Лозовская Шима Моисеевна – зто полное девичье имя моей бабушки. Судя по фамилии, корни у неё польские. Где и как они познакомились с дедушкой Вихнером - не знаю. Зато помню, что у бабушки было большое количество сестёр с такими немножечко «птичьими» лицами: остроносенькие, с глубоко посаженными глазами. Когда бабушка умерла, мне было всего 3 – 3.5 года, но я вижу её сейчас, как наяву. Худенькая, маленькая, совершенно седая и совершенно слепая (катаракта). И было ей тогда уже за восемьдесят. Мама часто оставляла меня с ней, но занять ей меня было нечем. Мы сидели на ступеньках крылечка на веранде нашего огромного деревянного коммунального дома и чаще всего молчали. Бабушка говорила мало, тихо и как-то растягивала слова, как будто они ей с трудом давались в произношении.
- Доченька, ну поиграй с моими ручками.
Это была наша традиционная забава, и заключалась она в следующем: кожа на руках у бабушки была такой сухой, что, взяв двумя пальцами, ей можно было придавать произвольную форму, «лепить фигурки».
Игра эта и пугала, и привлекала меня. Я все время боялась причинить бабушке боль, но она поощряла меня, ведь другого занятия предложить мне она не могла. Остались в воспоминаниях доброта бабушки, её тихий голос.
Лет через пятнадцать бабушка как бы воскресла для меня в образе своей младшей сестры Сарры, которую я разыскала в Свердловске, когда в
1955 году приехала учиться в УрГУ – Уральский Государственный Университет, на факультет журналистики. В ту пору бабушке Сарре было за восемьдесят, и она тоже была тихая, добрая и ласковая. Очень скоро она умерла, и я с троюродной сестрой Верочкой, врачом, напросилась пойти в морг, чтобы забрать её тело для похорон. Что мной двигало – не знаю, необходимости в этом не было, неверно, просто любопытство и желание испытать себя.
Итак, сестра бабушки Сарра Лозовская-Сендарович. О муже её мне ничего не известно, а с четырьмя её дочерьми я поддерживала отношения на протяжении 20 – 30 лет. Судьбы их чрезвычайно интересны. Старшая Нюта рано вышла замуж за некоего Тарлинского, который был её намного старше и прожил недолго. Она родила от него трёх сыновей. Первый её сын Ося Тарлинский в пору моей учёбы был доцентом Уральского Политехнического Института. Жена его Клава Бархатова, доктор физико-математических наук, преподавала в нашем университете. Она умерла в 1990 году, оставив более ста публикаций, в её честь была названа малая планета № 77. Сын их Сережа в 24 года защитил кандидатскую диссертацию и сейчас уже доктор наук, преподаёт в нашем университете.
А Ося умер совершенно неожиданно, лет в 47. И следом за ним умер и второй брат, Израиль, военный, подполковник. Тётя Нюта доживала свой век в Иркутске с его семьёй (женой и внуком), хотя в Свердловске оставался ее младший сын Исай (Саша) – инженер. Сама тётя Нюта была великолепной портнихой, и кое-что перепадало и мне, когда я была бедной студенткой в Свердловске.
Вторая дочь Сарры Вера училась в Улан-Удэ на врача, и её угораздило влюбиться там в бурята Амагаева. Это была сенсация для всей родни, и не самая приятная. Вера даже в старости была очень красивой, последний раз мы навестили её в Ленинграде в году 1986, а вскоре она, видимо, умерла: переписка прекратилась. Бурят, с которым она связала свою судьбу, не был заурядным человеком, впоследствии он стал министром культуры своей республики. А перед войной его послали в Ленинград повышать квалификацию – в Академию малых народов (так тогда называлось это учебное заведение). Он забрал и жену с детьми – Зориком и Асей. В 1938 году его репрессировали, а семью сослали в Башкирию. Вере удалось как-то оттуда сбежать, она вернулась в Ленинград, в свою квартиру, и блокаду пережила со своим городом. Мужа она так больше и не видела. Работала врачом, растила детей, они пошли по технической части – стали инженерами, обзавелись семьями. У Зорика было две девочки, а у Аси родилась дочка Лена. Она вышла замуж уже за еврея и родила прелестного мальчика Сережу. Но вот что удивительно: в его тёмных, влажных, миндалевидных еврейских глазах проглядывалась бурятская раскосинка, а на румяных упитанных еврейских щёчках выдавались бурятские скулы. Думаю, Вере было приятно, что и в четвёртом поколении напоминала о муже стойкая бурятская кровь Амагаевых.
Лена – третья дочь Сарры, видно, в молодости была романтичной и замкнутой девушкой, но человеком поступка. Когда пришёл срок ей влюбиться, она сбeжала из дома с каким-то аферистом Камкиным, который вскоре её и бросил. Свою жизнь она посвятила дочери Верочке, работала по бухгалтерской части, выглядела сломленной болезненной женщиной и в 64 года ушла из жизни. А через несколько лет в сорокалетнем возрасте, так и не выйдя замуж, умерла и Верочка, проработав много лет хирургом в районной больнице. У неё было несколько первичных раковых образований.
Я больше всего дружила с тётей Асей, младшей из сестёр. У неё не было ни мужа, ни детей. Квартира её в двухэтажном деревянном бараке находилась в самом центре города, рядом с университетом, и я часто там ночевала. Тётя Ася всегда ждала меня и старалась угостить чем-нибудь вкусненьким, хотя чаще всего это «вкусненькое» выглядело как стакан домашней простокваши на окне, поставленной специально к моему приходу. Тётя Ася никогда не расказывала о себе, работала она машинисткой, получала гроши и умерла в 53 года от рака, когда я уже уехала из Свердловска. На этом ветвь Сендаровичей перестала существовать. Позже тётя Вера рассказала мне, что до войны Ася и ее муж были партийными работниками, репрессированы, сосланы в Казахстан. Через пятнадцать лет, в 1954 году, Ася вернулась в Свердловск, а муж её - нет. Впоследствии оба реабилитированы.
Из читинских сестёр бабушки я никого не застала, только их детей и внуков, но фотография одной из сестёр сохранилась.
Это Лозовские - Нейманы, родители многочисленной семьи, из которой наиболее близкими нам были Нюта и Ревекка. Дело в том, что почти одновременно два брата Штейны – машинист паровоза Яков и бухгалтер Абрам сделали предложения двум сёстрам Нейман и не получили отказа. Мой будущий отец Абрам Штейн прожил с Ревеккой 25 лет, можно сказать, целую жизнь. У них не было детей, так как отец считался больным человеком, и ребёнком для Ревекки был он сам.
Ревекка не была красивой, но считалась умной женщиной, профессия отца тоже как бы была интеллигентной. Они любили «светскую» жизнь, розыгрыши, развлечения, поэтому родственники называли их «чудаками». А, может быть, они и были таковыми, свободные люди, не обремененные детьми и бытом. Когда отец после смерти Ревекки женился на маме, он захотел, чтобы я носила имя его прежней жены,т.е. двоюродной сестры моей мамы. Но слишком еврейские имена в России давать было рискованно, я стала Ритой, но всегда помнила, что мое Рита – производное от Ревекки.
Брак Якова и Нюты тоже был счастливым, но недолгим. Яков умер молодым, а в первые дни войны погиб младший сын Нюты Мося. Ему было лет 20, не больше (я занесла его имя в Яд Вашем – Иерусалимский музей Катастрофы европейского еврейства). Остались всего две его фотографии: ребёнком и студентом Томского политехнического института.
Нюта всю жизнь прожила с дочерью Анной, медсестрой, которая, как и её отец, по традиции, работала на железной дороге, в поликлинике. Была она суровой, мужественной, курила «Беломор» и угощала пришедших разведённым спиртом. Моей дочери она показалась похожей на императрицу Екатерину Вторую – высокая, статная, седая (было ей уже за семьдесят), с властным лицом и резковатым голосом. У Ани была дочь Таня -единственный человек, перед которым Анна робела. А про мужа все знали, что он подлец и негодяй Павел Головаш, который бегает от алиментов, но в глаза его никто никогда не видел. Таня страдала лет с пяти туберкулёзом кости и первые 10-12 лет провела на больничной койке, сначала в детском туберкулёзном санатории в Евпатории, а затем в посёлке Кука Читинской области. Там ей сделали операцию по удлинению конечности, но, видимо, не совсем удачно. Я, кстати, присутствовала на этой операции – хотелось поддержать сестру, и было просто интересно; тогда эти оперции делались впервые. Естественно, потребовалось журналистское удостоверение, чтобы попасть в операционную. Но репортажа не вышло: в первые же минуты при звуке распиливаемой кости я потеряла сознание. А Таня оказалась молодцом: первое время еще ходила на костылях, а потом как-то сразу и решительно отбросила их, и трость тоже, и стала передвигаться самостоятельно. Закончила литфак Читинского пединститута. Бурно и страстно влюблялась, сначала в какого-то альпиниста Ваню, ходила даже с ним в походы, несмотря на сильную хромоту. А потом место в ее сердце занял выпускник горного техникума маркшейдер Алексей Забава. Сама и поехала к нему куда-то далеко на север, кажется, в Норильск, невзирая на слёзы бабушки и печаль матери. Вышла замуж за Алексея и прожила на севере всю жизнь. Дочь её Алёна живет в Чите, замужем, имеет ребёнка. А сын Саша как будто даже приезжал в Израиль на ПМЖ, но не прижился здесь и вернулся в Москву. Недавно Таня купила квартиру в Новосибирске. В детстве мы были очень дружны.
У Нюты с Ревеккой было много сестёр (Сима в Хабаровске, Надя в Новосибирске) и даже один брат - Лёва Нейман, какой-то всклокоченный чёрно-белый старик с палкой и невнятной речью. Семья у него была неблагополучная: дочки гуляли с солдатами, рожали внебрачных детей, а одна, кажется, даже сидела в тюрьме. Естественно, говорили об этом шёпотом, может быть, даже на идиш, чтоб дети не понимали, но я-то всё слышала и кое-что понимала. С ними мы не роднились. Их все жалели, но осуждали. Жили они где-то далеко, за речкой, у кладбища, и я там, наверно, никогда не бывала.
Лозовские – Шапиро. Еще одна из сестёр Лозовских вышла замуж за Соломона Шапиро. Я знала лишь двух дочерей из этой ветви – Шиму и Нюту. Последняя была медсестрой – тихой старой девой. Достопримечательностью её маленького печального дома были швейная ножная машинка «Зингер» и коза. Когда мы ходили на старое еврейское кладбище на могилы бабушки и дедушки, всегда заходили к ней в гости, и она угощала нас тёплым парным молоком. Это меня с ней примиряло, хотя было у неё невыносимо скучно.
А вот с семьей Шимы судьба связала нас на всю жизнь. Шима была замужем за Григорием Иосифовичем Нетупским, статным весёлым красавцем, любившим присочинить и похвастать. Он считался человеком умеющим жить, и дом их был полная чаша. В старости Гриша продавал газеты в киоске «Союзпечать» в большом гастрономе, и возле него всегда толпился народ, любивший поговорить. С моим отцом они могли часами спорить о политике. Для дочери Ханы (Ани Пантофель) он собрал прекрасную библиотеку, любил дарить подарки, особенно моему брату Лёве, так как его собственные сыновья красавцы Моня и Ося погибли на войне: Моня(Соломон) – под городом Люблино в Польше в1944 году.И было ему всего 22года.
А Осе и того меньше – 19 (он погиб в Беларуссии в 1943 году). Их имена я передала в Израильский музей Катастрофы Яд Вашем. Моня ушёл на фронт с 3 курса Владивостокского кораблестроительного института, а Ося - со школьной скамьи.
Дочь свою Хану родители просто обожали. И было за что: красавица, умница. Она закончила ИнЯз в Томске, преподавала английский в школе и в 30 лет вышла замуж за врача-онколога Пантофеля Александра Михайловича. После смерти Аниных родителей они переехали жить в Омск, к родителям Саши. Я приехала в Омск вслед за ними. Так уж сложилось, что мы дружили почти целый век: сначала родители – мой отец и Гриша, потом моя мама с Ханой, пока я училась в Свердловске. А уж в Омске моя жизнь шла параллельно жизни Пантофелей. И девочки их, можно сказать, выросли на моих руках. Аня умерла за два месяца до моего отъезда в Израиль в возрасте 69 лет от инфаркта, и, мне кажется, если бы не сборы в дорогу, хлопоты и волнение, масса проблем, возникших в связи с отъездом, я переживала бы эту утрату ещё более тяжело. Ведь Аня была мне не просто троюродной сестрой, а самым близким другом и советчиком на протяжении полувека, да будет благословенна её память! А муж и дочери её сейчас живут в Чикаго. Лена работает по специальности ультразвуковой диагност. Пережив тяжёлую трагедию – смерть двухлетнего сына, она в 40 лет вышла замуж за бывшего одноклассника музыканта Сашу Гусева. А у Оли уже десятилетняя дочка Лерочка, её муж Саша Гершевич – инженер. Сама Ольга - детский врач-эндокринолог. Я всегда гордилась родством с Сашей Пантофелем, талантливым хирургом из династии омских врачей Пантофелей, прекрасным человеком, вошедшим в нашу семью. У нас с ним сохранились тёплые и нежные отношения, хотя разделяют нас десятки тысяч километров.
Была еще одна ветвь: Лозовские-Гольцман, о которой я знаю, к сожалению, значительно меньше. В 1960 году нам стало известно, что в Новосибирск из Китая вернулась мамина двоюродная сестра Таня Гольцман-Воронова, которая в Тянцзине близко общалась с моим дядей Вулей Вихнером. Я тут же поехала в Новосибирск. Так состоялось моё знакомство с тремя сёстрами Гольцман: Таней, Асей и Хаей. Каждой из них было уже за семьдесят, и в течение десяти лет они все умерли. Хая была женщиной одинокой и умственно неполноценной. Таня действительно прожила много лет в Китае и в пятидесятых годах вернулась к сёстрам, вывезла из Китая свой зубоврачебный кабинет и практиковала как частник. Она-то и рассказала мне, что у Вули в сорок восьмом году родился сын Ося, и что вся их семья выехала в Израиль. А с дочерью Аси Ланой я подружилась и поддерживала отношения до конца её дней (она умерла году в 1993, ей не было и шестидесяти). Остались муж Володя Шапиро – экономист и приёмная дочь Таня. Володя уже много лет собирается приехать в Израиль на ПМЖ, но никак не решится на это. Таня – конструктор одежды, ей за тридцать, она не замужем и ехать в Израиль не намерена.