…Я ее не боялась. Помню, заметила однажды, как она собирала в подол росу в нашем саду. Глаза были при этом страшные — черные, блестящие, как две перезрелые сливы, губы тряслись и шептали что-то еле слышно. Слов было не разобрать. Было это перед рассветом, я хотела сбежать из дому на речку без разрешения матери, да так и застыла на крыльце. Не окликнула ее даже, только смотрела заворожено.
Маме я тогда не сказала, думала, ругать станет — ослушалась, да еще и небылицы сочиняю. Не любила она пустых разговоров и вранья. Мы трудно жили, приходилось много работать, чтобы прокормиться. Она тянула нас с братом в одиночку, отец погиб, так что не до россказней было ей. Я уже тогда это понимала.
А про старуху-соседку в деревне много болтали. Что она колдунья, что в огромную свинью обращалась, когда еще девчонкой была, и потому у нее на левой руке уродливый шрам — ловили мужики оборотня да разворотили копыто. Все это казалось сказками.
Но только в тот год, что застала я соседку в саду, картошка у нас вовсе не уродилась. Вся была мелкая да гнилая, копать горько да спину гнуть жаль. А ведь росла она как раз там, где была украдена роса. Но я смолчала — что изменили бы мои слова?
Минул еще год, и мы завели корову, Марусю. Мне нравилось ухаживать за ней, хоть это и было трудновато для 8-летней девчонки. Она смотрела на нас так, будто бы все понимала — помню ее ресницы длинные, размеренное дыхание, темный и душный хлев. И звон молочной струи о цинковое ведро — веселый. Есть молоко — живем, значит, будем сыты.
Но радовались мы недолго. Как-то утром мама закричала от ужаса, увидев Марусю утром: у коровы не было хвоста, его кто-то отрубил. Из раны на земляной пол сочилась кровь. Мы вызвали ветеринара, он наложил повязку, но Маруся долго не прожила — ее спустя месяц свалила какая-то болезнь. Следующие коровы у нас тоже долго не пробыли. Их косила то одна, то другая хворь. После третьей мать отчаялась и больше не заводила скотину.
Молоко мы покупали у соседки. Той самой, старухи с глазами-сливами. Мать ходила к ней сама, по вечерам, как и многие другие жители нашей деревни. С коровами почти у всех было худо, но только не у старухи — и молоко было жирным, и брала она дорого. Но куда деваться… Автолавка раз в две недели приезжает, да и порошковое в пакетах — разве это молоко?
Однажды мама отправила с банкой меня, и я пошла безропотно — говорю же, не боялась совсем. Двор у нее был обычный, точь-в-точь как наш — деревянный забор, белым выкрашенное крылечко, покосившийся сарай.
Я должна была ждать хозяйку малиновых кустов, но спешила к девчонкам, на улицу, потому повернула сразу в хлев. И застыла на пороге от ужаса… Сгорбленная старуха сидела на покосившейся табуретке вполоборота и беззвучно плакала. Такие же крупные, отливающие алым, слезы падали из глаз ее коровы. Банка с глухим стуком упала на землю. Не помню, как прибежала домой, что объясняла матери. С тех пор к старухе мы больше не ходили. Мать испугали тогда мои крики да мертвенная бледность – сторонилась она соседки, берегла меня.
Да видно не зря.
Спустя пять лет кто-то из деревенских парней спьяну поджег ее старый сарай, примыкавший стеной к тому самому хлеву, где плакала корова.
Деревянную обшивку изъело огнем, обнажив целую стену отрезанных коровьих хвостов.