В среду утром как-то сразу стало очевидно, что время пошло назад.
И даже не потому, что вчера, когда я ложился спать, был вечер четверга. Тело крутило и воротило в обратную сторону от обычного направления жизни, горло ломало тошнотой и я отчётливо чувствовал, как кровь щедро заполняет сосуды мозга, как будто бы я спал вниз головой, по-вампирьи.
Сняв с лица ночного кота, я осмотрел комнату. В ней почти ничего не изменилось, только ножки стола подозрительно подгибались, а уши утреннего кота были практически неуловимо, но все же чуть чище, чем вчера (завтра).
Организм перестраивался медленно и мучительно, поэтому было решено не травмировать его ещё и чисткой зубов. Я сел рядом с недоумевающим котом и задумался: сюрпризом для меня всё это не стало, ещё в детском саду (в который я проходил в общей сложности две недели) во времена бесконечных тихих часов среди отчаянных попыток заснуть я разгадал, что время – это плоскость, и в особых случаях шарик сознания может катиться по ней в совершенно неожиданные стороны, именно поэтому с тех пор я всю жизнь был внутреннее готов к тому, что рано или поздно это случится. До занудства острожный ребёнок вроде меня никогда бы не осмелился экспериментировать с этим знанием, но потихоньку готовиться это мне не мешало.
Я знал, что сегодня среда, но это уже не та среда, что была позавчера. Разве что в научной фантастике можно вернуться в то самое прошлое, что ты уже пережил, как в истории про бабочку. В реальной жизни это не работает потому, что прошлое твоё уже другое – отравленное твоим настоящим. Сегодня я проснулся в среду, но это была уже новая, ответвленная от вчерашнего четверга и окрашенная его кровью, изменённая моим вчера среда.
Опьяненный волнением и трепетом, я торопливо натянул носки. Мне показалось, что сегодня они были немного мягче и деликатнее.
Решив обойтись без утреннего душа (никто не знал, что могла принести эта новая среда, и необходимо было быть предельно осторожным, тем более, что утренний кот меня уже почти целиком облизал, приняв за продолжение себя – иногда он нас путает), я налил себе в чашку кипятка прямо в оставшийся там пакетик. Чашка немедленно угрожающе задрожала и возмущенно покрылась враждебной зелёной ржавчиной. Я со стыдом осознал, что это реакция сегодняшнего кипятка на четверговый пакетик, и вылил всё в раковину. Чашка смиренно вернулась в свой первоначально керамический вид, но ещё слегка подрагивала от остатков негодования.
Опечалившись своей опрометчивой глупостью, я решил на всякий случай не завтракать (тем более, что не месяц май на дворе, а месяц рамадан, и раз уж я бесстыдно курю и не встаю на колени во время намаза, то хотя бы попощусь), но вместо этого сразу и резко оторвать беспощадный пластырь двери во внешний ослепляющий мир. Перед выходом я по привычке закинул за щеку самую маленькую из своих чёрных дыр, но она тут же набухла и разболелась, я догадался, что она не в восторге от хода времени, и выплюнул её обратно в коробочку. Больше никаких экспериментов, мало ли что еще может принести обратная среда.
Мне показалось, что впутывать в такой день велосипед было бы как-то подло и нечестно, поэтому я оставил его прикованным к безнадежно ржавой трубе, и он жалостливо провожал меня глазами, полными слёз, до того самого момента, как я исчез в жадно разинутом проёме арки. Мне тяжело далось это решение, но я чувствовал внутри, что попытаться справиться с обратной средой наедине было как-то правильнее и надёжнее. Я знал, что в памяти велосипеда я останусь ещё на пару минут, а потом пропаду из его вселенной навсегда. От этой мысли становилось спокойнее. Зато я очень внезапно появился во вселенной трамвая. Он заметил меня ещё до того, как повернул на мою улицу, – очень уж был голоден. И не удивительно – в переднем вагоне, куда он меня взволнованно и торопливо проглотил, едва ли набиралось полтора пассажира. Я как можно незаметнее осмотрел их на предметы разные и между собой не связанные, но ни в кого так сходу не влюбился. Непарных носков тоже ни на одном из них не обнаружил, разве что на мрачной, крупной грубой вязки шубе, надетой на девочку со скучающими толстыми пальцами, разглядел значок «телом в офисе, сознаньем в космосе», но сегодня даже это меня не взбудоражило. Поэтому я разочарованно отвернулся к окну. Окно с деланным безразличием отвернулось от меня, и мне ничего не оставалось, кроме как смотреть в точку на фоне пустоты, опрометчиво нарисованную на стекле c выцарапанной по всему периметру надписью Dieses Spiel hat keinen Titel каким-то особо просветленным прошлым пассажиром.
Тут, как это обычно бывает с точками, вселенная вокруг неё начала стираться, и я выпал на какое-то время в заботливый мир пустоты. Мне всегда нравилось там бывать; пусть и едва осязаемый, этот мир щедро обволакивал меня отсутствием важности, возводя неделание в разряд высшего мастерства. Долго наслаждаться этим мне не пришлось – через пару минут я ощутил убийственное желание одновременно чихнуть и отгрызть рваную у ногтя кожу. Обманувшись глотательным рефлексом, желудок вдруг спохватился отсутствием завтрака, мстительно обхватил ребра и попытался выломать их изнутри. Я нащупал под сидением чью-то твердую холодную жевачку и грустно кинул её желудку. Пост пришлось бессмысленно и нелепо нарушить, но я успокаивал себя мыслью, что при таких направлениях хода времени я успею наверстать его с лихвой. А еще мне хотелось верить, что это жевачка буддиста, нарисовавшего на стекле точку, но нельзя было сказать наверняка, хоть в ней и угадывались тонкие нотки аромата неважности.
Я заметил, что во время моей отключки в вагоне оказалась печальная женщина в кожаных ботфортах, каких давно не носят. В двух необъятных сумках она тащила себя, и было сложно не обратить внимание на то, как тяжело это ей давалось. Особенно учитывая то, что она была на шариковых каблуках и постоянно закатывалась в разные углы вагона. Как полагается, никто ей не уступал, чтобы не проявить случаем доброжелательный сексизм и не быть оштрафованным. Тем более, что в этом году объединённый феминистический союз объявил о повышении тарифов.
Я внутренне прикинул (как советует ОФС) и решил для себя, что будь женщина мужчиной, так же понуро катающимся по вагону, ничего в моём побуждении не изменилось бы, поэтому смело освободил ей место (но на всякий случай положил пять марок в прикрепленную к стене копилку фемфонда с требованием положить туда одну нелизанную марку за каждую сексистскую мысль сегодня, и списком сексистских мыслей в трёх томах, приложенных на отдельной полочке).
В эту же минуту пол размяк от моей добропорядочности и начал аккуратно меня всасывать (такое иногда с ним случается). Я пытался не сопротивляться, помня о формуле усугубления, но это не всегда получалось (тут сыграло мое врожденное, как ангиома в мозгу, упрямство).
Когда я был уже по колено в полу, и казалось, будто теперь точно не выбраться, а ноги вот-вот достанут до рельсов, передо мной (а точнее между мной и окном) предстал Вася.
«Ты все ещё в Берлине?» – выкрикнул я так громко, что пол испуганно выплюнул мои пыльные кеды. В эту минуту из-за светящихся наружным солнцем стекол трамвая Вася показался мне святым.
Со вчерашнего вечера он успел разбить бровь и покрасить волосы в лиловый. Отчего-то Вася безразлично (но немного неровно) дышал, безучастно смотрел в окно и бубнил под нос гипотезу Лапласа. И неудивительно – сегодня среда, а значит с Васей я ещё не знаком. Через пару минут опытным путём я вычислил, что меня не замечает ни один из полутора пассажиров (это число постоянно по закону сохранения пассажиров, по чистой случайности оказавшемуся именно сегодня в этом же вагоне), и можно, наконец, непотребно лазить по поручням (о чем я давно мечтал).
Когда в вагоне появляется контролер, я спокоен, как никогда – ещё бы, в этот раз можно обойтись даже без прикидывания бомжом, не нужно доставать свою грязную черную собаку на толстой ржавой цепи или пениться бешеной слюной, раз уж по необъяснимым законам этой обратной среды сегодня я чертовски незаметный.
«Ваш билет!»
Я в недоумении завис на желтом, теплом от чужих прикосновений поручне.
«Вы думали то, что вы повисли на периле, делает вас неуязвимым?»
И тут я с горечью вспомнил, что контролёры обладают редкой (практически единичной) способностью видеть во всех слоях изменений реальности. Внезапно мне десять лет, а я знаю таблицу умножения только до пятерки (до сих пор), когда у доски мне попалась восемь.
«Я тут немного потерялся», робко говорю я, «кажется, что неожиданно случилась среда».
«А ты бы больше обрадовался пятнице?» – хитро шепнул мне прямо в правый глаз кондуктор, а я вдруг понял, что вернувшись в среду, стал чуть глупее.
«Ну как обрадовался... Тут же выходит, что завтра не будет, а я все думал, что вот завтра заживу, завтра буду другим, выходить на улицу только красивым и волосы мыть чаще. А вот не зажил еще, а уже пора жить обратно».
Кондуктор всем своим видом показывал свою незаинтересованность в моей проблеме. Зачем же ты коварно переходил на ты, даря обманчивые надежды на разговор по душам, мерзавец.
Тут я с облегчением вспомнил, что найденный вчера в подъезде чей-то проездной действует до среды и лежит в правом кармане, а раз уж сегодня среда, то я как бы и не пойман.
«Этот проездной просрочен» – да что происходит вообще такое!
«Но сегодня же среда?»
«Это у вас среда, у всех нормальных людей давно пятница».
Я, конечно, не удивлён, что контролёр в курсе моих метаморфоз. Всем известно, что они (контролеры) обладают набором универсальных знаний на все случаи жизни вплоть до обратного хода времени. Но вот его слова о пятнице меня озадачили.
«Так значит это только у меня время пошло обратно?»
Покорно достав сорок марок, я жалостливо смотрел на контролёра, в надежде, что пропитавшись моим горем, он не возьмёт с меня ни монеты штрафа.
«А кто тебе сказал, что время пошло обратно? В детстве насочинял себе сказок, да и подгоняешь их теперь подо все, что не можешь объяснить.
Ну да, у тебя среда, но время не пошло назад – оно этого не умеет, просто ты как-то неудачно ответвился (может, чихнул слишком резко) и оказался между двух вариантов реальности. То есть в черновом измерении, которое никто не прорабатывал, и коротое существует для всякой побочки (вроде квантовых чисел), а чаще вообще как склад всякого ненужного барахла, вроде гендерных стереотиров. От этого никто и не замечает тебя, и не заметит, потому что в этом слое реальности никого нет, а ты как муха между двух стекол рамы».
От этого сравнения мне стало вдруг потрясающе одиноко.
«Вася, ты слышал эти подлые новости?»
Вася ничего не слышал, тем более, что он вышел на прошлой остановке. Я сразу почувствовал себя покинутым и постарался побыстрее и как можно плотнее закупорить свою сердечную чакру, чтобы не поцарапать её об это чёртово одиночество. От унылости происходящего тошнота немедленно вернулась, будто бы ждала все это время снаружи, и приветливо постучалась об замученный кадык.
«То есть мне нужно не просто пустить своё время обратно, но и попасть снова в нужный слой?»
Кондуктор с усталым вздохом подставил мне бумажный пакетик.
«Говорят, что если попасть в белую дыру, то есть большая вероятность оттолкнуть время и пустить его обратно, самому откатившись рикошетом в обычное измерение, что в твоём случае туда, куда надо».
Трамвай остановился, и кондуктор сошёл. Я проехал ещё три круга, вышел на своей остановке и пошёл домой. Во дворе я подошел было к брошенному велосипеду, но тот сделал вид, что не узнает меня, и я расстроенно уполз в темноту подъезда.
Дома я задумчиво закутался в вечернего кота. Мысль о том, что кот пятничный, а не средовый, но все равно мурчит на меня, будто бы ничего не изменилось, немного тревожила, но я успокоил себя тем, что коты видят застрявших в слоях мира так же, как видят призраков – своей третьей душой.
И тогда я подумал: а как же так получилось, что я уже искал белые дыры в четверг, если кондуктор рассказал мне о них только сегодня? Но потом вспомнил, что четверг для меня больше не наступил, а значит, ничего удивительного.
«Завтра нужно обязательно навестить Иосифа», – с этой мыслью я заснул и мне всю ночь снился контролер в кожаных ботфортах. Он танцевал под Боба Дилана, бровь у него была подбита, а сквозь глубокий вырез плюшевой шубы виднелась татуировка – церковь с восемью куполами, похожими на листья лотоса, а над ней надпись гельветикой: CHAOS never died.