ЧАЦКИЙ ПРИЛЕТЕЛ НА ВЕТРЕ ПЕРЕМЕН И ЧЕРЕЗ 24 ЧАСА УЛЕТЕЛ ВМЕСТЕ С НИМ.
Иллюстрация-картина взята с сайта http://eot-su.livejournal.com/
А.С.ГРИБОЕДОВ "ГОРЕ ОТ УМА": ЧАЦКОМУ НЕСКАЗАННО ПОВЕЗЛО
Авторы статьи: Крымчанка, Кора Крылова
Часть I. Горе от ума — комедия Грибоедова в разные эпохи. - http://www.proza.ru/2016/04/06/1466
Часть II. Жизнь Чацкого — горе или счастье от ума? - http://www.proza.ru/2016/04/06/1495
Часть III. Чацкий и общество — кто прав? - http://www.proza.ru/2016/04/06/1509
II.
Жизнь Чацкого — горе или счастье от ума?
Эта пьеса не о несчастьи, не о горе Чацкого, а напротив: Чацкому несказанно повезло. За сутки! разобраться с тем, с чем многие из нас не могут разобраться за годы! Влюблённые часто не видят реального человека перед собой, а видят свой идеал, черты которого хотят видеть в своём избраннике. И обычно нужно немало лет, чтобы постепенно, шаг за шагом, освободить своё сознание от связи идеала с реальным человеком и увидеть, наконец, любимого человека таким, каков он есть на самом деле. Чацкий же от слов "Как хороша!" рано поутру в день возвращения до раннего утра следующего дня успел перейти от восхищения внешними чертами и воспоминаниями о своей первой любви к пониманию реальной внутренней сути девушки. Не всякому идут в помощь даже такие удачно складывающиеся обстоятельства для проявления реальных характеров и мировоззрений.
Чацкому удалось разобраться со своим чувством к Софье так же, как в своё время он разобрался с тем, что ему внушали с детства старшие. Ведь это счастье и заслуга Чацкого, что он смог вырваться из довольно-таки крепких объятий общества Фамусова и ему подобных.
С самого начала ему предназначался путь такой же, как у них: отец Чацкого был другом Фамусова и Чацкий с малых лет (после смерти отца) воспитывался в доме Фамусова. Фамусов заботился о сыне своего друга и одновременно готовил себе будущего очередного союзника: с малых лет вводил его в светское общество и старался поспособствовать его будущей карьере. Чацкого с детства водили к влиятельным знакомым, обеспечивали ему образование в самом благонадёжном духе, готовили к будущей службе.
"...Не тот ли, вы к кому меня ещё с пелён,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитёй возили на поклон?
Тот Нестор негодяев знатных..."
"Наш ментор, помните колпак его, халат,
Перст указательный, все признаки ученья
Как наши робкие тревожили умы,
Как с ранних пор привыкли верить мы,
Что нам без немцев нет спасенья!"
"И в жёнах, дочерях — к мундиру та же страсть!
Я сам к нему давно ль от нежности отрёкся?
Теперь уж в это мне ребячество не впасть;
Но кто б тогда за всеми не повлёкся?"
Это Чацкий и О СЕБЕ САМОМ в прошлом говорит! Да, поначалу он верил во всё то, о чём так уверенно твердили и родители, и все вокруг. Но благодаря своей наблюдательности, уму, а главное — стремлению к правде и умению сострадать, он смог понять, где правда, а где ложь, найти себе и умные книги, и друзей-единомышленников — помните, Софья говорила о том, что Чацкий "в друзьях особенно счастлив".
То, что Чацкий сумел разобраться в сути окружавшего его общества — это следствие его собственных устремлений и труда. Ведь Софья видела и слышала вокруг то же самое, что и он, но не размышляла над увиденным и не делала никаких выводов. Вот пример:
"А наше солнышко? наш клад?
На лбу написано: Театр и Маскерад;
Дом зеленью раскрашен в виде рощи,
Сам толст, его артисты тощи.
На бале, помните, открыли мы вдвоём
За ширмами, в одной из комнат посекретней
Был спрятан человек и щёлкал соловьём,
Певец зимой погоды летней."
Они оба помнили этот случай из детства. Но для Софьи что тогда, что теперь это было забавно, и только. Она не задумывалась. А Чацкий, когда подрос, подумал о том, что это тяжело — сидеть в закрытой комнате несколько часов подряд и громко щебетать по-птичьи, пока господа оживлённо болтают, сидя в романтичной соловьино-берёзовой атмосфере. Не только тяжело, но и нелепо! Для него этот эпизод стал ещё одним подтверждением того, что этот господин — "Театр и Маскерад": строит из себя любителя прекрасного, а на деле — крепостник и эгоист.
Шло время, и чем старше становился Чацкий и чем больше он наблюдал за окружающим его обществом, тем яснее становилось для него истинное лицо этого общества. Фамусовы и их знакомые невольно способствовали этому, поскольку не считали нужным скрывать от него то, чем они постоянно занимались — ни ложь, ни мошенничество, ни интриги, ни злоупотребления-хищения на службе, ни издевательство над слабыми... А что, обычное дело, все так живут — и ты так живи, смотри, учись...
Будь на месте Чацкого какой-нибудь другой человек, именно это бы и произошло: он смирился бы с тем, что все так живут, и согласился бы жить точно так же. И вышел бы из него какой-нибудь Фамусов — активный, деятельный человек, хороший оратор, не интеллигентный, но и не совсем дурак, преданный сторонник существующего уклада жизни, столь удобного для его деятельности. Ведь Фамусов был именно таким. А книжки, а хорошие друзья? — красивые мечты, приятные, но не жизненные: против всего общества идти — что против ветра дуть.
Так было бы, если бы на месте Чацкого был более слабый характером или более прагматичный человек. Но Чацкий был идеалист. Светлые, чистые идеалы отзвучали в его душе как более родные звуки. И характер его был достаточно крепким, чтобы мыслить самостоятельно, делать выбор и принимать твёрдые решения, а не поддаваться всякому приходящему влиянию — хоть хорошему, хоть дурному.
Помните, Софья ставила Чацкому в пример Молчалина:
"Конечно, нет в нём этого ума,
Что гений для иных, а для иных чума, <...>
Который свет ругает наповал,
Чтоб свет о нём хоть что-нибудь сказал..."
Но в том-то и дело, что, в отличие от многих других любителей критиковать общество, Чацкий не был таким: он острил не от циничного желания почувствовать себя лучше других, а от того, что окружающее не соответствовало тем идеалам, в которые он верил, которые были для него естественными и разумными.
Этим Чацкий и отличался от Базарова ("Отцы и дети" И.Тургенева), который не верил ни в какие идеалы, не верил ни в какое лучшее будущее, ни в какое усовершенствование общества, но всё же ему было приятно чувствовать себя человеком умным, трезвомыслящим и видящим окружающие несовершенства. Он не хотел жить, как все, имел чёткие представления о том, как надо жить, жил согласно своим убеждениям, и при каждом случае критиковал вслух, резко и прямо, всё, что считал неправильным. Но никаких возвышенных мыслей у него и близко не было. Он был умный и деятельный циник, не злобный, но довольно хищный. А Чацкий был не таков.
Чацкий был непохож и на Евгения Онегина. Онегину наскучило существующее общество, душа его смутно желала чего-то другого, но чего — он и сам не знал. У него не было никаких чётких понятий о лучшей жизни, не было устремления в какую-то определённую сторону и трудолюбия, как у Базарова. Он был выше тех, кого существующее общество устраивало, но он не искал чего-то лучшего настойчиво и упорно, а лениво блуждал, надеясь на то, что лучшее где-нибудь и как-нибудь встретится на его пути. И когда оно всё-таки встретилось... он его не узнал и оттолкнул. (От Татьяны отвернулся, друга-Ленского убил на дуэли.) Почему же? Потому, что он никогда не стремился отличать одно от другого: правду от лжи, плохое от хорошего. Он не искал истины.
Чацкий был не таков. Он был человек деятельный, упорно ищущий и оптимист. Но то, что он оставался частью того общества, в котором видел всё больше лжи, пошлости, глупости и эгоизма, наводило даже на такого жизнерадостного человека, как он, несвойственную его характеру тоску и скуку. Недовольство, чувство духоты и жажда вырваться на свежий воздух росли в нём и росли, и он не мог уже оставаться на прежнем месте. Как об этом сказала Софья Лизе:
"Да, с Чацким, правда, мы воспитаны, росли;
Привычка вместе быть день каждый неразлучно
Связала детскою нас дружбою; но потом
Он съехал, уж у нас ему казалось скучно,
И редко посещал наш дом;
Потом опять прикинулся влюблённым
Взыскательным и огорчённым!!."
"Есть люди до того естественные, что они кажутся притворщиками тем, кто их не понимает." — сказал Эдуард Бульвер-Литтон в своей книге "Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь". Софья не понимала Чацкого, и не могла понять, — ведь то, что происходило в её доме и в обществе вокруг, не вызывало у неё протеста. Точно так же курящие не могут понять, чем это сигаретный дым так раздражает некурящих. А Чацкий уже не мог жить по-прежнему.
Непохож был Чацкий и на Василия Жадова ("Доходное место", пьеса Островского). Жадов в горькую минуту жаловался, что он не знает жизни, что её тёмные стороны для него внове, спрашивал, почему же его воспитали в духе честности и благородства, если в обществе этого духа нет. Он сопротивлялся окружающей мерзости, но необходимость сопротивления была для него тяжким грузом.
Жизнь Чацкого с самого начала сложилась иначе. Его не воспитывали в идеалах. Поэтому ему не приходилось жаловаться на то, что он оказался неподготовленным к тёмным сторонам жизни, что его воспитывали в духе, не совпадающем с духом окружающего общества. Его-то как раз с детства тащили в это общество и никогда не скрывали его пороков. Так что свою дорогу он выбрал сам и нащупывал её весьма постепенно.
Ведь даже в то время, когда он вернулся из трёхлетнего путешествия, когда с обществом Фамусовых его уже не связывало ничего, кроме первой любви и подруги детства — Софьи, это общество всё ещё не было для него окончательно чужим и враждебным. Да, они люди себялюбивые и глупые, многого не понимающие, в одном кругу с ними зачахнуть можно, но всё-таки не чужие, родня, близкие знакомые.
"Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым отечества нам сладок и приятен."
Да и сам по себе Чацкий, при всём своём свободолюбивом характере и зубастости, — человек достаточно покладистый и доброжелательный.
(Софье:) "Послушайте, ужли слова мои все колки?
И клонятся к чьему-нибудь вреду?
Но если так: ум с сердцем не в ладу.
Я в чудаках иному чуду
Раз посмеюсь, потом забуду..."
(Фамусову:) "Я наконец вам отдых дам...
Ваш век бранил я беспощадно,
Предоставляю вам во власть:
Откиньте часть,
Хоть нашим временам в придачу;
Уж так и быть, я не поплачу."
Он ещё не чувствовал себя чужим среди них, а они уже чувствовали. Потому и холодность Софьи, и резкое отчуждение Фамусова удивили его: "С которых пор меня дичатся, как чужого!". Это слова человека, для которого неожиданность — отдаление.
Когда у человека за спиной есть что-то большее, то это отражается на всём его поведении, даже если он ни о чём не говорит — его мировоззрение сквозит во всех его жестах, взгляде, движении. Даже если он будет неподвижно молча сидеть, просто глядя на окружающее, люди всё равно почувствуют особую атмосферу вокруг него. Поэтому, например, человека с лидерскими возможностями окружающие сразу чувствуют, даже если они его не знали раньше. Так же и человека с чуждым им мировоззрением люди распознают и держатся на расстоянии от него.
Многие не понимают, почему Чацкий толкает речи в таком неподходящем для этого обществе, в обществе, которое его взглядов не принимает и не хочет слушать. Когда человек приезжает в чужое для себя общество и видит в нём какое-то безобразие, у него, как правило, нет настроения произносить обличительные речи регулярно и настойчиво. Ну раз, ну два, - не принимают, ну и ладно. Он ведёт свою линию и старается не связываться без необходимости с представителями этого общества, дабы не вызывать лишний огонь на себя. Он идёт на открытое противостояние с ними, только если это нужно для какого-то дела. Но так строятся отношения только с чужими людьми. А Чацкий — в родном семействе, среди своих знакомых, и здесь всё по-другому, здесь другой отсчёт.
Чацкий вырос из этого общества, ему всю жизнь приходилось сопротивляться его влиянию, противостоять ему. Его речи, его споры со всеми подряд — это продолжение того давнего противостояния. Произнося убеждающие речи перед другими, он одновременно делал выбор для себя. Это не атака от нечего делать на того, кто его не трогал, а просто очень активная самозащита.
Да и с какой стати ему молчать? Ведь он не раскрывает каких-то страшных подковёрных тайн. Всё, о чём он говорит, всем окружающим давным-давно известно — они и не скрывают этого ни перед кем. Он просто показывает всё это с другой точки зрения, причём не с точки зрения какой-нибудь строгой религии или космического масштаба философии, а с точки зрения элементарной разумности и обыкновенной человеческой совести. Он просто называет вещи их родными именами. "Вы что, не видите, вы что, слепы?!" - сквозит во всех его обличающих речах.
В своё время Блез Паскаль боролся с иезуитами-казуистами — писал и публиковал свои "Письма к провинциалу". В них он не заводил сложных теологических дискуссий, не призывал на помощь изречения из откровений апостолов, хотя сам был искренне и глубоко верующим человеком, — он просто брал цитаты из открыто продававшихся писаний казуистов, указывал, откуда они взяты, и добавлял свои комментарии, в которых противопоставлял софистическим казуистским хитросплетениям простые и общеизвестные законы совести и морали. Он не изобретал и не открывал ничего нового — он просто напоминал о вечных истинах и называл вещи своими именами. Но иезуиты именно за это его и возненавидели. Потому что именно такая форма изобличения была самой действенной: казуистические книги пошли нарасхват — все хотели убедиться в том, что там именно те глупости и нелепости написаны, которые цитируются Паскалем в "Письмах к провинциалу". И именно последствия распространения этой книги Паскаля заставили иезуитов-казуистов перейти с открытой своей деятельности в теневую, стать тайной организацией и сменить имя.
За это же возненавидели и Чацкого. Да и не только за это. Блез Паскаль для иезуитов был человеком чужим, а Чацкий для московского общества был своим. Потому-то Фамусов так и испугался, когда Чацкий стал ему возражать горячо и твёрдо, — именно потому, что Чацкий был его воспитанником. "Я его воспитывал, выводил в свет, обеспечил самое благонадёжное окружение и образование, а он не только не продвинулся дальше по выстроенному мной пути, а вообще свернул в какую-то совсем иную, нежелательную сторону! Да ещё как бойко и уверенно пошёл — вон какой оратор вырос! Это что же, мои труды привели к совсем обратному результату? Да и дочка отбивается от рук... Значит, я не могу удержать власть даже над теми людьми, которых воспитываю с детства?!?! Смутьяны, грозящие своим существованием нарушить удобный для меня уклад жизни, вырастают в моём собственном доме, у меня под носом?!" Для управленца узнать о своей беспомощности в вопросах управления...
Потому-то и все остальные члены фамусовского общества с таким возмущением и неприязнью рассказывали о своих "сбившихся с пути истинного" родственниках и о Чацком: ведь эти люди появляются в их обществе, таком надёжном и крепком с виду. И это означает, что оно носит в себе зародыш саморазрушения. "Почему?! Мы что-то упустили? Или мы вообще не способны защитить себя?"
Поэтому они так быстро и радостно ухватились за слух о том, что Чацкий — сумасшедший. Сумасшествие — это болезнь, явление, от них не зависящее. А раз так — можно не терзаться чувством собственной беспомощности и вины. И его обличающие, неприятные, смутно бередящие совесть слова можно не принимать всерьёз. "Всё как прежде. Мы правы, мы сильны, и потому мы управляем всеми." Для тех, кто оценивает свои действия в сфере управления, это очень важно.
А что же Софья? Почему Чацкий влюбился в неё? Почему они были так дружны раньше? Ведь не все же растущие вместе дети сдруживаются. Значит, было что-то, что объединяло их прежде, в детстве и в юности, "когда всё мягко так, и нежно, и незрело".
Чацкий — человек очень искренний и открытый. Помните, как, пытаясь добиться от Софьи прямого ответа о её чувствах к Молчалину, он сказал сам себе: "РАЗ В ЖИЗНИ притворюсь." И как же он притворился?
"Перед Молчалиным не прав я, виноват;
БЫТЬ МОЖЕТ, он не то, что три года назад..."
Притворство здесь не очень большое — но для Чацкого и это было существенно: что бы там ни было, он сказал не то, что думал.
Софья, как настоящая светская девушка, не была щепетильна в таких вопросах. Она лгала и обманывала, но делала это очень неумело: не потому, что считала притворство нечестным, а потому что по характеру своему была открытым человеком.
Например, когда она, пытаясь рассеять подозрения отца, рассказывала вымышленный сон, то не смогла выдумать ничего сильно уводящего в сторону от правды, а только то, что было связано с её настоящими чувствами и опасениями, и этим чуть было не выдала себя с головой. Если бы Фамусов отнёсся к этому сну немного внимательнее, в нём зародилось бы больше, чем простое подозрение. Но Фамусов был человек практичный, поэтому решил: "где чудеса, там мало складу". И всякий раз — и в разговоре с Чацким, когда Молчалин упал с лошади, и когда она защищала Молчалина перед Чацким, говоря, какой он хороший — всякий раз Софья увлекалась и выдавала себя. Но Чацкому не хотелось верить тому, что он видел — только поэтому ей всё удавалось. "Боюсь, что выдержать притворства не сумею." - эта фраза много говорит о Софье.
Именно открытость характера и искренность чувств и объединяла Чацкого и Софью в детстве, когда она ещё не выучилась вести себя, "как светская благовоспитанная девица", а Чацкий ещё не был таким убеждённым противником мировоззрения и образа жизни общества Фамусовых. Но чем старше они становились, тем больше отдалялись друг от друга — прежде всего внутренне, а не внешне. Когда Чацкий уезжал в путешествие три года тому назад, он говорил:
"Недаром, Лиза, плачу:
Кому известно, что найду я, воротясь?
И сколько, может быть, утрачу!"
Значит, было у него предчувствие, и наверняка оно зародилось не на пустом месте.
Сколько же лет тогда было Софье? Четырнадцать? Молчалин появился в доме Фамусова незадолго до отъезда Чацкого (по словам Софьи, он "при батюшке три года служит", но, судя по тому, как Чацкий вспоминает о нём, они встречались не раз).
Софья зачитывалась французскими романами. О романах тех времён есть такой эпизод в пьесе Александра Гладкова "Гусарская баллада" (время действия — перед самым началом Отечественной войны 1812 года и во время неё, то есть лет за 10 до "Горя от ума"):
"Шура:
Я вам задам еще один вопрос.
Вы плакать любите?
Поручик:
Я-с? Ха!
Шура:
Слаще чистых слёз нет в мире ничего.
Вы Вёртера читали?
<...>
А может вы мечтали,
С предметом сердца при луне печальной
Сидеть. И слёзы лить в печали идеальной?"
Сентиментальные романы были в моде тогда. Из них-то Софья и почерпнула свои представления об идеальной любви. Чацкий не соответствовал этим идеалам. Он не умел сидеть в идеальной печали. В нём не было той тихой робости и стеснительности, которую Софья, основываясь на прочитанных романах, считала главнейшим признаком глубоких чувств. Поэтому в её глазах он был несерьёзным человеком.
Чацкий отсутствовал три года, а Молчалин присутствовал три года. Чацкий всегда проявлял себя ярко и открыто, а Молчалин никогда не выдавал себя: он выглядел чистым белым листом, без малейших знаков, на котором воображение его собеседника — Софьи или Чацкого, Фамусова или Хлёстовой, — могло рисовать всё, что угодно, но всегда в выгодном для Молчалина ключе. Фамусов и Хлёстова видели в нём верного и исполнительного слугу, Софья — идеального возлюбленного из французского романа, а Чацкий, хоть и правильно заметил, что Молчалин — глупое, жалчайшее созданье, но не увидел в нём опасного хитреца. Хитрость прекрасно сочетается с глупостью, и жалкий человек тоже может быть опасен.
Софья видела перед собой не Молчалина, а придуманный ею образ. Но точно так же она смотрела и на Чацкого. Она не видела настоящего Чацкого, а видела сложившийся в её голове образ легкомысленного и язвительного шутника, для которого нет ничего святого.
Интересно, как, обвиняя друг друга, люди порой говорят о себе. Например, Софья сгоряча крикнула Чацкому:
"Да, правда, не свои беды для вас забавы!"
Но ведь и она не сочувствовала тем, кто не был ей близок — дальше круга своих родных и друзей она просто не мыслила.
А Чацкий, спрашивая Софью о Молчалине, сказал так:
"Быть может, качеств ваших тьму,
Любуясь им, вы придали ему..."
Этими словами он верно описал не только отношение Софьи к Молчалину, но и своё отношение к Софье. Но Молчалин старался поддерживать софьины иллюзии, а Софья не поддерживала иллюзии Чацкого.
Раньше, в юности, ей было приятно, что она ему нравится, что он оказывает ей такое особое внимание, ей было интересно поболтать со своим поклонником и другом детства, тем более, что в те времена характер Софьи был озорнее, а остроты Чацкого — не настолько резки, поэтому они её не раздражали, а, наоборот, нравились ей. Вот и всё. Поэтому все — и Чацкий, и Лиза, и Молчалин — считали, что Софья была влюблена. А она сама считала, что ничего подобного: она же не признавалась ему в любви, не клялась — стало быть, ничем не обязана.
Когда же Чацкий вернулся из путешествия, Софья уже была влюблена в Молчалина, и другой настойчивый поклонник был ей ни к чему. Несмотря на своё чисто личностное мышление, Софья была не из тех девушек, которые любят сводить с ума каждого попавшегося. Поэтому она с первых же слов старалась дать понять Чацкому: "мы с вами просто давние приятели, и не более того". Она, конечно, могла бы и кокетничать с ним, чтобы отвести подозрения от Молчалина, но скрытность и притворство были не в её характере. Поэтому она не стала морочить ему голову и на все просьбы, на все попытки сблизиться снова и снова отвечала "нет".
Только один раз она решилась ввести Чацкого в обман (по совету Лизы), чтобы замять тот случай, когда она переживала за Молчалина, упавшего с лошади, — но не застала Чацкого в комнате. Чацкому повезло.
За три года они оба изменились, их пути разошлись, и теперь всё в Чацком начинало раздражать Софью — и его темперамент, и его независимость, и его шутки, и даже его любовь к ней. Человек, который стал для неё внутренне чуждым, пытался остаться по-прежнему близким. Потому она и крикнула сгоряча: "На что вы мне?!"
Чацкий всё это видел и умом понимал, но не осознавал сердцем — связь всё не рвалась.
"Не образумлюсь... виноват,
И слушаю, не понимаю,
Как будто всё ещё мне объяснить хотят.
Растерян мыслями... чего-то ожидаю."
Он ждал не столько каких-то событий или слов, сколько перемены в себе. Что-то нужно было, что-то должно было сложиться, чтобы связь с Софьей оборвалась. До тех пор, пока в душе не произошёл разрыв связующей нити между любящим и любимой, любые внешние разрывы просто бесполезны — сколько бы он ни уезжал, сколько бы ни твердил себе, что надо забыть, — связь всё равно останется.
Даже когда он увидел доказательства того, что Софья была влюблена в Молчалина, связь не оборвалась в то же мгновение. Был гнев, чувство оскорблённости, но ещё не разрыв. Только когда он услышал от прибежавшего на шум отца, что это Софья ославила его сумасшедшим... Это известие совершенно выбило его из прежнего хода мысли. В глазах Софьи эта сплетня была всего лишь справедливым возмездием за то, что Чацкий осмеял её возлюбленного. Она не видела ничего недостойного, ничего грязного в таком приёме. А в глазах Чацкого это было настоящим предательством. Да, Софья предала его, но не в любви, а в дружбе. В ней самой чувство дружбы к Чацкому угасло, но он-то к ней всегда обращался по-дружески. Он мог ожидать от неё чего угодно — холодного равнодушия, измены в любви (так он это понимал), но только не такого удара в спину. Софья своим спонтанным, искренним поведением показала Чацкому, что она не только не любит его, но и не друг ему.
Когда Чацкий увидел Софью с Молчалиным, он вскипел, а когда узнал о сплетне — опешил. Потому что перед ним со всей ясностью развернулся совсем другой расклад событий. Перед его глазами пронеслось и сложилось в единую картину всё, что он помнил из прошлой своей жизни и что он увидел за этот день: то, как они в детстве дружили, то, как он постепенно влюбился в Софью, как он верил, что и она его любит, какой прекрасной её себе представлял... как она его встретила — как чужого... как неприятно ей было всё, что он делал и говорил... крикнула, что он ей не нужен... слепо влюбилась в совершенно жалкого, глупого, ничтожного человека... поверила тому, кто обманывал её... и самое главное: предала своего бывшего друга, который не обманул её ни разу, который по-настоящему её любил, придумав и пустив о нём унизительную, насквозь лживую сплетню!!
Чацкому стало наконец ясно то, что Софья пыталась ему втолковать с самой первой встречи поутру: что он для неё совершенно чужой человек. И она ему чужая. И всё общество, которое её окружает, считает его чужим, и для него они — чужие люди.
Всё рухнуло. Всё прошлое оказалось одним большим заблуждением. Боль и обида за свою долгую слепоту волной захлестнули Чацкого, и он в гневе впервые за этот день повёл себя глупо: несправедливо обвинил Софью, назвав её притворщицей, хотя она всегда вела себя с ним искренне.
А затем ушёл, хлопнув дверью — и это уже было разумным решением.
"Вон из Москвы! сюда я больше не ездок!"
Больше он сюда не вернётся. У Чацкого началась новая жизнь. Трудная, но идущая по своему пути, а не по чужой колее, свободная от прошлых заблуждений и связей с чуждыми по духу людьми.
Раньше они были для Чацкого родным "дымом отечества":
"Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?"
Теперь для него они — "Мучителей толпа, в любви предателей, в вражде неутомимых..."
Чацкий смог духовно вырасти и уйти из общества, к которому его упорно приучали с детства. Завершилось то, что началось много лет назад. Эта была духовная битва души Чацкого, которая завершилась полной его победой: он не согласился смириться с миром условностей и лжи, и ушёл прокладывать другой путь, более правдивый. И этим выбором показал, что он — настоящий русский человек.
Эта пьеса не о несчастьи, не о горе Чацкого, а напротив: ЧАЦКОМУ НЕСКАЗАННО ПОВЕЗЛО.