Это был один из тех сухих и безразличных дней, когда кажется, что вот-вот расцветет, вот-вот откроется. Но ничего не расцветало и не открывалось, в то время как ты сам продолжал беспощадно существовать.
Я знал, что сегодня вечером переизбирают городского душегуба, и сразу же из под одеяла вышагнул в соседнюю харчевню, чтобы разузнать, кто какие ставки уже сделал и каковы вероятности.
Несмотря на самый час кормления, харчевня была полупуста. В углу у камина сидел Достоевский, прижимая к нижней чакре раскаленную кочергу. Я подсел было к нему, не обращая внимания на прорастающее сквозь его нежное лицо выражение строгого таинства и вожделенного одиночества.
«Страдаешь за всех нас, батюшка?»
Достоевский еще сильнее прижал кочергу.
«Да какой там, простату назад загоняю. Нынче со всеми современными недугами разве пострадаешь покойно душой?»
«Существуй» – прошептал Сартр. Я сперва было не заметил его: он скрючился в ногах у ФМ и едва слышно поскуливал;
«Существую, Жан-Поль», – сочувственно поздоровался я.
«А я не Жан больше. не Поль. Не приносит это имя ответов. Сходил вот в паспортный, за сотню монет все бумаги без очереди поменяли.
Дон Жуаном теперь зови, вроде только буквы переставил, а разница сразу осуществилась, сразу полегчало»
Кочерга остыла, и Достоевский пытался раздуть печку. Для этого ему приходилось наскоро ощипывать сгруженных в специальную клеть у камина – недоразвитых, а потому обществу бесполезных, – архангелов, и подкидывать их огонь. Архангелы весело лопались и потрескивали, наполняя таверну уютным запахом ладана.
«Что-нибудь насчет выборов слышно?» – наконец спросил я.
Достоевский сделал вид, что не расслышал, и сосредоточенно рисовал на рассыпавшемся пепле кочергой пентаграмму.
Сартр жалостливо застонал и с наслаждением помер, закатившись под достоевское кресло.
Наступало время обеда.