– Если бы меня звали Noah – говорит он, – то я бы быстро прославился. Это имя хорошо смотрелось бы в титрах.
Я думаю, что он хочет стать актером, но ему иногда кажется, будто бы режиссёром.
С тех пор, как он приехал сюда, ему не удаётся успокоиться. Бедняге всё кажется, что Берлин не принимает его (только из-за того, что у него украли четыре велосипеда подряд, а мужик в грязной фуфайке и разных ботинках на босу ногу трогал его лицо, когда он уснул в метро по пути с вечеринки).
– Ты оказался в лучшее время в лучшем месте, – я завариваю розмарин прямо в чашке, – жёны не нужны никому на самом деле, и твоя теперь болтается бесполезно и бессмысленно где-то в паутине вселенной, а у тебя есть шанс начать все сначала в лучшем городе мира.
– Дело не в ней, и вообще не в женщинах, будь они прокляты.
Он врет. Он не подозревает, что я перечитала его ЖЖ до самой первой записи.
Из своего окна я вижу в окне дома напротив мужика с рыжими дредами, в которого влюбилась вчера во дворе. Под еловый запах розмарина мужик играет на каком-то инструменте, инструмента не видно, в рамку окна он не влезает. Серое безымянное дерево в такт шевелит остатками листвы, нежно поглаживая мой подоконник.
«Думаю поменять имя на Нух» – читаю в его твиттере, и дальше пост о том, что он оказался в лучшем месте на земле в лучшее время по версии Анны. Анна – это я. Решаю промолчать о том, что имя Муса ему подходит больше Нуха. Открываю окно в надежде поймать в воздухе звуки инструмента, на котором играет сосед, в комнату влетает пара призраков сухих листьев и грозный ноябрьский воздух, пальцы на ногах леденеют за долю секунды, закрываю окно.
– Забыл выпить таблетку до еды, теперь уже нельзя будет? – у него бесцветные пустые глаза, нижняя часть лица скрыта колючей порослью не достающей до достоевской, молодежной бороды. Сквозь нее совсем плохо видно улыбку, если он вообще когда-нибудь улыбается. Я люблю, чтобы люди улыбались. Как-то в звездном городке я встретила космонавта (я уверена, что это был космонавт), он улыбался мне такой же улыбкой, как Гагарин с плаката, и я верю, что это особый дар. Знаю всего троих, кто способен был бы на такую улыбку, разрывающую тебя на прелестные кварки, и один из них – дредастый сосед.
– Не знаешь, почему если женщина не хочет секса, то она фригидна, а если мужчина – то мёртв?
Он не понимает моих пресных намёков, но я и не старалась. Мне кажется, что сосед обязательно играет all the leaves are brown and the sky is grey, непременно на укулеле (но можно и гитару).
– Мы уже три дня не выходили. Если это лучший город, то почему мы торчим в квартире?
Он как ребёнок, я стараюсь не дать ему понять, что для того, чтобы выйти, ему нужно просто повернуть ручку двери.
– А зачем выходить, если башню из окна видно? – я пытаюсь зубами оторвать заусеницу, вспоминая имя жены Ноя, – и если бы у меня была собака, мы выходили бы чаще. Скоро закончится гречка, и нужно будет все равно выйти рано или поздно.
Его лицо всегда бережно освещает экран телефона, от чего оно становится мёртво-голубым, я уверена, что он не играет ни на каком инструменте, и срочно хочу проверить его пальцы на наличие музыкальности.
– Мне гадали по руке в девятом классе, и я кое-что запомнила, покажи свои линии. У него сухие, бесцветные руки. На ощупь черствые, как апрельский хлеб. Вены прозрачные, как рыбьи органы, просвечивающие сквозь чешуистый живот. Фаланги совсем утонули в пальцах, ногти ровные и будто отполированные, когда он целует меня, я слышу звук, будто что-то тонкое лопается.
– Для дубляжа звука поцелуя используют запись, которую сделали в 1951 году с помощью пупырчатой плёнки.
–Пупырчатую плёнку изобрели в 1957, – он устало вращается на стуле, я сказала ему, что, судя по его линии жизни, он должен умереть в 25 в страшных муках, но ему уже двадцать восемь.
– Я просто тебя проверяла. Но вот крик Вильгельма используют до сих пор уже дикую кучу лет, и никто даже точно не знает, кто его кричал. Разве не чудесный образец цикличности мира, уроборос, вот это всё?
– Это вообще не пример цикличности, – он слишком умный для меня. Грустно вздыхая, высыпаю последнюю гречку в кастрюльку. Мне не удаётся его развлечь даже до той степени, чтобы ему расхотелось умирать. Из места, где торчала заусеница, вылезает красная гусеничка и растекается по кутикуле.
– Калигулу, может, пересмотрим? Ты знал, что Калигула – это Цезарь вообще-то?
Становится душно и скучно, и он повторяет шепотом себе в бороду: No-ah Yerschov No-ah Yer-schow
– Ну хорошо, давай выйдем, – я натягиваю уже колготки , а он все не идёт.
Во дворе я понимаю, что он так и не вышел, слышу тихие звуки гитары и заворачиваю в арку внутреннего двора.
«Выключи гречку через 10 минут после того, как закипит» – пишу ему в вотсап и ставлю телефон на авиарежим.