остался?
Ответом мне было распевное мычание. Я вышел из-за стойки, склонился над ним, потянул за плечи и привёл в чувство - он начинал по-настоящему засыпать.
-Нет, уйди, я тебя не вижу...
Или "ненавижу"? Пойди разбери.
-Артём, у тебя телефон-то её остался, или нет? - переспросил я, безмятежно улыбнувшись.
-Что? Как? Нет, подожди! - Артём в панике вскочил со стула, тут же подвернул ногу, упал на одно колено лицом к выходу, и левую руку сунул в карман куртки; поза его напоминала спринтера перед стартом, - Да нет же, вот он... это точно мой? Да, вот, смотри... сколько тут... фотографий...
Артём протянул мне телефон, и в почти полуночной темноте вспыхнувший экран плавал, будто всплывший из-под воды. На заставке и правда была фотография - Артём и игрушечного вида девушка. Оба они одинаково улыбались и смотрели в камеру с одинаковым хитрым прищуром, будто подозревая, что другой этого не заметит.
-А номер, номер её есть? - я поддал своему голосу азарта, надеясь, что этот тон покажется завлекательным.
-Да само собой, - ответил Артём, обратно взваливаясь за стол.
-Давай ей позвоним.
-****улся?!
Я был готов к тому, что он опять потеряет равновесие, и вовремя подпёр руками нужный бок.
Казалось, он даже немного протрезвел.
-И что мы ей скажем?
-Не мы, а я. То, что надиктуешь, то и скажу.
Артём задумался. Огляделся, пошарил по карманам, вытащил оттуда пятисотку и протянул мне.
-Налей чего-нибудь.
-Налью, только ты держись крепче, - я подмигнул.
Задержавшись подольше, давая человеку время, чтобы подумать, я, пользуясь случаем, пересчитал бутылки на полках. Оставалось не так уж и много, следует закупиться...
"Вроде даже денег хватит, а?" - подумал я, сложив пятисотку в некое подобие веера и им обмахнувшись.
Артём не стал дожидаться моего возвращения и предпочёл заговорить с моей спиной.
-Достаточно... просто ей сказать... что я её... ненавижу...
Он снова сполз чуть ли не на пол. Когда я подошёл с наполненным стаканом - до краёв, не жалея, прям с горкой, - его голова уже лениво перекатывалась с одной половины лица на другую, а на губах застыло блаженное удовольствие накормленного младенца. Передо мной он успел положить телефон с набранными на экране цифрами, так что осталось только вызвать. Я не знал имени оппонента, и меня это только раззадорило.
В последнюю секунду перед тем, сняли трубку, я включил диктофон.
-Да? - донёсся с того конца недовольный сонный голос. Секунду спустя стало слышно, как его обладательница приподнимается на локте, а ещё секунды через три голосов стало двое, и второй был мужским, - Говорите, я вас не слышу...
Очевидно, она не посмотрела, кто звонил.
-Это Артём. Вернее, не он, но он очень просил вам кое-что передать. К сожалению, девушка, ни малейшего понятия не имею, как вас зовут... - я тянул слова как только мог, от этого они звучат громче, - поэтому давайте без приветствий.
-Кого... что... Что там за мужик? - парень с той стороны был явно пьян, и услышав мой голос, резко вскочил, после чего в их комнате что-то с грохотом свалилось на пол.
-Это кто?
Всё ещё, видимо, не соображая, она переложила телефон из одной руки в другую, и голос от страха затрепыхался. Где-то в её квартире хлопнула дверь и лязгнуло стекло.
-Он говорит, что не испытывает - и никогда не испытывал - к вам ничего, кроме животной и неподконтрольной похоти, несмотря на все слова, что произносил в ваш адрес. Простите, это - дословно, не имею права лукавить, но вы для него - лишь кукла, которой он бы с радостью заклеил рот, если бы не столь прельстительная перспектива использовать его не по прямому назначению.
Я прокашлялся, притворяясь, что читаю по бумажке, и продолжил невозмутимым, чуть извиняющимся, тоном.
-Он, обдумав всю трагедию случившегося, прощается с вами от всего сердца и желает больших успехов в поставленных целях. В частности, Артём не сомневается, что вы добьётесь своего и число ваших постоянных партнёров рано или поздно таки станет трёхзначным. В этот день он обещает выслать вам поздравительную открытку и букет из нескольких белых лилий.
Я замолчал. Возня в квартире была слышна, даже если убрать телефон от уха, и после моих слов там с новой силой что-то хлопнуло. Пьяный рёв не умолкал.
-Всего доброго. Приятно было пообщаться, и простите, ради Бога, что я вас разбудил.
Под вопли девушки я прервал разговор, проверил, сохранилась ли запись, затем перевёл телефон в беззвучный режим и положил Артёму в карман. Артём мирно подрёмывал в том же месте и в той же позе, и по нему нельзя было сказать, как скоро он проснётся.
Женщин я не люблю - лишь в этом пункте моё выточенное из долгих лет стараний мировоззрение периодически даёт слабую трещину. Именно с этой мыслью я опрокинул стакан. Чего добру пропадать.
***
Дело было (или, вернее, началось) в 1982 году - то есть 34 года назад. Всякий раз, как вдумываюсь, мне становится не по себе.
Через пять лет выйдет "Floodland", через три года - дебютник Helloween, год назад свет увидела Жарровская запись "Magnetic Fields", а месяц назад Iron Maiden поехала в тур в поддержку "The Number of the Beast". Хэви и хард-рок царствовали и правили, транса как жанра не существовало ещё даже в зародыше, кантри продвигалось лишь Ником Кейвом да Джонни Кэшем, и не было ни стоунера, ни сладжа, ни блэка (подарившего вселенной "Rungalder" в 2015 году). Впрочем, узнать обо всём об этом всё равно было довольно трудно - так, из журналов да нелегалок, вымениваемых на рынках.
Такое было время - магнитофоны вместо плееров и исцарапанные винилы вместо компактов (и те сейчас куда-то уходят, не проследишь); ад для меломанов, если рассматривать вопрос с высоты лет. Но надо сказать, что каждая добытая кассета или пластинка (именно добытая - с нею надо было ещё умудриться дойти до дома) была настоящим сокровищем, так что и ценились они несоразмерно сильнее - в этом, пожалуй, и заключался главный плюс ситуации. Сейчас я их храню не столько как музыку, сколько как напоминание о приключениях, с ними связанных, и побег от облавы доблестной милиции - ещё самое безобидное из них. Уж сколько денег было сэкономлено на банальных школьных завтраках ради этих реликвий - квартиру можно купить.
В 15 лет - а именно столько мне тогда было - я фактически перестал ходить в школу, о чём мои родители не знали до конца года. Появлялся, лишь когда нужно было писать какие-то контрольные работы, либо оценки за четверть выставить, в иные дни меня не видели, некоторые даже имя не сразу вспоминали. Я особо не переживал - чтобы вылететь из школы, во все времена надо было приложить гораздо больше сил, чем для того, чтобы в ней остаться. Сейчас в этом смысле мало что изменилось.
Средь бела дня домой мне ходу не было - мать всегда работала во вторую смену, а на глаза попадаться ей я не любил, даже будучи ни в чём не повинным - неизвестно, в какой момент её удавья выдержка могла дать сбой, и что из этого могло получиться. Впрочем, отца и вовсе не бывало дома целыми сутками, и по возвращении он напоминал комнатное растение, так что он опасности для меня не представлял. Я, честно говоря, до сих пор не возьму в толк, что держало его дома, если ни денег, ни взаимоуважения, ни половой жизни между родителями не водилось.
Поэтому я целыми днями - с утра и чуть ли не до темноты - сидел в соседнем дворе, укрытый листьями деревьев, названия которых мне до сих пор неведомы, - не то липы, не то тополя, не то ещё чёрт знает что - на двух деревянных брусьях, прибитых прямо между соседними стволами. Одна из местных легенд гласила, что эту скамью сколотил глухой дедок со второго этажа, решивший на старости лет подобным жестом приударить за бабками, когда ему надоело швыряться картошкой в парней, балансирующих на выбеленных им бордюрах. Меня с этого насеста не сгоняли - располагаясь в двадцати метрах от подъезда, он оказался не особо востребованным. Чуть позже этот же дед закрыл снаружи дверь в подвал какими-то железными прутами - решил, что замурует тем самым целую банду бичей, которые повадились туда спускаться.
Наверное, он так и не понял, что самую большую услугу оказал именно мне.
В начале мая - числа не помню, но день в памяти отложился на всю жизнь - меня отвлекла от каких-то пространных и рассеянных мыслей, женщина лет двадцати пяти, подошедшая со спины и попросившаяся сесть рядом. Она сказала, что ей некуда идти, потому что она потеряла ключ от дома, ждать мастера по вскрытию замков требовалось несколько часов, а обсуждать бабкиных внуков и их незадачливых невест она не хотела.
"Всё равно ж на меня набросятся в итоге."
Улыбчивая, вежливая, очень красивая.
-Тебя как зовут? - первое, что она спросила.
Я назвал имя, она в ответ назвала своё, мне до той поры незнакомое. Я даже в книгах его не встречал.
-А ты чего здесь сидишь? Часто тебя тут видела, когда домой шла, только лица никогда не могла разглядеть - ты всё время смотрел куда-то вверх.
Не вдаваясь в подробности, я обозначил, что не хожу в школу, намекнув при этом, что родители не в курсе. Вид при этом я старался делать беззаботный, хотя то, что слова из горла вылетали по одному раз в несколько секунд, не было достойным тому подтверждением.
-Школа... А я вот, только в институт поступила, - мечтательно проговорила она, вслед за мной устремив взгляд вглубь листвы над нашими головами, - теперь мечтаю обратно. Это как в школе хотеть в детский сад, не находишь? Хотя... я бы и сейчас от сончасика не отказалась.
Тропа разговора постепенно ушла сначала в детство - прошедшее в соседнем городе - потом в моё. Ещё чуть позже - в обсуждение учителей, в музыку (уж какой бы она тогда ни была), и уже на закате привела к способам зажечь спичку без чиркаша под рукой. Всё это время я боялся даже голову повернуть в её сторону, так что черт лица в подробностях так и не запомнил, и даже теперь в деталях не смогу обозначить. Такой она для меня и осталась: укрытой тенью вечера.
Потом приехал медвежатник, мы попрощались, и я пошёл домой...
А утром (не поглядев на то, что было воскресенье) сразу же вернулся обратно, уже с конкретной целью, и только тогда понял, что время – вещь относительная, хоть я и подозревал, что Альберт имел в виду немного другое.
***
В общем, вы поняли, да, что случилось?
И случилось прям как в книжке – за одну встречу. Не забывайте, что тогда я лиц женского пола вблизи видел только по телевизору, даже порнухи никакой не было.
На следующий день (воскресенье, ещё раз) она не пришла – её даже во дворе не было видно, но я надеялся, что она хотя бы из окна за мной наблюдала, хотя и ни малейшего понятия не имел, из какого именно. Вид у меня, наверное, был встревоженный – и следа не осталось от парня, которого подчас нельзя было разглядеть среди дворовой зелени: я мерил шагами игровую площадку, рисовал на земле палочками, пытался даже на дерево залезть (идея бабулям не шибко понравилась, поэтому пришлось под шквалом проклятий спускаться обратно), швырялся камнями в выбоины на асфальте, считал секунды, даже засыпал иногда, падая с брусьев на траву – и всё это только затем, чтобы не возвращаться домой. Мне и так там нечего было делать, а тут, наконец, появилась повод, который можно поднести матери. Всё-таки, при слове "влюбился" родители могут что угодно сделать - сплюнуть, выругаться, махнуть рукой (чаще - всё вместе), но лезть, обычно, не лезут. Мне, во всяком случае, повезло.
-Ты снова тут? - сказала она, когда утром понедельника вышла на учёбу и помахала мне рукой, - Я думала, у тебя школа. Или ты и правда туда не ходишь?
-Никогда. Даже читать не умею.
Она рассмеялась, и от этого смеха, казалось, с неба пропала пара облаков. Она присела на корточки перед деревьями и посмотрела в землю.
-А это что?
Когда она прочитала несколько раз выведенное веточкой собственное имя, в её улыбке не было ни смущения, ни удивления, лишь хитрый огонёк, от которого моё лицо пошло красными пятнами. Я сидел и, сцепив взмокшие ладони, прикидывал, смогу ли одной стопой загородить другую такую же надпись, прямо под собой, или придётся спрыгнуть на обе ноги, открыв для неё исцарапанную теми же самыми буквами кору дерева, которую укрывала моя спина. В итоге, конечно, как в анекдоте - ни туда и ни сюда. Почему-то, когда я всей этим занимался, это казалось красивым. Под её же пристальным взглядом я чувствовал себя недоразвитым.
-Боялся забыть. Сложное имя, - выдавил я из себя.
-Ну и как? Сможешь без подсказки вспомнить?
-Думаю, да.
-Ну вот и отлично, вечером приду проверю.
Улыбка её всё не исчезала. С нею же она встала, круто развернулась, взволновав воздух веером своих волос, пошла по тропинке и скрылась за углом дома. Наверное, даже хорошо, что я не знал, куда именно она ушла, иначе бы тут же бросился следом.
Вечером она пришла - хотя, мне уже начинало казаться, что я скорее упаду в голодный обморок, чем её увижу - и мы разговорились так, что просидели на той скамье до полуночи. Первым делом - когда я увидел её, идущую мне навстречу - она спросила, как её зовут. Я улыбнулся, сделал поклон и назвал имя, не отводя глаз от её силуэта.
Со временем это стало нашим паролем, а встречи у дерева - ритуалом, проводимым по любому поводу, и без которого ни одна сцена не могла считаться настоящей. Арена для ссор, палатка для примирений, перрон для провожающих или ожидающих - половина квадратного метра земли стала для меня всем - и талисманом, и местом действия, и мемориалом; мало какой поэт вкладывал в уголок даже не своего двора столько души, сил и времени, я уверен.
Было бы это место чуть подальше от пары десятков любопытных глаз - целовались бы прям там же, под пристальным же их взором нам оставалось лишь делать вид, что мы незаметны, тихонько над этим посмеиваться, да выглядывать из-за веток, представляя, что наши макушки хотят подстрелить, и её сдерживаемый смех взъерошивал волосы сильнее любого ветра. Если становилось скучно - мы шли к моей школе, когда там уже никого не было, падали в траву, и продолжали разговаривать там, практически лёжа. Донельзя странное ощущение - будто притаился в засаде, и ждёшь условного сигнала, чтобы броситься на вражескую территорию.
Там же она - не только она, но и вообще Женщина, как некое абстрактное понятие - впервые положила голову мне на плечо. Полежала так с полминуты - и подскочила, отряхиваясь и утверждая, что пора домой. Когда я вставал вслед за ней, мне казалось, будто я шагаю вниз головой и чувствую каждый изгиб каждого кровеносного сосуда в своём теле. Сейчас остаётся только завидовать самому себе, что я когда-то так на что-то реагировал - с жаром, со смущением, с взволнованной, искрящейся паникой, с каким-то недоумением и непониманием. Где все эти чувства валяются теперь - на какой помойке и в чьих домах - я не знаю. И знать не хочу.
Тогда, пожалуй, я и испытывал то безграничное, безотчётное и безоглядное счастье, которое могут себе позволить лишь люди, не слишком сильно задумывающиеся, куда идут и что делают. У меня было твёрдое ощущение, что меня, завязав глаза и не спрашивая мнения, вели за руку по тропе, уходящей сперва за горизонт, а потом - в стратосферу. Она научила меня, что делать с ней без одежды, научила держать себя в руках, научила врать, прикидываться и защищаться от самой себя - обрушила на меня всё это с лёгкостью своей походки и с безрассудной силой, с какой шторм бросается на скалы. Так продолжалось всю весну, и с новой силой разгорелось к лету - когда я через пень-колоду, себе на диво, всё-таки сдал переводные экзамены. Должно быть понятно, что, если уж при первом знакомстве в голове у меня не осталось ни единой мысли об учёбе, то после всего случившегося им там и появиться было неоткуда. Всё сознание заволокло туманом, в котором, как медузы под водой, плавали счастливые воспоминания, нагоняя, плодя, пожирая и разрывая друг друга.
А потом - уже осенью - я случайно увидел (с балкона своего дома, который от нашего с ней двора был буквально в тридцати метрах), что она идёт к себе не одна. Какой-то тип держал её под руку.
С тех пор было уже не так весело.
***
Как минимум, на мою голову - в добавок к целому миру, куда она меня втолкнула, вы понимаете - обрушился ещё и страх, усиливающий сам себя тем, что не раскрывал свою природу. Стоя там, на своём этаже, я даже не сразу понял, что увидел. Будто лунатик, вернулся в комнату, сел на диван, пробежался ещё раз мысленным взором по тому пейзажу, как по фотографии - а потом рванулся с места обратно на воздух, надеясь посмотреть ещё раз. Разумеется, никого уже не увидел, и тогда вздохнул с облегчением, убедив себя, что мне показалось. Буквально заставил себя в это поверить - как, знаете, в оруэлловской Англии целая нация жила одним лишь двоемыслием - зрение против убеждения и здравые доводы против слепой веры. Может, только благодаря этому, благодаря пластичности собственной психики, я не ринулся сразу же вниз, не бросился с кулаками на её дверь и ни разу не задумался о самоубийстве, несмотря на то, что потеря этого человека виделась для меня тогда страшнейшей катастрофой из всех, какие только могли быть, страшнее даже, чем смерть одного из родителей (уж сколько бы я потом себя ни ненавидел за эту мысль, глупо её отрицать; именно так всё и было). Мир сошёлся на ней клином. Слишком много она мне открыла того, без чего я не мог существовать дальше. Слишком много, слишком рано и слишком быстро. О том, чтобы возвращаться после этого назад - в долгие годы привычный для себя мир - я даже помыслить не мог: он казался чёрно-белым, плоским, выцветшим и выгоревшим.
Однако я поневоле начал куда больше внимания обращать на её поведение, чем на собственные мысли. Ищущий, как вы знаете, обрящет - её постоянные исчезновения больше не получалось оправдывать поломанными автобусами, болезнями или усталостью. Тогда ведь ни интернета, ни связи - никак не проверишь, не выяснишь; что показалось убедительным, то и принял на веру. Не письма же мне ей было писать, в самом-то деле?
Её я так ни о чём и не спросил - предпочёл забыть и выкинуть из головы, чем соваться, не имея представления, как потом из ситуации выкручиваться. Страх, друзья мои, страх... чувство, сковывающее любые смелые потуги и стремления. Вы бы тоже не стали спрашивать, если бы впали в столь жестокую зависимость от человека, я уверен.
И тем не менее, противоречие зрело. Следы на её коже, никак не связанные со мной, перемены настроения, оправдываемые, как и во все времена, гормонами, и плохой погодой - складывались в убедительную без единого доказательства картину, где я у неё не один; как фильтр, вставленный в проектор, то, что я увидел, меняло всю ситуацию, уродуя её и обращая в непрерывный ночной кошмар. И, кажется, она догадывалась, что я начал метаться внутри самого себя (уж в то, что женщины ловят малейшие перемены настроения и оттенки интонаций, можете поверить на слово), потому что однажды, после очередной ночи у неё дома, где для сна не было места, она сказала вещь, которую я очень хорошо запомнил:
-Знаешь, что с нами будет?
В тот момент она села на диван и прикурила. Покрывало сползло с её плеч, упав на колени, а утреннее солнце, выступавшее из-за крыши дома напротив, освещало пылинки, плавающие в воздухе.
Я молча ждал ответа. Спустя пару секунд она подняла с дивана волос (мне до сих пор интересно, чей именно), сожгла его в пламени спички, а ленточка дыма, поднявшись до потолка, казалось, прилипла к нему. Тогда я не нашёлся, что ответить - слишком был вымотан, чтобы воспринимать её слова всерьёз - и очень быстро обо всём забыл, хоть и ненадолго.
А дальше был парень, ждавший её там же, где когда-то ждал я; бесконечные объяснения в чувствах, одно путанее другого, попытка выйти замуж, какие-то женщины в полтора раза старшее неё, драки не пойми с кем, был даже поход в больницу, который приходилось скрывать от матери, потому что под градом её вопросов я бы точно отдал концы, и от каждой новости я испытывал чувство, будто мне сбросили на голову несколько валунов размером с младенца. Именно тогда я облюбовал для себя место в паре часов ходьбы от дома - обрыв над рекой, прямо под опорой ЛЭП - где целыми ночами сидел, пытаясь хоть как-то понять, что и когда свернуло не в ту сторону. При всём уважении, господа, но 16 лет - это не тот возраст, когда должен мучить вопрос, имеешь ли ты моральное право спать с женщиной, когда она носит на пальце колечко, а, соответственно, 20 лет - не те годы, когда можно адекватно выслушивать порыдки о трагической гибели очередного мужика в ближайшем отделении реанимации. Впрочем, хотя бы в последнем случае можно вести речь о какой-то справедливости.
А потом я решил ей помочь, и сделал то, о чём жалею, пожалуй, меньше всего в жизни. Гораздо меньше, чем об изрезанных руках, о закатанных истериках и о постоянных унижениях - словом, гораздо меньше, чем о любых проявлениях зацикленности на себе самом. Для этого, правда, потребовалось очень много времени, но время стало ничем, потому что, как и в самом начале нашего пути, я обрёл цель, и цель эта служила мне долгожданным путеводным огнём, позволяя наконец-то усмирить желание обрести всё и сразу.
Ту холодную и сырую ночь я вспоминаю как свой настоящий день рождения. Девяносто второй год - выход "Позорной звезды" Агаты Кристи, "MSG" Майка Шенкера и "Clouds" солнцеликого Юхана Эдлунда. Жаль, что никого из них тогда не было рядом со мной. Они бы мной гордились.
***
Я вошёл в её открытую дверь, сильно удивившись тому, насколько дымно и грязно было в квартире. В последний раз мы виделись чуть больше недели назад - у меня не было желания её караулить, а у неё не хватало сил поддерживать со мной связь. Даже то, что она обзавелась домашним телефоном, в корне ничего не изменило - то занят, то выключен.
Я не стал разуваться и включать свет - зная наизусть все углы, сразу прошёл в зал, где не сразу разглядел её крохотный силуэт, завёрнутый в тряпки и лежащий на диване. Из силуэта проступило лицо - пустое и безжизненное. Лишь по громкому судорожному дыханию можно было понять, что она жива.
Я присел рядом, оглядывая комнату её глазами, и увидел сразу несколько вещей: смятую простынь с мокрым пятном на полу, опрокинутый телевизор, несколько расколотых тарелок, кухонный нож, валяющийся под опрокинутой люстрой, и ванное полотенце буквально в десяти сантиметрах от себя. Сразу же, ослеплённый вспышкой взметнувшегося из глубины души ужаса, бросил взгляд на неё саму, и успокоился, не увидев крови на одеяле, в которое она была укутана будто мумия. После этого я уронил голову в ладони и постарался успокоить дыхание, затем спросил, не особенно надеясь получить ответ:
-Что случилось?
Видимо, перепугавшись - я не понял, сразу она меня узнала или нет - она дёрнула руками, пытаясь вырваться из своего кокона, и тут же рухнула обратно, испустив стон боли и уставившись в потолок.
-Он чуть не убил меня,- слабо прохрипела она.
-Что ты ему сказала?
-Ничего. Просто открыла дверь. Думала, это ты пришёл.
Через слово её выгибало на постели от кашля. Почти так же, казалось, целую вечность назад её корчило в судорогах оргазма, куда более яркую, молодую, не такую прозрачную и не похожую на смертельно больную. Я положил руку ей на лоб, он оказался горячим и вспотевшим.
-Он толкнул меня, как только вошёл, ни слова не сказал. Когда я упала на пол, несколько раз пнул. Бухой был, еле соображал. Сел после этого рядом и накурился, нёс какую-то околесицу, я ни слова не поняла.
До меня дошло, что странная вонь, которой была пропитана прихожая - это трава. Я ни разу не вдыхал её до того дня, только слушал её рассказы о том, где, с кем и как она накуривалась в последние выходные, и у меня тут же создалось впечатление, что я сижу в притоне - знакомая долгие годы квартира показалась до блевотного отвращения омерзительной.
-Ушёл, кажется, несколько минут назад. Если я не уснула.
Её вдохи и выдохи сопровождались пугающими клокочущими звуками. Отдельные её слова были настолько тихими, что мне пришлось наклонить к ней голову, чтобы расслышать.
-Кажется, у меня сломаны рёбра.
-Надо машину вызывать.
-Не смеши! - вдруг последовал крик, - здесь же накурено!
Наступила тишина, нарушаемая лишь её судорожными придыханиями. За окном начал накрапывать дождь, и отдельные его капли били по подоконнику с наружной стороны, порождая лязгающий металлический звон. Где-то за окном ходили люди, а оранжевый свет от уличного фонаря слабо освещал мои дрожащие руки. Я не знал, что делать. Погрузился под её ритмичное дыхание в подобие транса, и замер, пытаясь ответить на вопрос, останется она жива или нет. Шутка ли, если даже животных при смерти я ни разу не видел.
-Побудь со мной. Я боюсь, что он снова придёт.
-Можно закрыть дверь.
-Через окно полезет! - вновь взвыла она, тут же закашлявшись. Кажется, от её крика с балконных перил вспорхнула птица. Через щель в оконной раме моих плеч коснулся встрепенувшийся на улице ветер.
-Я пойду окно открою, надо, наверное, проветрить.
-Дай покурить, вонь невыносимая.
Я протянул ей сигарету, а сам, медленно вставая с дивана, пытался отогнать картину, пытавшуюся завладеть моими мыслями. Вот он зашёл - толкнул её, она вскрикнула и попыталась закрыть лицо. Вот он хватается за нож (откуда там нож?), замахивается над ней, а вот они трахают друг друга на полу, свернувшись в клубок как дождевые черви и обёрнутые полотенцем...
Последняя деталь шипастой плетью полоснула изнанку мозга, и я зажмурился, пытаясь избавиться хотя бы от неё.
Нож... откуда там нож?
Возвращаясь и усаживаясь обратно, я задал ей этот вопрос.
-Он швырнул его в меня, когда я ползла до дивана. Тот, наверное, отскочил.
Пока я ходил в другую комнату, открывая окно, она умудрилась сесть, опершись спиной о стену, но даже в таком положении выглядела сгорбленной ведьмой. Голова её была направлена вверх, а слабый свет с улицы показал мокрые от сдерживаемых слёз глаза и скрюченные в гримасе губы. При каждой затяжке она содрогалась от лающего кашля и выла от боли.
Мне никогда не было дела до того, как она выглядит. Почему-то именно эта мысль промелькнула в голове, тут же уступив место чёрной отрешённости, которую я черпал будто бы из её слов.
Я снова присел рядом. Попытался приблизиться к ней и не сделать больно случайным прикосновением. Она наконец заплакала - слёзы побежали по щекам, но сама она сидела почти неподвижно. Застыла как фотография.
-Мне страшно от того, что я осталась жива. Нисколько на это не надеялась.
Она продолжала хрипеть с каждым вдохом и выходом. Дождь начал сильнее барабанить по подоконнику. Я взял её ладонь в свою, и она периодически дёргалась, пытаясь вырваться. Что сказать, я по-прежнему не имел ни малейшего понятия. Что делать - тоже. Оставалось только ждать и смотреть.
-Я даже не знаю, что его остановило. Он просто заткнулся и убежал, хлопнув дверью.
Я переводил взгляд с её изуродованного страхом и слезами лица на пол, где россыпью валялись осколки и предметы со стола. Начал понемногу радоваться, что ничего не задел, пока перемещался по квартире - ни ногой, ни рукой.
-Ты ведь всё это знал, да? - спросила она, не глядя на меня, - ты обо многом знаешь. Ещё о большем, наверное, нет, хотя я не представляю, сколько ты успел увидеть. Как ты вообще после этого можешь приходить сюда, чего-то ждать, на что-то надеяться...
Её голос стало сложно различать из-за дождя, даже сидя рядом.
-Я не могла сказать тебе прямо. Ты не представляешь, сколько ты для меня значишь, насколько сильно я хотела разделить с тобой всю свою жизнь, которая у меня ещё осталась. Ты... - она опять закашлялась, но, казалось, сама этого не заметила, - на какой-то миг лишил меня моей неуверенности, пока мы ещё сидели там, - она не стала уточнять, хотя прекрасно было понятно, о каком месте идёт речь, - и пока виделись почти каждый день. Я думала, что хоть с тобой со всем справлюсь, приручу сама себя, смогу переломаться, чтобы не допускать, - она судорожно вздохнула, - вот этого.
Последние слова она произнесла отчётливо и громко, тут же зайдясь слезами. Плакала несколько минут.
-Как видишь, у меня не выходит. Я срываюсь, раз за разом ложась под первого встречного. Не знаю, почему. Как меня трое сразу выебали впервые в двенадцать - так у меня внутри словно огонь загорелся, который ничем не гасится. Как ни старайся. Ты ведь тоже был именно среди первых встречных. Изначально.
Этой истории я от неё ещё не слышал.
-Знаешь, как я плавать научилась? Я не умела, до тринадцати лет. Однажды спасалась от толпы одноклассников, которые вознамерились меня оттрахать по очереди, и прыгнула в воду. Я же люблю гулять по безлюдным местам - ты, наверное, заметил. Где-то на Мосту это было, не помню точно.
Речь её казалась мне путаной и бессвязной, но я с нарастающим ужасом ловил каждое слово. Удивительно, но сама она будто успокаивалась. Дышала ровнее, перестала вырывать ладонь, сжатую в моей руке, взгляд её начал блуждать по комнате, и она почти перестала хрипеть.
-Я пыталась писать об этом, пыталась просить помощи, да только что толку? Слова бессмысленны.
Она замолчала. Я заметил, что в комнате упала температура из-за ветра, с яростью рвущегося в оконную щель.
-И всё, с тех пор я перестала появляться в школе. Прямо как ты. Почему бы я, по-твоему, этим заинтересовалась? Я надеялась, что хоть ты мне чем-то поможешь. Ради этих коротких проблесков счастья, когда ты заставлял меня забывать о том, кто я такая и что со мной произошло - я и держала тебя рядом. Сейчас, наверное, уже не смогу. Прости.
Страх от услышанного боролся внутри меня с уничижительной жалостью. Сиди перед ней тот мужик - что бы она сказала ему, безразличная ко всему из-за ещё не покинувшего её смирения перед скорой смертью? Не то же ли самое?
За дверью послышался шорох. Я, тут же встав с дивана, медленным шагом двинулся в коридор, она же спряталась под одеяло, подавив очередной стон боли. Когда я понял, что шорох доносился с четвёртого этажа - кто-то открыл и закрыл дверь - и двинулся обратно, она тихим-тихим шёпотом произнесла:
-Убери нож. Пожалуйста.
И тут я замер на месте, не столько от её просьбы, сколько от озарившей меня уверенности, принесшей с собой мгновенное успокоение. В следующую секунду я в несколько шагов преодолел разделявшее нас расстояние, взял валявшееся на диване полотенце, обернул им руки, потом поднял с пола нож - его приятная тяжесть удивительным образом окончательно убедила меня в том, что я поступаю правильно, - и сел обратно.
-Где у тебя болит?
-Что? - прошептала она слабым голосом человека, сбитого с толку.
-Где тебе больно? Можешь показать?
Мой же собственный голос был спокойным и уверенным.
-Вот... вот здесь - она откинула своё одеяло и дотронулась пальцем до то ли пятого, то ли шестого ребра с левой стороны.
Я склонился к ней, отбросил её волосы с лица и поцеловал.
-От твоей любви я уже никуда не убегу. Ты зря об этом переживаешь.
Её взгляд был обращён ко мне. Моя уверенность передалась нам обоим.
Ножом, рукоятка которого была завёрнута в полотенце, я ударил её в ту точку, куда она указала. Она глубоко и резко вздохнула, не отводя взгляда.
***
Дверь так и осталась открытой.
Спустившись на первый этаж и, по возможности, издавая как можно меньше шума, я осмотрел себя в свете подъездной лампочки, уверяясь, что на моей обуви не было крови. Остатками рассудительности я понимал, что хлещущий снаружи ливень был мне только на руку, но в подъезде ничего оставлять нельзя. Ни единого пятна.
Из обуревавших меня чувств - страха, презрения, жалости и недоумения - я из квартиры не вынес совершенно ничего, наверное потому что знал, что никогда больше там не появлюсь по собственной воле. Лучше продрогнуть и взмокнуть до последнего волоса, чем снова появляться там. Была лишь спокойная, расчётливая уверенность, вытеснившая собой всё остальное. В её последнем взгляде я увидел достаточно. Именно этого она и ждала, даже если сама не понимала. Она ждала помощи, а ничем больше я ей помочь не мог. Ни в тот момент, ни до него.
Я был уверен, что утром за мной придут, но за мной не пришли. В оцепенении проведя весь последующий день, я просматривал каждый угол её квартиры, пытаясь понять, где и как я мог наследить, и если наследил, то почему до сих пор никого не было. Почему до сих пор не раздался стук в дверь, почему до сих пор мать не зашла в комнату с обеспокоенным лицом, и почему до сих пор я не сижу в отделении милиции, вынужденный отвечать на вкрадчиво-осторожные вопросы, задаваемые незнакомыми людьми. Всё-таки, мне было не десять лет, такие вещи я понимал. Происходило не то, чего я подсознательно ждал.
Прошёл второй день, за ним - третий, чуть позже - неделя. Всё это время я спал по 18 часа в сутки - казалось, что светлого времени дня вовсе не существовало. За окном непрерывно царствовала беспросветная чернота - чернота её глаз, именно на меня устремивших свой последний взгляд. Я не мог даже приблизительно сказать, какой день на дворе и какой год - незаметно для себя погрузившись в оцепенение, я думал лишь о том, сколько всего я так и не успел сказать и узнать - эти мысли оттенили спокойствие, окутавшее меня, когда я вышел из её дома. Я слушал музыку, считал пятна на обоях, открывал и закрывал окно (благо, мать ни разу меня за этим занятием не увидела) - и ждал. Хоть чего-нибудь, потому что твёрдое ощущение, что мир замер на месте, только усугубляло мою растерянность.
Он пришёл на девятый день после её смерти - пять ударов, с паузой между двумя последними. Показал документы и первым делом спросил, знаю ли я женщину, убитую несколько дней назад в доме соседнего двора. Назвал её по имени, и, увидев искусно разыгранную дрожь ужаса на моём лице, удовлетворённо кивнул, после чего попросил меня проехать вместе с ним в отделение. Там, усадив меня за шатающийся металлический стол и предложив закурить, он, раскрыв картонную папку, выложил на стол передо мной несколько десятков фотографий, где все предметы, виденные мной той ночью, были освещены послеполуденным солнцем. Я узнал телевизор, люстру, расколотые тарелки, понял наконец, что мокрая тряпка возле стола была скатертью, и отметил про себя, что все эти вещи лежали не на своих местах и были густо вымазаны кровавыми полосами от пальцев. В мозгу начала складываться картинка понимания произошедшего.
А потом он показал её саму - лишённое одежды, привязанное к кровати за руки тело с застывшей на лице доверчивой полуулыбкой, преисполненной грусти. Волосы были наспех перетянуты в косу порванным на лоскуты покрывалом, а в области рёбер слева виднелась уродливая дыра, как если бы кусок дерева после долгих ударов топором выковыряли из бруса против волокон. Ноги были широко разведены в стороны, а весь диван был красным и пропитанным её кровью.
На эту фотографию я смотрел дольше, чем на все остальные, после чего всё-таки принял предложенную сигарету - раз уж всё это сделал действительно не я, притворяться поражённым было бессмысленно - испуг и ужас сломили меня с такой беспощадной яростью, будто всё прошедшее время только и ждали момента, чтобы вырваться на свободу, как бы я их ни укрывал. Я лишь сидел и слушал дальше, и из слов человека в форме наконец смог составить приблизительную картину того, что произошло.
Как только я вышел - будем считать, что это случилось через минуту, время значения не имеет - в квартиру зашёл тот мужик, от которого она пряталась. Спустился с чердака (могу только догадываться, за каким чёртом он вообще туда полез), а увидев её при смерти, принялся настолько громко кричать, что разбудил соседей, которые вызвали милицию. Пока она не приехала, он успел с ней сделать то, что я увидел на фотографии. При себе у него нашли недокуренный коробок анаши, в квартире стоял плотной завесой дым, весь зал был в его отпечатках, а сам он был настолько неадекватен, что не додумался предпринять ни малейшей попытки оправдаться, и я подозреваю, что он даже не помнит, как всё случилось. В органах вопросов тоже ни у кого не возникло - невиновность безработного барыги, с которым женщину видели далеко не в первый раз, отстаивать никому и в голову не пришло, меня же позвали лишь потому, что нашли фотографию в книжке под диваном, используемую как закладку. То была фотография 1978 года, которую я принёс из дома вместо подарка - черно-белая, изогнутая по краям и совсем небольшая. Признаться, то, что она её хранила, стало для меня непредвиденной неожиданностью.
Рассказав всё, что намеревались, они выслушали мою историю, которую я, не думая о том, как сильно рискую своей задницей, выкладывал на ходу: передал им в пользование всё, что знал о том, как, где и с какими мужиками её видел, лишь радуясь тому, что непрошенный груз памяти оказался кому-то полезным, ни на секунду не задумываясь, какую, по большому счёту, подлость совершаю. Единственное, в чём я соврал - это в том, что мы никогда с ней не спали, и встречаться прекратили ещё несколько месяцев назад, благо, аргументов в эту пользу назвал по количеству пальцев обеих рук.
И тогда человек, представившийся Владиславом Емельяновым, позволил мне уйти домой...
***
...Поэтому мне осталось лишь благодарить самого себя за сумеречный полумрак в баре, царивший даже средь бела дня. Увидь кто, какой ужас пронзил моё лицо, когда я через окно увидел Влада с нею, я бы уже не отмылся от репутации равнодушного радиовещателя.
В следующую же секунду, как они разошлись, а Влад двинулся по направлению ко входной двери, я поставил всё на место. Её нет, а эта - просто похожая. Даже свершись чудо, и спасись она, неведомо каким образом, минувшие годы её бы не сохранили. Логично? Логично. А эта - просто похожая.