Смерть от вентилятора — распространённое в Южной Корее поверье, согласно которому включенный на ночь в закрытой комнате вентилятор может привести к смертельному исходу (Википедия)
“В понедельник утром в комнате с работающим вентилятором скончался мужчина. 59-летний мужчина, по фамилии Мин, был найден мёртвым в своей комнате. Прямо напротив него работал электрический вентилятор” (газета "Корейский Вестник")
Полупрозрачный мальчик с мутными зрачками, опутанными туманом уже больше, чем наполовину, размазывал по серому пористому куску батона мягкое желтое масло. Ребристый жестяной нож то и дело с дешевым икеевским звоном соскальзывал на трубу мусоропровода, служившую мальчику скамейкой и тут же кухонным столом. Масло пахло мертвечиной. Сколько он уже здесь? подумал я, достаточно долго для того, чтобы почти прикончить полторашную головку масла, и для того, чтобы булка успела засохнуть в пемзу, которой мама терла всем пятки в банное воскресенье.
"Масленица" – будто бы оправдываясь пробурчал он, заметив на пакете с остатками масла мой взгляд. Ну еще бы, после объединения ГДР каждая вторая неделя – масленица. Кроме него в проеме лестничной клетки развалившись и прислонившись ко всем поверхностям валялось еще с десяток увядших детей с безжизненными приростками их взрослых. За неделю я добрался почти до внешней входной двери, и судя по слухам, блуждающим в очереди, это было рекордной скоростью ее прохождения. Я снова посмотрел на мутного мальчика, с виду ему было едва ли восемь, оба его родителя полупризраками виднелись сквозь прозрачное ослабленное тело.
Большинство детей не отрывали взглядов от светящихся экранов, но даже самые безразличные порой отрывали глаза, вглядываясь друг в друга, пытаясь наугад определить степень чужой опустошенности и прозрачности. У меня это выходило само собой, без особых усилий (врожденный талант), поэтому я довольно быстро потерял интерес к мелким, и вглядывался в их родителей, бесформенные отражения которых друг в друге вызывали какой-то горький неуловимый привкус тоски под языком.
В одну из ночей, проведенных в очереди, мне они снились – мама и отец, они были размером с рисинку, и были теплыми и мягкими, будто бы только что из плова. Я держал их в треснутой папиной пиале, чтобы не потерять, но затем пришел Митя, отнял пиалу, а вместе с ней ощущение тепла и жизни. Я плакал от зависти к его мощи и изяществу и от своего стыдного бессилия. В его руках родители стыли, чернели и теряли смысл.
Проснулся я оттого, что холодная слизь расползалась внутри штанов, и я не мог понять, кончил ли я еще во сне, или же, проснувшись, успел прогнать сон в голове и снова очутиться в нем, будто бы не проснувшийся, и кончил от этого чувства предельно тесного дежавю и двойственной целостности момента. Я сразу повернулся туда, где должны были лежать родители: в детстве я часто прибегал в их спальню после снов о том, как они меня покидали, неспособный успокоиться и поверить в нереальность сновиденного мира. Они всегда оказывались на месте, спящие и ничего не подозревающие о своей кончине. Вот и сейчас, холодные, но ощутимые, лежали они поперек лестничной клетки: кто-то подвинул их к пролету, и чтобы они не упали, я оттащил их обратно к стене.
Сквозь подъездное окно рыжело рассветное ржавое небо, освещенная красным светом лестница вернула меня во времена сатанинских обрядов лихой юности, и в этом дьявольском сиянии я вдруг заметил, что стены и потолок подъезда, и сам он, и весь дом, были выложены из остатков разобранной берлинской стены. Я сразу же вспомнил этот проект, в свое время он шумел со всех экранов: стена, которую из горизонтального состояния, перестраивая, возводят в вертикаль, олицетворяя непреодолимую пропасть между Великой германской республикой и девяноста девятью процентами оставшихся на Земле. В ранние годы шаман просто сидел у подножья стены, а очередь тянулась вдоль нее по всей восточной стороне. Судя по всему, когда стену перестроили вертикально, шаман не сдвинулся с места, и пришлось встраивать его в проект, а очередь все так же тянулась к нему, но теперь уже по подъезду вверх.
Самым невыносимым для меня оказалась не стодневная очередь, не тусклые унылые взгляды таких же, как я, но это бремя двух безвольных тел, которые необходимо было дотащить до конца, до самого приема, ведь табличка на обитой потертым кожзамом двери гласила: родителей приносить с собой, в отсутствии родителя экзорцист берет на себя право отказать в приеме. Снизу была приписка шариковой текучей ручкой – Der F;hrer hat immer recht.
На двенадцатый день я наконец преодолел тот психологический барьер, что снаружи выглядел, как обычная входная дверь с залепленным воском с обратной стороны глазком. За дверью сразу стало свежее и понятнее. Будто бы я заглянул себе в зрачок и увидел не томную бездну черной дыры, а мысли, вшитые в мозг и чувства, обтекающие сознание. Я оказался на корабле. Вообще, никто из вошедших из двери не выходил, поэтому ни одного слуха по поводу внутренностей квартиры по подъезду не бродило. Это был старый, добротный космический корабль, из тех, что отправляли еще на Венеру в поисках векторной материи. Что, собственно, означало, что изнутри он ничем не отличался от квартир из стекла и бетона, кроме окутывающих стены и потолок паутиновых проводов. Концентрация пациентов на квадратный метр здесь зашкаливала, отовсюду слышался нетерпеливый кашель, густой воздух вместо кислорода состоял наполовину из вязкого детского отчаяния – смеси пота с позвоночной железой (тогда ее еще не удаляли при рождении). Неужели всех их мучает одно и то же – навязчивый и неутолимый смысл?
Здесь, на корабле, почти не было спокойных и тихих. За многие дни в очереди дети доходили до конечной степени исступления, почти исчезали или же просто теряли свою четкость. То и дело какой-нибудь малыш, рассматривая свою испаряющуюся ладонь, вскакивал вдруг, крича от ужаса, кидался на стену с торчащими для облегчения души гвоздями, что-то из него выходило, какой-то сдавленный стон то ли облегчения, то ли отчаяния, и он, все-таки успокоенный, стекал по ней, по стене этой, и по гвоздям в лужу смешавшейся общей крови.
Я тоже ударил было на всякий случай распахнутой ладонью по торчащему острию, но особого экстаза не обрел, хотя и заметно полегчало. На вкус общая кровь не отличалась от своей – железная и терпкая – я разочарованно вернулся на свое место. Дыра проходила через самый центр линии жизни, я посмотрел в нее, и весь коридор, весь закутанный в мохровые ковры пол, все затянутые туманом дети стали четче и дважды уменьшились в размерах. Говорят, что сквозь такие дыры рефлексия выливается литрами, но во мне не было достаточно тишины, я понял это еще когда опробовал такой способ впервые, с Митей и его мерзкой компанией, они передавали ржавый усталый гвоздь по кругу, каждый, протыкая себя, закатывал глаза и восторженно мычал, но я не почувствовал никакого эффекта – только страх. Тогда я еще боялся крови и ответственности, я сделал вид, что проткнул ладонь, но на деле лишь поцарапал. Я знал, что Митя наблюдал за мной и все видел. Тогда он шепнул мне: Alles hat seine Grenzen au;er Einsamkeit. Сейчас мне кажется, что именно в эту минуту он и заразил меня смыслом.
Если до меня в очереди кто и оставался, то они были уже совсем невидимы. Призраки их родителей неприкаянно слонялись по коридору, отталкиваясь друг от друга, как шарики, прилипшие к потолку торгового центра. От скуки я пытался выковырять что-то мягкое и пульсирующее из под пыльного плинтуса, оно упрямо заползало обратно и отказывалось поддерживать мои смол-токи. Слышал, что хотят закрывать космические границы, и теперь строго по визам, да и весна рано пришла в этом году оттого, что Марс ретроградный уже с конца прошлого, и никого оттуда не выпускают. То ли я был недостаточно интересен, то ли мой собеседник недостаточно вежлив. Я затолкал его обратно под плинтус, и только тогда вспомнил, что с прошлого марта разговоры со случайными встречными налагаются двойным штрафом, а значит, что он был просто в меру бережлив. А не брежу ли я? Сквозь туман исчезающего тела выцветали тюльпаны ободранных обоев, опавшие съежившиеся лепестки наполняли желудок дрожью сладкой тошноты. Я свернулся калачиком и стал ждать. Лишь бы не исчезнуть до приема, лишь бы продержаться еще пару часов.
Чтобы отвлечься, я попытался вспомнить, когда впервые начал задаваться вопросом. Это было на субботнике после одного из священных утренников. Мы собирали камни в суровые твердые мешки, затягивали их и бросали в гигантскую кучу. Позже из этих камней они и возвели стену. Рассеянный, я попал в один из мешков, кто-то завязал меня и кинул в кучу, и я слушал разговоры камней и слышал все, о чем они перешептывались, пока меня не нашли и не достали. За эти три дня я потерял способность существовать безусловно и преданно, как делал это не задумываясь до.
Я пытался излечиться самостоятельно, двигал туда-сюда точку сборки, стирал личную историю, убил родителей (этот этап принятия смысла был обязательным и не миновал никого), но в итоге все равно оказался здесь, прижатый между холодным дверным косяком космического корабля и истериками растворяющихся в вязкости смысла.
Я съел последний кусок масленичного масла, который стащил у мусоропроводного паренька. Перед церемонией полагалось за сутки отказаться от твердой пищи и чтения – слабость тела была первым шагом в борьбе со слабостью духа, да и прозрачность была слишком велика для того, чтобы переварить что-то плотнее киселя.
Дверь скрипнула, и кто-то хрипло объявил: Штайнман. Я с облегчением вздохнул – плотность моего тумана приближалась к критической отметке и я рассеивался на ходу от малейшего вздоха.
Аккуратно, чтобы не растерять себя, я вполз в приемную, и бледная скучная женщина, будто бы подцепившая пациентовую прозрачность, дала мне опросный бланк. Знаете ли вы о рисках церемонии изгнания смысла? Перечислите хронические заболевания нервной системы. Уровень тревожности сознания по шкале Кинси. Как Вы можете описать свой смысл? Зачем Вы здесь? Готов ли ты к переходу на трансперсональную стадию? В какой момент ты понял, что тебя наебали? На этом вопросе я почуял неладное, но двери приемной уже отворились и было поздно.
Я втащил родителей и прислонил к стене. В углу стоял большой дребезжащий прибор с табличкой "родителей складывать сюда", я открыл створки и затолкал тела в жужжащее нутро. Дребезжание усилилось, с другой стороны что-то завибрировало, по ленте выползли две желтые дымящиеся головки масла, и их утянуло по конвееру куда-то вглубь комнаты.
Кроме прибора в комнате стоял большой напольный вентилятор и одна табуретка. Присаживайтесь, сказал экзорцист, и я плавно осел на пол. С табуретки на меня смотрел Митя, и я понял, что знал это с самого начала, но не мог и не хотел себе признаться. Alles hat seine Grenzen, шепнул Митя и включил вентилятор.