Поезд

                Жара-то какая… Выбрали денёк, нечего сказать… Вокзал, как плавленый сырок, под обёрткой стеклянной парится, скоро пузырями пойдёт… И почему на автобусе надо ехать? Нет уж, спасибо, на электричке поеду. В электричке в субботу вечером нормально, народу мало, лучше полтора часа на лавке вразвалку проваляться, чем в этом автобусе трястись… Знаю я эти автобусы… Сиденья узкие, ещё подлокотниками ограничат, и всё, дышите глубже, сидишь, как в корсете… Через пять минут всё тело затекает. А если ещё рядом дамочка плюхнется, да ещё если такой же неслабой комплекции, как у меня, тогда Боливар точно двоих не выдержит… Пить хочется… Да и в желудке какая – то недосказанность присутствует… Особенно после суточной смены… На беляш по такой погоде не решусь, а вот морожена, съем, пожалуй… И еда, и хоть какая – то прохлада. Ага… Вот и полетели молочные, ледяные комочки вниз по раскалённому пищеводу, прям, чувствую, как крылья на лопатках прорезаются. Вот и составчик мой с пятого пути… Хорошо ехать в поезде, есть морожена и быть трезвым… Ну, да, хорошо… Вот чего я туда еду, ведь сказал же, что дела у меня возникли, и сидел бы дома себе. Не могу, чувствую себя виноватым, вроде, как обещал… Чтоб праздник людям не испортить… Праздника всем хочется, оно понятно, только в итоге будет, как всегда, соберётся творческая интеллигенция и тупо нажрётся водки. Короче, пьянка, да и всё… Как я всем объясню, что мне, чтобы слегка быть пьяным, нужно выпить грамм восемьсот, а потом я похмельем мучаюсь недели полторы, в себя придти не могу… Остаётся одно, вообще не пить, сидеть, смотреть, как других прёт… Нет, на это я пойтить не могу… Это всё равно что взять, на солистку балета одеть смирительную рубашку, и выпустить на сцену – танцуй, милая, радуйся жизни! Вишь, все танцуют, ну и ты давай, не отставай, а что костюмчик узковат, так это не беда, зато тебе очень идёт… И ничего, что ты после суток не выспалась, ты, главное фуете своё крути, может, башка закружится, без водки кайф поймаешь…  Никуда у нас без водки. В сущности, соберутся все интересные, талантливые люди, казалось бы, ну, зачем им эта водка? Их, по определению, без водки переть должно, из них изо всех возможных отверстий стихи и романсы должны фонтанировать, но, стаканчик – другой пропустить, считается за святое. Да, вот так, ты крути фуете, балерина, крути, ночь впереди длинная… Нет, никто, конечно, как у нас в депо свиньями не нажирается, но сомневаюсь, чтобы кто – то к кому – то поехал на дачу, если бы предложили два дня квасом заправляться. Я сам не писатель, и не поэт, человек рабочий, не так, чтоб сапог сапогом, Тютчева от Моцарта отличить сумею, но пить больше не могу, всё, баста, лучше бы я в библиотеку пошёл, Тютчева послушал, или Моцарта почитал, зато бы не болел назавтра… Ты крути фуету свою, крути… У нас в местной библиотеке такая библиотекарша работает, мечта всей моей жизни, только подойти к ней не решаюсь, уж больно образованная она и строгая… Или, может, мне только так кажется… Крути фуету… крути… свою… крути…

                Проснулся, в голове балерина волчком кружится, перед глазами искры какие – то, приснится же такое, думаю, встряхнулся, сделал пару приседаний, огляделся вокруг, ничего не понимаю… Ехал в электричке в общем вагоне, а сейчас нахожусь в купе на два места… За окном подмосковные пейзажи мимо проносятся, на столике бумажка от мороженого. Всё, вроде, нормально, но только я в двухместном купе. Отметил, что чувствую себя хорошо, руки, ноги на месте, даже не вспотел. Попытался проанализировать ситуацию, но почему – то пришёл к неожиданному выводу, что всё так и должно быть, и, скорее всего, мне электричка эта приснилась, а купе из моей настоящей жизни. Тогда почему я ничего не помню о том, как я попал в это купе?
                Выглядываю в коридор, смотрю, проводница в конце вагона маячит.
- Девушка! - кричу ей, широко улыбаясь. – Вы не могли бы ко мне зайти, мне Вас нужно спросить кое о чём?
- Щас! – слышу в ответ приятный жизнерадостный голос. – Через пять минут зайду.
Ну, думаю, спасибо, что хоть сразу не послали и человеческим голосом со мной изволили разговаривать. Однако тут обнаруживаю на моей койке предмет, который, с одной стороны, скорее всего, принадлежит мне, но с другой стороны, явно не мой. В том смысле, что у меня никогда не было такой сумки, с кучей карманов, кнопок, разных иностранных надписей, да и не купил бы я себе такое никогда, всю жизнь с пакетом проходил, и так дальше ходить с ним и собирался. Открываю, вижу предмет, который я часто беру с собой, а именно бутылку с газированной водой, и два предмета, которые никак не могли попасть ни в сумку, ни в мой пакет, с чем бы я в путь ни отправлялся. Это книга, на обложке которой чёрным по белому написано Вольфганг Амадей Моцарт Стихи и поэмы, и компакт – диск, озаглавленный Тютчев Ф. И. «Лучшие песни». Только по-английски, зе бест, значит. Хм, а английский я, интересно, откуда знаю?
                Хорошо, что проводница в дверь постучала. Заходит, чего звали, говорит, чайку, или ещё чего?
- Да, нет, - говорю. – Спасибо. Вы, - говорю, - только ничего такого не подумайте, просто скажите мне, пожалуйста, а долго ли ещё до конца ехать?
Проводница проворно рядом присела, хвать меня двумя пальцами за запястье левой руки, сидит, как заправский доктор, пульс высчитывает.
- Ну, - говорит. – Вам ещё лет двадцать до конца, как минимум, а может, и все тридцать протяните. – И таким она это задушевным тоном произнесла, что я тут же за себя порадовался, а заодно приметил, что проводница у меня женщина симпатичная и округлая, кустодиевская прям вся такая, и провести с ней рядом ещё лет двадцать – тридцать можно почесть за большое счастье.
- Это радует, - отвечаю я ей и улыбаюсь, но уверен на все сто, что улыбаюсь явно глупо. – А скажите тогда, пожалуйста, когда следующая остановка?
- Да, господь с Вами, Вениамин Геннадьевич, - всплёскивает она руками в крайнем удивлении. – Какие ж остановки? Нет никаких остановок. Две их только: начало и конец.
- Так, что ж и не выйти никуда? Извините, как Вас…
- Серебра Павловна я, - говорит. – Может Вы нездоровы, Вениамин Геннадьевич?
- Нет, нет, абсолютно здоров, – говорю, хотя про себя в уме здорово в этом сомневаюсь.
- Ну, так и не надо никуда выходить, - ласково продолжает Серебра Павловна. – На поезде есть всё необходимое, вагон – ресторан, вагон – туалет, вагон… Да я Вам сейчас путеводитель принесу, чтобы вы были в курсе…
- А девочки на поезде есть? – задаю я саркастический вопрос, пытаясь как – то изменить слащавое течение этой беседы, но, к моему удивлению, смутить Серебру Павловну мне не удаётся.
- Конечно, и девочки симпатичные есть, и юноши на любой вкус. Это Вам надо в е*****ый вагон, Вениамин Геннадьевич.
Я удивлённо вскидываю брови:
- Прям таки в е*****ый? – говорю.
- В е*****ый, в е*****й, - отвечает Серебра Павловна. – Он обычно у нас сразу за вагон – рестораном располагается.
- Что значит обычно?
- Ну, видите ли, - подыскивая слова, журчит Серебра Павловна. – У нас тут много зависит от коллективных так сказать приоритетов, от коллективных желаний, если угодно.
Конечно, в тот момент, я не понял, что она имеет ввиду, и спросил, только чтоб чего спросить:
- Что же это слова другого не нашлось, что – ли?
- А чем Вам слово не нравится это? – как – то даже с лёгкой обидой вопросила Серебра Павловна. – Е*****ый, он и есть е*****ый.
- А если я любви хочу? – упавшим голосом спрашиваю.
- А это смотря с чем пойдёте. Пойдёте с деньгами, будет Вам е*****ый вагон, пойдёте с цветами, будет вагон для любви, - сказала Серебра Павловна, устремив мечтательный взгляд в поля, пролетающие за окном.
- А если я со стихами пойду? – я тут не на шутку рассердился. – Вот, - книжку ей показываю. – Со стихами Вольфганга Амадея Моцарта, что тогда?
Она взяла меня под локоток, доверительно так, и конфиденциальным шепотом сообщила:
- Не советую, Вениамин Геннадьевич. Понимаете, не модно это у нас сейчас. Осталось за рамками коллективных потребностей, так сказать. Боюсь, что просидите Вы со своими стихами битый час, а, может, и два, и никто к Вам не выйдет, и никто не войдёт.
- Хорошо, - говорю. – Я прямо сейчас туда пойду, в этот Ваш е… чёрт, вагон.
- Вот и замечательно, - обрадовалась  Серебра Павловна. – Сходите, развейтесь, все сомнения и улетучатся. А я Вам пока путеводитель принесу.
- Угу, - говорю. – Последний вопрос, Серебра Павловна!
Она остановилась в дверях, развернулась ко мне  вполоборота, её губы почти беззвучно прошептали:
- Я Вас, - и через часовую паузу, -  слушаю, Вениамин Геннадьевич.
Чёрт, подумал я, она меня соблазняет что – ли, так это прозвучало двусмысленно.
- Откуда Вы знаете, как меня зовут?
Она вдруг сексуально засмеялась, и поманила меня пальчиком в коридор.
- Ну, уж это ни для кого не секрет, - она указала на табличку, прибитую к двери моего купе, и плавно удалилась по своим делам.
Я подошёл и прочитал «Вениамин Геннадьевич».
- А фамилия?! Фамилия где?! – хотел я крикнуть ей вслед, но осёкся, потому, что понял, что нет у меня никакой фамилии. Нет, и, скорее всего, никогда не было.

________________________________________________________

                И захотелось мне с таких грустных мыслей пропустить стаканчик, другой, чего – нибудь покрепче… Выхожу в тамбур, чисто в тамбуре так, не накурено, воздух приятный, и дверь напротив. Массивная такая дверь, деревянная, с инкрустациями, не как обычно, железка со стекляшкой. Вагон – ресторан, читаю... Ручку дёрнул, для прохода через шлюзовую камеру, где обычно весь честной народ, страдающий пригородным инурезом, писает, дыхание задержал, ан, нету камеры… Попал сразу, куда хотел, столики, смотрю, аккуратно накрахмаленными скатертями застланы, посередь ковровая дорожка раскатана, и упирается она прямо в барную стойку в противоположном конце вагона. И вот, значит, шествую я по этой дорожке, прям как Гагарин после полёта, даже глянул шнурки не развязались ли, и чем ближе подхожу, тем отчётливее вижу, что барышня за стойкой практически точная копия моей дражайшей проводницы Серебры Павловны. 
- Вы какими судьбами здесь? – спрашиваю, - взгромоздившись на  стул.
 - А нам теперь вместе долго по жизни идти, Вениамин Геннадьевич, - ответствует она и глазки так долу опустила, что не по себе мне как – то от слов этих стало. Ладно, выпью водки, разойдусь, подумал Ипполит Матвеевич.
- Ну, тогда, - говорю, - водочки мне самой лучшей, двести сразу плесните, чтоб долго не мучиться. – И запить чего – нибудь.
 - Денежка с Вас, - говорит Серебра, и шустренько так в стаканчик буль – буль, бутылочку Нарзанчика пшик, и передо мной всё это ставит.
Тут я понимаю, что кошелёк я в купе, в сумке оставил. И скорей стакан схватил, в себя залил, водой запил, дальше, думаю, будь, что будет. Ещё не известно какая у них здесь валюта, неприятно осеняет меня, а то, может и не выпьешь на мои деревянные. Водка быстро, довольно прицельно, в голову ударила, я подбоченился так слегка и спрашиваю:
- Сколько ж денег с меня?
- Да, неважно, - снисходительно – ласково улыбается Проводница – Барменша.
Ухмыльнулся я довольно нагло, водочка в мозгах уже, смотрю, логарифмы вычисляет, руку в карман сунул, благо мелочи вечно в карманах, как у бомжа привокзального, рубль перед ней кладу и торжественно объявляю:
- Сдачи не надо.
- Упаси Вас бог, Вениамин Геннадьевич, такие деньжищи, какая сдача? – парирует Серебра Павловна, слегка касается пальчиком монетки, и монетка на моих глазах превращается в пачку долларов сантиметровой толщины. – Что – нибудь ещё желаете? – вопрошает, отправляя баксы под стойку.
Тут мне становится немного страшновато, я, естественно, требую ещё стакан, выпиваю нервно, оглядываюсь вокруг, и неожиданно для самого себя шепотом, и немного заикаясь даже, спрашиваю:
- А чего у Вас тут нет… никого… где вообще… все?
- Позвольте, Вениамин Геннадьевич, Вы же любите употреблять в одиночестве, вот и нет никого. Хотя… Если Вам компания нужна, Вы решите сами для себя, кого бы Вы хотели видеть…
Господи, думаю, а кого бы я хотел сейчас видеть? В этом бреду, в этой чертовщине стопроцентной, с кем поговорить, поговорить так, чтобы страх прошёл? А страх со спиртом то уже перемешался, в крови коктейль этот гремучий бродит, по стенкам сосудов ёрзает, с одной стороны страшно, а с другой и покойно как – то, шутка ли, это ж в какой стране мира можно вот так на рупь откушать, и чтоб тебе за это ничего не было? А, не бывает так, думаю, завтра за всё попросят, денег дадут, здоровье заберут, почку отрежут или ещё чего… Доктора мне надо, думаю, доктора, с ума я схожу, видно… Уже рубли в доллары превращаются, следующий этап воду в вино, ну а потом уж пешком по морю, если оно, конечно, есть здесь, море это…
- Гости к Вам, Вениамин Геннадьевич, - выводит меня из ступора Серебра Павловна. – Вон за тот столик пожалуйте!
Я испуганно оборачиваюсь, и вижу, реально, Доктор сидит за столиком, Доктор собственной персоной, как всегда, жрёт чего – то с огромного блюда, красным запивает.
- Салют, - кричит, – Присоединяйся, Веня!

               С Доктором я познакомился, когда проходил стажировку от работы на тренинге личностного роста, как это сейчас называется. Нас друг к другу просто приклеило, на всех упражнениях мы в паре сидели, после занятий вместе пиво пили, потом даже дружили семьями, пока я не развёлся. Мы с ним были классический разнополярный тандем, он – абсолютный материалист, жизнелюб и чревоугодник, ну и я, бухгалтер трамвайного депо, тайком носивший в разные издательства стишки и рассказы собственного производства. Он сразу получил кличку Доктор, потому, как и был хирургом, ну и за свою гениальную способность выбивать из людей всякую романтическую чушь, которая мешала жить, с помощью долгой, циничной беседы. Ну, а я как был Веня, так им и остался, этим словом всё было сказано, спасибо, хоть с именем совпало…
- А я как раз о тебе тут вспоминал, - говорит Доктор. – Где – то Веня наш сейчас, пописывает ли вирши свои, не выбился ли в лауреаты…
- Доктор, - перебил я его. – Кончай лапшу. Что происходит? Где мы? Что это за хрень?
- Это жизнь, Венечка, - ответил Доктор, жадно приложился к бокалу с красным пойлом, наверняка тыща какого - то там года, и снял жизнеутверждающую улыбку со своего лица. – Чего ты меня вызвал? Жизнь это… Живи… Чего тебя не устраивает? Хороша баба? – вопросительно кивнул он в сторону Серебры Павловны. – Твоя?
- Что значит моя? – вскинулся я. – Это – моя проводница.
- Ну, да, ну да, - занудакал Доктор. – Проводница, барменша… Веня, ты совсем идиот, что ли, пора уже понимать… Назначено тебе, чего жалуешься? Твоя, так твоя… Хорошая, мне нравится. Тебе ещё повезло… Моя – то  совсем скисла после того как сюда попала…
- Куда сюда, Доктор? Это что? Это рай, или ад? Может, мы умерли?
- Веня, кончай пороть ерунду. Какая тебе разница? Это не рай, и не ад. И никто не умер, даже не смей думать об этом. Это жизнь. Прими её и радуйся.
- Хорошо, - согласился я. – Пусть жизнь. Но почему она так резко изменилась? Вот так раз, и всё по – другому?
Доктор перестал чавкать и проницательно посмотрел мне в глаза:
- Да, трудно, вам тут будет… Трудно…
- Ты чего это со мной на Вы? – удивился я.
- Да, нет, - отмахнулся Веня. – Вам, в смысле таким, как ты. Просто всё, что становится ненужным уходит, а вы не понимаете этого… Трудно будет. Мало вас осталось. И жалко вас. Можете бед наделать. Всем только хуже сделаете… Хотя, что можно сделать, если вас мало… Ну, наткнётесь раз в год на вагон – театр, в библиотеку попадёте раз в столетие… Мой тебе совет, Веня, прими всё, как есть. Не устраивай революций, хорошая тут жизнь… Нормальная! – он поднял вверх указательный палец. – Не надо ничего отцеплять, стыки искать, поезд не остановить, бесполезно, пытались уже. На моём веку уже дважды. Такая неразбериха получается после этого, вагон – сортир по три дня после этого найти не могли, а зачинщики так и оставались не у дел, маются теперь на необитаемых островах, никто их и вспоминать не хочет…
Ты развейся, сходи по девочкам, девки здесь, классные, улётные, я тебе обещаю, не пожалеешь…
- Доктор, какая у меня фамилия? - безо всякой надежды спросил я.
- Никакая, - ответил он, не раздумывая. – Нет здесь фамилий. Здесь всё проще, проще всё! Попробуй привыкнуть… Тебе понравится. И сходи по девочкам, мой тебе совет…

_________________________________________________________

                Вышел я из ресторана, почти трезвый, глядь, вагон мой - не мой совсем, так и есть, Е*****ый вагон написано. Ну, думаю, и хрен с Вами, значит, принять как есть и сходить по девочкам… Захожу, девица полуголая, в одном купальнике, меня встречает, опять на Серебру Павловну очень похожая, только худая и длинная. Не успел рта открыть, она мне:
- Денежка с Вас!
Ну, я уже опытный, ей в ладошку рубль блямс, он в пачку евров хрясь, она её себе в трусы опс, знакомая процедура, блин.
- Минутку! – говорит, и ушла в другой вагон, каблучищами отцокивая.
Я присел на диванчик кожаный, жду. Через минуту, ей – богу, не более, дверь открывается, входят строем семь мамзелей, одна другой краше, расписные, как карусели, и чинно в ряд передо мною становятся. Смотрю я на них, и понимаю, что всё это со мной уже было когда – то… Ну, точно, как сейчас помню, забрёл однажды я в подобный русалочник, от несчастной любви пытался скрыться. И было это в высотке, где внизу Иллюзион находится. Нет, ну не ирония ли? Бордель в Иллюзионе! Вышли вот так же девицы, среди них две мулатки, стали передо мной чуть ли не жопами, мулатки, как лошади, жевачку жуют, остальные кто зевает, кто чешется, кто вообще в стенку противоположную смотрит… А кто из вас тут Венера, которая на сайте была, спрашиваю? А все мы тут Венеры, раскрыла одна рот, и так она это сказала, что мне сразу захотелось уйти. Что я здесь, делаю, думаю, чего забыл, зачем пришёл? От какой душевной болезни меня здесь вылечить могут, с помощью каких таких суперсексуальных лекарств, иллюзион, одним словом… И только я встал, чтобы сбежать оттуда, влетает, в комнату азиаточка молоденькая, улыбается во весь рот, ой, ой, щебечет, опоздала я, извините… И смотрит радостно в глаза мне прямо… Я с ней два часа провёл, обо всём на свете забыл, какая там любовь, вот, что значит мужику улыбнуться вовремя… Ладно, сижу, жду, может, думаю, в этом передвижном публичном доме кто – нибудь из вас, б***ей, догадается мне улыбнуться хотя бы? Или думаю, выскочит сейчас та азиаточка из прошлой жизни, и вернёт меня к жизни этой, уж больно те два часа с ней тогда были хоть на какие – то чувства похожи.  Посидел минут пятнадцать, посмотрел на выставку, идите в стойло, говорю, и вышел из вагона. Вышел, и не пойму ничего, на двери следующего написано Вагон – цветы. Тут вспомнил, что Серебра говорила, если любви, мол, захочешь, цветы купи… Ладно, думаю, давай, поиграем в эти игры, может с цветами больше повезёт, раз я так любви хочу… Продавщице цветов опять рублик плюх, он в пачку баксов ух, она мне корзинищу роз на… Вылетаю, стою в тамбуре, читаю: Вагон для любви. Смотри-ка, думаю, сменили вывеску – то, стоило мне аксессуар приобрести. Захожу в любовный вагон, та же девица мне опять про денежку, я удивился, я ж по любви, говорю, а она мне в ответ, мол, это понятно, но без денежки, типа, всё равно нельзя… Дал я ей денежку вожделенную, благо невелико богатство, опять на кожаный диванчик угнездился, нет, думаю, это подстава какая – то… И точно, опять приводит мне тех же семерых кобыл, они снова морды от меня поворотили, стоят, жуют и чавкают. И тут, смотрю, дверь открывается, и восьмая вбегает, что та азиаточка, радостная, улыбка до ушей, аж светится вся, я ей на встречу подскочил, цветы вручил, уведи меня отсюда, говорю, куда – нибудь поскорее…
 
               Так я попал в вагон бракосочетаний. Я не могу объяснить сейчас, зачем я это сделал, но когда меня спросили, я ответил «да». То ли в благодарность за улыбку, то ли я стал уже привыкать к тому, что здесь всё было проще, раз любовь, значит свадьба, то ли потому, что надо же было с чего – то начинать эту новую жизнь, а в одиночку это делать было страшно. Это, как прыжок с парашютом, стоишь в проёме люка, от ужаса поджилки трясутся, но осознание того, что ты не прыгнешь, ещё ужаснее. Да нет, это я хватил, конечно, просто я тогда не успел даже толком ничего сообразить. Видимо, в данный момент времени, котировки коллективного приоритета желания выскочить замуж, во что бы то ни стало, были настолько высоки, что все мои жалкие устремления к любви, взаимопониманию и прочим ничего незначащим здесь категориям, не могли им противостоять. Да и насколько искренни были все эти устремления, чтобы рассчитывать на успех, неизвестно… Затем был опять вагон – ресторан, потом вагон – самолёт, уж чего никак я не мог ожидать, был вагон – медовый месяц, каждое купе в котором носило название какой – нибудь экзотической страны, где путешественник желал бы побывать. Мадлена… или Милена? К сожалению, я уже сейчас не могу вспомнить, как звали мою бывшую жену, да меня это никогда особо и не интересовало. Пусть она будет просто Она. Каждый раз, заходя в новое купе – страну, Она радовалась, как ребёнок, а я мучился от полного несоответствия этих восторгов тому, что я видел. Или, может быть, она видела нечто совершенно другое, каждый раз новое, неповторимое, сказочно – чудесное? Все купе были совершенно одинаковые, одинаковые до такой степени, что можно было запросто сыграть в игру «найди десять отличий», и я сомневаюсь, что поиски увенчались бы успехом. Создавалась полная иллюзия, что девушка сидит на жестокой, смурной наркоте, так она радовалась, всем этим замечательным одинаковым диванчикам, полотенчикам, скатертям… Улыбка не сходила с её лица… Она, наверное, потому и улыбалась мне тогда, в борделе, её лицо просто не могло принять другого выражения. Очень скоро эта улыбка Гуинплена начала меня раздражать, вся красота её стала невыносимо фальшивой, мне всё время хотелось поскрести её безупречную кожу чем – нибудь остреньким, в надежде, что позолота сойдёт, и я увижу, наконец, какой червивый гламур скрывается под слоем лака и глазури. Таким образом, когда я вышел из вагона медовый – месяц, я упёрся взглядом в табличку с надписью Вагон – развод. Спутница моя куда – то исчезла, перед лицом развода я оказался совершенно один. То ли она пожелала остаться замужней женщиной без мужа, то ли просто у них здесь так принято, женятся вдвоём, разводятся поодиночке. И вот стою я перед этой дверью полнейшего развода, вспоминаю с какой беззаботностью и отсутствием мыслей в голове меня привели в вагон – загс, и не решаюсь открыть эту дверь. Тем более, что дверь конфигурацией своей очень напоминает вертолётный люк, а парашюта за спиной у меня, к сожалению, нет… 

________________________________________________________

           …Ладно, открываю, захожу, и тут мне в глаза свет такой яркий бьёт, что я инстинктивно съёживаюсь, зажмуриваюсь, чувствую жарища, будто в пекло вулкана попал, шум, гам слышу, музыка какая – то дикая играет, я, было, назад попятился, меня кто – то с двух сторон под руки цоп, и держат крепко так, не вырвешься… Один глаз приоткрываю маленько, передо мной карлик стоит не то в скафандре, не то в акваланге, блестит, как Ихтиандер, и мне в нос огромным микрофоном тычет. Глаз попривык, второй открываю, справа меня здоровенная бабища держит, в костюме садо – мазо, в свободной руке плётка, и ей помахивает недвусмысленно, слева мужик, тоже нехилый, в женском платье белом и с бородой. На башке венец из крапивы, на спине, смотрю, крылья висят, болтаются, как мокрые усы. Понятно, должно быть ангел всенародного похмелья, думаю… Карлик опять в нос мне тык микрофоном, и вдруг как заверещит:
- Добро пожаловать на ток – шоу «Разведи меня по полной!» Веня, что ты чувствуешь сейчас, скажи нам, что ты сейчас чувствуешь?
А я одно чувствую сейчас, что я попал в телевизор грёбаный, и теперь даже этот адский клоун имя моё знает.
- Ответь Годзиловой, Веня, - на ухо мне Ангел зачирикал, масляным таким шепотом, - неприлично отмалчиваться. – И на Ихтиандера мне указывает.
- Годзилова, это, что фамилия, что ли? – спрашиваю. - Он же мужик.
- Я тоже мужик, и что? – невозмутимо ответствует ангел.
Ой, как мне нехорошо, чувствую, прям, совсем нехорошо, меньше всего я ожидал попасть в этот чёртов телевизор, с другой стороны, не я ли всю жизнь мечтал об таких – сяких пятнадцати минутах славы, про который Энди всем когда – то нашептал, а они, эти все, взяли и поверили от жадности…
- Очень писать хочется! – кричу в микрофон первое, что пришло в голову, хотя писать мне совсем не хочется, я не выпил пятнадцать бутылочек Доктора Пеппера, как наш любимый всеми киноперсонаж, скорее, хочется какать. В смысле, просто нехорошо мне, короче.
Годзилова развернулся и побежал по проходу, выкрикивая одну и ту же гадкую фразу, сволочь такая:
- Обоссался наш герой!  Обоссался наш герой!
Да, поганое начало для телекарьеры, дать бы тебе пинка хорошего, думаю, но тут передо мной возник одноглазый батюшка, в смысле с повязкой на одном глазу, спасибо хоть без попугая и протеза, перекрестил меня вилкой, на которую был насажен огромный кусок мяса, и возопил, поднявши очи к небу:
- Я на радость и беду, всех вас вместе разведу! Разведу сегодня всех, и – эх, и – эх!
После этого батюшка пустился вприсядку, затем помахал по сторонам вилкой, как кадилом, вследствие чего окатил меня волной премерзкого липкого жира, в религиозном экстазе прорычал три раза аминь, и упал на пол, практически бездыханным.
- А нормальные передачи у Вас здесь снимают вообще? – спрашиваю я у Ангела.
-  Веня, что ты, хорошая передача, - ответствует Ангел. – Сама правда жизни перед нами.
- Какая правда, ты о чём? – возмущаюсь. – Священник, обожравшийся наркотиков, это правда, что ли?
- А ты пойди ему в морду дай, если он тебе не нравится, - говорит Ангел.
- Как я ему в морду дам, если Вы меня держите? – возмущаюсь я всё больше.
- Значит, опоздал. Здесь быстрее действовать надо, нечего раздумывать. Сразу надо было морду бить, пока он рядом стоял. Ну, ничего, у тебя ещё будет возможность, он скоро очухается, и восполнишь пробел.
«Реклама, полторы минуты», - прогремел откуда – то сверху божественный голос.
- Рекламодатель, - поясняет Ангел.
- А чего рекламируют? – спрашиваю.
- Увидишь, - отвечает Ангел, сладко зажмурившись.
Смотрю из толпы статистов, появляются девочки – чирлидерз, строятся в колонну по два и, как водится, размахивая дебильными своим помпонами, начинают бегать по вагону и выкрикивать речёвку следующего содержания:
               Мы усвоили давно,
               Нечего тут париться.
               Мы готовы жрать говно,
               Лишь бы пропиариться.
- Хорошие стихи, - говорю, - злободневные. А рекламируют – то что?
- Как что? – изумляется Ангел. – Пиар рекламируют. Что ж ещё?
Тут меня подташнивать начало, то ли от дыма, который напустили в этот вагон – передачу, то ли от бреда очередного.
 - Рекламируют рекламу, пиарять пиар? – спрашиваю. – Так, что ли?
- Нет, не так, - терпеливо растолковывает Ангел мне, как маленькому. – Рекламируют пиар, пиарят рекламу. Чувствуешь разницу?
- Чувствую, - отвечаю, и понимаю, что домой хочу. Причём при возникновении такого желания, вижу перед собой Серебру Павловну и дверь свою с надписью Вениамин Геннадьевич. Там более-менее всё понятно было. Всё в сравнении познаётся.
- Could Mahomet move a mountain or was that just PR? – неожиданно писклявым дребезжащим голоском изрекает бабища садо – мазо.
- Мог ли Магомет двигать горы, или это был его пиар, - переводит ангел, - и, значительно указав пальцем в небо,  почтительно 
добавляет, - Она у нас книгу Иисуса – Суперзвезды читала в оригинале!
«Ну да, ну да, - думаю, - Джисас Крайст Суперстар, где ты боже, видишь ли ты это всё? И если видишь, скажи мне, умоляю, когда следующий потоп, я лично корабль построю».
            Чирлидеры рассосались по студии, тут поп встал на четыре кости, да как заорёт:
- Будь ты молод или стар, не забудь про свой пиар!
     И так меня это взбесило, что я рванулся вперёд, что есть мочи,  взвесил ему поджопник пыром прямо, перескочил через него, и бегу, бегу, на одно надеюсь, очень домой хочу, желаю, очень сильно желаю, так сильно желаю, как ещё никогда не желал, что в тамбуре дверь противоположная окажется именно та, за которой меня Серебра Павловна ждёт и мой дом родной. Сколько, думаю, ещё людей на земле, тьфу, чёрт, в поезде в этом, сейчас хотят домой попасть? Хоть бы их больше было, чем тех, которые уселись жопы в теликах протирать… Хоть бы больше, хотя бы чуть – чуть… Господи, простое человеческое желание, придти домой… Просто придти домой…
         Я очень долго бежал… Дольше, чем Форрест
Гамп, наверное… Я успел увидеть, как адвокат бил по щекам прокурора, Ангел летал над ними и крякал, как бешеная утка. Я видел, как присяжные заседатели дружно совокуплялись групповым сексом, а бабища деловито ходила вокруг и постёгивала всех плёточкой. Я видел, как люди в студии бесновались, улюлюкали и брызгали слюной. Слюны было столько, что она текла ручьями у меня под ногами, пенилась, и местами превращалась в коричневое, вонючее дерьмо. Я поскальзывался, падал, я весь вымазался, как свинёныш, это было отвратительно, гадко, но я снова вставал и бежал дальше… А когда я пробегал мимо рок – группы, и группиз, сопровождавшие их, указывая пальцами, ядовито шипели мне вслед «у, су-у-у-ка», вы не поверите, как я в эти минуты хотел… Хотел… Я вроде хотел домой? Да, нет, я хотел услышать это снова. Когда они обругали меня в пятый раз, я понял, что бегаю по кругу.  Стоит войти в дверь пиара, и уже не выйдешь… Так и будешь, как привязанная проститутка по кругу бегать… Я понял, что если ещё несколько кругов сделаю, я уже не смогу остановится… У меня уже на бегу люди стали брать автографы… Это было приятно… Стали со мной фотографироваться… Это было ещё приятнее… В начале каждого круга со мной за руку стал здороваться Годзилова… Он оказался здесь большой шишкой. Все завидовали ему. Теперь завидовали и мне. Потому, что мы были с Годзиловой на ты. Даже групиз перестали ругаться и пели мне аллилуйю. Дерьмо под ногами превратилось в лепестки роз, однако, воняли они, почему – то всё так же дерьмом.
         А потом я увидел свою бывшую жену. Она сидела около входной двери, смотрела вниз и что – то шептала. На её некогда холёных руках появились морщины. На голове у неё был платок. Она была одета в серую кофту, юбку в горошек, а на ногах тяжёлые ботинки со шнуровкой.  Она постарела и больше не улыбалась…
        От неожиданности я резко остановился и по инерции упал на колени прямо перед ней. Она посмотрела на меня, и я увидел в её глазах, что ей очень плохо. То, что я дальше сказал, было необъяснимо для меня самого. Это было так же необъяснимо, как совершенно необъяснимо было то «да», которое я ей сказал ранее… Я сказал ей: - Прости меня…
        Она открыла дверь и сказала:
- И ты прости меня, Венечка… Ступай с богом…
        Она даже помнила, как меня зовут… А я вспомнил, что очень хотел домой…

         Не в силах подняться, я выползаю в тамбур на четвереньках, меня подхватывают чьи – то заботливые руки, и я очень сильно надеюсь, что это руки моей дражайшей Серебры Павловны…

_________________________________________________________

        Лежу на полатях своих железнодорожных, башка гудит, глаза  слезятся и болят, будто в газовой камере побывал, щипит глаза, будто мыло в них попало… Проморгался часто – часто, вроде ничего, полегче стало… Может, мне приснилось всё это, а? Может, задремал чутка и кошмар привиделся? Приподнялся на локте, в иллюминатор гляжу, всё та – же подмосковная скатерть стелется, только вроде как сумерки, и снегом метёт… Когда это зима началась? Лето ж вчера было… С климатом полный бардак в этой лодке подводной … Всё здесь бардак… Странный бардак… Если не сказать страшный… А когда я спал вообще в последний раз? Вот ерунда, не помню… Зима уже, а я не сплю до сих пор. Всё уже случилось, мертвые матросы не спят… Надо поделать чего – нибудь, а то от этих мыслей свихнуться можно… Себя в порядок привести… По щекам ладонью провёл, э, да я зарос весь, побриться мне надо… Выполз в коридор, покликал Серебру Павловну, слава богу, на месте лоцман мой, никуда не исчезла, хоть что – то здесь более – менее постоянно… То бишь, кто – то... 
       Через пять минут заходит, поднос со всеми причиндалами на столик ставит, интересуется, как я чувствую себя.
- Да, нормально вроде, - отвечаю, - голова только немного болит, а так всё путём. Спасибо Вам, - говорю, - что Вы меня оттуда вытащили, а то бы меня там батюшка точно сожрал, мясоед хренов. Вы меня просто спасли, дорогая Вы моя! – сказал от сердца всего, ничего такого и в мыслях не имел, но тут понял, что, наверное, даже с такой малостью и переборщил.
        Зарделась Серебра Павловна, глазки потупила:
- Да что Вы, Вениамин Геннадьевич, прямо уж и дорогая, - прошептала так тихо – тихо опять, замерла на мгновение, и шасть ко мне на кушетку. Присела то есть, бочком, грудями своим баскетбольными меня к постели прижала, как подушка безопасности, и бритву опасную хвать… Я за эти две секунды два раза испугался, первый, что меня щас изнасилуют, второй, что зарежут. Час от часу не легче, что за мир такой, от собственной проводницы не знаешь чего ждать…
       Я от неё отодвинулся быстро, в стенку спиной вжался, что… что Вы собираетесь делать, не говорю, а блею, как козёл на верёвочке…
       Она отпрянула, на ноги вскочила, и залепетала оправдательно:
- Я побрить Вас хотела, Вениамин Геннадьевич, что Вы, помилуйте, побрить только, Вы же сами просили…
       Чувствую, пот меня холодный прошибает… Отёр я лоб полотенцем, «уф» сказал для солидности, и решительно так ей заявляю:
       - Серебра Павловна, дорогая, - тут осёкся, но ещё более решительно повторяю, - Да, дорогая… Вы мне зеркальце принесите, я сам побреюсь, ладно? А то Вы бритву, тазик с водой, всё принесли, а зеркальце забыли… Лады?
       Смотрю, сморщилась Серебра Павловна вопросительно, будто расслышала плохо:
       - Что принести? – переспрашивает.
       - Зеркальце, ё – маё, зер – ка - ло!
       - Зер… что?
Придуривается что – ли, думаю…
       - Предмет такой, - я явно начинаю раздражаться, - где я морду свою увидеть могу!
       Тут она вдруг захихикала, влажно так, словно намекая, что понимает, на что я намекаю, но выполнить данную просьбу никак не может.
 - Вениамин Геннадьевич, шутник Вы однако, слова незнакомые на ходу придумываете, прям, как писатель, честное слово… Да и действие само, какое вы мне тут описываете, подумайте сами, ну как же это возможно: себя, да в каком – то предмете увидеть? Себя увидеть нигде совершенно невозможно, да и зачем? Я Вас прекрасно вижу вот, давайте я Вас побрею, не волнуйтесь, и не бойтесь ничего, у нас здесь этим все проводники занимаются…
        И вот, значит, бреет она меня, аккуратно так, и даже нежно, а я пытаюсь в её глазах своё отражение рассмотреть, и не могу. Не отражаюсь я в её глазах, и зеркал у них тут нет. Я даже знаю наверняка, даже не стоит и пытаться, что в оконном стекле я тоже не отражусь… А глаза её так близко – близко… И дыхание взволнованное такое, чуть прерывистое, с еле слышной хрипотцой, и кончик языка между зубков выглядывает, прикушенный от напряжения, что не дай бог мужичка поранить… Да чёрт с ним, с этим отражением…
        Когда она уходила, я спросил её, не помнит ли она, когда я спал в последний раз, но и на этот вопрос она не смогла мне ответить. Ни зеркал, ни сна… Всё уже случилось, мёртвые матросы не спят…
      - Ладно, - говорю, - тогда путеводитель мне принеси, пожалуйста, давно обещала…

           Я думал она мне книжку обыкновенную какую-нибудь принесёт, а оказался этот путеводитель чем-то вроде навигатора автомобильного. Очередной гаджет, короче… Так мало того, что этот гаджет какую-то хрень всё время показывал, он ещё и заводился от поцелуя. Так на экране и было написано: кисс ми, иф ю вонт ми. Ощущение премерзкое, доложу я Вам, ты его целуешь, а он сразу не заводится не фига, ждёт, и пока как следует к нему не присосёшься, включаться не изволит. Своего рода религиозное какое-то  изнасилование, словно тебя икону заставляют целовать, которую ты целовать не хочешь, на которой не Иисус изображён, а нехристь, дьявол, и мало того, что он дьявол, он ещё и явно пидор. Ладно, приложился я губёшками к этому изделию апокалиптическому, думаю, включайся, сволочь, скорей, а то пластмассовый корпус твой дюже блевотно воняет, засиял путеводитель, разными красками разлился, музычка негромкая заиграла, негромкая, но очень противная. И вижу на экране поезд наш, значит, показан, только он вроде как не поезд, а как корабль такой многоярусный, или паром, на кубики поделённый, и в каждом кубике огоньки вспыхивают, в которых и написано, что, собственно, в кубике происходит, то ли там сейчас сортир, то ли свадьба, то ли что…  А посередине, кубик побольше, где, собственно, я нахожусь, догадываюсь я, потому как буквы ВГ  внутри кубика светятся, а из-под них палка торчит какая-то… Присмотрелся, ан, нет, не палка, крест, вниз главой перевёрнутый, и вроде как в могильный холмик воткнутый… Спасибо, думаю, уже похоронили… И вокруг поезда этого, похожего на корабль, естественно, вода… Рыбки плавают смешные, крабики уморительные взад-вперёд ползают, кораллы, ракушки, в общем, красота… Ну и антураж придумали, мать их думаю, подводное кладбище среди весёлого зоопарка морских животных, жаль, что в реальности всё совсем по-другому… Лежу, смотрю в экран, час смотрю, два смотрю, ничего почти не меняется, корабль на волнах покачивается, вокруг моих инициалов жизнь какая-то происходит, наверное, и мои желания как-то тут отражаются, только как, я пока не пойму. Решил доктора найти, сразу справа моего кубик загорается, Доктор Ресторан написано, опять жрёт, думаю, пусть жрёт, не пойду, ни пить, ни есть не хочу, никуда не хочу, ни в бордель, ни в храм, курить хочу, точно, давно я этим глупым занятием не занимался… И только я достал сигарету и зажигалку из кармана вытащил, как что-то случилось…  Светильник на стене моей каюты вдруг наливается багровым светом, наискосок надпись проступает на нём «разгерметизация», и самое страшное, всё в полной тишине, ну, хоть бы там сирена какая заверещала, нет, ни звука, будто всё так и надо, и вообще как-бы меня не касается… Потом всё-таки где-то ухнуло, далеко так ухнуло, один раз, будто исполинский самосвал груз в яму сбросил, и всё… И тишина опять… И тут вижу на экране, справа по борту, реально кучка песка такая образовалась… В одном из кубиков парома нашего две фигурки возникли, явно одна женская, другая мужского пола… И кубик вместе с этой парочкой отделяется от основного корпуса, и шасть, пропадает в песке, а через две секунды из песка дерево вылезает, судя по рисунку, огромное, как баобаб… Из кроны этого баобаба вылетают два ангелочка с крылышками и в небе растворяются, песчаный холмик превращается в красное сердце, светящееся изнутри, потом сердце гаснет, и гаснет лампа с надписью «разгерметизация» в моём купе… А за окном, будто кто светомаскировку сдёрнул, солнце вышло, зимы нет никакой, деревья расцвели зеленью изумрудной… Птички поют… Встал я, подошёл к окну, форточку открыл, воздух вкусный такой, хрустальный, облачка в  догонялки играют… И никакой тревоги нет… Закурил я, стою, смотрю в окно…  Что же это было?

_________________________________________________________

        И так меня расплющило в хорошем смысле, то ли не курил давно, головка так девственно закружилась, тихо в душе совсем стало, стою я мечтаю о чём-то бесформенном, и не заметил я, как в купе Серебра Павловна просочилась, стоит позади меня, руками машет, причитает что-то… Я даже и разобрать не могу, что она там причитает… Вообще, надо сказать, с тех пор, как мы с ней… э-э… побрились, она очень плохо вести себя стала, всё чего-то ей надо, и вроде, как сдулась вся, формы кустодиевские обветшали, а ведь мы совсем недавно с ней это… Ну, брились, короче, страницы полторы назад, не более… Не Серебра она стала, а… а Церебра форменная, вот…
- Веня, Веня, очнись, - ноет Церебрушка. – Нельзя на вагоне курить, нельзя, запрещено ведь…
        И что это за речь старушечья, откуда взялась, а это «на вагоне», это что ещё за бред, откуда она взяла то это, вроде нормально всегда по-русски разговаривала… Кофту какую-то нацепила в клубничку, пошлую кофту до невозможности, и пучок на голове завязала… От этого лицо её сделалось, как у жабы что-ли… Щёки висят… Вот бы ей в зеркало сейчас посмотреться, полезно было бы… Наконец, поняв, что никаких действий по прекращению курения от меня не добьёшься, она с досадой фыркнула, я сейчас, говорит, тебе пузырик курительный принесу… Как же гадко это прозвучало! Пузырик… Курительный… Не желая знакомиться ни с каким пузыриком, а с курительным особенно, я дверь на защёлку р-раз, сел и курю себе спокойно… На фиг, думаю, мало того что заперли по гроб жизни, так ещё у них тут и курить нельзя… Пошли вы… Сижу, курю, но настроение уже, само собой, испортилось…  А когда ещё Церебра в дверь долбиться начала, ну тут я взбеленился вообще, бычок в форточку выкинул, дверь рванул, хотел гадость сказать какую-нибудь и осёкся… Стоит мент на пороге. Натурально, мент… И самое обидное, что ничем от тех ментов, которых в прошлой жизни встречал, не отличается… Ну, то есть, абсолютно ничем… Всё здесь по-другому… Всё навыворот… А менты одинаковые, блин…
- Нарушаем, гражданин, - констатировал он, приложив ладонь к фуражке. – Нехорошо. Штраф выписываю.
И, значит, за столик, квитанцию достал, сидит по-хозяйски, как водится, ручкой чирикает. Я ему из кармана монетку на квитанцию положил, жду, когда она в пачку баксов превратится, так не происходит метаморфозы! Так и выгреб всю мелочь из кармана у меня, паразит…
- Курить нельзя! – козырнул, квитанцию смял, себе в карман сунул. – В следующий раз привлеку! – и вышел вон.
- Не ругайте его сильно, товарищ старшина! – Церебра летит с клизмой какой-то под мышкой. – Он у нас новенький, ещё к порядкам не привыкший…
- Новенький, новенький, - забрюзжал товарищ старшина, пропуская её в купе. – Жениться успел, развестись успел, а курить в пузырик ещё не научился… Новенький, на всё готовенький… Я тебе! – погрозил он пальцем мне из коридора и ретировался.
- Смотри, Венечка, - начинает мне объяснять Церебра, раскладывая на кушетке клизму свою. – Пузырик на голову надеваешь, там сосочка есть такая, дуешь в неё, пузырик надувается, сигаретку в сосочку вставляешь, поджигаешь, вот так проталкиваешь, губками сигаретку ловишь, затягиваешься, дымок выпускаешь, пузырик сдувается, дым вот в этот шланг попадает, шланг в окошко кидаешь, и кури себе на здоровье… Надул, протолкнул, соснул, затянулся, выдохнул, и вся премудрость… - И слезливо так попросила:
- Не подводи меня, Венечка, он же, супостат, проверками замучает…
 Я её к себе привлёк, чмокнул в макушку, ладно, говорю, иди, принеси чаю что-ли, я тут попробую разобраться с этой машинкой адской…
          Нацепил я себе на голову пузырик этот, тужился минут пятнадцать, надувал, сосал, проталкивал, научился губами до кончика носа доставать, вся комната в дыму, весь искашлялся, глаза из орбит повылазили, чуть не обосрался от напряжения, но покурить так и не смог… Соскрёб с башки чертовщину эту, вышвырнул в коридор, воздуха в грудь набрал, да как заору на весь белый свет: «Пошли на х**! Б****! Б****!» Чувствую, отпустило немного, по матушке иногда покричать так поддерживает нервы истончившиеся, уткнулся лбом в стекло холодное оконное, пытаюсь отдышаться, да не тут-то было… Вижу, висит за окном тот бычок, что я недавно выкинул, висит, как к воздуху приклеенный, ни падать, ни улетучиваться куда-либо даже не собирается, висит, и нагло нарушает все законы физики, мне даже померещилось, что как-то фильтром надо мной ухмыляется, падла, висит, только потемнел малость и слегка деформировался, будто намок… В ужасе я заметался по клетке своей, схватил, лежавший на столе томик стихов Моцарта, и, подвывая, как раненая зверюга, выскочил в тамбур. «Вагон для любви» гласила надпись на соседней двери. «Вариант № 2» Ей богу, после курительного пузырика и глумящегося окурка, даже этот второй вариант был как нельзя более кстати.
               
            Но никто не встретил меня в вагоне е*******. Всё так же вроде, как и в прошлый раз, ни купешек, ни лавок, ни мебели, но денег никто не требует, девица на шпильках отсутствует, никого… И шум какой-то, не в вагоне, у меня в ушах, словно ветер в пустыне песок перетасовывает… Один диванчик многострадальный кожаный, скособочился как-то в сторону, как свеча обгоревшая оплыл, накренился… Присел я осторожно, раскрыл книжку, огляделся… Шторки на окнах висят, те же самые шторки, только не на карнизах, а на проволоке колючей… На подоконничках баночки, в баночках жидкости цветов всяких, будто анализов кто наставил, на баночках надписи разные, бессмысленные… «Чьи-то слёзы», «Твоя первая кровь», «Здесь пустота», читаю… Пригляделся, и правда пусто в банке, на которой пустота обозначена… Рот рукой инстинктивно прикрыл, чтоб опять маму не выпустить – по всему полу черви, толстые, белые, двадцатисантиметровые черви разбросаны, похоже, мёртвые, не двигаются… Опять присмотрелся, со зрением, что-то у меня, видать, не черви это… Презервативы… Обыкновенные презервативы, но вид у них какой-то странный, вызывающий, я бы сказал… Г****ны, короче… Да и пол, который в прошлый раз чистый был, как скатерть,  весь засран, бутылки с остатками портвейна, стаканчики пластмассовые, вперемешку с драными колготками, дешёвой бижутерией женской, окурки, дерьмо, грязь… Дымок сизый вьётся над этой помойкой, из него то ли стоны, то ли крики слабые слышатся, мольбы какие-то, смех идиотский… Понимаю, с ума схожу, материться хочется… Но нельзя материться… Внутри запрет какой-то шурупом железным  губы соединил, не разорвёшь, нельзя и точка… Будто в храм вошёл, чуждый, иноверный, даже инакомыслящий, но всё равно храм. Ты хоть и чужой, а я не уйду, думаю, не уйду… Гори оно всё… Буду сидеть, пока не придёт кто-нибудь, пусть чудовище какое явится, всё равно не уйду, дождусь… Должен же прийти кто-нибудь … И вдруг челюсти мои неожиданно сами собой разжались, и я как заору непонятно кому:
- Да понял я, понял!
Ну да… Чего ж здесь непонятного… Когда б вы знали, из какого сора… Людишки насорили, а я теперь, отдувайся… Мерзость какая… Уткнулся я в книжку Моцарта, и читаю…

Столь мерзость в людях велика.
И мне, хранившему надежды,
Нет утешения нигде:
Я опускаю во стыде
Мои заплаканные вежды.
Прости, что стройка корабля
Шла все неспешней, все тяжеле:
О, не раскается ужели
Грехом исполнена земля!

Надо сказать, что стихи у Моцарта оказались так себе… Ей-богу, лучше бы он всё-таки музыку писал, помню, что там у него гораздо лучше получалось… И ещё он оказался просто таки патологически зациклен на персоне Ноя, а я ему, Ною этому никогда не доверял. Чересчур сомнительная фигура, по моему мнению, явная выдумка историков… На кораблике деревянном всех вывез, алкоголик хренов… Чушь… И вот, значит, читаю я стихи Моцарта, зубоскальствую в голове параллельно по поводу прочитанного, и чувствую, именно не слышу, а чувствую, как откуда-то изнутри меня, превращаясь из шума в моей голове, проступая на коже капельками пота, музыка тихая начинает сочиться, как – будто тело моё бренное уникальный инструмент музыкальный, словно лёгкие мои – огромные органные меха, словно нервы мои – бесчисленные скрипичные струны, словно сердце моё, раскатистый, как морской прибой, барабан… И растёт эта музыка во мне, будто плод неизвестной страсти, как зародыш чего-то доселе мне неведомого, непонятного, но такого прекрасного, такого всеобъемлющего, такого простого и сложного, и появляется оно из недр моих, давая мне повод осознать, что я детороден, что я способен создавать вселенные и наполнять галактики, что из  той требухи и слизи, из которой я сделан, родится свет, и что я есть храм, и я – есть Ной, и пришёл я к себе впервые, а, может быть, вернулся после тысячелетней разлуки… И вместе с последним всесжигающим аккордом этой симфонии, я вспомнил что-то детское, что-то самое главное, какую-то бессмертную мелочь, которую потерял в далёкой июльской траве, вспомнил и забыл, и из глаз моих сами собой полились мои дети, мои жидкие дети, которые так долго томились внутри темницы меня… И пришла тоска… Разлилась вселенским липким туманом и стало холодно. Музыка опять превратилась в тревожный шум в голове. Вслед за тоской явилась безысходность и спросила меня в приоткрытую дверь:
- Всё сидишь?
Я мотнул головой несколько раз, сбрасывая с себя остатки второго варианта любви, и машинально ответил:
- Сижу.
- Ну и зря, - сказала безысходность и преобразовалась в знакомую тощую девицу из первого е********. – Ничего не высидишь. Не придёт никто.
Я окончательно очнулся. Ещё толком не соображая, я, как всегда это бывает с тоски и безысходности, решил поискать свою судьбу в остатках вчерашней попойки.
- Ну, - говорю, - ты же пришла…
- Пришла, и ушла, - осклабилась девица неожиданно беззубым ртом и скрылась. Потом опять просунула голову в дверь и соболезнующим тоном посоветовала:
- Пошёл бы ты поработал чего-нибудь… Плакатель…

              Стыдно… Ой, как стыдно мне стало… Как это она меня пришпилила то, а, как прям булавкой в *опу тырк…  Что же это получается, а? Я, значит, стрекоза разноцветная, а она, эта швабра без зубов, муравей-труженик? Ну, собственно, так оно и получается… Интеллигентишко, блин, пока весь народ честной на заводах вкалывает, я по борделям шляюсь и рыдаю на б*****их коленках о несовместимости души и тела… Метнулся я, аки кот мультипликационный, в соседний вагон, и, как здесь водится, сразу попал, куда надо.

________________________________________________________

            Поначалу темно было, совсем темно, хоть глаз коли, так темно, что страшно вокруг руками пошарить, вдруг на какую гадость наткнёшься… После стихотворного вагона я уже ко всему был готов… Началось с того, что откуда-то из-под небес раздался безжизненный, металлический голос, предложивший мне поднять правую руку, и посоветовавший говорить правду, одну только правду и да поможет мне бог… Задрал я руку вверх, клянусь, говорю… Чувствую себя полным идиотом, причём попавшим по воле случая, в какой-то американский дешёвый боевик…
- Является ли Ваше желание работать добровольным, искренним и бескорыстным? – безучастно спрашивает голос дальше.
Минут двадцать этот козёл железный меня допрашивал. Выведал всё, начиная от прыщиков на заднице, и кончая сексуальной ориентацией. Заставил надавать кучу всевозможных обещаний, типа беспрекословно выполнять все указания начальства, и бросать туалетную бумагу в специальное ведро, а не в унитаз. В заключении изрёк назидательную формулу:
- Любите Вашу работу, и она полюбит Вас!
И стал свет… Ей-богу, именно так, стал, а никак иначе. Свет исходил отовсюду, помещение было настолько белым и стерильным, что я невольно издал некий возглас удивления: давно я такого не видел в этой ушатанной электричке…
- Добро пожаловать в коллектив! -  гляжу, катится ко мне по проходу создание блестящее и округлое, как колобок. То ли костюм на нём такой сияющий, то ли сам он из алюминия, в общем, хрен поймёшь, человек ли, механизм, робобоже какое-то… Ножки и ручки маленькие, вроде пластмассовые, сам на каком-то стульчаке передвижном восседает… Во рту сигара дымится, на морде лица огромные чёрные очки нацеплены, из-за затылка, приделанный на кончике шланга пружинистого, глаз торчит, тоже блестящий, из стороны в сторону покачивается, и иногда помигивает многозначительно. Бр-р, сразу понятно, начальник… Картина малоприятная, но, ничего не поделаешь, начальников, как и родителей, не выбирают… Я расшаркался, глаз меня со всех сторон обсмотрел, во все дырки заглянул, что-то буркнул начальнику в ухо, начальник кивнул мне благосклонно и ручкой своей поролоновой указывает:
- Занимайте своё рабочее место!
Смотрю, два ряда в вагоне этих самых рабочих мест, занято от силы пять-шесть. Не особо граждане работать стремятся, думаю… Пригляделся, работники сидят и в воздухе пальцами шевелят, словно как по клавиатуре компьютерной бегают, только ни компьютеров, не мышек на столах рабочих нету… Вопросительно на начальника покосился, а он подбадривает так уверенно:
- Занимайте, занимайте!
Ну, ладно, занимаю… Вроде, всё как обычно, нормальная мебель офисная, только белая, и кресло, блин, как кресло, только помассивнее, прикручено на каких-то шарнирах к полу, и под *опой дырка, совсем как стульчик в детском саду, только для взрослых. Уселся, поёрзал, всё ничего, только странное какое-то ощущение, как-будто попа голая, поддувает…
- Открывайте мои документы! – даёт мне колобок первое задание.
А я смотрю на него, как на сумасшедшего, и открывать ничего не собираюсь. 
- Открывайте, открывайте! – повторяет он ободряюще, мол, не бойтесь, они не кусаются.
Я осторожно так ему намекаю заговорщическим шёпотом:
- Компьютера нет! – и добавил с уважительным юмором, - сэр…
Глазильник из-за спины начальнической сразу шасть, стол изучил, под стол заглянул, на место вернулся и успокоительно зажмурился… То – есть, вроде как, пропажи не обнаружил…
- Молодой человек, - не меняя дружественной интонации, доносит до меня колобок. – Оборудование установлено, программное обеспечение последних версий. В моих документах файл 123456 док., там задание для Вас. Обед с часу до двух. Также Вы имеете право на два перекура по десять минут.
- В курительном пузырике? – безо всякой надежды спрашиваю я.
- Что Вы, - расплывается колобок. – Привилегия работающих - курить в тамбуре безо всяких пузыриков.
- Вот это огромное Вам человеческое спасибо, - говорю. – За это и поработать не грех.
 - Ну и прекрасно, - заключил добрый начальник. – Работайте. После обеда – тихий час.
Ну, думаю, тогда вообще красота. Чтоб накуриться всласть, да и ещё законно подрыхнуть на работе, об этом же каждый уважающий себя лодырь всю жизнь мечтает.
Стал я руками по воздуху водить, как и все, имитируя рабочий процесс, только минут через сорок понял я, что это в сто раз труднее, нежели настоящей работой заниматься. Мозги начинают атрофироваться, пальцы отваливаться, тремор какой-то в нижних конечностях появился, как зуд, что-ли… Пару раз начальник подкатывал, заботливо исправлял ошибки… Бред, бред сивой кобылы… Как же устаёшь от бреда – то… Тем более, когда все вокруг делают вид, что всё это в порядке вещей, что так оно и надо, мол… Мол, стахановцы, мы, монтажники – высотники… И с высоты Вам шлём… На первом перекуре за десять минут я выкурил одиннадцать сигарет. Возвращаюсь за рабочее место, смотрю, начальник испарился. Ну, я как водится, компьютер бросил, сижу Моцарта читаю. Не тут было, откуда-то с потолка прям передо мной свешивается глаз поганый и заявляет:
-  Я всё вижу…
Еле дотянул я до обеда… Потом меня осенило, надо документ какой-нибудь распечатать, большой, на пару тысяч листов, поди проверь меня, скажу, вот, жду, принтер печатает, работа идёт… Интересно, прокатит? Хотел на обеде с коллегами посоветоваться, молчат все… Битый час все в вагоне-ресторане просидели, прочавкали, зубочистками проскребли, но так никто ничего никому не сказал, и мою инициативу пообщаться не поддержал никто… Странно думаю, обычно люди за едой разговаривают, перетирают чего-нибудь, кто кого, почему зачем, тем более, если сослуживцы. Грустное это молчание я только впоследствии оценил…
Возвращаемся с обеда, на столах подушки разложены, начальник въезжает, командует:
- Тихий час! Всем спать!
Ну, я себя уговаривать не стал, на подушку голову угнездил, ручонки под неё, спать, не спать, в таком положении получится, не знаю, так подремлю, думаю, и не в таких ракурсах отдыхать доводилось… Только чувствую, происходит что-то явно неординарное, тишина гробовая, будто весь личный состав дыхание затаил, только шёпот начальнический слегка эту тишину нарушает:
 - Эники, беники, раз, два…
Словно пересчитывает он нас на вылет. В одном голливудском фильме после такого пересчёта негра в задницу трахнули, насколько я помню. Потом слышу щёлк и опять тишина, потом возня и сопение какое-то недвусмысленное… Приоткрываю я глазики свои и вижу: девчушка, что за соседней партой сидит, вместе с креслом на девяносто градусов развёрнута, к креслу ремнями притянута, руки к подлокотникам невесть откуда взявшимися замками пришпилены, ноги на полу в раскоряку, голова на подушке ко мне повёрнута, смотрит она на меня глазами, от боли широко раскрытыми, морщится и начинает тихо поскуливать… А сзади, силы небесные, мерзопакость какая, присоседился колобок, из-под низа живота у него фаллос огромный торчит, сверкает, как меч джедая, и через дырку в кресле пользует он девушку, что есть силы, и не иначе, как в задний проход, сволочь такая. Обомлел я, только вскочить собрался, а она вдруг сквозь скулёж радостно так мне сообщает:
- А зато по итогам месяца мне премию выпишут в размере одной двухсотой ставки рефинансирования…
- Да в *опу премии эти, - доносится негодующий голос с камчатки. – За три копейки, вся *опа в малафейке, и фетровая шляпка…
- Молчать! – взревел колобок. – Молчать! Кто сказал? Ты – следующий!
А сам, гадина, вижу кончать собирается, глаз мутным стал и красным, от члена светящегося не то пар, не то дым валит, какие-то шестерёнки внутри него скрежетать начали, тут девка как заорёт, я не выдержал, вскочил, как дам ему в глаз кулаком-то, глаз позеленел, писька его непотребная опала разом, и начальник вдруг зарыдал, слезами явно крокодильими:
- Да вы что, - ревёт сквозь слёзы. – Я для кого стараюсь! Я для вас же стараюсь… Не хотите не надо! Идите на биржу труда, побирайтесь… Здесь статус, а там вы кто… Неблагодарные… И вдруг как завизжит: - Уволен по сокращению!!!
Понятно мне тут стало чего они друг с другом не разговаривают… О чём тут разговаривать, о каких новостях и ощущениях, если каждый день их на глазах всего отдела по очереди в *опу е***, тут не до разговоров, братство ты моё молчаливое… Что же это происходит, а? Здесь поговорки в реальность превращаются, здесь проще всё, да, всё проще, и понимать нужно так, как сказано… Только кем оно сказано? Когда и где всё это началось? Одно утешает, не  успела работа полюбить меня… И я её тоже… Ну, и слава богу…

                На биржу труда я заглянул из чистого любопытства. Мало ли, думаю, может ещё кому табло начистить надо, справедливость локальную навести… И хотя доктор говорил мне, что не надо революций, но это ж уже чересчур, от злости аж поджилки трясутся… Я отметил, конечно, что к поступку моему благородному рабочий коллектив холодновато отнёсся, ну, и чёрт с ними, пускай их дрючат во все дыры, я свою миссию выполнил. А на бирже, на удивление, всё оказалось довольно привычно и цивильно, как полагается в учреждениях подобных, таких мне до боли знакомых. Сидит тётя лет пятидесяти, большая и добрая, как чайник, компьютер перед ней настоящий своим столом рабочим сверкает, карандашики в стаканчиках, ластики, стикеры, калькулятор пузатый, какое же всё родное, бухгалтерское!
- Ваше последнее место работы? – ласково спрашивает тётя. 
И так я расслабился в этой атмосфере благоприятной, что даже пошутить решил:
- Президент, - говорю.
- Президент чего? – ещё ласковее тётя вопрошает.
- Президент Российской Федерации, - отвечаю, состроив каменное лицо и включив взгляд непроницательный. Вот думаю, сейчас и посмеёмся вместе, а потом, глядишь, и по душам поговорим, а то больно молчаливые здесь все.
Но к моему удивлению, тётя вообще никак не отреагировала, будто к ней президенты Российской Федерации каждый день косяками на работу устраиваться идут, пальчиками по клавиатуре стук-стук-стук, принтер заурчал, и протягивает мне листок.
- Пять вакансий свободных есть, - говорит. – Позвоните по телефонам указанным, если вдруг отказ, проставьте число, дату и причину запишите, и возвращайтесь… Всего доброго!
Вышел я ошарашенный, ничего не понимаю, понимаю только, что бред этот, наверное, никогда не закончится… Президент один должен быть? – начинаю сам с собой разговаривать. - Да, вроде, один был всегда. А вакансий пять. Смотрю в листок. Точно, пять. Ещё, тётя, помню, сказала «вдруг отказ»… Вдруг… Слово это здесь, лишнее оно… То есть, значит, обычно всех берут. А это «вдруг отказ» - случай из ряда вон выходящий. А так всех берут. Президентами… Российской Федерации. Скоро весь народ станет президентами, престижная профессия, мать их, президент Российской Федерации. Колледж откроют… Вы на кого учитесь? На Президента… Какого? Российской Федерации, какого ж ещё, не Америки же… Интересно, а если б я сказал президент США, тоже вакансии нашлись бы? Так, в состоянии полного недоумения, попал я в вагон-телефон. Тут моё недоумение утроилось, потому как увидел я в вагоне какой-то клубок людской, сначала даже подумал, что опять к местным содомитам попал… Потом выяснилось, что просто гаджеты со всех сторон навешаны, в стены натыканы, из пола на проволочках вырастают, а желающих позвонить так много, что приходится кому на коленках стоять, кому сидеть на спине того, кто стоит на коленках, кому лежать на полу под тем, кто стоит на коленках… Улей сплошной… Популяция целующих гаджеты … Присосались, блин, как клещи… Опять, думаю, нагибаться надо… Нагибаться, ползать, извиваться… С самого раннего детства мы этим занимаемся, когда в автобусе ребёнку пригнуться надо, чтоб без билета в салон пройти… Пусть на законном основании, поскольку дети за проезд не платят, а пригнуться должен… Так и ходят потом всю жизнь согнутые… Выискал я глазами свободный телефон, который поближе болтался, рванул его, он и остался у меня в руке… Вышел в тамбур, стал звонить по списку, работает телефон! Вот, идиоты, думаю, корячатся, как черепахи в этом телефон-вагоне, а всего то надо, дёрнуть за верёвочку, дверка то и откроется… Испытал все пять вакансий, и порадовался, что мне везде отказали. Значит, есть всё-таки где-то на определённом этапе этой лестницы сумасшествия заслонки для полного бреда! Значит, ещё не всё потеряно! Однако, совершенно огорчило меня по какой причине меня не приняли на работу Президентом Российской Федерации… Во всех пяти случаях по причине незнания языка: а – китайского, б -  японского, в – корейского, г – вьетнамского и д – языка племени названия которого я не запомнил. Нет, я понимаю, конечно, должна быть формальная причина, но, неужели ничего другого нельзя было придумать… Какой-то осадочек остался… Неприлично как-то… Получается, чтобы устроиться на работу в стране нужно знать вышеозначенные языки, что само по себе странно… Ладно, отказали, и хрен с ним думаю, к лучшему, а то ещё придёшь на работу в качестве Президента Российской Федерации, а там свой начальничек окажется, круче прежнего… Поэтому возвращаюсь я на биржу, с порога объявляю, что на должность я не поступил, а бумажку потерял. Тётя опять не смутилась ни разу, пособие, говорит, сейчас Вам начислю, подождите секунд тридцать… Невелико пособие видать, раз его начисление всего тридцать секунд занимает… Тут дверь открывается, и два нехилых мужичка в рабочей одежде, вносят огромный, кожаный чемодан. Ей-богу, я такие чемоданы только в кино видел, углы металлические, ремнями двойными перетянут, вид очень внушительный…
- Это чего такое? – спрашиваю с опаской.
- Пособие Ваше, Вениамин Геннадьевич! – радостно сообщает тётя. – Распишитесь и лет пять можете быть свободны! Потом зайдёте, повторим процедуру! Счастливого пути!
Рванул я чемодан за ручку, а поднять не могу, жутко тяжёлый.
- Эй, мужики! – кричу, ан смотрю, мужичков и след простыл, и тётя растворилась куда-то.
- Чего мне с тобой теперь делать – то? – обращаюсь к чемодану. – Мне пять лет свободы дали, пути счастливого пожелали, а что мне делать со свободой этой и куда путь держать, я не знаю!
Молчит чемодан. Ведёт себя прилично. Пнул я его ногой в бок, ничего не произошло. Ладно, открою, посмотрю, авось, не бомба там. И тут мне музыка, стихами Моцарта ранее навеянная, как в голову даст ни с того, ни с сего, и за окном, гляжу опять метель завьюжила, сумерки опустились внезапные, как же мне надоело то всё это, думаю… Открываю крышку, в чемодане деньги. Мелочь медная. В ладонь зачерпнул горсть – копейки одни. Барабан в голове – бум, бум… Копейки чпок, чпок, одна за одной начинают превращаться, какая в пачку евров, какая в пачку долларов, какая в котлету, перетянутую резинкой… Музыка в голове всё громче… Чпок – чпок… Бум – бум… Хожу по вагону, думаю, делать что-то надо… Надоело… Денег уже по щиколотку мне начпокало… Можно уйти… Нельзя вернуться… А смысл? Зачем мне эти деньги? Что я на них здесь куплю? Здесь же нет ничего… Иллюзия жизни… Иллюзия богатства… Настоящего ничего… В ушах музыка только настоящая… Честная… Бум – бум… Чпок – чпок… Денег уже по колено… Хожу, франклинов коленками раздвигаю… За окном буря, не иначе, начинается, деревья к земле нагибаются… Птичка в клетке не поёт… На хрена бабло вору, если он лежит в земле… Зачем тебе солнце, когда оно пахнет палёным… Зачем тебе винная лавка, где нечего пить… Зачем тебе судьи, когда они все над законом… Зачем тебе райский бордель, где нельзя согрешить…   Что это? Откуда? Это Моцарта стихи? А тут греши, свинячь хоть до упора, и хоть и зеркала нет, понимаешь, на ощупь понимаешь, что вместо лица у тебя поросячье рыло… В прежнем мире зеркала кривые были… Не показывали рыл… А здесь не надо на себя смотреть… Щупать надо, щупать… Вот оно рыло и есть… Я его чувствую… Нет лица на мне… Рыло… И музыка в ушах, укором громогласным, барабаном правдивым и скрипичным водопадом ниагарским вонзается в сердце, и на самой недосягаемой ноте я понимаю, что я не хочу в этом во всём участвовать… Я не могу в этом во всём участвовать… Я не буду в этом во всём участвовать… Я отказываюсь в этом во всём участвовать… Я вытряхиваю мелочь из чемодана, поднимаю его над собой, и со всей силой обрушиваю кованые углы на оконную раму… Стекло с оглушительным звоном разлетается вдребезги, чемодан исчезает в темноте и я рыбкой ныряю вслед за ним… 

_________________________________________________________

              И превращаюсь в большую белую птицу, лечу себе над бескрайним морем, под бескрайним небом, крылья сильные, мысли гордые, только небо становится ближе, а море все выше, волны вырастают гигантские, достают до неба, намокает небо, тяжелеет, как промокашка, пятнами свинцовеет, и обрушивается в море... Ничего, не беда, теперь я большая белая рыба, сейчас закончится метаморфоз, жабры проклюнутся, и я смогу дышать... Сжимаю свой рыбий клюв, чтоб воды не наглотаться, жду, жду, что за чёрт, где мои жабры, открываю глаза... Хренушки, никакая я не рыба и не птица, болтаюсь я в воздухе, подвешенный непонятно на чём, и воздух странный какой-то, липкий, тяжелый, вязкий, мокрый... Как вода... Чувствую, позвоночник холодеет от ужаса, так это и есть вода... В воде я болтаюсь, не в воздухе, потому и дыхание задержал… Болтаюсь посерёдке между низом и верхом, до дна - бесконечность, до поверхности – бесконечность, а внизу подо мной, куда только взгляд достать может, не то поезд, не то корабль, огромный, страшный… Никуда не едет, никуда не стремится, лежит на дне неподвижной, застывшей глыбой, словно памятник самому себе… Точь в точь, как в путеводителе было показано… Отовсюду какой-то замогильный свет исходит, неживой свет, чужой, вечный свет, не имеющий ни источника, ни начала, ни конца, будто перемешанный с самой водой, и в его кладбищенском течении, где-то на горизонте вижу я гору двугорбую, очертаниями сильно на Арарат похожую, и вагоны… Вагоны, вагоны, вагоны, от самой горы, вагоны, из которых этот поезд - корабль слеплен,
как будто исполинский ребёнок поиграл в конструктор, надоело и бросил… По окнам вагонов картинки бегают, пейзажи всякие проносятся с неимоверной скоростью и понимаю я, что для тех, кто внутри полная иллюзия создаётся, что поезд едет… А внутри жизнь кипит, не останавливается, кто водку пьёт, кто песни поёт, кто женится, кто разводится, кто судится, а кто рядится… Кто трахается не имея чем, и не имея куда… Долго я смотрел как скелет скелетиху пёр на столе в одном из вагонов, не в силах поверить, но поверить пришлось… Скелеты в поезде, нет живых, мёртвые все, мёртвые живут, и не ведают, что мёртвые… И тут в голове у меня, словно бенгальский огонь зажегся, и весь паззл, что я всё это время сложить пытался, за две секунды сам сложился… Не поезд это, нет, это же ковчег натуральный, ну да, конечно, ковчег! Только не спасся никто, что за бред на деревянном судёнышке от гнева господня спастись, утонули они все, быстро и сразу, только первая волна накрыла, и каюк… А скелеты потом книжки свои написали, что, мол, всё хорошо, ребята, что на ногах было, на голову поставили, к голове ноги приделали, Моцарт у них – поэт, Тютчев – композитор… История скелетов, чтоб правда глаза не колола, живи себе припеваючи, не жалуйся, пусть не настоящая жизнь, пусть бредовая, зато никто об этом не узнает… Всё шито, крыто… Сон мертвецам зачем? Зеркала попрятали, глаз не имеют, себя увидеть не могут, ушей не имеют, а кривда и без ушей дырку найдёт… Но тогда зачем всё это? Очень на чистилище похоже… И тут я в ужасе понимаю, что болтаюсь в этой чёртовой воде столько, что, по идее, давно должен был задохнуться… И в ужасе подношу я руки свои к глазам своим, и не вижу рук… Кости вижу, голые, правдивые кости… Фалангами пальцев пощёлкал, как кастаньетками, к лицу подношу косточки и в глаза себе засовывааю… Нет глаз, глазницы одни… Господи, я тоже мертвец… Как же я тогда вижу, чем слышу, почему чувствую? Хватит льстить самому себе, ничего я уже давно не чувствую, это мёртвые чувства в поезде мертвецов… Указательной косточкой левой руки за рёбрышко случайно зацепился, вижу между рёбер огонёчек крошечный теплится, словно уголёк, это что, думаю, может быть, душа моя? Вот бы раздуть тебя уголёчек, чтобы ты в пламя превратился, и в другие уголёчки дохлые жизнь вдохнул… Но я скелет, я мёртвый скелет… Вот такая паскудная матрица… И только я всё это осознал, как меня скрючит, как согнёт пополам в позу эмбриона, и боль такая, словно циркулярной пилой меня пилят, от несуществующих пяток до несуществующей головы меня прошпиливает, и я понимаю, что обрастаю… Обрастаю мясом, жилами, венами, обрастаю той самой требухой, которая сделает меня человеком, наполняюсь кровью, слизью, соплями, и прочими такими омерзительными, и такими благодатными жидкостями… Я обрастаю правдой, которую столько тысячелетий от меня скрывали, я обрастаю болью, за которую столько веков меня казнили, я обрастаю счастьем… Счастьем не быть бессмертным мёртвым, счастьем быть вечно смертным живым… И вошла в меня жизнь, будто кто по заднице хлопнул, вдохнул я воды, выплюнул, рот зажал, теперь то что делать, думаю? Теперь я человечишко, жабр нет, фантастика, я так понял, кончилась, всё, что в голову приходит, обратно в поезд, больше некуда… Ринулся я вниз, поплыл, что есть силы, свет, гляжу в одном вагоне зажёгся, не этот мёртвый, а настоящий, электрический, чувствую, туда надо, там спасение моё… Плыву, в вагонах вижу во всех красное мерцание разлилось, «разгерметизация» везде повключалась, ишь, думаю, как я вас напугал то, племя скелетское, а всего-то надо было, одно стекло вышибить… Чемодан по дороге встретил, схватил, за собой тащу, интересно, сработает, войти тем же макаром, как вышел? Плыву, всеми конечностями новорождёнными, как вёслами работаю, но силы на исходе… И очень дышать хочется, давно так дышать не хотелось… Разлетелось стекло, только я не бил в него… Выплывает из окошечка русалка красоты необыкновенной, хватает меня за шевелюру и втаскивает внутрь… Говорят, от кислородного голодания ещё и не такое может померещиться… Последнее, что запомнил, это длинные пепельно-голубые волосы, совсем как у нашей библиотекарши из трамвайного депо… 



          Лежу на полу, голый, как тюлень… Самочувствие соответствующее, всё болит и взывает к состраданию, оно и понятно, шутка ли, заново родится… Да ещё таким способом… А может, и не заново, может, впервые…
- Ожил, сантехничек? – слышу голос сверху, приятный такой женский голос, бархатный, с весёлой хрипотцой прокуренной… Слава богу, думаю, не исчезла русалка – библиотекарша, не привиделась, сидит на табуретке у меня в ногах, изучает мою новорожденную плоть… Курит в блюдечко, глаза серые, большие, насмешливые, конопушки приветливые по щекам разбегаются, курит в открытую, никого не боится… Одета странно, вроде балахон какой – то, сделан из, из… М-да, из книжных обложек сделан, если глаза мои новозалитые меня не обманывают…
- Чего ж сантехничек, - скриплю в ответ. – Бухгалтер я. Забыла что ли?
- Ха – ха! – отвечает. – Какой же ты бухгалтер? Сантехником тебя помню. Ловко крантики чинил, пьяница очаровательный… А бухгалтером ты, видно, после прозрения стал. То ли сам так решил, то ли… Да и комплекцией малость отличался, пока мы в скелетных образах в затонувшем ковчеге гнили… Не знаю, - затягивается смачно. – Не знаю, что тут происходит, чувствую только, что теперь всё хорошо будет…
- Откуда ж такая уверенность оголтелая? - на карачки встал, - дай, - говорю, - что ли прикрыться чем?
- Да, собственно, незачем, - усмехается, - всё равно раздеваться скоро… Однако, на… - протягивает мне рулон бумажный, - картой мира прикройся пока…
         Картой, так картой… Присел я, прислонился к стеночке, полушария на себя возложил, она мне сигаретку дала, закурил я с наслаждением, на неё смотрю вопросительно, как же она нравится-то мне, думаю, жду разъяснений…
- Библиотека это, - она присела рядом, голову на плечо мне положила, - пардон, говорит, так я по живому соскучилась…
- Мне повезло, - продолжает, - я сразу в скелет превратилась, всей этой жизнью бредовой после прозрения не жила, но видела потом, по вагонам ходила, кошмар, конечно, что же тут скажешь… Ну, а как я в скелет превратилась, от ужаса то в тамбур выскочила, и за борт, то есть в космос, не знаю, как это назвать, сам позже увидишь… Переродилась вот в это… - руками по себе провела, спрашивая будто, как, мол, всё это тебе…
- Вы ничуть не изменились, - говорю, - и лет на пятьсот помолодели…
Засмеялась она заливисто, смешно, говорит, спасибо за комплимент…
- Пятый ты у меня, - неожиданно признаётся она мне.
- В смысле? – спрашиваю.
- В смысле, что четверых уже ловила в этом Иордане мутном, в логово своё затаскивала. Двое заснули тут же беспробудным сном, часа через два с них кожа, мясо, всё отвалилось, и побежали обратно в поезд жизнь свою счастливую проживать. Двое следующих прям у меня в руках линять начали, я вся в кровище и дерьме, а они смеяться начинают, разговаривают со мной, общаются. Представляешь, каково, скелет с тобой разговаривает, и не понимает, что он скелет, думает, что он такой же, как и ты… Я чуть умом не тронулась с ними… Когда опять «разгерметизация» заверещала, всё, думаю, хватит, последний раз, если и этот развалится у меня на глазах, не буду больше никого спасать… А ты видишь, зафиксировался, молодец, - она взяла мою ладонь и почесала свой нос моими пальцами. – Живой! Ты – живой! Это ж- счастье… Значит, ты, как в том фильме, избранный, настолько ты охренел от этого бреда, что не хочешь обратно возвращаться, и я так думаю, что пора нам строить новый мир… Пошли, - она вскочила и потянула меня за руку…
- Я готов,  - говорю. – Только что делать-то надо?
- Пойдём, - ведёт она меня по проходам библиотечным. – Честно сказать, я точно не знаю. Думаю, что всё будет, как навигатор показывал, не зря же он остров рисовал, дерево какое-то… - Она вдруг остановилась, повернулась ко мне и горячо прошептала: - Я вообще думаю, что поезд, это ад, там грешники мучаются, а мы в рай должны попасть, там люди, в груди у них сердце, а в сердце душа… - А в голове духовность, - она шутливо погрозила мне пальчиком. – Вся это библиотека – скелетская, - говорит. – Все книжки бредовые…
- Моцарты – поэты? – догадываюсь я.
- Тут ещё и не такое можно найти. Вот, сто анекдотов от Вивальди, - тыкает она в корешки на полках, - Десерты от Фейхтвангера, Ларошфуко… Вот, пожалуйста… Как ты думаешь, чем занимался?
- Боюсь предположить, - морщусь я брезгливо…
- И не надо, - тоже носик морщит. - Тут и твои книжки есть… Да, да, я кое-что почитала, мне даже понравилось…
- Как? – вскрикиваю я. – Я же так ничего и не издал ни разу!
- Ну, может, издашь ещё… Здесь времени нет, - объясняет она. – Здесь всё сразу и прошлое, и будущее, и настоящее… Сгусток, соединение, стык… В тамбуре есть стык… Нам нужно отцепить вагон, понимаешь?
- И что дальше? – спрашиваю я с сомнением.
- Не знаю, - отвечает она довольно уверенно. – Не знаю, но знаю, что другого выхода нет. А вот и хранилище…
          Мы подходим к аппарату, внешне очень похожему на те, что газировку в банках продают… Только вместо банок, внутри за стеклом, вижу прозрачные пакетики с семечками, только семечки крупные очень и зелёного цвета. И на каждом пакетике инициалы и фамилия. Л. Н. Толстой, читаю, А. П. Чехов,  А. С. Пушкин, и так далее… Опять, что ли бред начинается, думаю, никакого великого смысла в подобном перформансе не усматривая.
     - Ну, что, мадемуазель, по пакетику Уильяма нашего Шекспира жахнем? У меня на бирже труда полвагона мелочи осталось, сгонять, что ли, за валютой? – нехорошая догадка в голове моей поселяется, а что если это просто продолжение бреда, и никакого выхода нет?
     - А ты верь, - ласково просит меня библиотекарша – русалка. – Ты верь мне… Видишь, я мысли твои читаю… А ты будущее видишь…
     - Да не вижу я никакого будущего, - вздыхаю обречённо. – Видел бы, в поезд этот чёртов не попал бы, неудачник хренов…
     - Никто не заставляет тебя льваниколаича кушать, - говорит она, неотрывно гладя мне в глаза. – Ты просто поверь мне. Я не знаю, зачем нужны эти семечки, но вагон отцепить надо… - вдруг она отвернулась и сказала безразличным, уставшим голосом:
- Впрочем, ты можешь вернуться обратно и провести вечность в компании милых анатомических пособий…
Задрожал я всем телом, словно минус тридцать вокруг и ветер шквальный… Что же так мне страшно, чего же я так боюсь, мне предлагают двери в небо распахнуть, а я менжуюсь тут, как подросток прыщавый… Не ври, не ври Веня себе самому, ты же знаешь всё, столько веков тебя этому учили, в говне теплее, в грязи надёжнее, лежишь себе, похрюкиваешь, как свин, и хоть тебя скоро зарежут, ты всё равно об этом не знаешь, лежишь на земле, неба не нужно, летать не надо, ведь разбиться можно…
Взял я её за руку, пойдём, говорю, где тут у вас дверь в райвагон…

__________________________________________________________

            И вышли мы в открытый космос без скафандров… В ушах свист такой стоит, не то скрип тормозов, не то вопли доисторических ящериц… Ветер галактический с меня географическую робу сорвал тут же, скомканным дельтапланом улетела она в неизвестность, я за какую - то цепь схватился, болтаюсь на ней голый, как Адам. Волшебница моя, чуть пониже уровнем, на такой – же цепи, обезьяной на лиане раскачивается, смеётся и кричит мне что-то. Не слышу ни черта, плечами пожимаю, только когда она одёжку свою многотомную с себя скинула, до меня дошло, что она кричала «Ева». Гляжу, между вагонами пространство, чтоб не соврать, с футбольное поле, следующий вагон огромный, как скала, вдалеке маячит, посреди футбольного поля вроде как сковородка огромная, только без ручки, и крышка над ней в воздухе парит. И всё это вместе держится, не разлетается в разные стороны, словно атом под микроскопом чудовищного увеличения, и с воем, лязгом, диким скрежетом несётся со скоростью света вперёд, ну никак не под водой на дне лежит. Над сковородкой то ли фильм голографический показывают, то ли, в самом деле, планеты, звёзды, астероиды совершают броуновское движение, в тумане всё, и воздух пузырится, будто в молоке каша варится вселенская, на завтрак кому каша эта? И символы периодически сквозь эту кашу проплывают, каждый раз одни и те же, незнакомые мне символы, но к третьему их появлению, я почему – то ясно осознал, что написано. «Только для живых», прочитал я, словно с рождения языком таким владею. Так вот, значит, ты какой… Стык… Вижу, Ева пытается мне что – то жестами показать, пальцем себе в лоб тычет, словно объясняет, что я тупица непроходимый, а я и не спорю, ткнул я себе тоже пальцем в голову и тишина вокруг наступила… Первозданное, романтичное безмолвие… Захотелось ей сказать что – нибудь нежное, но не пошлое…
- И не стыдно Вам, сударыня, смущать Вселенную, своей безупречной наготой? – пытаюсь шутить, и понимаю, что голос мой у меня в голове звучит, я даже рта не открыл.
- Отнюдь, государь мой, - отвечает она мне в моей же голове, также рта не раскрывая. – Мёртвым быть стыдно, а голым не стыдно совсем… Лучше быть голой и живой, чем мёртвой куклой в бриллиантах и бархате… Впрочем, я тебе обещаю, что скоро мы перестанем понимать, что мы голые…
          Она вдруг отпустила цепь и поплыла в туманной мгле, осыпая себя по пути жемчугами звёзд, продела в ушки ненароком парочку чёрных дыр, приспособила кольца Сатурна себе на шейку и, присевши на краешек  Млечного пути, прокричала мне:
- Ну что ты там болтаешься? Иди ко мне! Здесь всё для живых! Только для живых! Только для нас! Мы всё здесь можем!
Я прыгаю в этот космос для живых, подплываю к ней и спрашиваю:
- Так что же будет дальше?
- Ткни себе пальчиком в лоб, - отвечает она, - и увидишь…

                И ткнул я себе пальцем в лоб и увидел…

Мы ляжем на сковородку, обнявшись, как близнецы в утробе. Сковородка заполнится жидкостью, и непонятно будет, то ли это кипящее масло, то ли жидкий азот. Крышка закроется, сковородка начнёт вращаться с бешено нарастающим ускорением. Потом ухнет, будто исполинский самосвал сбросит груз. Стык разлетится мириадами сверкающих метеоритов, и непонятно будет, то ли это воды отошли, то ли это большой взрыв… Мы упадём на просохшую землю и увидим вверху маленький кружочек неба, расширяющийся по мере того, как гигантские водяные стены с огромной скоростью будут отступать от вагона – хранилища, унося с собой все привязанности прежнего мира. Мы посмотрим друг на друга, и не поймём, что на нас нет одежды. Мы посмотрим друг на друга ещё раз, и поймём, что это совершенство. Мы посмотрим вокруг… Я увижу в траве какой – то металлический предмет… Я мысленно прикажу ему приблизится и он окажется у меня в руке…
- Смотри, банка из – под оливок, - скажу я тебе.
- Отголосок, - ответишь ты.
- Я думаю, сойдёт за масличную ветку, - скажу я и растворю банку в воздухе.
Ты встанешь, раздвинешь руками землю и медленно опустишь вагон в образовавшийся разлом. На твоих щеках выступят капельки пота, и я пойму, что ты немного устала. Я разровняю почву на месте посадки и зафиксирую над ним локальное дождевое облако…  Трое суток живородящие струи воды будут питать исстрадавшуюся землю… Трое суток мы будем дежурить у облака, удерживая его в нужных координатах… Трое суток будет стоять ожидающая тишина… На четвёртые сутки мы отпустим выжатое облако, и тогда…

           … Исполинскими плугами взрежут землю толстые и достоевские корни, и взметнётся ввысь гигантский маяковский ствол, и раскинется в полнеба над миром кучерявая пушкинская крона, и побегут от дерева в разные стороны веточки, веточки, чеховы, набоковы, гоголи, листочки, листочки, шекспиры, бальзаки, моэмы, стендали, и прочая, и прочая, наполняя живительным кислородом весь этот новый мир, мир для живых, мир в котором будут дышать наши с тобой дети…

          И тогда я почувствую, что хочу спать… 
- Мне пришла в голову ужасная вещь, - скажу я тебе. – Что если я сейчас засну, а проснусь в этом мёртвом вагоне, с книжкой Моцарта в сумке, и обёрткой от мороженого на столе?
          Ты подойдёшь ко мне, обнимешь тихо, и скажешь, не разжимая губ:
- Тогда поцелуй меня скорее, пока не проснулся…