"Седой архив воспоминаний
Не торопясь переберём."
Булат Окуджава
Мысль написать историю нашей семьи возникла у меня в Иерусалиме, когда я впервые стояла на Масличной горе, всматривалась в трехтысячелетние захоронения и думала о том, что здесь где-то лежат, наверное, и мои предки. Кем они были, когда покинули эту землю, где обосновались, и какие дороги привели их в Сибирь – вот что хотелось узнать. Но спросить уже не у кого: мы с братом остались старшими в нашем роду.
Когда брат гостил здесь пять лет назад, мы составили с ним схему – генеалогическое древо – и оказалось, что в корневой системе мы можем назвать только два поколения, а четыре уже, ныне живущие, - это крона.
Где-то я прочитала, что жители одного горного селения Индии, находящиеся как бы на первобытно-общинном уровне, узнав, что их европейская гостья, учёный человек, профессор, не может назвать своих предков в третьем поколении, прониклись к ней состраданием, граничащим с презрением, как к душевнобольному или умственно отсталому человеку. Сами-то они помнили и четвертое, и шестое колено, не только имя, но и род занятий, статус в племени.
Так что и нам пора обратить свой взор в прошлое, следующим поколениям это будет ещё труднее. Но что я смогу восстановить по старым фотографиям, случайно уцелевшим документам и полузабытым рассказам моей мамы?
Условия нашей жизни сейчас таковы, что располагают к неторопливому исследованию. Мы с дочерью живём в тихом и красивом поселении под Иерусалимом с поэтическим названием Эвен Сапир («КаменьСапфир»). Веранда выходит в сад, террасами спускающийся в долину. Созрели плоды... Кусты роз сменяются внизу буйством огня жёлто-красных бугенвилий. Вдали дымка Иудейских гор. Идиллия...
Над столом, за которым я пишу, мощная крона орехового дерева, дающая спасительную тень. Я целый день одна, в город без особой необходимости не поедешь: уже почти два года идет вялотекущая изнурительная война, и над Иерусалимом постоянно витает жуткое слово «пигуа» (терракт).
Да и возраст уже такой, что хочется что-то вспомнить, проанализировать, дать оценки тому, что знаешь. В общем, самое время задуматься над тем, что будут знать о нас наши внуки и правнуки, которые, надеюсь, уже никогда не покинут эту прекрасную землю.
ВИХНЕРЫ
Сколько я себя помню, эта фотография всегда была в нашем доме: стояла на комоде, лежала в шкафу, а в крутые времена сталинских репрессий пряталась в подполье, в песочке под морковкой, так как никто не должен был знать, что дедушка – из купцов, а один из его сыновей теперь за границей, в Китае, и отнюдь не по дипломатической линии. Почему-то она всегда была без стекла и без рамки, её засидели мухи, и углы её обтрепались, и поблекли лица. Дорожить ею я стала уже после смерти мамы, когда поняла, что это единственное, что связывает меня с моими предками. Датирована фотография 1911 годом, но, может, это ошибка. Если верить этой дате, то в момент съёмки маме было 9 лет, но рядом с дедушкой справа стоит весьма зрелая девица лет четырнадцати – пятнадцати.
Возраст дедушки и бабушки не берусь определить: может, за сорок, а, может, и все пятьдесят. Голова дедушки уже поблескивает лысиной, но борода пышна и окладиста. Фотография сделана в Петровском Заводе, где и проживала тогда семья. Сейчас это районнный центр Читинской области на транссибирской магистрали под названием Петровск-Забайкальский.
И тогда и сейчас Петровский Завод, основанный ещё при Екатерине Второй, является основным поставщиком металлургической промышленности Забайкалья.
Когда в 1961 году я стала работать корреспондентом Читинского радио, я специально взяла туда командировку – посмотреть мамину родину. Город произвёл на меня удручающее впечатление: грязный, задымлённый, бедный, типичное явление рабочего посёлка сталинской эпохи. Но у мамы остались о Петровском Заводе самые светлые воспоминания. Во-первых, у них был большой и красивый дом. Во-вторых, мама всегда вспоминала про озеро, на котором зимой они катались на коньках, а летом купались. В-третьих, была счастливая и дружная семья, в которой мама, младшая дочь, была любимицей.
Дедушка, Вихнер Леонтий Абрамович, по статусу считался крестьянином, но фактически был мещанином – городским жителем. Он имел скобяную лавку и занимался торговлей лошадьми, которых перегоняли из Монголии. Фамилия Вихнер в России редкая, я её никогда не встречала, похоже, что предки мои из Германии. Как и когда они оказались в Сибири – не знаю. Знаю только, что в районе Верхнеудинска, Тулуна, Улан-Удэ, а впоследствии в Чите жило немало евреев. Они приезжали из западных областей России, Польши, Литвы (из «местечек») в поисках бесплатной и обильной сибирской земли, на которой и хозяйствовали (вот почему, наверно, получали статус крестьян). У дедушки было четверо детей: Нюра, Ося, Вульф, Минна.
В 1930 году семья переехала в Читу. Дедушка продал всё хозяйство и на полученные деньги стал строить дом в Чите на Красноярской улице, сначала флигель, а потом уже огромный пятикомнатный особняк на каменном фундаменте. Увы, он не был дальновидным: не понял, что грядёт экспроприация (раскулачивание). Дом отобрали. Дедушка не вынес этого. Он умер в 1932 году от желудочного кровотечения (возможно, это был скоротечный рак желудка – тогда плохо диагностировали). А дом по Красноярской улице стоит и поныне. Теперь там детский садик.
По иронии судьбы ( а может, в качестве малой компенсации за утрату) две дочери моего брата выросли в этом садике, и он не раз на общественных началах ремонтировал его и даже перекладывал там печи. А мама никогда не проходила по этой улице – и боль её ушла вместе с ней в могилу.
У дедушки Леонтия Вихнера в Петровском Заводе был брат Яков, старший, и, кажется, очень богатый. Рассказывая об его семье и их большом доме, мама не раз подчеркивала, что у них имелась даже библиотека, что по тем временам было, видимо, редким явлением. Петровскзаводчане вообще очень гордились интеллектуальной традицией, заложенной в их городе ссыльными декабристами (русскими офицерами, вышедшими в 1825 году на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге с требованиями отмены самодержавия и крепостничества. После подавления восстания руководители его были повешены, а 120 человек сосланы на каторгу и поселение в Сибирь.) Вот они-то и создавали в Петровском Заводе школы, библиотеки, больницы, привнося в атмосферу заурядного рабочего посёлка струю вольнодумства и духовности.
У Якова Вихнера было большое количество дочерей и один сын – Ося. Старшую дочь Ганю рано выдали замуж за богатого старика, и она не была счастливой. Детей у неё не было. Мы с мамой застали её глубокой старушкой, когда в 1961 году гостили в Ташкенте у её сестры Хаси. Хасю когда-то выкрал из семьи и увёз в далёкие края приказчик ее отца Яша Цыбулевский. Они прожили долгую и красивую жизнь, родив двух дочерей – Эмму и Иру. Эмма стала преподавателем русского языка и литературы, Ира – экономистом. У Иры был деловой красавец муж Ося Бронов и два сына - Марик и Эдик. Жили они с родителями Иры в огромном доме с асфальтированным двором и кустами кислого зелёного винограда. Оборудованные подвалы дома сдавались под общежитие шофёрам-дальнобойщикам. Я в ту пору не совсем понимала, что такое кооперативный дом, и мне казалось, что куплен он (и шикарная машина «Волга» тоже) на не совсем трудовые доходы. Может, так оно и было. Сейчас, я думаю, семья Броновых в Израиле, но найти их мне пока не удалось.
У Эммы Цыбулевской судьба сложилась трагически: брак ее был неудачным и кратковременным, а после землетрясения в Ташкенте в 1964 году что-то произошло с её психикой, и она не смогла жить там. Уехала в Крым, к тётке. Работала ночным сторожем на вышке в Балаклаве (чтоб получить севастопольскую прописку), а затем в ЖКО в Севастополе (там и спала на раскладушке), чтобы получить квартиру. Вышла замуж за моряка, но он подорвался на мине. Родила сына Юрочку. Я навестила её в Севастополе году в 1966-67 – она была в глубокой депрессии, а потом вернулась в Ташкент. В 1985 году мы были с дочерью в Ташкенте, но Эмму по адресу не нашли. В её квартире жили какие-то квартиранты, они не захотели что-либо рассказать о ней. Соседи, у которых мы о ней расспрашивали, называли ее сумасшедшей. Здесь, наобум, я попыталась что-нибудь узнать о ней. Сведения в бюро информации получила весьма печальные: в Израиле в 2000 году Эмма умерла в возрасте 65 лет. Судьба сына неизвестна.