Википедия утверждает, что белые дыры – это противоположность черной дыры, то есть если из черной дыры ничто не может выбраться, то в белую дыру ничто не может попасть.
Каждое утро я выезжаю в свежий новый мир в поисках белых дыр. Не то, чтобы у меня была нашивка экспедиции по исследованию этих самых дыр или специальный флажок, чтобы в неё, найденную, потом воткнуть, но я всегда ищу их боковым взглядом, между прочим и на всякий случай. Чаще всего я иду к врачу или в школу, и попутно остаюсь начеку, чтобы не упустить ни одной из них.
Я выбегаю из мохрового красно-коврового подъезда: тут у меня внутренний двор на пути – освободить велик из объятий мотоциклетного замка и ржавого кривого забора, выехать навстречу пешеходам, мешаться им, объезжая, пугать и не улыбаться, чтобы не спугнуть суровую сосредоточенность сердца – примерно в таком порядке всё и происходит. Я вытягиваю вбок левую, а иногда даже правую руку – мне кажется, что белые дыры сложно разглядеть, но легко случайно задеть и зацепить.
Очевидно, что я не замечу, если даже и зацеплю кончиками пальцев одну из них, и вполне вероятно, что я уже давно ношу клок приставших к рукаву или запутавшихся в фалангах белых дыр. Проблема их в том, что люди относятся к этим малышкам так же, как к смыслу жизни – все знают, что туда невозможно попасть, но все упрямо продолжают их искать.
Я оставляю велик томиться прикованным к железной периле, спускаюсь в метро. С первых ступеней меня обдает влажной прохладой, здесь тоже мохрово, но не от ковра, а от темно-серебряного сердито поглядывающего мха. Жужжание и звон пустых бутылок и пластиковых стаканчиков из под кофе, которыми обмениваются и потрясывают дети метро, обволакивают и засасывают меня сразу в последний вагод уходящего поезда. Я пытаюсь просить мелочь цу ессен унд цу тринкен, но мне никто не верит, хотя у меня такие же грязные найки, как у любого бомжа. По всей видимости, меня сдают розовые динозавровые носки. Пассажиры отворачиваются к окну, в котором показывают мелькание черного тоннеля, смущенно покусывают облезлые ногти. Вот кто-то что-то достает из пыльного рюкзака – ах, это всего лишь недоеденный сендвич из розового лосося без следа и малюсенькой белой дыры. Мне приходится с благодарностью принять подношение, но во избежание дальнейшей неловкости, я пакую своих динозавров и на ходу выпрыгиваю в теплую темноту тоннеля.
Под языком я бережно сохранил одну из оставшихся у меня в жестяной коробочке «Холодок» черных дыр – в этом основной секрет поисков, эта малышка должна нейтрализовать невозможность попадания в белую, позволяя мне ее случайно зацепить. Я бережно перекатываю ее языком за правую щеку.
Кожа на пальцах начинает морщиться от влаги, тогда как в поезде сухое дыхание вагона запекло глаза мутной пленкой, но тут она отвалилась, как кокон, и глаза снова заволокло слизистой. Мох успел забраться по носкам на обтёртые края джинс, и внезапно я понимаю, что где-то это уже было, дежа вю, как говорят они.
У Берлинского метро нет своего запаха, жужжание его детей – единственный признак, по которому можно идентифицировать его в памяти. Поэтому в обонятельном отсеке мозга в полочке с надписью «берлинское метро» у меня пусто: оно не пахнет.
Зайди в любое другое метро и сразу окажешься охваченным этим потрясающим и завораживающим запахом креозота; очевидно, что в Берлине вывели свой особый сорт креозота с запахом «свежего воздуха», и я, естественно, этим жутко недоволен.
– Это Вася, – заговорщицки говорит мне трубка, которую я даже не помню, как поднес к ушам.
Я не знаю никакого Васи, но пытаюсь сделать как можно более усталый и безразличный голос, потому что белая дыра может маскироваться очень искусно, и я не могу себе позволить случайно спугнуть ее своими грубыми интонациями.
– Слушаю.
– Это Вася Васин, мы вместе учились, помнишь?
Я никакого Васи не помню, но на всякий случай покорно киваю. Вася торжественно объявляет, что он в Берлине, а раз уж я тоже тут, то почему бы мне не показать ему какие-нибудь совершенно особенные потрясающие, ну такие, никому не известные и крутые места. По ключевым словам, я пытаюсь высчитать содержание в Васе пустоты. Я слышу в трубку, как он облизывает свои губы, и без того жирные и густые, будто смазанные сливочным маслом, а солнце испуганно отскакивает от его черных бессветных очков. «Мы сегодня свободны», – говорит он. Иди нахуй, Вася, говорю я, но потом почему-то оказывается, что я послушно вежливо назначаю встречу через полчаса на Алексе.
«Мы» – это девушка Васи, у нее такие же пугающие черные очки и серое пальто без рукавов. У Васи и его девушки стаканчики из под кофе, но они не звенят, это значит, что они и правда пьют кофе – сразу видно, туристы. Я незаметно обнюхиваю обоих на наличие белых дыр, а затем мы смело и беззаботно идем в место совершенно особенно потрясающее и никому неизвестное.
– Куда мы идем? – пытается взять ситуацию в свои руки Вася на втором часу пути, но в нем не хватает пустоты даже для того, чтобы заметить, что мы сворачиваем под мост, которого не существует.
– Пусть покажет нам что-то необычное, – канючит девушка, серое пальто сползает почему-то к локтям.
Мы выходим к водоёму, обнесённому пушистыми полураспотрошенными камышами. Здесь я выращиваю лофофору Уильямса и немного псилоцибе, и я наивно уверен, что Васе и его девушке покажется достаточно необычной и особенной моя плантация.
– Что это? – Васины губы почему-то высохли и как-то резко потрескались, я догадываюсь по его глазам, что ему не понравился мой Иосиф, но пытаться объяснить, что это всего лишь один из берлинских бомжей, и ему в принципе неважно, чем заниматься – разлагаться морально под мостом или разлагаться на пользу моих грибов, которые особенно охотно прорастают из тухнущих человеческих органов, кажется бесполезным, потому что Васю уже тошнит прямо в кофейный стаканчик. И это ожидаемо – если в повествовании появляется кофейный стаканчик, значит кого-то рано или поздно в него стошнит.
Из человеческого страха можно многое почерпнуть. Из википедии можно, в свою очередь, почерпнуть, что когнитивно сконструированными причинами возникновения страха являются в том числе чувство одиночества, отверженности и ощущение собственной неадекватности. Я сразу заметил, что Васю беспокоит не очень изящно разрывающее его глубоко изнутри одиночество; и теперь я понял наконец, почему девушка двигалась так неестественно и иногда заваливалась набок, а также почему у нее не было имени.
Когда дело дошло до знакомства с Иосифом, Вася растерял все остатки своей пустоты, я ловко собрал их в свою подщечную черную дыру и предложил ему закурить.
Мы стоим на берегу водоема, окрашенного в густой светящийся красный. Закаты в Берлине – самое красивое и невыносимое из того, что мне приходилось наблюдать.
– Вот сейчас действительно потрясающе и круто, – изумленно шепчет Вася.
– А ты знаешь, что сегодня четверг? – говорю я кому-то в тишину леса. Белая дыра отвечает упрямым молчанием, хищно улыбается и безмолвно кормит пустыми обещаниями осмысленного существования и осознанной смерти. Я, разумеется, не ведусь, и, отстегивая свой велик, думаю только о том, как бы не опоздать на термин к дерматологу.
В следующий раз я до нее доберусь.
I'm on a roll, I'm on a roll
This time, I feel my luck could change
Kill me Sarah, kill me again with love
It's gonna be a glorious day