"Были дали голубы,
Было вымысла в избытке,
И из собственной судьбы
Я выдёргивал по нитке..."
Булат Окуджава
Если я скажу, что знакома с органами госбезопасности чуть ли не с рождения, никто мне не поверит. Но это действительно так. Разгул карательной деятельности советского государства начался в 1938 году, а это – дата моего рождения. И как только я стала что-то понимать, я постоянно ощущала тревогу и напряжение в доме. Я уже писала в первой главе, что в подполье, под морковкой, заготовленной на зиму, прятали фотографии из Китая, где проживал с семьёй мамин брат Вуля. Ожидание чего-то страшного царило в доме, когда мама возвращалась из японского посольства, куда она носила продавать, чтобы мы не умерли с голода, дефицитные вещи, присылаемые из Китая. А то вдруг начинал нервничать отец, реагируя на каждый стук и шорох.
- Забрали Маркевича! (Это наш сосед, какая-то «шишка» на железной дороге) – и неделя тревоги и страха...
- Маркевича выпустили! – вздох облегчения...
Отец был главным бухгалтером треста «Забайкалзолото» и хорошо понимал, какое значение придаётся в военное время добыче этого драгоценного металла. Маленькая ошибка в годовом балансовом отчёте могла стоить ему жизни, поэтому он дневал и ночевал на работе и был жутким педантом в своём деле.
После Победы стало как-то спокойнее, но не надолго. В 1945 году нам стали приходить посылки из Америки, от племянника отца Рувима Штейна, и это опять был повод для переживаний. И тут обошлось. Но начавшееся в 1951 году «Дело врачей - убийц» с еврейскими фамилиями опять всколыхнуло старые страхи. И только смерть отца в конце этого года дала маме призрачную надежду, что ничего плохого с нами уже не случится, государство детей сиротами не оставит.
А два года спустя страна рыдала о смерти Сталина. Нас, лучших учениц 4-ой читинской женской школы, собрали в Пионерской комнате, чтобы нести почётную вахту у огромного портрета вождя в траурной раме. Мне кажется, что мы стояли с пионерскими салютами - поднятая рука над головой, а, может, и ошибаюсь: мы были уже восьмиклассницами, а, значит, комсомолками. Вахта менялась каждые полчаса, а потом заступали другие. Когда стемнело, дежурившая с нами преподаватель Конституции (был тогда такой предмет) Галина Альфонсовна сказала:
- Девочки, садитесь все, отдохните.
Мы сели. Кто за столы, кто на столы, вокруг учительницы. В вечерней жутковатой от присутствия траурного портрета темноте она стала нам рассказывать о Сталине: где он родился, в какой семье, как пришёл к революционной борьбе, как был в ссылке в Туруханском крае. И тут мы узнали такие подробности, от которых волосы становились дыбом. Оказывается, у нашего великого безгрешного вождя была внебрачная семья в тех краях и даже как будто рождались дети. Зачем она нас в это посвящала? Какую цель преследовала? Мозг 15-летнего ребёнка, воспитанного в поклонении идолу, конечно, не мог этого переварить, и, придя домой, я поведала всё это, рыдая, маме.
- Рита, забудь про это. Не вздумай никому рассказывать.
Но не все родители реагировали подобным образом. Были среди нас девочки, отцы которых работали в Обкоме, Горкоме партии, в других руководящих органах, и девочки, видимо, тоже поделились услышанным.
Утром учительницы в школе уже не было. И через день тоже. И через год. Ей дали 10 лет строгого режима, а ходили слухи, что даже 17. Многих девчонок таскали на допросы. Будучи авантюрной по складу характера, я сильно обижалась, что меня не вызывали. Уж я-то бы им сказала... Хотя что сказала? Галину Альфонсовну мы не любили. Была она маленькой, серенькой, белёсой с холодными бесцветными глазами и противным скрипучим голосом. Одевалась бедно – всегда в синем заношенном костюмчике. Возраст её был неопределим: то ли 30, то ли 40, но молодой она не казалась. Поговаривали, что она гермафродит (тогда я впервые услышала это слово и тут же полезла в словарь). Была у неё одна особенность: если после уроков где-то в городе она встречала свою ученицу, прогуливающуюся с мальчиком, она обязательно назавтра вызывала её к доске и добивалась – трудными вопросами, чтобы та получила неудовлетворительную оценку.
Приезжая на каникулы из университета, я спрашивала одноклассниц о её судьбе, но никто ничего не знал. Меня это как-то тревожило. И каково же было моё удивление, когда в апреле 2013 года брат прислал мне из Читы газету, посвящённую 60-летию смерти Сталина, со статьёй о Галине Альфонсовне. Статья называлась «Кнопка» или...( Второе название я, к сожалению, не записала). Оказывается, у Галины Альфонсовны было такое прозвище за её маленький рост, я этого не знала. И многое другое – тоже. Не только нам вечером в Пионерской комнате она приподнесла факты, дискредитирующие великого вождя. Ещё утром на уроке истории в 9 –ом классе она пространно высказывалась о текущих событиях. Дескать, смерть Ленина пережили – и эту переживём. Что-то непотребное о Молотове, Маленкове... И там нашлись девочки из высокопоставленных семей. И там поступили звоночки.
На допросах её пытали, заставляя признаться, что она сознательно подрывала устои Советского государства. Она каялась, умоляла простить её. Написала на 8 листах кассационную жалобу, вот отрывок из неё: « Я споткнулась на ровном месте и падаю, но не хочу окончательно упасть. Я только начала жить ( было ей в ту пору, оказывается, всего 23 года), понимать жизнь. Дайте мне возможность быстрее вернуться в ряды своего народа и трудом смыть это позорное пятно». Но она не признала, что совершила своё «преступление» в силу враждебности к Советской власти; это её и спасло, а то бы расстрел. Дали ей 10 лет в исправительно-трудовых лагерях, отбывала срок в Казахстане. Через полтора года её освободили и даже разрешили вернуться к педагогической деятельности. Но работала она уже не в нашей, а в другой школе. Ну, как груз с плеч...
В Свердловске, куда я уехала после школы учиться, меня ждали новые интересные факты неуёмной деятельности КГБ по суровому искоренению
антисоветской крамолы. В 1956 году, когда Н.С.Хрущёв уже сделал доклад о культе личности Сталина, в студенческой среде началось «брожение».
Первыми заявили о «ложно понятой свободе» студенты УПИ – Политехнического института. Они выдвинули «Платформу 33-х», видимо, весьма радикальную, потому что информацию об этом передало даже Би-Би-Си, а это уже была настоящая бомба. Журналисты, как всегда, светили отражённым светом. Но и у них по тем временам были требования достаточно серьёзные: свободное расписание, больше практических заданий, не только теоретические дипломы, больше демократии. Всё это было изложено в изданном на нашем курсе рукописном журнале. Состоялось комсомольское собрание на факультете: в огромной аудитории, заполненной до предела, все стучали кулаками по столам и скандировали единственный лозунг «Долой мелочную опеку парткомитета! Долой мелочную опеку парткомитета!» Никаких антисоветских лозунгов не было, но преследовалось всякое свободомыслие, оно считалось недопустимым на таком «партийном» факультете.
Вечером мне позвонил двоюродный брат Ося Тарлинский, доцент УПИ, и спросил, принимаю ли я участие в уже известных событиях.
- Рита,- сказал он,- предупреди ребят, что государству ничего не стоит разогнать один факультет журналистики в стране. Дело очень серьёзное.
Но где там было внять голосу разума! Мы ощущали себя такими дерзкими, смелыми, сильными...
Начались аресты. С нашего курса забрали двоих: Олега Нечаева, очень странного и непонятного мальчика, и Гришу Федосеева, оригинала, над которым потешался весь курс, прежде всего потому, что в своей огромной сумке Гриша постоянно носил тома Маркса и Гегеля и в любую свободную минуту изучал их. Он был неисправимый идеалист. Однажды решил проверить честность студентов и оставил на окне в коридоре общежития свои новые туфли. Конечно, они тут же исчезли, к глубокому разочарованию Гриши. Эта пропажа сделала его ещё более бедным, мальчика из многодетной семьи, отец которого погиб на фронте. У него не было даже средств пообедать в дешёвой студенческой столовой. Он приходил, брал полпорции щей с тухлой квашеной капустой, закрывался газетой и ел досыта стоявший на столе бесплатный хлеб, предварительно накрошив его в щи. Подлые насмешники сваливали в его тарелку остатки своей еды, Гриша не замечал перемены вкуса и продолжал уминать содержимое с большим аппетитом. Много лет мы ничего не знали о Грише, и только в прошлом году кто-то из однокурсников написал, что после освобождения из колонии он поступил в МГУ, но уже на факультет математики, такой был разносторонний парень. Где он сейчас – неизвестно. В приказе по вузу ребята были исключены «за клеветнические заявления, несовместимые со званием советского студента». Инкриминировавшейся им вины в создании подпольной антисоветской организации суд не нашёл. Олега освободили прямо в зале суда, так как он уже отсидел 12 месяцев, и разрешили снова поступить в университет на общих основаниях на факультет, не связанный с общественно – политической деятельностью. Что он и сделал, поступив на филологический. Гришу реабилитировали только в 1961 году, он прошёл принудительное психиатрическое лечение.
Через 50 с лишним лет моя однокурсница и подруга рассказала мне по секрету, что многих наших ребят вызывали на допросы в КГБ, её достали даже в Хакасии, куда курс отправили поднимать целину. Меня не вызывали, хотя я была комсоргом курса. Не доверяли, наверно.
Но пришёл и мой час познакомиться со всесильной организацией. В городе Татарск Новосибирской области, куда я поехала по распределению в районную газету, меня пригласили в Райком партии, и инструктор (а, может, гэбист, ведь это было в их ведении) дал мне материалы для газетного фельетона о руководителе секты иеговистов. В каких только грехах его ни обвиняли: и прелюбодей, и мошенник, и изувер, производящий над своей паствой и физические, и психологические опыты. Я с радостью взяла задание – ещё бы! – сенсационный материал! И выдала – таки этому священнику по первое число, не видя его в глаза. Таков был нравственный уровень советской журналистики, никто меня не осудил. И никто не подсказал этим несчастным сектантам, что они должны были если уж не убить меня, то поддать как следует.
В Чите, куда я приехала после Татарска и поступила работать на радио, я получила аналогичное задание: разоблачить секту баптистов. Бухгалтер Циля Лазаревна Берман, которая экономила каждую редакционную копейку, как свою, без препятствий выписала мне командировочные, а техники безропотно обеспечили меня большим количеством магнитофонной плёнки. Поехать со мной напросился и корреспондент ТАСС по Читинской области Виталий Пашин. Прибыли мы на поезде в Оловянную. Пошли искать сходку. В большом деревянном доме уже собрался народ: в основном старушки и дети, даже мужчин – стариков там практически не было. Бесхитростные добрые люди. Они не только не побоялись нас впустить, но даже очень нам обрадовались. И стали сразу же уговаривать Пашина возглавить их общину ( мы выдали себя за супружескую пару, приехавшую присмотреть жильё в этом посёлке). В натопленной избе было очень жарко, раскрасневшиеся прихожане читали молитвы и пели псалмы на мотивы советских песен. Один я даже запомнила:
« Но я знаю, в кого я верю,
Никто с Христом меня не разлучит.
И он мне спасенье вручит
В час, когда опять придёт».
После каждого псалма они плакали и целовали друг друга. Пашин, под шумок, тоже, было, полез ко мне с поцелуями, но я быстро его осадила. Мне почему-то стало ужасно жалко этих бедных доверчивых людей. И не прав Андрей Вознесенский, который говорил, что у советских журналистов «начисто вырублена совесть» и «нам, как аппендицит, удалили стыд». Нет, совесть была, но в анабиозе. Материал я писать не стала, уж не помню, как отговорилась. Но, видимо, в Органах уже была заведена на меня карточка, и я там фигурировала как «надёжный товарищ».
А вот другой эпизод. Недавно я отыскала в Минске свою старинную читинскую подружку Люду Петровичеву И вот что она мне написала:
«Помнишь, в 1964 году ты подала мне телеграмму из Москвы, куда ты уехала в отпуск: «Октябрь уж наступил!» Это означало, что у тебя кончились деньги, и я должна была телеграфом выслать тебе помощь. Но это совпало с днём снятия Хрущёва, тогда всё было засекречено. Ну, и потаскали же меня Органы, предполагая, что это «шифровка». Видимо, стойко держалась моя подружка, как уж выкрутилась – не знаю, но меня не выдала. Однако, эхо моего московского вояжа гулко прозвучало через несколько месяцев.
8 марта, в Междунродный женский день, на радио, в редакции пропаганды, которую я возглавляла, раздался телефонный звонок .
- Рита Абрамовна, здравствуйте! Вас беспокоит капитан Игнатьев из КГБ.
- Курочкин, - отвечала я,- кем бы Вы не назвались, я Вас всё равно узнаю. Не мешайте работать.
Поясню: у нас в ту пору за неимением других развлечений в моде были розыгрыши, и некто Вася Курочкин, майор пожарной службы и наш нештатный автор, был большим энтузиастом этого «жанра».
Снова звонок.
- Рита Абрамовна, Вы, наверно, не поняли, это капитан Игнатьев из КГБ. Я хотел бы с Вами встретиться.
- Курочкин, оставьте Ваши глупости. С такими организациями я никаких дел не имею.
Через минуту вбегает в комнату Председатель Комитета Михаил Исакович Никифоров.
- Рита, что за нелепые шутки с КГБ?! Иди в мой кабинет, возьми трубку,
тебя там ждут.
И капитан Игнатьев объясняет мне, по какому поводу он меня вызывает. Да, действительно, в октябре 1964 года я была в отпуске в Москве по турпутёвке Дома офицеров. Жила в гостинице ЦДСА, знакомилась со столицей. Естественно, ходила на спектакли московских театров. Однажды удалось купить билет в театр Вахтангова на модную тогда постановку «Иркутской истории» Арбузова с Ю.Борисовой, Ульяновым, Джигарханяном. Рядом со мной оказался пожилой седовласый мужчина, который перед началом спектакля обратился ко мне с просьбой:
- Вы не могли бы рассказать мне содержание первого акта? Я американец, здесь в командировке. Я плохо понимаю быструю русскую речь.
Я рассказала ему, о чём пьеса, и добавила:
- Но у Вас прекрасный русский язык.
- Да, это единственное, что мне оставила советская власть.
- В каком смысле? – насторожилась я.
- В прямом. До революции отец мой имел огромное имение в Томской губернии, а потом мы вынуждены были эмигрировать. Теперь я живу в Америке. Профессор (он назвал университет, но я не запомнила).
В перерыве он пригласил меня что-нибудь выпить, но разве стала бы порядочная советская девушка в те строгие годы выпивать с американцем?! Я, конечно, отказалась. Мы просто погуляли по фойе. Он рассказал мне, что приехал в Россию по еврейской проблеме; на Западе существует мнение, что в России царит антисемитизм.
-Что Вы? – якобы возмутилась я, - это очень хорошо, что Вы познакомились именно со мной. Я как раз отношусь к той части советского народа, которую Вы собираетесь защищать. Разве я похожа на человека, ущемлённого в своих правах, обездоленного, несчастного? ( Ах, как самоуверенна молодость, смешно вспомнить, но уверенность мне придала только что купленная мною и обновлённая в театре итальянская кофточка – женщина всегда остаётся женщиной!) Я закончила университет, работаю в журналистике. И хотя живу далеко на Востоке, за Байкалом, имею возможность прилетать в Москву, посещать музеи, театры, выставки (в скобках замечу, что это была моя первая в жизни поездка в Москву).
Много еще «лапши» я ему на уши навешала... Но когда он предложил меня проводить, я поняла, что сейчас «проколюсь». Кофточка – то на мне была новая, а вот курточка - студенческая, перелицованная из папиной, которую он получил ещё в 50-х годах в качестве «американского подарка», (была тогда такая форма экономического сотрудничества СССР с союзниками прошедшей войны). Вся моя бравада пошла бы насмарку.
Но прежде чем попрощаться, профессор попросил меня оставить ему мой адрес. Он объяснил мне, что реальный корреспондент из России будет лучшим аргументом в его беседе с американскими студентами. Я замялась:
-Вы знаете, иностранцы так часто злоупотребляют нашей доверчивостью... Мне не хотелось бы попасть в неприятную историю.
- Я понимаю Вас, - усмехнулся профессор, - давайте так: я запишу Вам свой адрес; Вы справитесь в Обществе американо-советской дружбы, там меня все хорошо знают, и напишите мне.
Я протянула ему программку спектакля, и он записал свои координаты. Когда я вернулась в гостиницу, я рассказала обо всём двум девочкам, которые жили со мной в номере. Мы посмеялись и легли спать.
А в 7 утра нас разбудила дежурная этажа - проверка документов! У нас собрали паспорта и через некоторое время вернули их. Неспроста! –подумала я. Идти или не идти в это чёртово Общество? Сообщать или не сообщать кому-то о случившемся? Да что я, в конце концов, не свободная гражданка свободной страны? И я приняла легкомысленное решение не тратить время на эти глупости, тем более, что через два дня мне надо было улетать, а хотелось ещё что-то посмотреть в столице. Ну вот, а звоночек прозвенел через 5 месяцев, в Международный женский день.
Капитан Игнатьев встретил меня очень любезно. Высокий, красивый,
элегантный мужчина - это подкупало. Как на духу в подробностях я изложила ему то, о чём только что здесь рассказала. Он поблагодарил меня, попросил изложить всё письменно и в понедельник передать дежурному. И если сохранилась программка с реквизитами профессора, тоже присовокупить её. Что я и сделала. Подписывая пропуск, капитан Игнатьев поднял глаза и внимательно посмотрел на меня.
- Рита Абрамовна, а почему Вы сказали мне по телефону, что с такими
Организациями, как наша, Вы никаких дел не имеете?
Наверное, я покраснела. Мне, правда, было очень неловко.
- Не обращайте внимания Это была просто глупость.
Что я могла ещё сказать?!
В понедельник я отнесла письменную версию своего рассказа; капитан Игнатьев позвонил мне и поблагодарил за работу. Ну, где они берут таких вежливых людей?!
Думаю, в моей карточке в их картотеке появилась ещё одна галочка. Или крестик. Или запись. Уже летом или ранней осенью меня снова вызвал Председатель комитета по радиовещанию, таинственно сообщив мне, что в его кабинете меня ждёт представитель КГБ. О, Боже, что опять ?
- Капитан Болтунов, - представился мне мужчина из той же серии: высокий, красивый, элегантный, правда, более мужественный, чем Игнатьев. Естественно, в гражданском костюме. Он сказал мне, что руководство его Организации просит меня принять участие в одной очень важной для страны операции. Очень важной! Получена оперативная информация о том, что в скором поезде Москва - Пекин следуют два американских студента, которые могут совершить провокацию. Мы должны будем сесть в соседнее с ними купе и по возможности эту провокацию предотвратить или нейтрализовать. Я должна буду взять с собой портативный рабочий магнитофон (4кг весом!) и выглядеть как журналистка, направляющаяся в командировку. По ходу действия будут даны последующие инструкции.
Что мне было делать? Соглашаться? Не соглашаться? Хотела бы я посмотреть на человека, который в те годы посмел бы пойти поперёк КГБ. При всём своём внешнем фрондёрстве я в душе трусовата, как, наверно, и всякая женщина.
В строгом костюме, с причёской и магнитофоном за плечами я в назначенное время появилась на железнодорожном вокзале. В комнате VIP (оказывается, и такая была в нашей провинции) меня уже ждал другой, более высокий чин. Он повторил и дополнил все инструкции.
Когда я увидела этих мальчиков, скромно сидящих у окна в соседнем купе, я сразу же поняла, что операция наша провальная. Ну, какие это шпионы? Ну, какие террористы? Типичные студентики. Сидят себе тихонечко в своих клетчатых ковбоечках и потёртых джинсиках, глазеют через очёчки на русских бабушек, выносящих на маленьких станциях прямо к поезду горячую картошечку с укропом. Что-то фотографируют; интересно им , видите ли, как убого живут в своих деревушках – развалюшках наши сибирские аборигены.
Наш командир, видно, тоже понял, что большой угрозы для нашего государства эти совсем ещё дети не представляют. Сменил тактику. Магнитофон убрать. Теперь мы семейная пара, прогуливающаяся на остановках по перрону. Уже смеркалось. Босс предложил пойти в ресторан поужинать. Я тоже проголодалась, ведь в пути мы были уже часов пять. Он протянул мне закрытый конверт.
- Что это? – удивилась я.
- Это Вам. На расходы.
- Нет. Нет, - я отдёрнула руку, - я уже получила командировочные.
За ужин он расплатился сам, отвергнув мой паритет, как я ни настаивала.
Было шампанское, были апельсины. Мы просидели в ресторане часа два, я грешным делом, удивилась, что так надолго он оставил свой пост без присмотра. Ошибалась. Утром к нам в купе пришёл накачанный крепкий паренёк рабочего вида и доложил командиру, что всё в порядке, и их фотоплёнка засвечена. Оказывается, он нёс вахту, когда командир развлекал девушку в ресторане. Если бы диверсия была идеологическая, я должна была бы вступить в бой со своим несовершенным английским. А если бы парни предприняли какие-то физические действия, то тут подоспел бы человек из народа с накачанными мускулами и показал им «Кузькину мать».
Вышли мы на пограничной с Китаем станции, погуляли немножко и тем же маршрутом вернулись домой. Говорить об операции казалось некорректным, хотя мне очень хотелось спросить у Георгия Александровича, зачем наше государство тратит деньги на явные глупости. Через неделю он позвонил мне в обеденный перерыв и пригласил в парк Дома офицеров. Мы сидели на скамейке и говорили ни о чём, только не о его работе. И эти встречи в парке стали регулярными. Были ли у него какие-то чувства ко мне – не знаю. Скорее всего, это был такой духовный союз товарищей по оружию, двух разведчиков в стане врага. Иногда мы просто молчали. Но, собираясь написать эту главу, я вдруг задумалась: а не был ли он ко мне приставлен? Хотя зачем, я ведь, наверно, у них числилась благонадёжной. Однажды я рискнула спросить его о той моей встрече с американским профессором.
- Ваш профессор нам дорого стоил, - сказал он.
Я не стала расспрашивать.
А через год я навсегда уезжала из Читы. Позвонила попрощаться.
- Я провожу Вас, - сказал он.
На вокзале его я не видела. До вагона меня сопровождала шумная компания моих друзей и родных. Он вошёл в купе, когда поезд уже тронулся. И 12 часов до Петровск- Забайкальска, почти весь световой день, был рядом. Он подарил мне на прощанье какой-то китайский сувенир: маленький деревянный бочонок с двумя золотыми божками внутри. И сказал, что пока этот амулет со мной, ничего плохого не случится. Но я потеряла его очень быстро, видимо, поэтому в Омске меня ждали такие большие проблемы.
Когда нас, «лиц еврейской национальности», увольняли со скандалом из Омской студии телевидения ( провинциальные отголоски разгрома Израилем в 1967 году в Шестидневной войне Египта с его российскими самолётами, танками, оружием и инструкторами), я впервые пожалела о том, что не оставила себе адрес американского борца за наше равноправие. Теперь бы я была хорошим аргументом в его концепции. В Омске не к кому было взывать о справедливости: это Обком партии предложил руководству студии «решить еврейский вопрос». Что-то мне это напомнило (правда, без наречия «окончательно»), хотя нас было на студии действительно многовато, ведь в партийные газеты нас не брали... Вопрос решили всё же окончательно: Председателя комитета отправили на пенсию, главного редактора политического вещания спровадили в автодорожный институт защищать диссертацию, редактора молодёжного вещания моего друга и однокурсника Лёню Кудрявского перевели на радио, чтоб его красивая нетитульная внешность не мелькала на экране. Я тоже вела передачи в прямом эфире, хотя ничего не определяла в политике студии, была редактором музыкальных программ. И тем не менее меня уволили, инкриминировав какую-то совершенную глупость. И только когда я пригрозила, что подам в суд, меня восстановили. Но работать в таком коллективе, который возглавил ставленник Обкома, бездарный и безграмотный бывший комсомольский функционер, заявивший, что телевидение для него – необъезженный мустанг, которого он приручит в короткий срок, в таком коллективе я работать уже не могла и не хотела. А больше в миллионном городе идти было некуда.
Профессию я потеряла. Пришлось переквалифицироваться. Слава Богу, не в управдомы, как известному герою авантюрного романа Ильфа и Петрова, - в педагоги. Но, как ни странно, кормила меня всё-таки партия: спасительное Общество «Знание», которое давало мне возможность читать до 300 лекций в год – и на гигантских заводах, и в маленьких молодёжных общежитиях. Вот там мой «пятый параграф» никому не мешал.
А с КГБ я, к счастью, больше никогда не встречалась.
Ашдод,
Январь, 2015 год