Туманные девяностые... И спустя десятилетия вспоминаю, как однажды включил я телевизор и остолбенел. Ельцин в далёкой Америке кривлялся на потеху публике. Неужели не чувствовал, что бесподобно унижается? И неужели не понимал, что он бесподобно унижает и наш народ, явившись сюда представителем его? А американцы хохотали, показывая пальцем на заморского клоуна. Я не мог представить обиду и отвращение батьки моего, фронтовика, раненого под Курском. Он, конечно, этот цирк видел. Боюсь, жалел, что дожил до подобного. Ельцин унижался, и за его спиной американцы видели не монолитную державу, а рухнувшую страну. И веселились.
В то время я проживал в пятиэтажке на улице Карла Маркса, как пишется, в энном городе. Однажды, в феврале, я спустился в подвал своего дома: в квартире плохо грелись стояки. Осмотревшись в сумрачном свете, я обнаружил двух мальчуган. Бездомные что ли? В те смутные времена возвращалось многое из двадцатых годов, и замелькали рваньём беспризорные дети.
Мальчишки, меня увидев, не испугались. Оба взлохмаченные, но одеты сносно. Держа руки в карманах, они с кривой улыбкой в упор смотрели на меня. Смешно мне это вспоминать, но я почувствовал себя незваным гостем.
- Пришёл стояки посмотреть, - как бы извиняясь, объяснил я своё здесь присутствие.
- Гляди, никто не мешает, - баском отвечал один из них, высокий, как бы не возражая. Оба стали боком наблюдать за мной.
Покрутив вентиля, я стал выбираться. Но, подстёгиваемый любопытством, приостановился и достал из кармана сигареты. Прикурил и протянул раскрытую пачку пацанам. Они охотно закурили. Я пригляделся к обоим. Мелковатый был и конопат ещё. На голове у него лёгкая шапчонка, но, видимо, под ней волос рыжий. Понятно, как дразнят. Второй рослый, горбонос и пригож заменить фигурой жердь в заборе.
- Пошли к нам, посидим, - вдруг предложила мне жердь.
Между двумя старыми бетонными колоннами обнаружились их апартаменты. Мебель - раскладушка и топчан, лежащий на толстых чурках. Постель - тряпьё. Две доски тоже на чурках - это столик. Чурки же вместо кресел. В цоколе здания отдушина, в которую пробился слабый свет. Жердь протянула худую руку куда-то под доски, и на столе оказалась бутылка водки.
- Выпьем? - обратился ко мне он.
Кощунство пить с детьми ( им, видимо, было четырнадцать - пятнадцать лет). Я отказался. Не обиделись. Налили понемногу, выпили. Закусили дымком сигарет. И начали болтать. Я почувствовал удобный момент для расспросов. И тут же кое-что узнал.
Жердь звали Алёша; он покинул родной дом после очередного запоя матери и появления у неё нового гостя. А Димку - второго пацана - выгнал отчим. Наверное, из-за родной тринадцатилетней дочки, приметив, как молодёжь стала липнуть друг к другу. Не то чтоб выгнал, а сложил вещички в рюкзак, дал денег и проводил за дверь со словами:
- Езжай в село, к деду. Он писал матери, что заберёт тебя. Дорогу к нему знаешь.
Мать в этот час была где-то, хотя будь и дома, не заступилась бы: боялась отчима, так как осталась безработной, когда стал под частником завод, а на руках у неё ещё одно дитя - дочка, поменьше Димки. Димка, может, и уехал бы, но встретился друг и предложил пожить самостоятельно, на пару. А что? На еду они зарабатывают, торгуя в ларьке пивом, сигаретами: нанялись к начинающей торговке.
Получив информацию и глядя на них, я с грустью подумал: школу бросили, растут неучами, и дела до них ни одному из административных чиновников нет. Может и чешут самые совестливые затылок. Только толку от этого... Бюджет - гол, так как предприятия стоят, ремонт больниц и школ - государственных островков - идёт кое-как лишь за счёт подачек с областного центра. А продажа остатков госсобственности больше наполняет карманы этим же чиновникам, чем бюджет городской. Короче, дела нет до пацанов, побросавших школу и живущих по подвалам. Отсюда и голодные глазёнки средь трущоб и этих самых подвалов. А сколько малолеток теперь потекло в приюты и колонии? Одним словом, страна перестала заботиться о будущем своём. И значит это одно: сошла с ума. Не заботятся о будущем лишь сумасшедшие. Не страна, а кривое зеркало. В нём-то я и видел кривляющуюся физиономию Ельцина.
Пролетели месяцы. Оказавшись случайно у окраины города, я остановил машину близ ларька, намерившись купить воды. Зазевавшись у крохотного ларёчного окошечка, я услышал:
- Тебе что, говори! - голос ребячий.
Нагловатый, однако, сопляк. Хотел уйти так. Но узнал в говорившем Алёшку.
- Здорово, старинный приятель, - обращаюсь к нему, остыв от обиды.
- Здорово, - он в прищур глянул на меня.
- Вот ты где, оказывается, торгуешь. Ну и как дела? Так и живёте в подвале? - Я почувствовал, что он узнал меня.
- Нет, съехали. Сняли квартиру.
- И Димка здесь?
- А где ещё? Брать что будешь?
До меня дошло, что паренька не разговорить: как-никак человек на работе.
- К матери вернуться не хочешь? - всё ж спросил.
Он молча отвернулся. Я купил воды и уехал. Минуло с полгода. Как-то я увидел кучку подростков у магазина и среди них - Димку. Он, вероятно, почувствовал взгляд мой, повернул голову, узнал и закивал головой. Я задержался, и он подошёл.
- Дай закурить, - попросил.
Протянув ему сигареты, спрашиваю:
- Как успехи?
- А... Ни к чёрту...
- Где Алёшка? Работаете?
- Нет Алёшки...
- Как это? В живых нет?
- За решёткой. Гостя мамкиного ломом приласкал. Домой заглянул, а тот мать в кровь измордовал. Она и сдала Лёху.
Димка матерно выругался и отошёл. Больше я его не встречал. Вероятно, уехал всё таки к деду.