Предуведомление: в тексте более 60 страниц.
Глава I.
Ранним октябрьским утром 1918 года в Петрограде, когда еще сумрак владеет улицами, а ночь гнездится по подворотням, поэт и художник Ярусов возвращался с заседания общества «Эфирных символистов грядущего». Заседание как обычно плавно переросло в затянувшийся ужин с вином и водкой и запальчивыми спорами об упадке литературы и реформе орфографии. Ярусов брел по пустынному Невскому. Ему было зябко, а во рту - противно после водки и дешевых папирос.
Выйдя к колоннаде Казанского собора, он остановился, истово перекрестился и пьяно подумал об истинности православной веры и миссии русского народа. Откинув назад слипшуюся прядь жидких русых волос, он неровным шагом направился к входу в Собор с твердым намерением упасть на колени перед Образом заступницы Казанской Божьей Матери и молить ее милости и защиты государства Российского. Пройдя между исполинскими колоннами метров восемь, он вдруг услышал, как навстречу ему раздались чьи-то гулкие шаги.
Неторопливый шаг грозным эхом отдавался под сводами храма. Ярусову стало страшно. Мало ли кто поздней ночью здесь может повстречаться: душегуб или лихой человек? По нынешним временам святая сень Храма Господня вряд ли защитит или остановит руку со свинчаткой. Поэт, как ни был пьян, а метнулся за колонну и затих, боясь не только дышать, но даже глядеть в сторону приближающихся шагов.
Отец Кирилл шел неторопливым шагом, поеживаясь от сырости. Миновав колонну, за которой замер Ярусов, он вышел на ступени Казанского собора и направился к Невскому проспекту.
Ярусов, снова начавший дышать, проводил спину священника взглядом. Потом, придя в себя, горько подумал, обмякнув всем телом, что это за время такое, что даже священника принимаешь за убийцу.
- Застрелиться, непременно застрелиться, - слезливо бормотал Ярусов, засыпая и сползая к подножию колонны.
Отец Кирилл для начала миссии, порученной Его Святейшеством, не зря выбрал столь ранний час. Утром случайностей меньше. Утром мир яснее и, если уж Господь пошлет испытание, то примешь его без суеты и с ясной душой.
Свернув направо, он торопливо зашагал в направлении вокзала. Со стороны казалось, немолодой, провинциального вида батюшка, спешит то ли соборовать кого, то ли так, по своим пастырским делам.
Благополучно добравшись до вокзала, отец Кирилл прямиком прошел на перрон, где уже стоял московский состав. Тот редкий поезд, что в эти революционные времена еще довозил граждан новой страны из одной столицы, теперь уже бывшей, в новую, в прежнюю. Краска на вагонах еще не облупилась, и стекла в окнах были целы. Локомотив время от времени выпускал с деловитым шипением клубы пара.
Протолкавшись через толпу, осаждавшую “второй класс”, отец Кирилл вошел в свой -в вагон первого класса. Здесь тоже было изрядно людей. Однако пассажиры в первом классе были более степенные, не крикливые, но раздраженные новыми порядками, а точнее их отсутствием. Кондуктор по привычке был услужлив и как мог наводил порядок, предлагая «господам – гражданам - товарищам» пройти на свободные места.
Отец Кирилл, сколько ни пытался сохранять спокойствие не мог унять волнения, был суетлив, сердце его гулко и часто било в грудь, отдаваясь где-то в затылке и под самой макушкой. Спина под рясой взмокла, глаза настороженно оглядывали пассажиров.
Пробираясь по коридору в поисках места, отец Кирилл неловко зацепился своей дорожной сумкой за чей-то сапог. Сапог был щегольской, из добротной кожи. Потянув сумку на себя и пробормотав извинения, он поднял глаза на обладателя яловых голенищ. Мужчина, средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами, одет был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Он курил в открытое окно, рассеяно оглядывая перрон. Повернувшись к отцу Кириллу, он досадливо поморщился, и, тем не менее, молча склонил голову, отвечая на извинение. Сделав последнюю затяжку, он захлопнул окно и вошел в купе напротив. И тут отец Кирилл увидел, как навстречу ему из противоположного конца вагона энергично двигался тип в куртке песочного цвета и с накладными карманами. Сердце отца Кирилла куда-то упало, обдав ледяным холодом низ живота, потом колыхнулась учащенным пульсом голова. Он шагнул в открытую дверь купе и уже через мгновение сидел на мягком диване, водрузив сумку на колени, словно отгораживался от сутолоки в коридоре. Оказалось, что он расположился рядом с пожилой дамой аккурат напротив давешнего господина в щегольских сапогах.
Минуту спустя тип в куртке прошел мимо открытой двери, даже не взглянув в сторону отца Кирилла. Господин с усиками, привстав, раздраженно захлопнул дверь купе.
«Господи, дай мне силы! Сохрани и сбереги раба божьего, не оставь милости своей...» - бормотал отец Кирилл. Ладони его вспотели, плечи ныли от напрягшихся мышц.
Он не боялся за свою жизнь. Еще в юности с радостью думал о служении, об испытаниях и о смерти во имя Божия, о своей жертве за дело Церкви. Но сейчас, когда от его сил, его хладнокровия зависело успешное выполнение поручения Его Святейшества, он молил укрепить его дух и плоть, чтобы довести начатое до конца.
Не оставил раба божьего Кирилла, в миру Георгия Калюжного, Вседержитель и дал ему силы благополучно доехать до Москвы.
К полудню следующего дня измученный тревогой и ночным забытьем, с ломотой во всем теле отец Кирилл выбрался из вагона. Не оборачиваясь и избегая энергичных носильщиков и подозрительных субъектов, шнырявших среди толпящихся на платформе людей, отец Кирилл зашагал к зданию вокзала и вскоре затерялся в толпе. Поэтому он не мог видеть, как к замешкавшемуся в купе шатену в щегольских сапогах подскочил вчерашний, напугавший отца Кирилла тип в песочной куртке, и еще какой-то долговязый. Позже эта троица выгрузилась на противоположную от платформы сторону, прямо на пути, где их уже поджидали четверо с винтовками и человек в кожанке и при оружии.
Глава II.
Алексей Крестовский уполномоченный особого отдела Южного фронта прибыл в Москву с поручением особой важности. К его груди под гимнастеркой, прямо на нательную рубаху бинтами был примотан пакет. При себе Алексей имел две гранаты и снаряженный наган. В пакете находилось донесение начальника особого отдела товарища Хромова о контрреволюционной деятельности начальника штаба фронта военспеца Милютина. За последние три месяца после прихода военспеца дела на Южном направлении становились все хуже и хуже: сначала оставили Донбасс, потом Харьков и Курск. Боеспособность частей, составленных сплошь из мобилизованного местного населения, была никудышной. Были случаи массового пленения и дезертирства. Фронт держался исключительно на самоотверженности и жертвах коммунистических и интернациональных батальонов.
Крестовский имел приказ доставить донесение в ВЧК непосредственно товарищу Крупиньшу даже ценой собственной жизни. Задание было особой важности не только по масштабам вскрытой контрреволюции, но и по сложности необходимого решения. Милютин был поставлен начштабом три месяца назад самим товарищем Троцким. Узнай кто-нибудь из помощников военно-морского наркома о содержании пакета, не сносить головы ни товарищу Хромову, ни Алексею тем более.
В свои 23 Алексей уже прошел германскую, отслужил в разведроте. Дважды избежал смерти, был награжден за храбрость. Там же в окопах вступил в партию, агитировал за прекращение войны и, когда внутренняя контрреволюция развязала войну против собственного народа, снова оказался на фронте, в разведке. Товарищ Хромов ценил в нем природную способность выбираться из самых опасных и безнадежных ситуаций, умение бесстрашно драться хоть в рукопашную, хоть в штыковую. И, конечно, ценил товарищ Хромов в Алексее преданность делу революции и партии. Вот и выбрал начальник особого отдела товарища Крестовского для выполнения важнейшего поручения, от которого зависела судьба фронта.
Алексей шагал по вечерней Москве, задирая голову и разглядывая столичные дома и дворцы сбежавших буржуев. Временами он останавливал прохожих, уточняя дорогу на Лубянскую площадь. Дважды ему повстречался патруль. Последний раз, когда он вышел на Солянку, его мандат проверил неразговорчивый латыш, начальник патруля. После июньского эсеровского мятежа стрелки из дивизии Вацетиса взяли в плотное кольцо патрулей подходы к Старой и к Лубянской площадям.
Поднимаясь по пустынной улице в направлении Маросейки, Алексей вышел к угрюмым стенам монастыря. Квадратные башни по углам темнели на угасающем небе. В глубине, плотно сомкнув купола, замер главный собор. Двери, ведущие в надвратную церковь, были распахнуты настежь, светились красные огоньки лампады перед иконой над арочным проемом, и свет свечей сгущал сумрак позднего вечера.
Крестовского остановил шум изнутри: какая-то возня и металлический скрежет. Не мешкая, он шагнул внутрь. Поднявшись по ступеням в притвор и в средний храм, откуда и доносился шум, шагах в десяти от себя он увидел прямо у иконостаса две фигуры, которые, не спеша, сдирали с нижних икон оклады. Крестовский люто ненавидел мародеров. Ненавидел до судорог в лице. Под Вильной, когда их атака захлебнулась под небом из сотен шрапнельных взрывов, он провалялся оглушенным на краю окопа до самого вечера и очнулся, когда чьи-то пальцы быстро и глубоко, как могильные черви, обшаривали его карманы. Он запомнил, как сквозь пелену контузии и ночной мглы качнулось над ним белесое как сырое тесто лицо мародера.
- Ну, подлюки, тут вам и конец! - негромко заявил он о себе.
Фигуры обернулись. В дрожащем свете он разглядел двух матросов. Один держал часть только что ободранного оклада, другой сжимал в правой руке узкий, длинный сантиметров в тридцать нож.
- Ты что, браток, контуженный? - хрипло хохотнул тот, что держал нож, - ты, что ж революционных матросов подлюками обзываешь? За это тебе от балтийцев будет порицание, - и шагнул навстречу.
-Ты сволочь и мародер, хоть и балтиец - спокойно заметил Крестовский.
-Ты, бля, выбирай слова! Мы за Советскую Власть кровь проливали! - бросив оклад на каменные плиты, разъярился стоявший справа матрос, - я твою морду, контра, сейчас вот этими руками об этих вот угодников размажу!
Не мешкая, они стали надвигаться. Алексей, когда осталось между ними шага два, качнулся обманно им навстречу. В ту же минуту рука с ножом стремительно полетела ему в лицо. Легко уклонившись, Крестовский ударил нападавшего под колено и тут же опрокинул потерявшего равновесие матроса на тяжелый подсвечник. Нож отлетел в сторону и, звонко прозвенев, пропал в темноте левого придела.
Крутанувшись на левой ноге, Крестовский встретил другого мародера, когда тот метнулся на него всем своим большим телом. Подсев под разъяренного матроса, и мгновенно выпрямившись, Алексей обрушил балтийца сверху вниз на каменные плиты. Тут же отскочил назад к дверям и оценил положение.
На полу вяло шевелились, глухо матерясь, фигуры нападавших. Опрокинутые тяжелые подсвечники тихо позванивали, перекатываясь на каменных плитах. Все закончилось очень быстро, но шумно.
В распахнутую дверь влетел, ощетинившись штыками, патруль. Это был тот самый патруль красных латышей, встреченный на Маросейке.
Глава III.
В приемной отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией Алексея усадили на стул и предложили чаю. Он отказался. Слегка обалдевший от высоких коридоров и широких лестниц в приемной Крестовский решил держаться невозмутимо и с оглядкой, чтобы соблюсти мину и не опростоволоситься в столице.
Мимо него сновали люди, дребезжал зуммер телефона на столе у секретаря. В общем – канитель. Минут через двадцать вышел из дверей кабинета крепкого телосложения штатский. По тому, как поднялся из-за стола секретарь, Алексей понял, что перед ним Крупиньш. Он тоже вскочил. Крупиньш оглядел его оценивающе. Потом спросил:
- Вы кто?
- Уполномоченный особого отдела Южного фронта Крестовский с донесением особой важности, - отчеканил Алексей.
- Я вам докладывал, Мартын Янович, - встрял секретарь.
- Да-да. Вот что, товарищ уполномоченный, вы временем располагаете?
Алексей, не ожидал такого вопроса, но тут же молча тряхнул головой.
- Ну, вот и прекрасно. Вы нам очень поможете, - проговорил начальник отдела по борьбе с контрреволюцией, увлекая его за собой.
- Мы пройдем сейчас на допрос, вы там поприсутствуете. Конечно, не просто так. Слушайте, наблюдайте. Потом вместе подпишем протокол допроса.
Они быстро шли по коридору, следом за ними вышагивал секретарь. Свернув за угол, они тотчас вошли в небольшую, c высокими окнами комнату. Зажгли свет. Секретарь уселся за стол в простенке между двумя окнами, и приготовился писать. Крупиньш указал Алексею на стул в углу. Сам подошел к письменному столу в центре комнаты и полистал папку, принесенную секретарем. Вернув ее, он сел за пустой стол. За дверью послышались шаги.
Дверь открыл кто-то из сотрудников ВЧК, но тут же отступил, пропуская в комнату невысокого священника в сутане, в округлом камилавке и белым клобуком на голове. На груди блеснули две панагии. Он сощурился от яркого света. Глаза, слегка водянистые, смотрели прямо, словно священник готов был к самому худшему.
- Здравствуйте, гражданин Беллавин. Проходите, садитесь. Сейчас мы будем проводить допрос. Я - Крупиньш, это – секретарь Москанин, а это, - Крупиньш кивнул в сторону Алексея, - товарищ с фронта.
- Скажите, - начал он допрос,- передавали ли вы через Камчатского епископа Нестора благословение адмиралу Колчаку?
- Нестора знаю, - спокойно ответил священник, - благословления не посылал, и посылать не мог.
-Сколько вы выпустили посланий? – последовал следующий вопрос.
- Четыре, - он перечислил, - «О вступлении на престол», «Об анафематствовании», «К святому Успенскому посту» и «О невмешательстве в политическую борьбу».
- А послание к первой годовщине Октябрьской революции забыли?
- Это было письмо, обращенное мною прямо в Совет Народных Комиссаров, совсем не предназначавшееся для обнародования, - ответил священник.
- Ладно. Как вы относитесь к Советской власти?
Священник помолчал и потом, не спеша, ответил:
- Я и теперь придерживаюсь взгляда, изложенного в письме к Совету Народных Комиссаров. Я смогу его изменить лишь тогда, когда власть изменит отношение к Церкви.
- Вы, конечно, монархист? - с ноткой понимания спросил Мартын Янович.
Священник на этот вопрос, кажется, вспылил, но быстро взял себя в руки:
- Прошу таких вопросов мне не предлагать, и от ответа на них я уклоняюсь,– он уже окончательно успокоился - я, конечно, прежде был монархистом, как и все мы, жившие в монархической стране. И каких я лично теперь держусь политических убеждений, это для вас совершенно безразлично, это я проявлю тогда, когда буду подавать голос за тот или другой образ правления при всеобщем народном голосовании. Я вам заявляю, что Патриарх никогда не будет вести никакой агитации в пользу той или иной формы правления на Руси и ни в каком случае не будет насиловать и стеснять ничьей совести в деле всеобщего народного голосования.
«Ах ты, Боже ты мой, - соскочило вдруг в голове у Алексея, - это что же, Патриарх? Да откуда он взялся-то?» И дурацкие, совсем не революционные вопросы запрыгали у него в голове. Правда, минуту спустя, партийная дисциплина и природная сила воли взяли верх, и он вновь весь превратился в слух.
- Последний вопрос, гражданин Беллавин. Знаете ли вы гражданина Трубецкого Григория Николаевича?
- Да, я встречался с ним несколько раз.
- Когда в последний и при каких обстоятельствах?
- Это было во время Священного Церковного Собора в октябре 1917 года.
- Там же вы встретились и с гражданином Дуловым, не так ли?
- Нет, мне это имя ничего не говорит.
- Как же так, Василий Иванович? – искренне удивился Крупиньш, повертев неизвестно как образовавшийся в его руках лист бумаги. Алексей хоть и находился далеко, но разглядел, что это было лист с рукописным текстом.
- Как же так, - повторил Крупиньш, - вот письмо, адресованное вам, с предложением всяческого содействия, от боевого офицера… э-э, - он сощурил глаза, приглядываясь к тексту, - штабс-капитана, князя Дулова. Как же так, гражданин Беллавин?
Патриарх спокойно и с какой-то грустью смотрел на собеседника.
- Ничего по поводу этого письма пояснить не могу. Я повторяю, имя это мне не знакомо.
Крупиньш сделал знак рукой секретарю, и тот, поднявшись со своего места, предложил Патриарху подписать протокол допроса. После того, как священник, шелестя каждой страницей, подписал, Крупиньш буднично сообщил:
- Гражданин Беллавин, решением ВЧК с этого момента вы подвергаетесь домашнему аресту на все время следствия. Вы можете принимать посетителей. Каждый посетитель должен быть записан, и эти списки должны представляться в ВЧК. Гулять по саду и служить в домовой церкви вы можете. Проводить какие-либо заседания без предварительного разрешения ЧК запрещено. Идите.
Патриарх ушел. Втроем они вернулись в кабинет Крупиньша. Алексей тоже подписал протокол и повернулся к хозяину кабинета, стоявшему у окна и глядевшему на поредевшую извозчичью биржу на ночной площади.
- Разрешите обратиться, товарищ Крупиньш?
- Ах да, - повернулся тот к нему, - давайте ваше донесение.
Он расписался в получении пакета и углубился в бумаги. Не прерывая чтения, он спросил у секретаря:
- Пучков вернулся из Петрограда?
- Ждем в ближайшие часы, Мартын Янович, - откликнулся Москанин.
Задумчиво подержав листы, исписанные рукой товарища Хромова, словно взвешивая их, Крупиньш положил их перед секретарем:
- Передайте их Гражинскому, пусть приобщить к делу «Национальный центр».
-Товарищ Крупиньш, разрешите вопрос, - все еще робея, обратился Алексей, - я в толк не возьму: Патриарх, Церковь, благословенье, Нестор какой-то. Ну и леший с ними! Пускай между собой милуются! Нам-то что за дело до этих церковных охмурял?
Крупиньш, все еще о чем-то размышляя, коротко взглянул на него.
-Товарищ Хромов характеризует вас как настоящего большевика и отличного военного,- он похлопал ладонью по донесению.
- Но в нашем деле этого мало. Нужно еще революционное сознание. Увидеть, разглядеть контрреволюцию, где бы и как бы она ни маскировалась. Вы это правильно сказали – «охмурялы». Очень опасные и коварные «охмурялы»! Сегодня вы оказались свидетелем, как, маскируясь, Церковь и Антанта хотят объединить усилия белых армий и погубить Советскую республику. Благословление Колчаку – это не такое уж и безобидное дело.
-Смотрите, - он подошел к карте, - с Востока, с Юга, с Запада и с Севера нас сжимает кольцо. Здесь Деникин, Колчак, здесь Юденич, тут - Антанта. Все эти генералы - самодовольные и напыщенные индюки, которые грызутся между собой за подачки Антанты. Никто не хочет уступить главенство. Пока они разобщены, пока они интригуют друг против друга, они слабы и рано или поздно ослабнут настолько, что всех этих недобитков мы выметем поганой метлой с нашей земли! Антанта хочет объединить их под единым командованием. Антанта сделала ставку на адмирала Колчака и хочет поставить его во главе белого движения. Его провозгласят каким-нибудь Наместником или Верховным Правителем. Чтобы другие генералы и все белое движение подчинились Колчаку, Патриарх Московский должен благословить и венчать Колчака на правление, как и принято в царской России. Законный Правитель! Тогда это будет единая и мощная армия...
Нам, чекистам, ни в коем случае нельзя допустить этого! Мы должны сорвать этот план! Изолировать Патриарха, а если понадобиться и ликвидировать! Предотвратить любую возможность появления нового идола у белогвардейцев! Поймите, Крестовский, это заговор! Он пострашнее заговора Локарта или заговора недобитых монархистов. За этим заговором войска интервентов и белогвардейцев, это может решить судьбу Гражданской войны, судьбу Республики!
Глава IV.
В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату решительно шагнул чекист лет тридцати, с простоватым круглым лицом и неприятными бледными глазами.
- Евгений Александрович пожаловал- обрадовался Крупиньш,-ну, наконец-то! Докладывайте, что там?
- Исчезла, Мартын Янович! - выпалил прибывший.
- Как исчезла, Пучков? Ну-ка, докладывайте подробно.
Пучков вид имел помятый, словно его только что выгрузили из багажного вагона. Он, сбиваясь, начал рассказывать:
- Я прямо с Николаевского вокзала – в ЧК, а там говорят, нету. Как только получили нашу телеграмму, сразу нагрянули в Собор. Все перетряхнули – нету этой иконы. Понятное дело, настоятеля этого – в карцер. Я, как только приехал, тоже сразу в карцер, на допрос... - он замолчал, переводя дыхание.
- Дальше, - недобро прищурился Крупиньш.
- Ну, поговорили мы с попом этим. Он через полчаса и выложил. Был третьего дня посланец от Патриарха, забрал икону и уехал. Думает, она у Патриарха. - Пучков закончил, вытер ладонью вспотевший лоб и лысеющую макушку. Затем украдкой вытер мокрую ладошку о штаны.
- Товарищ Пучков, возьмите людей и быстро на Патриаршее подворье! Образ этот изымаете, гонца этого Патриаршего сюда и оставляете засаду. Я думаю, не один Дулов сюда направлялся. Будут еще визитеры.
Он повернулся к Крестовскому и приказал:
- Останетесь пока здесь, можете понадобиться, - и уже секретарю,- Дулова сюда.
Пучков, топая, пропал в коридорах. Секретарь закрутил трубку телефона. Крупиньш погрузился в чтение каких-то документов.
Алексей, освоившись в кабинете, сам себе налил чаю. На столике рядом с чайником лежали на блюдце кусочки черного хлеба и несколько крупных крошек, но он поделикатничал и попил пустого чаю, хотя живот ждал другого еще со вчерашнего полудня. Крестовскому нравился Крупиньш, спокойный, быстрый в решениях и так хорошо разбирающийся в контрреволюции. Как это? «Революционное сознание»! Это тебе не языка взять или часового снять. Тут внутренний глаз нужен. «Сознание»!
Выждав, когда Крупиньш оторвался от бумаг, Алексей снова подсунулся к нему с вопросом:
- Мартын Янович (тут он осекся, что не по уставу обратился, но Крупиньш ободряющее кивнул головой), вот все же непонятно. Какая такая икона? Вот и товарищ Пучков то в Петроград, то в это... в... к Патриарху. Неужто это тоже контрреволюция?
Его вдруг обеспокоила вчерашняя стычка с матросами. Может он по отсутствии этого «революционного сознания» ошибку, какую допустил? Может, это была борьба с контрреволюцией? Но ведь они ж подлюки просто грабили? Ведь по мордам было видно, что грабили, что первому скупщику продали бы поповское серебро!
- Сама-то икона - фетиш, да и только. Образ Казанской Божьей Матери. Это, конечно, не контрреволюция, но... Что-то тут не так, Алексей. Тут еще не все ясно,- Мартын Янович в задумчивости потер переносицу, – попы всякого нагородят, только б власть над народом иметь.
Крупиньш задумчиво посмотрел на Алексея и продолжил:
- Существовало три иконы. Первая, которая объявилась в Казани еще в 16 веке, как ее называли чудотворная, исчезла там же в Казани в 1904 году: то ли ее сожгли, то ли украли, - в общем пропала. Остались два списка с этой иконы: один, который, якобы, защитил Москву от польских интервентов в 17 веке. Он сейчас в Успенском соборе в Кремле под надежной охраной. Второй, который еще царь Петр привез в Петроград, будь-то бы спас Россию от Наполеона.
Увидев, что Алексей слушает его, чуть ли не с открытым ртом, он назидательно заметил:
- Все это басни для одурманенных крестьян и рабочих, которые класс угнетателей и черносотенная поповщина вдалбливала десятилетиями! Трудовой народ, - он подчеркнул, словно учитель на уроке, - трудовой народ отстоял Россию и разгромил Наполеона! Это была настоящая народная война!
Затем уже более спокойно, словно решая вслух какую-то задачку в школе, продолжил:
- Второй список хранится, - тут вспомнив Пучкова, Крупиньш поморщился,- хранился в Казанском Соборе Петрограда.
Он помолчал, достал часы из нагрудного кармана и в задумчивости пощелкал крышкой.
- Зачем-то ее перевозят в Москву. Что-то нам не договаривает гражданин Беллавин...
В дверь постучали. В кабинет ввели арестованного, мужчину средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами. Одет он был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Уж о его сапогах не стоит и говорить, потому что будь отец Кирилл сейчас здесь (не приведи, Господи!), то наверняка узнал бы он своего попутчика. И может, отыскалась бы даже царапина на голенище щегольского правого сапога, оставленная пыльным дорожным сундуком отца Кирилла.
- Вот гражданин Дулов нам сейчас и поможет с этой задачкой, - закончив разговор с Алексеем, Крупиньш сел за стол напротив арестованного.
- Сегодня у нас был разговор с Патриархом,- Мартын Янович доброжелательно смотрел на Дулова, - Николай Николаевич, теперь вы расскажете, как все было на самом деле?
Арестованный сидел на стуле не то, чтобы вызывающе, но как-то спокойно: скрестил руки на груди, покачивал правой ногой, переброшенной через левую, смотрел рассеянно в сторону. Потом перевел взгляд на Мартына Яновича.
- Крупиньш, вы ведь не глупый человек, и, как мне говорили, даже учились. Решайте свои задачки сами. Я вам ничем помочь не могу.
Алексей вдруг обиделся за Мартына Яновича. Вроде ничего обидного не было в словах этого барина, но уж как он это сказал! Всадить бы пулю ему между глаз!
Тут счастливая мысль пришла в его голову «Уж не «революционное» ли сознание просыпается в большевике Крестовском?»
Крупиньш ничуть не смутился обидной манеры арестованного и вновь спокойно и доброжелательно заговорил:
- Николай Николаевич, я уважаю вас как боевого офицера. Долг, честь. Но вот взглядов ваших не разделяю. Как вы тут пишите? – он снова заглянул в письмо, - «...мерзость хамодержавия и штыкократия... служить с большевиками – значить продавать совесть и душу». М-да, крепко сказано... Ну да ладно.
Крупиньш молча пошагал по комнате. Он снова заговорил, как бы рассуждая вслух:
- Рискуя жизнью, вы пробрались через линию фронта, добрались до Москвы. Искали Патриаршего благословления... для адмирала Колчака. Это, поверьте, заслуживает уважения. Ваша семья будет гордиться вами, и после смерти, которую вы примете, выполняя свой долг. Кстати мы разыскали ваших сестер в Рыбинске. Им нелегко, как и всем сейчас, но они живы и здоровы.
Он помолчал, глядя в лицо арестованного. У того на скулах выступили красные пятна. Крупиньш вдруг переменил тон:
- Дулов, зачем вам эта икона? Вы что, еще не наворовались? Жемчуг с изумрудами прихватить захотелось, золота вам мало, так с иконки ободрать решили?
Алексей аж присел, оробев. Это такое и такому барину сказать! Это все равно, как мокрой тряпкой ему по лицу заехать. Ну, держись теперь, взбеситься, точно взбеситься, вязать барина придется!
И вправду лицо арестованного налилось краской, глаза блеснули безумием, но уже через секунду Дулов расхохотался, да так, что до икоты, до слез в глазах. Успокоившись, но все равно икая и временами давясь нервным смехом, он проговорил:
- Удивили, ей-богу удивили... Хотя вы не православный... понятно... все равно смешно... «ободрать»... право смешно... Образом Казанской Божьей Матери... русских царей... венчали на царство... благословление и венчание... Да вам и не понять...
Он вдруг окончательно успокоился. Потом перекрестился и снова сцепил руки, словно пытался унять дрожь.
- То есть вы хотите сказать, что Образ Казанской Божьей матери нужен для всей этой канители с благословлением? – задумчиво произнес Крупиньш, - венчание на царство?...
В это время на столе у секретаря зазвонил телефон. Арестованного быстро увели. Крупиньш что-то долго выслушивал в трубке, время от времени произнося:
- Да, нет, да, - и уже в самом конце, - немедля сюда, на Лубянку.
Потом он подошел к карте, разглядывая какую-то деталь на ней. Алексей чувствовал по тому, как набычился Крупиньш, и притих Москанин, что дело приобрело совсем плохой оборот. Мартын Янович, наконец, повернулся и уперся взглядом в Алексея.
-Товарищ Крестовский, с этого момента вы временно прикомандировываетесь к ВЧК и поступаете в распоряжение товарища Пучкова. К сожалению, нам не удалось одним ударом пресечь весь заговор. Пучков только что сообщил, что Патриарх Тихон тайно переправил икону из Петрограда, но не в Москву, как мы предполагали, а в дальний N-ский монастырь, который уже сегодня практически находится во фронтовой полосе. Я еще не понимаю смысла этого шага. Но сейчас дело не в этом. Вы понимаете, чем это грозит?
Алексей, сглотнув слюну пересохшим горлом, спросил:
- Беляки?..
- Именно, беляки. Вполне вероятно, что в этом и состоит план гражданина Белавина – по своим каналам переправить икону через фронт. В общем, ситуация критическая, если не сказать, провальная – мы опаздываем суток на трое, – он помолчал.
– Операцией руководит Пучков. В операции участвуют несколько наших товарищей, и они уже приступили к работе. Ваша задача, Алексей, отправиться в город N незамедлительно, там вам передадут икону, и вы доставите ее сюда. Скрытно, быстро и надежно. В самом крайнем случае Пучков имеет полномочия уничтожить икону, – он помолчал и закончил, как передернул затвор пистолета, – время, Крестовский, против нас.
Глава V.
" Декрет Совета Народных Комиссаров об отделении государства и школы от церкви. 20 января 1918 г.
1. Церковь отделяется от государства.
2. В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан.
3. Каждый гражданин может, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются. Примечание. Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан...»
- Ладно, это потом дочитаешь. Ты вот, ниже гляди, - палец ткнул в самый конец страницы.
«12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.
13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти...».
Палец принадлежал следователю VIII «ликвидационного» отдела Народного Комиссариата юстиции, коммунисту с 10 летним стажем Веревкину Павлу Ксенофонтовичу. Потомственный рабочий с «Трехгорки», Павел Ксенофонтович прибыл в город N второго дня с ответственным и довольно деликатным заданием, которое требовало от него решительности и революционной стойкости. Последние качества, похоже, требовались не только для укрепления собственного духа, но и для моральной мобилизации местных товарищей. Дело заключалось в том, что Веревкин, как и десятки его соратников по Наркомюсту во многих городах, прибыл для исполнения декрета Совнаркома, который был принят и подписан товарищем Лениным уже скоро год тому, но никаких решительных шагов по его выполнению не делалось. Деликатничали или опасались непонимания людей, но в течение года власти не торопились.
Павел Ксенофонтьевич был этому даже рад: сам-то он давно в церковь не ходил, но домашние его, да покойница мать и отец крепки были в вере Христовой.
- Вроде и декрет правильно написан, - продолжал сомневаться Веревкин по дороге в город N, – свобода, никто не неволит. Вот только с церковным барахлом, как-то нехорошо. Очень он себя неловко чувствовал.
- Ведь правильно, - убеждал он себя, трясясь на подводе, - неправедно нажито богатство церковное на крови трудового народа. Это правда!
И тут же представлял, как его мать вся в праздничном стоит на молебне с просветленным лицом, молясь о нем, о братишках и сестрах его, а он прямо вот перед ней начинает тащить иконы со стен, сгружать в мешки дароносицу, потиры да алтарные кресты. И озноб пробирал его, и жалко до слез становилась ее, да и батю тоже, упокой их души! Непонятно, честное партийное слово, непонятно! Однако виду Павел Ксенофонтьевич не показывал, а даже наоборот сурово поглядывал на местную власть в лице присланного еще зимой комиссара Израйлева Филимона Алексеевича.
А тот вслух рассуждал:
- Пойми, товарищ Веревкин! Городок-то наш одним монастырем и живет только! Это ж одурманенные религией люди! Начнем мы эту экспроприацию, так народ нас на вилы и поднимет! Ты знаешь, сколько я сил потратил, чтоб провести среди них пропагандистскую работу? Сколько зловредностей в их головах бродит? Я, можно сказать, только-только Советскую Власть установил, а ты тут, как снег на голову!
Веревкин подождал, когда тот прервется, и хмуро спросил:
- Сколько у тебя людей?
Израйльев оглянулся на дальний угол комнаты:
- Миша, иди-ка сюда.
Миша, долговязый, русый парень, лет восемнадцати в рубахе навыпуск, подпоясанный армейским ремнем, поспешил к ним. На ремне у него болталась затертая рыжая кобура с наганом.
- Вот, Михаил, познакомься, это товарищ Веревкин из Наркомюста, а это - Миша, милиционерит тут у нас, – невысокий сухонький комиссар похлопал парня по высокому плечу.
– Они у нас по очереди то есть. Вот он до зимы, а там... кто там следующий, Михаил?
-Так снова Маношкин Степан, а потом Антон Лагодин, - ответил милиционер.
Веревкин оглядел его, крякнул разочарованно, и буркнул:
- Иди-ка паря, посиди там.
- Ты вот что, ...- снова забубнил он комиссару, загораживаясь от милиционера, - пока все секретно. С таким Аникой - воином, - он кивнул в сторону долговязого, - я, конечно, и декрета даже не покажу. Ты еще не все знаешь, – он совсем близко пододвинулся к Израйлеву, – у тебя по документам в монастыре рака с мощами находится.
- Не проверял, но ходят, прикладываются. Наверное, что-то есть.
- Так вот. Начнем мы, Филимона Алексеевич, с того, что прилюдно вскроем этот ящик. Мощи не мощи, святые не святые, но разоблачим мы перед всем народом обман поповский, и составим документ об этом, мол, мракобесие и дурман. Чтоб задокументировано все было, чтоб попы при этом были, монахи там всякие. Понял? Потом изымем церковное имущество, согласно декрету. Да, вот что еще, ты подводы-то приготовил?
Израйльев покивал растревоженной головой, достал брусничного цвета платок и вытер взмокший лоб:
- Подготовил... трех-то хватит?
Веревкин, у которого у самого на душе не все складно было, ободряюще похлопал его по плечу:
- Не робей, Филимон Алексеевич! Это вот такое наше с тобой революционное задание. Израйльев в задумчивости молчал, опустив голову. Потом сказал:
- Я вот думаю, что не меньше взвода нужно, да еще бы неплохо пулемет, а то не совладать.
Глава VI.
Команду из двадцати красноармейцев привел в город краском Федотов. При команде был еще пулемет Льюиса и прикомандированный особым отделом полка Алексей Крестовский. Пока шли, Федотов отметил Алексееву выправку и выносливость: видно, что военный, а не городской горлопан. Шли быстрым шагом, вдоль железнодорожного полотна, скрытно, ввиду близости передовой, и особых разговоров между Федотовым и Крестовским не было. Федотов вел команду в город N, по прибытию в который, должен был вскрыть пакет с заданием. Что было за задание, он не имел представления, да и особенно не задумывался. Мало ли в прифронтовой зоне бывает дел у отряда особого отдела.
Неделю назад, например, только заградительный отряд из их команды и удержал пятый коммунистический батальон красных, не дал им откатиться на левом фланге после атаки деникинских офицерских рот. Поставил пулеметы по флангам в спины красноармейцем и не дал отступить. Жаль, командира батальона тогда убило. Огонь-то был шквальный, с обеих сторон.
Алексей шел молча, запоминая дорогу, особенности местности, отмечая уголки леса, которые нужно избегать по дороге назад. Хорошо бы какую дрезину раздобыть, и до уездного города этот десяток километров от фронта проскочить побыстрее. То, что времени нет, ему все время напоминал Пучков. Последнюю телеграмму он получил в штабе полка, сегодня утром. Пучков сообщал, что в городе N Алексей встретится с товарищем Веревкиным, уполномоченным Наркомюста. Тот передаст ему под расписку «объект» (Пучков так и писал – «объект», - секретность, сам понимаешь), и Алексей эвакуируется немедленно, не задерживаясь ни минуты.
При отъезде Алексея из Москвы этот добродушный с виду мужичок рассказал кое-что о деле, ввел, как он выразился, в «суть деталей». Посланец, что приезжал в Петроград по поручению Тихона, близкий человек к Патриарху: то ли он с ним в Америку путешествовал, то ли в Ярославле его Патриарх приблизил, не важно.
- Суть в том (он с удовольствием произносил это слово, с оттяжечкой, отчего буква «с» утраивалась, и слово приобретало новое звучание), суть в том, что Петр Калюжный, или среди монахов отец Кирилл, предан Патриарху, как собака, да еще и религиозный фанатик. Другими словами, Крестовский, этот поп добровольно иконку не сдаст. Ну, это не твоя забота. Веревкин уже получил инструкции на случай осложнений. Ты главное, Алеша, взял образ, прижал к груди и бегом в Москву. И любого гада на своем пути - в пыль! Иконка не большая, но и не маленькая, где-то сантиметров тридцать на сорок, в золоченом окладе, с драгоценными каменьями. Смотри, чтоб тебе не подсунули чего другого. Пойдем-ка.
Евгений Александрович, как узнал от местных писарей-доброхотов Крестовский, сам был из далекой сибирской деревни, в германскую служил писарем, потом как-то очень скоро очутился в Оренбургском ЧК и вот уж как два месяца в помощниках у Крупиньша.
Пучков провел Алексея в комнату, где на столах, подоконниках лежала всякая церковная утварь: подсвечники, паникадила, дароносицы, иконы. Одни в окладах, другие заголенные, с темными лаковыми ликами и тусклым деревом там, где раньше была серебряная жесть. То ли померещилось Алексею, то ли и в самом деле он разглядел порезанные, с рваными краями окладов иконы из той, надвратной церкви.
Пучков, видно, что-то углядел в лице Алексея, потому что сказал:
- Знаем, знаем про твои подвиги. Не робей! Ты тех балтийцев правильно уму-разуму научил. А то взяли моду, «герои революции», все себе хапать. А это , – он по хозяйски окинул взглядом столы, - достояние Республики!
- Вот гляди, - начал он инструктаж, показывая одну икону за другой, - это Богоматерь Владимирская, это – Тихвинская. Видишь, как они по-разному младенцев держат? Это – Одигитрия. А вот – Казанская. Только твоя побольше и вся в золоте и самоцветах. Понял?
Уже вечерело, когда они подошли к городу. За неширокой речкой и заливным лугом возвышался холм, поросший невысоким лесом. Среди пожелтевших с красными подпалинами кустов терялась невысокая монастырская стена. Колокольня бирюзового цвета и темные купола церквей выглядывали сквозь прорехи облетающего леса. Вечерний холодный ветер раздул на небе дымчатую малиновую зарю. Городок приткнулся к монастырю серыми съежившимися домами с редкими подмигивающими оранжевыми окнами.
Колонна прошагала по пустынной улице к резиденции местной власти. Власть расположилась в свежевыбеленном странноприимном доме.
Красноармейцев Федотов разместил тут же, потеснив немногочисленных богомольцев. Вечером за ужином (ели отварную картошку и пироги с грибами) за столом собрались пятеро: комиссар Израйльев и Михаил-милиционер, Веревкин, Алексей и краском Федотов.
За чаем, Веревкин откашлялся, привлекая к себе внимание:
- Товарищи, тут вот, значит, какое дело. Постановлением Совнаркома завтра мы осуществим экспроприацию церковного имущества из монастыря. Завтра же нам нужно провести показательную пропагандистскую акцию по разоблачению мракобесия и примкнувшего к ним несознательного элемента. Мной составлена комиссия из двух человек, Филимон Алексеевич и я, которая в присутствии населения и всего духовенства вскроет раку с мощами, как его...
- Преподобного Иоасафа, - эхом откликнулся Михаил.
- Иоасафа, - повторил Веревкин, - и разоблачит миф о святости и прочих чудесах в решете. Чтобы акция прошла с учетом момента и без лишних волнений, краском Федотов, ты, дорогой товарищ, выставишь оцепление и, так, для предупреждения, поставь на видном месте пулемет. Ты, Михаил, приглядывай за теми, кто может фортель какой выкинуть. Потом доложишь, если кто там контрреволюцию будет разводить. После завершения акции, твой отряд, Федотов, отконвоирует имущество в уездный Совет. Ну и я с вами тоже. Вопросы есть? - он вопросительно обвел взглядом молчаливое собрание.
- Я вот чего...- вдруг заговорил беспартийный милиционер,- я вот чего, гражданин начальник, - видно было, как разволновался паренек,- так разное ведь... я вот чего! Злыдни тут некоторые... и бахнуть могут... ить душегубы! - он дергал правой рукой в подтверждении своих слов.
Деловитая тишина, которая сопровождала речь уполномоченного, вдруг после этого скоморошного выступления набрякла тревогой. Все разом повернулись к Михаилу.
- Ты, Михаил, яснее говори: какие такие душегубы? Что бахнуть-то? - стал сурово допытываться Павел Ксенофонтьевич.
- Ты, Миша, что несешь?! Какие злыдни, протри глаза?- опешил комиссар Израйльева, - они тут курицу толком зарезать не могут. Ты чего несешь?
- Нет, погоди, - отстранял его рукой Веревкин, - может, мальчонка видел или слышал где. Курица – курицей, а контрреволюция, брат, это – он энергично покрутил рукой в воздухе, - это – стрельнут в спину... Это, брат, контрреволюция...
- Да какая спина, - горячился комиссар, - я тут десятый месяц, слова от них бранного не слышал. Им че не нравится, так глаза прячут и молчок. Этак душегуб не рядится. Этак-то пол России щас - молчат, да глаза прячут...
- Слышь, Крестовский, что-то темнит комиссар, - наклонившись к Алексею, недобро поделился сомнениями Федотов,- верхогляд какой-то. Глаза-то прячут, да потом из обреза и жахнут, не поднимая глаз!
Крестовский, отстраняясь от неприлюдного разговора краскома, спросил солидно:
- Михаил, ты это... толком скажи, фамилия, кто таков, почему угрожал?
Михаил заморгал и, косясь на комиссара, уже неохотно стал пояснять:
- Да я так... был тут случай. Я ему говорю, не хватай, не хватай! А он – крутить! Сучонок, говорит, краснопузый.. пристрелить грозился...
- Да кто, он – то?!- снова не стерпел комиссар.
- Так барин какой-то!- воскликнул Михаил,- видать, приезжий, может - богомолец...
- Тьфу ты, Миша! – в сердцах сказал Веревкин, - ты прямо убогий, честное слово! Как же ты мысль свою не можешь изложить! Тебе учиться надо!
- Разрешите, товарищ Веревкин, – вступил Федотов.
Все замолчали, снова рассаживаясь за столом, и готовые слушать.
– Я обстановку так понимаю: монахов этих человек тридцать, да в городке взрослых с сотню наберется, богомольцев еще около пятидесяти. В общем, на круг – не меньше двухсот. Обстановочка завтра ожидается нервозная, с криками, да может и с мордобоем. Так?
Комиссар и Веревкин согласно кивнули головами.Федотов выдвинул на центр стола лист бумаги:
- Я вот тут набросал планчик монастыря. Людей разобьем на группы человек по пятьдесят и загоним их между зданиями лицом к главной церкви, чтоб не было общей толпы. Сюда, сюда и сюда,- он ткнул несколько раз в лист.
Все послушно проследили за движением его пальца.
Он продолжил:
- К каждой группе сзади я приставлю по 5 красноармейцев с примкнутыми штыками, так чтобы они спинами чувствовали порядок. У крыльца церкви для вашей охраны будет десять человек вместе со мной и пулемет. В охранение по периметру монастыря – еще пятеро.
Все молчали, оценивая предложенную диспозицию. Алексей, непривычный к карательным операциям, слегка поежился.
- Добро - сказал Веревкин.
Федотов подождал, когда еще кто-нибудь выскажется, и продолжил:
- Ну, это расписание на завтра. А сегодня нам нужно отыскать эту контру, - он рубанул рукой и кивнул в сторону Михаила, - может, они сидят сейчас где-нибудь за плетнем и наблюдают нас. А то может, уже и прицеливаются. Мы тут прямо, как на ладони.
Все невольно дернулись в сторону окон. И вправду, сгустившийся вечер за незанавешенными окнами враждебно сочился в комнату, наполняя ее тревогой и страхом. Израйльев, не выдержав, сорвался из-за стола, схватил какие-то тряпки и суетливо стал закрывать низкие в глубоких проемах окна. Алексей заметил, как побледнел лицом немолодой рабочий, как, глядя на всех исподлобья, ухмыльнулся Федотов. Только Мишка-милиционер, вскинув по-детски брови, глядел на Федотова.
- Ты что предлагаешь, краском? - гулко кашлянув, спросил Веревкин.
- А пускай мой отделенный с Михайло, да с двумя красноармейцами прошерстят этих странников божьих. Что за люди в прифронтовой зоне? – он повернулся к Филимону Алексеевичу, - может милиционер ваш и узнает кого.
- А что, он дело говорит, - неожиданно горячо (может, испугался комиссар) поддержал Израйльев.
- Ну что ж, - степенно заключил уполномоченный Наркомюста, – коли, местная власть не возражает, давай, Федотов, действуй. Только - не шуметь. Нам допрежь это ни к чему.
- Крестовский, - продолжил Веревкин и поманил Алексея пальцем, когда все шумно стали выбираться из-за стола.
- Пойдем– ка, подымим маленько, - и направился к выходу. Выйдя на крыльцо, он глубоко затянулся самокруткой.
- Воздух-то, какой, а? Не то, что в городе! Ну, пойдем, поговорить надо.
Они прошли вдоль забора по остывшей улице (ох, зима скоро!) и остановились. Павел Ксенофонтьевич, попыхал на Алексея ядреным махорочным дымом, потом сказал:
- Краском-то про твое задание ничего не знает? Ты лишнего в дороге не болтал? Ладно, ладно - он по-отечески похлопал Алексея по спине, когда тот, обидевшись, хотел что-то возразить, – сам понимаешь, чем меньше людей знает, тем безопаснее. А этот Федотов...не нравится он мне. Бывший унтер. На руку нечист. Я, когда у них в штабе был, видел, сколько у них там барахла неучтенного, – он сокрушенно помолчал, – да что теперь делать, другого сопровождения у меня нет.
- Может вместе в уезд, а? - он искательно заглянул Алексею в глаза и добродушно улыбнулся, - мне б спокойней было, когда с серебром и золотишком вертаться будем.
Не дождавшись ответа, он помолчал, дымя. Огонек его папироски то разгорался в сумерках, то тускнел.
- Федотову этому самое милое дело одному справить акцию: поди, узнай потом, что было, а что не было у этих церковников.
Поборов свои страхи, Павел Ксенофонтьевич деловито продолжил:
- У тебя, Крестовский, задание особенное. Тут доверять никому нельзя. Предмет этот заберешь сразу, до того как мы с местной властью опись будем учинять. Исчезни незаметно. Любого, кто попробует заговорить или остановить тебя, - стреляй. Да, ты сам знаешь.
- Да нормально все будет, товарищ Веревкин, не впервой, - покровительственно пробасил Алексей и расправил плечи.
- Ну, ты меня не успокаивай!- рассердился тот,- я постарше тебя и людей-то получше тебя знаю. Оружие с собой?
Алексей снисходительно достал свой наган и крутанул для фасона барабаном.
В этот момент с противоположной стороны улицы из сгустившихся коричневых сумерек полыхнуло огнем, потом еще два раза, и тишина треснула от металлических хлопков выстрелов. Не понимая еще, что ж это такое, черт возьми, происходит, Алексей ласточкой нырнул в сторону, услышал над собой горячечное «Вжиг-г...» и упал в пыльную траву у плетня. Он захлопнул барабан в гнездо, чертыхнувшись и обругав себя за выпендреж, дважды выстрелил в ту сторону. Тут же, поджавшись, неслышно метнул свое тело еще шага на три влево и замер.
В последнем припадке вечерней тоски небо вдруг приподняло темную завесу у горизонта, и солнце осветило противоположную сторону улицы, где у стены дома, прижавшись к ней, сгорбился краском Федотов с пистолетом в руке.
Глава VII.
Третьего дня ближе к повечерней молитве отец Кирилл, осенив себя крестом перед ликом Николая чудотворца и поклонившись в пояс, вступил в густую вечернюю тень арки монастырских ворот, в которые упиралась, иссякая, главная улица города N. Несмотря на громыхание близкой канонады и поздний час, ворота из свежего теса были еще открыты, и редкие богомольцы торопились в храм.
Ему отвели келью, выходящую единственным окном во двор и, судя по ароматом, доносящимся снаружи, рядом с кухней. Умывшись с дороги, отец Кирилл в сопровождении послушника прошел к настоятелю монастыря отцу Лавру.
- Что ж, - отец Лавр коренастый и широкий старик с густым и сильным, не смотря на возраст, голосом, сложил после прочтения письмо, врученное ему отцом Кириллом.
- Что ж, Его Святейшество не пишет о вашей миссии, и я не собираюсь это комментировать,- он убрал письмо в ящик стола,- вы можете оставаться здесь, сколько вам понадобится.
Он одернул на груди рясу, поправил крест. Отец Лавр словно ждал чего-то: то ли ответа на невысказанный вопрос, то ли сам что-то недоговаривал.
- Я благодарен братии за приют и возможность вместе молиться о заступничестве Спасителя и защите православной Церкви в эту лихую годину. Почту за счастье присоединиться к монашествующей братии и свершить Крестный ход - поклонился отец Кирилл, - верно ли, что Крестный ход свершится четвертого ноября?
- Должен вам сообщить, - прервал его собеседник, - утром к нам пришло известие: Святейший Патриарх Тихон арестован и смещен с престола.
Отец Кирилл онемел от услышанного и не сразу пришел в себя. Его первым желанием было броситься назад к воротам монастыря, поспешить в Москву и оказаться, и быть рядом с Патриархом.
- Что происходит? – не обратив внимание на то, какое впечатление произвело на гостя известие, настоятель, словно продолжая какой-то давний разговор, повторил, - что происходит?
Он вскинул косматые брови и обратился к собеседнику:
- Вы, отец Кирилл, приехали из Первопрестольной... Что же это творится? Как случилось, что русский православный человек восстал на Церковь Христову?! Как случилось, что русский человек разрушает свое Отечество?! Где он, христианин и патриот, который совершал святые подвиги свои из любви к Отечеству? – глаза его блестели и наполнялись старческой слезой, - Отечество, которое верою родилось, выросло, окрепло и стало могучим, где она – Святая Русь?!
Его собеседник горестно покачал головой:
- Что ж ответить? - отец Кирилл присел на скамью у входа. Он устал от путешествия, от обуревавших в дороге страхах. В пути его поддерживала вера и мысли о служении замыслам Патриарха. Но теперь?
Он горестно вздохнул:
- С Троицкого подворья тоже многого не разглядишь, а то, что видно – ужасно... Русский идет на русского, потеряв страх перед Творцом и, главное, любовь, – он помолчал.
- Год назад, когда грызлись они за власть в Москве, не щадили ни людей, ни церкви, ни Кремля. Что одни, обезумевшие и озверевшие, комиссарами ведомые стреляли по святым образам да по куполам, что офицеры да юнкера оскверняли Кремлевские храмы, словно турки или сарацины! Больно и стыдно вспоминать, как устроили они отхожее место в Успенском соборе! – отец Кирилл прервался, совладал с дыханием и комом в горле, - вот она, нынешняя Русь: растащили ее по партиям, фракциям, тело ее многострадальное расчленили, а веру - колесовали!
- Господи! – старик настоятель осенил себя крестом, - защити от полчищ Антихриста!
Он поднялся из-за стола и подошел к окну. Глядя в темноту, которая окутала двор монастыря и поглотила стены, городок и лес, и реку, и далекий горизонт, он произнес негромко, то ли обращаясь к собеседнику, то ли относясь к самому себе:
- Настало время Голгофы для матушки-России... Было время, когда проверялась крепость веры нашей, да видно настает время умирать за веру. Что же, коли придется, то примем муки и смерть.
Отец Кирилл сидел, бессильно опустив руки. Он снова думал об отчаянности своего положения. После всех невзгод, которые Господь посылал ему,тайный отъезд из Петрограда, полное опасностей путешествие с бесценной ношей сюда в Пустынь, когда, ему казалось, что он выполнил поручение Его Святейшества, Господь посылает ему новое испытание. Он остался один на один с этой тайной, не представляя себе, что делать дальше, как поступать, как долго хранить святыню вдали от людей? Ведь не ему, грешному решать и лишать православных может быть последней их надежды в этой кровавой круговерти и последней радости обратиться к светлому и чудотворному образу Богородицы за защитой и успокоением.
Он прервал затянувшееся горестное молчание:
- Достоверно ли известие, отец настоятель? Врагов много у Его Святейшества, это правда, но лишить его престола? От послушания, которое даровал ему Собор, освободить может только вновь созванный поместный Собор. Можно ли доверять известию, отец Лавр?
Настоятель вернулся к столу и строго взглянул на сидевшего напротив. Пыльные сапоги, полы рясы тоже в пыли, а местами и затвердели от дорожной грязи, осунувшееся и усталое лицо немолодого батюшки. Он никак не походил на столичных священников из канцелярии Епархиального совета. Отец Лавр припомнил, что рассказывали про этого отца Кирилла. Патриарх Тихон приблизил его еще в бытность свою Епископом Люблинским, викарием Холмско-Варшавской епархии. Говорят, был он у Тихона послушником и келейником. Потом принял постриг и отправился за ним в Америку и сопровождал его в пастырских путешествиях по Аляске и среднему западу. Говорят, что, когда переправлялись они к алеутам на один из островов, утлая лодчонка их перевернулась, и оба они чудом спаслись от верной гибели. Там же в Америке был рукоположен в сан и с тех пор все время при Патриархе в роли секретаря и доверенного порученца. Взгляд настоятеля подобрел, и он постарался смягчить следующие горькие слова:
- Известие это скорбное принесла нам Анна Сергеевна Батищева, верный друг обители и дарительница. Утром она посетила обитель и передала эту новость. Ее саму известил протоиерей Философ, настоятель Казанского собора в Петрограде, она только вчера приехала из столицы...
- Вот как...- встрепенулся отец Кирилл и тут же осекся. Он чуть было не рассказал, что всего неделю тому назад тоже посетил протоиерея Философа по известному делу. Если произошло, то о чем известила Батищева, то произошло это буквально в день, когда он спешно и скрытно покидал Москву, увозя с собой бесценный образ. Он с горечью вспомнил, как наставлял его Патриарх, ни при каких обстоятельствах не откланяться от маршрута Петроград – Пустынь, даже при его проезде через Москву, даже при самых неприятных известиях о нем, о Патриархе. И вот Его Святейшество арестован и может быть в цепях, и страдает, а он ничем не может помочь и не может разделить его участь. Что ж, он, раб божий Кирилл, выполнит возложенное на него поручение. Он вспомнил слова патриарха Тихона: «Умереть нынче не мудрено... Нынче труднее научиться, как жить».
Жить... Ради сохранения тайны, ради сохранения образа для тех, кто придет после него, он готов смириться с глумлениями, гонением, претерпеть муки, если понадобиться. Он вздохнул облегченно и, как ему показалось, успокоился, и сердце его наполнилось крепостью.
- Еще он рассказывал, - продолжил отец Лавр, - как ворвались они во храм и учинили настоящий погром, а его самого продержали в заточении двое суток.
Отец Кирилл, содрогнувшись от мысли о следующей по его пятам опасности, решил сменить тему разговора:
- Скажите, отец Лавр, не предпринимала ли местная власть каких действий по Декрету об отделении церкви?
Его собеседник подивился смене разговора, но виду не подал:
- Вразумил, видно, Господь, не посмели учинить святотатство. Да братия и богомольцы не допустили бы такого кощунства.
Отец Кирилл удовлетворенно кивнул.
- А что, отец Кирилл, - в свою очередь задал вопрос настоятель, - не хотите ли поговорить с благодетельницей нашей? Может, что новое узнаете?
Тот отвел глаза в сторону и вежливо проговорил:
- Могу предположить, что хоть я и не являюсь насельником обители, встречаться с богомольцами будет противу монастырского устава. Что же касается известий из Петрограда, то я уповаю на милость Божью и буду молиться за благополучное разрешение судьбы Его Святейшества.
Собеседник промолчал. Мысль хоть и не высказанная была понятна: гость обители не желает привлекать к себе внимание. Отец Кирилл в свою очередь тоже дал беседе угаснуть.
Он напряженно размышлял, борясь с сомнениями и страхами.
Прервав молчание, отец Кирилл, наконец, решился и просил отца настоятеля о помощи, оговорив строжайшую конфиденциальность дела. Выслушав, игумен задумался, перебирая серебряный четки. Потом в свою очередь посвятил гостя в тайну обители, тайну известную только схимонахам, тайну, которую каждый игумен передавал своему преемнику. Тайну секретного прибежища. Сговорившись об этом, они вместе согласились, что отцу Кириллу нужен доверенный человек из насельников для доставления всяких известий из-за стен обители и для сообщения между ними. Отец Лавр определил, что завтра по утру, он пришлет такого человека.
Отстояв полунощницу вместе с братией, и по завершении ее Отец Кирилл направился в левый придел церкви к раке преподобного Иоасафа. Произнеся короткую молитву и приложившись к святым мощам, он стал пробираться через редкую толпу прихожан назад к выходу из храма. В этот момент к нему под благословление подошла паломница, назвав его при этом «отцом Кириллом». Подивившись, тому, что кто-то узнал его в свечном колеблющемся полумраке здесь, вдалеке от мест, где его действительно могли бы знать, он коротко осенил женщину крестом, успев при этом разглядеть тонкие черты моложавого лица склоненной перед ним богомолки.
Полночи провел отец Кирилл в молитвах и размышлениях.
Глава VIII.
Этой же ночью в версте от города N, за рекой, выбив из деревни Глуховое немногочисленный отряд красноармейцев, расположилась на ночь батарея и приданные ей два взвода 2 батальона генерала Маркова 1 полка. Стремительно продвигаясь на север в направлении Курск – Орел, полк имел своей задачей выйти на рубеж Ржава – село Нагольное и отсечь тем самым интербригаду, состоящую в основном из китайцев и латышей, от главных сил красных, с трудом сдерживающих натиск Добровольческой армии.
Командир батареи, капитан Шперлинг накануне получил приказ к ночи занять деревню Глуховое и с высоты № 751 огнем своих орудий перекрыть возможное выдвижение красного бронепоезда для прорыва блокады по железнодорожной ветке Ржава – город N.
Капитан и подпоручик Орловский расположились на ночлег в доме сельской учительницы Бежиной. Прием, который оказали господам офицерам в отличие от того, как принимали их солдат по крестьянским домам, был скорее сдержанный, если не сказать враждебный. Тем не менее, сидели и ужинали вместе за одним столом под керосиновой лампой под металлическим абажуром. Горела лампа, билась о ее стекло бестолковая и снулая мошкара, дымилась картошка в чугунке, и от печи исходило дремотное тепло. Разговор с Варварой Дмитриевной, хозяйкой дома получался странный, какой-то совершенно дикий.
- Варвара Дмитриевна, - деликатничал командир батареи, косясь на портреты Горького и Чернышевского на стене, - не угодно ли заварки к чаю. Поверьте, самая что ни на есть индийская, ароматная и вкусная.
Варвара Дмитриевна, женщина средних лет с правильными чертами лица и с едва заметной на нем женственностью, улыбнулась углами рта в знак благодарности и засыпала в синий с белым заварочный чайник сухие черные листья. Струя крутого кипятка из пузатого, тусклого даже в свете лампы самовара безжалостно хлынула на них, они заметались в обжигающем водовороте, но скоро стали медленно кружить, окрашивая все вокруг себя в золотисто-коричневатый цвет и наполняя комнату теплым, густым запахом южного вечера. Вечера под липами, с бездонным небом, маячившим среди узоров листвы и стрекотом цикад в подсохшей и жаркой траве. Так думалось 32 летнему капитану из Самары и его офицеру, вчерашнему юнкеру Саше Орловскому, так подумалось и Варваре Дмитриевне.
- Вы давеча спросили, а как, мол, советские относятся к просвещению? – учительница упрямо сжала губы.
– Так вот, очень хорошо и правильно они относятся. Они хотели бы построить много сельских школ, дать деревенским ребятишкам возможность учиться. Да не только ребятишкам нужно учиться! Да очень многим! И деревенским парням и девушкам, и городским тоже!.. Все они правильно думают!
Она замолчала, но было видно, что не все было договорено.
- Да если бы не эта ваша межусобица, ребята уже за партами бы сидели! – почти крикнула Варвара Дмитриевна.
- Я, Варвара Дмитриевна, не могу принять это на свой счет, - капитан напрягся плечами и недобро посмотрел ей в глаз, – смею заметить, что на войну эту народ звали ваши кумиры! - капитан энергично кивнул на портреты на стене, и зло бросил - буревестники революции!
Некоторое время молча пили чай. Упрямое выражение не сходило с лица учительницы. Подпоручик, прихлебывая чай, переводил глаза с капитана, на хозяйку дома, потом снова на капитана, пытаясь улыбкой разрядить обстановку.
- Славный у вас дом, уютный, теплый, - поймав, наконец, взгляд учительницы, он широко улыбнулся. Та в ответ принуждено улыбнулась. Подпоручик, словно только того и ждал:
- Поймите, Варвара Дмитриевна, белое движение борется за счастье любого русского человека в свободной России! Свободной! Вы понимаете?
- Свободной от кого? – она не приняла дружеского тона молодого Орловского, – от русского народа? Не вы ли, или ваши генералы впустили в страну англичан, французов, американцев?
- Позвольте, Варвара Дмитриевна, я имел в виду в первую очередь немецких агентов, которые узурпировали власть! - подпоручик с растерянной улыбкой оглянулся по сторонам, - это же всем известно! В прошлом году немцы были на грани своего поражения! Так? Вот они и профинансировали мятеж Ленина и большевиков. Те открыли границы, впустили немцев. Это же всем известно!
- Бессовестная ложь! - запальчиво вскричала хозяйка.
От этих слов поручик покрылся красными пятнами и порывисто встал:
- Вы не смеете так говорить, сударыня! Я боевой офицер и может, не очень разбираюсь в политике, но я не лжец! А что до правды, то вы спросите ваших сельчан, мужиков, которые своих сыновей к нам посылают, на ратный подвиг благословляют! Только, чтоб не было этой иудиной власти!
Женщина без страха смотрела на военных. Раскрасневшееся ее лицо и голубой блеск в глазах сделали хозяйку дома в этот миг хорошенькой и даже привлекательной.
Капитан потянул за рукав подпоручика, заставляя того сесть. Саша неловко плюхнулся на табурет и обиженно застучал чайной ложкой о стакан, размешивая отсутствующий сахар. После некоторой паузы командир устало заговорил, не поднимая глаз:
- Я, Варвара Дмитриевна, в германскую защищал Россию. Это мой долг офицера и, если хотите, военное служение Отечеству. Не мое дело политика. Поэтому я не мог понять братания и питье водки в окопах с германцами в 16-ом, – он тяжело помолчал, - ни кадетов, ни эсеров, ни большевиков я не люблю и не вижу меж ними больших различий. Только погибель для России. Большевики по Брестскому миру откупились от германцев Вильной, Галицией, Лифляндией. Что завтра? Орловщина, Урал, Крым? Когда Советы распродают по частям мою Родину, то... я знаю, где мое место! Снова защищать Отечество!
Он поднял голову, не столько надеясь услышать ответ, скорее, просто, по человеческой привычке взглянуть собеседнику в глаза. Варвара Дмитриевна с недоброй улыбкой смотрела и даже снисходительно смотрела на него, как смотрят на безнадежного больного соседи по палате, которые выздоровели и их выпишут завтра, а он остается и остается навсегда. Как будто она видела уже и захлебнувшееся наступление на Москву, и бегство белых на юг, и катастрофу Крыма, и уплывающий на чужбину, перегруженный копошащейся толпой закопченный пароход.
Капитан поднялся из-за стола, за ним Орловский.
- Благодарствуйте, Варвара Дмитриевна, - он склонил голову, - не утруждайтесь, вестовой все приберет, – и, повернувшись в сторону сеней, позвал солдата, - Архипов!
Выйдя утром на крыльцо, Шперлинг поежился от стылого воздуха и занимающейся зари. Подставил руки под ледяную струю воды, которую услужливо лил ему вестовой. Растерев после умывания лицо и руки до ощущения теплоты и свежести, он надел китель и затянул ремни. Деревня находилась на холме, и задний двор дома открывался на стремительно убегающий под уклон луг. Внизу темнели в белой предрассветной дымке неясные очертания близких кустов, каких-то приземистых строений, и дальше, уже совсем во мгле угадывался лес, который колышущейся темной массой растекался в ширину и до самого горизонта.
К Шперлингу подошел улыбающийся Орловский, глаза его восторженно блестели.
- Взгляните, господин капитан, - он обвел рукой расстилающуюся перед ними панораму лесов, - мы ведь в тургеневских местах!
Он набрал воздуха и продекламировал:
- Как лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы! Они не держаться в самой глуши: их надобно искать вдоль опушки!
- Да, вальдшнепы нам сейчас не помешали бы, - улыбнувшись, согласился капитан.
Белесое солнце, наконец, оторвалось от кромки леса и зависло в дымке не раскрашенного неба. Не было ни ветра, ни птиц, ни теней. От скошенных лугов и ближайшей рощи тянуло тонким, чуть кисловатым, как поздние антоновские яблоки, запахом прелой листвы и набухшей стерни. Внизу, пересекая поля, тянулись вдоль угадываемой реки приземистые тени ив. У самой кромки подступающего леса, из темноты сгустилась фигура верхового, который на рысях стал приближаться к околице и вдруг, словно заметив их, стоящих на вершине холма, пустил лошадь в галоп и, спустя несколько минут (подпоручик не успел даже толком закурить), уже спрыгивал с лошади и, оправляя на ходу сбившийся китель, подходил к ним.
Представившись офицером связи, капитан Капустин (отрекомендовавшийся также Сергеем Николаевичем) вручил капитану пакет от командира полка. Шперлинг, отойдя в сторону, вскрыл печати и пробежал глазами приказ:
«Командиру 3 батареи генерала Маркова 1 полка капитану Шперлингу. Приказываю: всеми наличными силами и средствами овладеть населенным пунктом N и удерживать его до прихода бронепоезда «Офицер». Операцию осуществить в ночь на 4 ноября. О выполнении доложить. Обеспечить полное содействие штабс- капитану Капустину в выполнении его задания чрезвычайной важности.
Командир 1 генерала Маркова полка Подполковник Чернявский
31 октября село Щучье»
Вернувшись, он коротко ознакомил подпоручика с содержанием пакета.
- Другими словами, господин штабс-капитан, мы поступаем под ваше командование. Почему бы вам уже сейчас не отдавать нам приказания? - с вызовом спросил Саша Орловский.
- Оставьте, подпоручик. Это ни к чему, - оборвал его Шперлинг.
- Господа, поверьте, - вновь прибывший приложил руку к груди, - я отлично понимаю щекотливость положения и ваше, мягко скажем, недоумение. Поэтому хотел бы пояснить то, что невозможно было доверить бумаге. Вы понимаете, это – конфиденциально, – он доверительно наклонился к ним и понизил голос.
- Город N представляет собой стратегически важный объект, поскольку через него проходит железнодорожная ветка Торжок - Орел. Овладев им, мы обеспечим нашему бронепоезду возможность осуществлять рейды по тылам красных. В городе N по нашим данным отсутствует гарнизон, так, пару комиссаров с наганами. Не претендуя на руководство операцией, я бы предложил не торопиться и провести тщательную подготовку рейда. На это у нас с вами есть двое суток.
Офицеры понимающе кивали головами, и через пару минут возникшая вначале неловкость исчезла. Капитан кликнул вестового и велел «Размести-ка, братец, господина штабс-капитана как нельзя лучше!»
Когда Капустин ушел вслед за вестовым, Орловский, провожая его глазами, горячо заговорил:
- Ох, темнит он! Какие тылы красных? Он что, карты не видел?... Передовая красных много севернее, и ветка это проходит по ничейной земле. Ну, сунемся мы в этот городишко, так они взорвут мост через реку на всякий случай, вот вам и все рейды по тылам. А мы, какую позицию потеряем! Это же не позиция, а мечта!
Шперлинг меланхолично разглядывал даль горизонта.
- Саша, не горячитесь. Приказ есть приказ... - он полез в карман за портсигаром,- нам тут господин штабс-капитан наплел с три бочки арестантов... Но дела это не меняет, – затянувшись папиросой, он закончил - я ведь его узнал, Саша. Господин Капустин из контрразведки, из ставки главнокомандующего. Смекаете высоту полета, подпоручик? Так-то...
В тот же день, скрываясь за прибрежными кустами, Шперлинг в сопровождении рядового Архипова подобрался достаточно близко к первым домам города. Он рассмотрел в бинокль покосившиеся строения с верхним деревянным и нижним каменным этажами; улицы с рыжей от глины мостовой; редких прохожих; большой побеленный дом с бордовым сгустком-пятнышком флага на крыше; поблекшие купола храмов за вросшей в землю стеной монастыря. Старые ворота, выходящие к реке, были заперты и, судя по буйству сухостоя перед ними, заперты были давно. Над ними возвышалась башня, возвышалась она и над рекой и над обрывом. Обветшалый деревянный настил на темных деревянных столбах внизу у самой воды указывал на то, что раньше здесь была переправа, а может быть даже и пристань.
- Архипов, - позвал, не отрывая глаз от бинокля, капитан - ты ведь местный. А ну расскажи, что знаешь. Есть тут брод или нет?
Архипов подошел, со свистящим шорохом рассекая пряжкой поясного ремня высокую осоку:
- Так вона, - он ткнул пальцем в противоположный берег, - левее саженей на пол ста от старой пристани.
- Что за белый дом на площади?
– Эт, вашблагородие, дом странноприимный, монастырский, - прищурившись и разглядывая противоположный берег, пояснил Архипов.
– Видать, там советы нынче. Вона, флаг вывесили... вона, гляньте, вашблагородие, - он показал пальцем в сторону монастыря, - монахи. Видно трапезничать идут.
Он вздохнул завистливо.
Шперлинг перевел бинокль на монастырь и разглядел черные фигуры, не спеша направлявшиеся к одноэтажному зданию позади одной из церквей.
- А что, Архипов, монахи - за советы или против? Что думаешь?
- Да кто ж их знает, господин капитан? Они, поди, и сами-то никак не решат. Власть-то эта какая - то хлипкая, неустойчивая, то есть: сегодня – есть, завтра – вроде и нет... Хотя оно, конешно, народ они рассудительный,.. уважительный. Эт не попы-блинохваты! Тем бы покутейничать все... Ох, был у нас в соседнем приходе, вашблагородие!..
Капитан поднял руку, останавливая солдата. Тот примолк, но не рассказанный анекдотец смешливыми чертиками заплясал в его хитроватых глазах.
Навстречу монахам, пересекая неширокое пространство перед трапезной, прошел долговязый парень в одетом поверх белой косоворотки пиджаке.
Внимание Шперлинга привлекла кобура, прицепленная к широкому ремню, которым был опоясан парень.
– А ну взгляни, Архипов, - капитан передал бинокль, - как думаешь, комиссар?
Архипов приладился к биноклю и засопел озабоченно.
– Может и комиссар,...а может и так,.. лоб зашел перекрестить...
– Ладно, Архипов, - незлобиво отмахнулся от солдатской догадки капитан и забрал бинокль, - если таких вот субъектов не один человек, а с десяток полтора, да с пулеметом, то...
Шперлинг замолчал, разглядывая противоположный берег.
По возвращении он решил отправить Архипова, как местного на тот берег с заданием узнать, есть ли в городе гарнизон, каково охранение брода возле монастыря и что там на станции: есть ли паровоз, ждут ли чего?
Старший унтер, выслушав приказ, прогудел озабоченно:
- Осмелюсь доложить, ваш благородь, Архипов энтот из пленных. По весне, тама... в Донбассе... ну... Сотни три тогда взяли, и он с имя...
- И что? – поднял бровь капитан.
– Дык, оно мабуть и ничиво, вашблагородь, солдат он конешно... добровольно у нас остался... а все ж,.. вдруг... Сбечь могет, вашблагородь!
- Не сбежит, - капитан сбил прутиком грязь с сапога, - полгода не бегал и сейчас не сбежит.
Наутро Архипов, неслышно опуская весло в непроглядную воду и хоронясь в густых полосах речного тумана, переплыл в плоскодонке на противоположный берег.
Вечером того же дня отряд красных бойцов под командой краскома Федотова вошел в город.
Глава IХ.
Филимона Алексеевича, комиссара Израйльева трясло. Непривычен он был к таким событиям. Веревкин, хороший, душевный человек и настоящий товарищ, лежал во дворе на наброшенных наспех досках и прикрытый куском старого полотна. Лежал, убитый наповал двумя пулями: одна вошла чуть выше левого глаза, другая – аккурат в шею. Это было тяжело, страшно, несправедливо, но все же объяснимо с точки зрения классовой борьбы. Враг был беспощаден и подл.
В то же время комиссар Израйльев не понимал, почему Алексей, который пришел с отрядом красноармейцев, но державшийся как-то особо от них, чуть не застрелил краскома прямо там, на улице, где был убит Веревкин. Схлестнулись они, прямо можно сказать, люто! Алексей поостыл только после того, как Федотов показал, что в обойме его пистолета все патроны на месте и, стало быть, не он стрелял в них, Веревкина и Крестовского. Разбежались они, но видел комиссар, как недобро смотрел в спину Алексею краском Федотов, слышал, как, отойдя в сторону, тихо и матерно ругался Крестовский.
Да, но трясло комиссара больше оттого, что теперь на него, как на главного за Советскую Власть свалилось все: и похороны товарища Веревкина, и извещение о его смерти в уездный совет, и что-то, что не мог он себе представить, но про себя называл «розыск» по убийству, и главное! Главное – это, что же делать с исполнением Декрета?
Комиссар решил не откладывать до утра «розыск» и отправил Федотова и Михаила поднимать богомольцев с их неуютных постелей и «шерстить» всякий подозрительный люд на предмет оружия или другого, какого сомнения.
Сам же вместе с Алексеем отправился по ночным улицам на станцию, где был телеграф, чтобы отправить грозное известие об убийстве и наличии контры в тылу у красных частей.
Шли они осторожно вдоль домов, избегая открытых мест. Дома темными сугробами неожиданно выплывали из ночи. Лишь приглядевшись, можно было разглядеть узкую полоску света за наглухо затворенными ставнями. Уж скоро-скоро придет незнаемая беда, коли помимо далеких пушечных гулов, стали близко стрелять на улицах города, прямо под окнами!
Комиссар Израйльев, видно, никак не мог свыкнуться с мыслью о подстерегающем за каждым углом враге и потому вполголоса рассказывал равнодушно идущему рядом спутнику. При этом он временами переходил на восторженный шепот:
- Вот эта улица, Алексей, раньше звалась Извозной. Ну что это за название? Одно напоминание об эксплуатации! В новой стране и улицы должны быть новые! Согласен?.. Ведь оно как? «Мы наш, мы новый мир построим!» Во-от! Значит и улицы будут про новое! Вот я улицу и нарек по-новому – “Всенародного счастия”! А?.. Хорошо? А вон тот пустырь с той недели уже кличут «Рабоче-крестьянский». Это понимать надо! Потому как рабочий с трудовым крестьянством вместе мир этот новый строить будет! У нас тут,.. покамест рабочего класса нету, да и крестьянство – таво... не шибко. Но об будущем классовом сознании уже нынче думать надо!
Он внезапно замолчал и остановился. Потом торжественно и скорбно произнес:
- И улицу памяти геройски погибшего товарища Веревкина я обязательно назову!..
Стрекотал телеграф, дергаясь, ползла бумажная лента, коптила лампа на столе. Израйльев вытер со лба пот, перевел дыхание после надиктовки депеши и поискал глазами чайник. Алексей выхаживал по тесной комнатке телеграфиста от окна к дверям и обратно, от двери к окну. В комнате было натоплено, и после сырого и холодного ночного воздуха снаружи клонило в сон. Аппарат смолк. В сонной тишине потрескивал фитиль за стеклом лампы. Снова застучали металлические молоточки, выбивая ряды букв, застучали на «прием».
Комиссар поймал изгибающуюся ленту и стал читать, поднося бумажную змейку ближе к свету.
– Это тебе, - деловито буркнул Филимон Алексеевич, передавая телеграмму Алексею.
Телеграмма пришла от Пучкова: «Ввиду сложившихся обстоятельств зпт приказываю немедленно изъять объект зпт используя все способы военного времени тчк выполнение телеграфировать тчк Пучков»
- Чего изъять-то? – комиссар шумно высморкался в большой брусничного цвета платок.
– Да так, Филимон Алексеевич, дело тут есть, - пряча в карман брюк телеграмму, ответил Алексей,- и не спрашивай, не надо.
Тот неодобрительно посмотрел на него слезящимися глазами:
- Секреты, мать вашу!.. По одному-то нас как орехи перещелкают!.. Вместе держаться надо! Вместе!
Сказал в сердцах, сказал и отвлекся на депешу, которая поползла бумажной лентой следом за первой и адресована была лично ему, комиссару Израйльеву. В ней председатель губернского реввоенсовета товарищ Бобрыкин приказывал тело товарища Веревкина сохранить на леднике до приезда следователя и проведения дознания. Изъятие ценностей произвести утром следующего дня. Изъятое имущество складировать. Охрана поручается краскому Федотову вплоть до прибытия бронепоезда «III Интернационал» и уполномоченного товарища из центра.
По прочтению, Филимон Алексеевич облегченно вздохнул и снова достал брусничный платок.
- Ты, Алексей, тово... с краскомом... не надо! – пряча после использования платок, миролюбивым тоном проговорил комиссар, - со мной он был, в помещенье, когда мы выстрелы услышали. Кто-то другой стрелял...
Алексей молчал, не глядя на комиссара. Тот не найдя сочувствия свои словам, махнул рукой. Так они и вышли со станции – молча, и каждый думал о своем.
Собрались снова все вместе, только уж без Веревкина, в прежней комнате. Проверка паломников ничего не дала: бабы да детвора разных возрастов. Из-за стены доносился плач разбуженного дитяти, да неясный шум укладывающихся на ночлег.
– Пришлые могут быть где-нибудь и в городе, - хмуро глядя перед собой, сообщил Федотов, и на молчаливый вопрос Израйльева пояснил, - молодуха из богомольцев сказывала, что бывает, городские приезжают, но с паломниками вместе не живут, а останавливаются в домах побогаче, да посытнее.
Комиссар заерзал на лавке:
- Что предлагаешь?
– Да ничего я не предлагаю!.. Думаю, что тот, кто стрелял, утек давно из города то. Можем, конечно, завтра по домам пройтись. Ты ведь, Филимон Алексеевич, знаешь, кто тут позажиточнее будет?
Тот кивнул утвердительно.
– Вот...- кивнул ему навстречу Федотов, - только... все это - сыскное, а у нас – дело военное.
– Ну, мы, товарищ Федотов, тут на все про все: и сыскное и военное! – начальственно забурчал комиссар.
- Баба эта, - продолжил краском после долгого взгляда на комиссара, - еще сказывала, что объявился в монастыре новый поп, то ли монах, то ли батюшка,- видела она его на службе...
Он пристукнул сжатым кулаком по столу:
- Им бы счет полный произвесть, чтобы все в наличии оказались, когда изымать станем. Поди, знай, сколько их там?
Алексей, сидевший до этого в углу и угрюмо смотревший в пламя горящего фитиля, на этих словах поднялся. Комиссар удивленно вскинул на него глаза:
- Ты чего, Алексей?
- Пойду, проверю, сколько их там, - ответил тот, ни на кого не глядя.
– Да ты че? – опешил Израйльев, - утром проверим, не куры – не разбегутся.
– Некогда мне утра дожидаться, - бросил тот и направился к двери.
– Товарищ Крестовский, дозвольте с вами, - Миша, стесняясь своей смелости, привстал с лавки. Потом просяще взглянул на Израйльева.
– А и то верно, - согласился комиссар, - он тебе и дорогу покажет,.. да и монастырь он знает.
Крестовский задержался на мгновение, потом кивнул головой и вышел первым. Миша, громыхая сапогами, поспешил за ним.
– Молод парень-то – словно извиняясь, обернулся к Федотову комиссар.
– Ну, коли шею не свернет – то состарится, - надкусывая давно остывшую картофелину, пообещал краском.
Глава Х.
На злой стук в ворота откликнулся глухой голос:
- Что ищите, православные?
– Давай открывай,.. к молитве спешим! – недобро приказал Алексей. Рядом переминался с ноги на ногу Михаил.
Воротина заскрипела, приоткрывая небольшую щель. Алексей толкнул ее всем телом и шагнул в темноту арки. Он прихватил правой рукой неясную фигуру щуплого монаха и, пройдя несколько шагов вперед, выволок того на менее темную внутреннюю площадку перед воротами.
– Так, к заутрене рано еще, братие, - спокойно произнес монах, - можете в храм войти и там обождать.
– В храм мы после зайдем, - Алексей смотрел монаху за спину, стараясь в темноте разглядеть постройки и проходы между ними.
– Ты вот что, - он отпустил монаха, - ну-ка скажи, где тут у вас гости проживают?
- В монастыре только братия, насельники монастырские обретаются. Мирян нет среди нас. Вот и вас я впустил только для молитвы, но вижу, зря ...
– Тише, слышишь, тише, - ласково перебил его Алексей, - перепугаешь тут всех. У вас, у братии гость уж несколько ден как объявился. А у меня к нему письмо, понимаешь?
При этих словах монах скосил глаза на стоящую рядом долговязую фигуру Михаила.
– Тут делов - то, всего ничего: укажи где и иди, молись себе! – Алексей дружески хлопнул монаха по плечу. Видя, что тот еще колеблется, Алексей добавил:
- Письмо срочное, понимаешь? Из Москвы!
Монах повернулся в сторону чего-то неясного и показал рукой в темноту:
- Там – в кельях, за трапезной, направо последняя келья.
Они пошли в указанном направлении. Алексей порадовался, что взял Михаила. Тот шел впереди, показывая дорогу, шел, не останавливаясь, словно, как кошка, видел в темноте. Они прошли на подворье через узкие, незапертые ворота под невысокой башней. Внутренняя усадьба отделялась от общей глухой стеной келий. Кроме келий отдельно стоял небольшой в три окна дом настоятеля, трапезная и рядом с ней под широкой крышей хозяйственные клети. В центре подворья примостилась шатровая и неказистая в темноте домовая церковь Иоанна Предтечи. Подойдя к кельям, Алексей тронул Михаила за плечо и подал знак, не шуметь.
Побеленное, длинное и одноэтажное с восемью узкими окнами по фасаду строение казалось безлюдным. Они вошли в коридор, который освещался одинокой свечой у входа. В обе стороны от них на неясных светлых стенах темными прямоугольниками виднелись двери. Справа в самом конце, где колеблющийся свет был бессилен что-либо осветить, угадывалась еще одна дверь. Алексей потянул из кармана наган и, заметив расширившиеся глаза Михаила, уставившегося на оружие, весело подмигнул. Стараясь наступать на половицы у самой стены, чтобы, не дай Бог, какая из них не заскрипела, Алексей двинулся к последней келье. Его спутник замешкался и остался стоять у свечи, рисуясь раскоряченной тенью со свечным ореолом над головой.
Алексей резко ударил в дверь и влетел в келью с оружием в руке. Тесная комнатка была едва освещена лампадой под иконами. Там же, у правой стены стояла не разобранная узкая кровать. Прямо перед Алексеем и спиной к нему на коленях, погруженный в молитву, стоял отец Кирилл. Немного погодя, он, опершись о короткий стол у окна, поднялся и повернулся к вошедшему. За спиной Алексея, в дверном проеме неслышно возникла фигура Михаила. Он тоже держал в руках пистолет. Быстро оглядев нескладную фигуру священника и, встретившись с его спокойным взглядом,
Алексей спрятал наган и представился, протягивая тому мандат:
- Алексей Крестовский, особо уполномоченный ВЧК. Гражданин Калюжный? - и после молчаливого кивка отца Кирилла с важностью продолжил:
- Гражданин Калюжный, как лицо официальное я предлагаю вам сдать Советской власти икону Казанской Божьей матери, сдать добровольно.
Он услышал, как за его спиной гулко сглотнул Михаил.
Отец Кирилл взял протянутый лист бумаги и положил на стол. Крестясь, зажег короткую свечу от лампадки и поставил ее на стол. Снова взяв в руки документ, мельком глянул в него и вернул Алексею. Заговорил спокойно и устало:
- Вы не понимаете, о чем просите...
Алексей его перебил:
- Я не прошу! Я требую!.. Хорошо, - Крестовский примирительно понизил голос, - я предлагаю. Сдать добровольно. Понимаете? Добровольно. Я, знаете, с гражданскими не воюю. И вас прошу, отдайте по-хорошему. Тем более власть Декрет издала – не Ваше все это. Не ваше! Народное!
– Народное? – встрепенулся священник, - вы о ком говорите? О каком народе? О тех безумцах, что стреляют, калечат и убивают друг друга? Им не нужен лик Пречистый! Их при жизни земной уже поглотила геенна огненная. Другие...- он спокойно взглянул на Крестовского - вот во имя других я и не отдам вам святой лик.
Алексей онемел от такой несознательности. Потом подумал «старик и впрямь отчаянный: ни оружия, ни власти не боится» и решил последовать его манере:
- Вы рассудите сами, гражданин Калюжный, это, может быть, для Советской власти, - он сделал многозначительную паузу, - для народной власти, это и есть самое, что ни на есть, нужное!.. Будет икона – будет Советская власть, будет счастие народное! Не будет иконы – опять помещики да генералы, кровососы царские!
Взгляд отца Кирилла, до этого неотрывно глядящего на Крестовского, смягчился:
- Душа заблудшая... Постарайтесь и вы меня понять, - он замялся, подбирая слова,
- только на это уповаю. Не поймете – с тяжелым сердцем пойду на смерть... А убивать вы будете... Ну не вы персонально... охотники найдутся...
Он замолчал, глядя в пол. Молчал и Алексей. Переминался в дверях с ноги на ногу Михаил.
Отец Кирилл продолжил:
- Лик Богородицы... вы поймите! Есть лик,.. есть лицо... есть личина. Лик – это осуществленное в лице подобие Божье... Нет, не так! – он с досадой отмахнул рукой.
- Вы говорили о счастии народном. Взгляните на их лица!– отец Кирилл сцепил пальцы рук.
- Лицо человека – это свет, смешанный с тьмою, это - человек на перепутье между Богом и гибелью души! Посмотрите – все больше тьмы в лицах! Потому что убивают и предают ради власти, ради наживы!.. «Не сообразуйтесь веку сему, но преобразуйтесь!» Все, все ринулись за призывом сатанинским «Станем как Бог!»
Он говорил, говорил, уже не относясь к Алексею, а словно продолжал какой-то свой разговор, мучительный и одинокий:
- Даже те немногие, кто ищет спасения души вдали от ваших кровавых утех – духовно хромы и увечны, глухи и близоруки. Но они алчут света, свидетелей мира неведомого, чтобы познать доступность Царства Божия! Познать и утешиться, познать и окрепнуть душой!.. Икона – это Божий, зримый, доступный нам грешным образ свидетелей мира незримого! Окно, через которое льется этот свет! А вы хотите замуровать это окно, лишить страждущих надежды! Это ведь хуже смерти, Алексей!
Крестовский слушал, лихорадочно соображая, «Что же делать? Старик упрямый, он и под пыткой не выдаст, да и не привык он, Алексей Крестовский так вот - пытать... Да, и по ученому не силен он разговаривать, – ведь это прямо митинг, честное слово!.. Делать-то что?»
- Не знаю... Не понимаю я вас, гражданин Калюжный. Крепко засело в вас это... упрямство, что ли! Да дело ваше! Только уж, если не хотите отдать, то... то я сам найду! Все здесь переверну, но найду! Мы с Мишей найдем! Только вы нам теперь поперек дороги не становитесь! Не становитесь, гражданин Калюжный!.. А то будем мы действовать по законам военного времени!
Он сгреб со стола мандат и повернулся уходить.
– Алексей, - окликнул его уже в дверях священник, - Пока ваша совесть еще не сожжена... Помните, что реально только благо и дела, творящиеся его именем. Все остальное – зло, ничто, пустота. Пустота внутри человека...
Уже выйдя на улицу и поеживаясь на холоде, Алексей сказал, обращаясь к Михаилу:
- Гладко говорит, а что толку?.. Ты мне, Михаил, давай помоги: покажи монастырь. Где тут можно спрятать икону? Икона здесь! Ее только отыскать надо!
Потом, воровато оглянувшись на оставшийся позади вход в кельи, снова весело подмигнул Михаилу и тихо шепнул:
- Давай, за деревья... Последим за попом.
Они шагнули в сторону и растворились в темноте.
Глава ХI.
Федотов с усилием проглотил кусок остывшей картофелины. Израйльев вздохнул.
– Слушай, Федотов, я имею распоряжение реввоенсовета завтра провести изъятие церковного имущества. Сам понимаешь, дело и не было простым, а тут еще... Веревкина убили не просто так – это значит, что они уже что-то знают.
– Ну-у, это не обязательно, - прожевывая картошку, заметил Федотов – в прифронтовой зоне лазутчиков хватает. А тут – дом под красным флагом, - значит «советы». Двое выходят из дома – значит комиссары...
Потом он насмешливо посмотрел на Филимона Алексеевича:
- Да и скажу я тебе, комиссар, сильно ты ошибся в оценке обстановочки. Курицы они тут зарезать не могут!.. Да их тут как вшей на костре прожаривать надо! А то, знаешь, до крови загрызут!
Израйльев заморгал красными от холодного ветра глазами, засопел и, спасая свой авторитет, начальственно нахмурил лицо:
- Ладно, ладно… следователь вот приедет, пусть он этим розыском и занимается!
Филимон Алексеевич расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
- Давай, дорогой товарищ, свою давешнюю бумажку и обмозгуем, как завтра проведем революционный агитационный акт!
Федотов сыпанул крупную соль на разлом картофелины:
- Так, комиссар! Ты там агитацией занимайся, кренделя всякие про новую жизнь - это все твое. А, если барахло церковное вернуть для мирового пролетариата надо – это уж дело мое. Ты даже и не скучай за этим!
Он пошарил за чугунком, нащупал, ему показалось, остатки пирога, но, вытянув на свет, обнаружил сухое тельце мертвого майского жука, неизвестно как оказавшегося здесь. Он смахнул его со стола, брезгливо вытер руку о штанину и кликнул дежурного. Сказав несколько слов и отослав того с поручением, он поднялся из-за стола и прошелся по комнате, разминая ноги. Вошли два младших командира и, получив короткие приказания, козырнули и тоже исчезли за дверью в ночной темноте.
Федотов проверил свой наган, засунул его в кобуру и расправил гимнастерку под ремнями:
– Ну что, комиссар? Пошли к твоим попам! Декрет при тебе?
– Что прямо сейчас, ночью? – не поверил Израйльев и облизал враз пересохшие губы.
- Крестовский прав, некогда нам тут рассиживаться до утра.
Федотов надел фуражку, потом, присмотревшись к комиссару, добавил:
- Да ты не пужайся... Слушай, Советская власть, у тебя случаем спирта нету? Тебе бы сейчас в самый раз хлебнуть!
Израйльев отрицательно замотал головой и стал неловко выбираться из-за стола.
Федотов, глядя на нескладную фигуру комиссара, продолжил:
- А то я своим, тем, кто в первый раз, часто спирт даю – помогает: и строй держат и, коли надо, пальнут по трусам и перерожденцам...
Израйльев расталкивал по карманам кожанки бумаги, декрет, брусничного цвета платок, пистолет и отвечал при этом:
– Нет, я, знаешь ли, товарищ Федотов, и без спирта могу... Приказ партии и самого товарища Ленина.. я, брат ты мой, в девятьсот пятом в декабре на Пресне... и ничего...
Так, негромко переговариваясь, они покинули странноприимный дом.
Во внутреннем дворе монастыря, там, куда паломникам заходить нельзя, сбившись в небольшую темнорясую группу, стояли простоволосые монахи, прижатые тремя красноармейскими винтовками к стене. Впереди стоял отец Лавр, невидящими глазами обозревая дальнюю даль. Кто-то из монахов набросил на него пальто. Предутренний ветер налетал влажными рваными облаками, расчищая и растягивая горизонт и выбивая слезу из глаз монахов и красноармейцев.
– Все? – спросил, подходя Федотов.
– Так точно! Все! Никого больше в помещениях нету, – отрапортовал подскочивший молоденький парнишка с нашивкой младшего командира.
- Сколько их тут?
- Одиннадцать, товарищ командир! – радостно звенел молодой голос.
– Крестовский где?
- Вон в той церкви чего-то ходит, - рапортовавший мотнул головой в сторону высившегося темной горой храма.
- Ну вот, - повернулся Федотов к Израйльеву, - сейчас ты, Филимон Алексеевич, доведешь до этих блаженных Декрет Совнаркома. Расскажешь, как мы тут все спланировали: и с изъятием, и вскрытием раки. Добро?.. Ну, а потом и я пару слов им скажу.
Они подошли к группе монахов. По знаку Федотова красноармейцы опустили винтовки. Израйльев выступил вперед. Один из красноармейцев встал сзади, держа лампу над его плечом.
Комиссар достал Декрет, прихватил непослушные на ветру края бумаги и начал:
- Граждане служители культа! Я, комиссар Израйльев, уполномочен ознакомить вас с Декретом Совета Народных комиссаров и привести в соответствии с декретом необходимые действия.
Прокашлявшись и перекрикивая шум ветра он стал зачитывать:
- Декрет Совета народных комиссаров об отделении Церкви от государства и школы от Церкви от 20 января одна тысяча девятьсот восемнадцатого года...
Комиссар читал декрет, потом говорил об одурманивании трудящихся масс и пришедшем их духовном освобождении, потом о процедуре изъятия имущества, о вскрытии раки, о сроках выселения монахов из обители... Говорил Филимон Алексеевич громко, напористо и строго, как и подобает разговаривать власти. В конце речи он предложил сознательным или не одурманенным гражданам из числа монахов вливаться в ряды трудового крестьянства или боевые отряды красноармейцев и встать на защиту... Завоеваний! ...Мировой пролетариат!.. Товарищ Ленин!. Мировая революция!..
Он закончил, переполненный радостными чувствами и желанием отдать свою жизнь без остатка за Советскую Власть!
Светало. Проступили из темноты бледные лица монахов. Угрюмо стояли, сжимая винтовки, красноармейцы, пряча от ветра серые неподвижные лица в высокие воротники шинелей. Больное ноябрьское солнце с трудом высветило маковку колокольни.
Подошел Федотов. Он обвел взглядом молчаливую группу и остановил взгляд на настоятеле.
– Теперь послушайте меня. Советская власть – это власть народа! Понятно? Власть справедливая, но справедливая к трудовому народу! Может, вам она кажется несправедливой? Да! Она несправедлива ко всяким дармоедам вроде вас. Но тут уж вы сами виноваты... А вот к врагам народная наша власть – беспощадна! И не дай вам ваш Бог замыслить что-нибудь против Декрета!..- он выразительно помолчал.
Филимон Алексеевич поежился от наступившей тишины.
- Слушать внимательно! Двое из вас, ты и ты, - краском указал пальцем на отца Лавра и молоденького щуплого монаха, - останетесь при мне на все время проведения действий. Остальных – в сарай под замок!
Он обвел недобрым взглядом притихших монахов:
- Молитесь своему Богу, убогие, чтобы старик ваш с этим пацаненком не замутили народ и не наделали беды. Тогда, глядишь, живыми останетесь...
Глава ХII.
Сразу после визита ночных гостей отец Кирилл почел за благоразумное предупредить отца Лавра о приходе комиссаров и об их намерениях, но тот не поверил в серьезность опасности.
Оставив отца настоятеля готовиться к возможной встрече с властью, отец Кирилл покинул внутреннюю территорию монастыря и вошел в пустующий храм святой Екатерины Великомученицы.
Мерцали лампады перед храмовым рядом икон. Несмотря на ночное время, можно было различить и колонны, подпирающие центральный купол, и уходящую ввысь темную и неровную стену иконостаса.
В южном приделе церкви, у забитого досками бокового входа он подошел к узкому, в половину сажени проему, ведущему к крутой лестнице наверх, и оглянулся.
Алексей, который шел за ним от дверей настоятельского дома и сейчас был в пяти шагах от священника за одной из колонн, замер, пережидая. Михаил тенью прилепился к колонне напротив. Внешне неказистый, он оказался смекалистым и ловким. Без лишних слов, понимая Крестовского, бесшумно скользил в темноте и не отставал от Алексея. Вот и сейчас, словно почувствовав, что Алексей замер, он тоже остановился, слившись с колонной северного придела.
Священник завозился в темноте, зажигая лампу, потом царапнул металл, заскрипел мелкий песок под ногой, и звук неуверенных шагов начал удаляться. Потом и вовсе стих... но не за пределами храма, а где-то под ним!
Алексей улыбнулся удовлетворенно и, показав Михаилу «ждем», присел у колонны. Прошло минут пять в тишине и подслеповатом перемигивании лампад.
Отец Кирилл появился у аналоя, шумно переводя дыхание, склонился, прикладываясь, к иконе, перекрестился и двинулся в сторону выхода.
Как только стукнула притворенная отцом Кириллом дверь, Алексей махнул рукой своему спутнику и заспешил к боковой арке, которую только что покинул священник.
Он быстро нашел на противоположной от лестницы стене низкую нишу, прикрытую деревянным щитом, обитым крашеной жестью. Щит был сдвинут в сторону. Им открылась чернота проема, в которую вели вырубленные в камне ступени. Тут же стояла лампа, оставленная священником. Алексей, не мешкая, засветил лампу и поспешил вниз. Михаил - следом. Ступени были высокими, лестница круто уходила вниз, поворачивая влево, в темноту. Низкий свод заставлял сгибаться, а стены, казалось, упирались прямо в лицо. Он насчитали 17 ступенек, и... лестница кончилась.
Крестовский поднял лампу. Рука уперлась в низкий потолок.
Они стояли в вытянутой влево от них комнате, шагов пять в ширину и десять-двенадцать в длину. Дальняя стена имела овальной формы нишу, которая отделялась от остального пространства невысоким из грубо оструганных досок барьером. За барьером стоял на четырех деревянных брусках высотой около метра узкий стол, обтянутый белой материей. За ним в стене покоилась доска, и, когда Алексей подошел ближе, он разглядел прямо на ней нарисованные темные лики Христа Вседержителя в центре, а по сторонам его - Архангелов Михаила и Гавриила. Слева прямо на каменном полу стояла потемневшая доска с образом Богородицы и справа – в рост человека - распятие. В высокой верхней нише нависал над ними еще один образ Богородицы. Вдоль стены стояли разной высоты и размеров обгоревшие свечи.
– Церковь преподобного Иоасафа... - шепотом произнес Михаил и перекрестился.
Алексей покосился на него:
- Чего?
- Иоасафа, - таращась на иконы, зашептал Михаил, - преподобный Иоасаф, старец... Он тут в пещерах жил,.. потом еще несколько старцев... давно,города еще не было.... Вот они, сказывают, церковь, тоже пещерную, сделали, чтоб от мира подальше было, от суеты людской...
– Ладно, это нам все ни к чему, - осек его Крестовский, – давай-ка, брат Миша, поищем, не здесь ли припрятал гражданин Калюжный то, что мы ищем.
– Мы и вправду лик Казанской Богородицы ищем? – оторвавшись от разглядывания древнего иконостаса, посерьезнел милиционер.
Алексей кивнул, внимательно рассматривая иконы.
- А зачем?
- Что «зачем»? – не понял Алексей.
– Зачем иконы, если церкви отобрать, и люди в них ходить не будут? Или в церкви другие иконы поставят? Какие-нибудь советские?
Крестовский повернулся к нему:
- Ох, Миша, ну ты и дураком бываешь, просто даже не смешно! Пойми, ты! - он заговорил горячо, - вот ты молодой, дай время, поумнеешь, зачем тебе будет нужна эта церковь, иконы, Бог этот? Что ты без этого всего прожить не сможешь?
- А зачем? – все так же серьезно глядя на Алексея, снова спросил Миша.
– Что зачем, что зачем? – раздражился Крестовский, - жить, что ли, зачем? Для счастия народного, для твоего, олух ты Царя небесного, счастья!
- Мне вот отец говорил, - Михаил вроде немного застеснялся от Алексеева раздражения, но продолжил, - родиться и помереть – дело нехитрое. Всякая тварь так-то живет, бездумно и потеряно... а человек, он радости ищет и для твари всякой, и для человеков... Ты вот слыхал ли про Иоасафа, как к нему, к пещере зверь всякий приходил?
– Эх, Миша-Миша, - Крестовский потрепал парня по голове, - верно говорил Веревкин, тебе учиться надо!
- Нет, ты погоди!..- отстраняясь, заволновался Михаил.
– Все-все!.. Хватит! Давай шарь вон там, у той стены, - приказал Алексей, и сам стал переставлять и вертеть иконы в руках, рассматривая их в свете лампы.
Михаил, обиженно бубня себе под нос, пошел вдоль дальней стены, ощупывая неровности известковой толщи. Потом он примолк и через минуту тихо позвал.
Бугристая стена то топорщилась округлыми выступами, то проваливалась неглубокими нишами, в которые, судя по следам копоти, ставили иногда свечи. Недалеко от алтаря такая вот ниша имела продолжение в виде «кармана», узким щелевидным ходом, исчезающим где - то в толще скалы. Судя по легкому движению воздуха, которое Алексей ощутил на своей щеке, это был действительно ход, а может быть и колодец. Держа лампу над головой, он заглянул внутрь. Он разглядел вход в низкий туннель со стенами, смыкающимися под острым углом наверху. Тоннель был похож на брюхо чудовища, если глядеть изнутри.
– Как Иов в чреве кита...- зачарованно прошептал за спиной Михаил.
– Слушай, Михаил, - обозлился Крестовский, которому не нравился ни тоннель, ни необходимость лезть в него, - ты может еще и против Советской власти?
- Чево это? – растерялся тот.
– Сильно набожный ты какой-то! – выговорил ему Алексей.
– Возьми-ка лучше пару свечей и, давай за мной! Тут мы все равно ничего не сыскали!
Они прошли шагов двадцать, сгибаясь и не раз ободрав плечи о жесткий камень. Потом тоннель расширился, потянуло холодным влажным воздухом. Еще шагов через двадцать Алексей почувствовал запах свежевскопанной земли. Он посветил перед собой. Впереди стены тоннеля и свод были укреплены досками, которые удерживались короткими березовыми бревнами. Некоторые из них еще сохранили бересту, некоторые были совсем свежие. Земляной пол под ногами от заносимой снаружи влаги был осклизлым. Быстрым шагом были пройдены еще метров сто, и неожиданно в лицо им ударил резкий колючий ветер.
Они стояли на склоне монастырского холма. Позади и над головой угадывалась в темноте башня и стена. Впереди и внизу, если сбежать по песчаному откосу, а потом еще чуть вдоль берега, начинались заросли ив, и там река стремительным течением выбила глубокую и темную стремнину с водоворотами, и там она уносилась, словно освободившись от бесконечных береговых изгибов и песчаных отмелей, прочь, в темную даль.
Глава XIII.
Солдаты отвели настоятеля и монашка в сторону. Заложников отконвоировали в дальний конец двора. Туда же отвели несколько богомолок с детьми, которые пришли к заутрени и на крестный ход. Толпа втянулась в распахнутые амбарные ворота, загремел засов, лязгнул замок. Рассвело окончательно.
Двое, один в кожанке, другой – в армейской шинели, молча наблюдали за безмолвным перемещением людских фигур. Серый предрассветный воздух, в нем словно кружил мелкий, едва видимый пепел.
Подошли Крестовский со своим спутником.
– А-а, Миша! – обрадовался комиссар, увидев их, - это ты вовремя, молодец! Давай-ка, будь сейчас на виду, понадобишься!
Присмотревшись к их испачканной одежде, Израйльев сморщил лицо в усмешке:
- И где ж это вы обретались, соколики? Клад, поди, искали? – и рассыпал трескучие сухие смешки.
Алексей переждал пока отвеселится комиссар и спросил, кивая в сторону стоящих в стороне монахов:
- А это кто?
- Ты что не видишь – попы! – опять заперхал то ли кашлем, то ли смехом Израйльев.
– Да вот, вызвались в помощники, митинг провесть – пояснил, криво улыбаясь и не глядя на Крестовского, Федотов.
– Эй, дед, тебя как звать? - обратился он к отцу Лавру.
– При принятии схимы был наречен Лавром, - откликнулся тот густым басом и продолжил, – игумен сего монастыря.
- Игумен? – переспросил Алексей,- а ну, гражданин игумен, сказывайте, где тут гражданин Калюжный?
Вопрос возник на лице отца настоятеля, он, было, собрался задать его этому, судя по всему, из новых властителей, из бойких, но в это время услышал что-то странное. Зазвенела в утреннем стылом воздухе, завибрировала струна, быстро переходя в низкий тошнотворный звук, от которого Алексей, а следом за ним и Федотов бросились на землю.
- Ложись! - успел проорать Алексей, и тут же следом и совсем рядом, через дом, скорее всего на площади громыхнуло, словно треснуло и распалось на два гигантских осколка небо над головой, и сквозь забитый, уплотненный взрывом воздух было слышно, как посыпались оконные стекла в домах. Почти одновременно со взрывом где-то в стороне реки захлопали выстрелы, потом ударил пулемет.
Капитан Шперлинг, не дождавшись своего лазутчика, переправил через реку один из приданных его батарее взводов вместе с пулеметом и под командой подпоручика Орловского. Для пущего эффекта первое орудие батареи стрельнуло единожды гранатой по площади перед домом, над которым в утренних сумерках полоскался красный флаг. Осколками посекло фасады стоящих на площади домов, выбило несколько не прикрытых ставнями окон, да забило на смерть трусившего через площадь бездомного пса.
Белые поднялись от берега быстрым шагом по выходящей к реке улице, стреляя на ходу, смяли небольшой заслон из пяти красноармейцев и вышли к городской площади.
Орловский, шедший впереди, увидел, как из странноприимного дома выскочили две фигуры в длиннополых шинелях, вскинув винтовки в их сторону, выстрелили в разнобой и побежали вдоль улицы. Они быстро скрылись за углом длинного дощатого забора. Орловский повернулся к шагавшему рядом Капустину и озабоченно заметил:
- Тут никак целый гарнизон имеется.
Штабс-капитан коротко взглянул на юного офицера:
- Это ничего не меняет. Дайте мне двух солдат, а сами занимайтесь остальными комиссарами. Ваша задача - овладеть городом и станцией.
Саша Орловский ничего не сказал, только прибавил шаг и следом за солдатами вбежал в открытые двери покинутого красными дома.
Через пять минут один из унтеров доложил, что по сведениям, полученным от оставшегося в живых на берегу красноармейца, в городе около двадцати красных, и что все они, за исключением дозора на реке и охранения станции, рано утром заняли территорию обители и монастыря.
Коротко ругнувшись, Орловский приказал выдвигаться к монастырю, выслав охотников вперед с тем, чтобы при возможности успеть захватить ворота или взорвать их, буде они заперты. Одного старшего унтера с четырьмя солдатами он отправил на станцию с приказом выбить оттуда красных и организовать охранение путей и заминировать стрелки. Потом, извинившись перед штабс-капитаном, молодой подпоручик не без удовольствия отказал тому дать в сопровождение солдат, ввиду выяснившихся обстоятельств.
Сергей Николаевич прикусил губу от досады, но виду не подал, что раздосадован. Оглядев просторную комнату, он подобрал брошенную красными винтовку, патронташ и выскочил из здания. Почти бегом он пересек площадь и углубился в замершие улочки города N. Саша Орловский, проводив его улыбчивым взглядом, сам заспешил следом за командой под стены монастыря.
– Ворота, ворота держать! – кричал на бегу Крестовский. Он видел, как у зияющего проема ворот двое красноармейцев схватились в штыки с тремя солдатами в черных погонах, как третий зайцем бежал вдоль стены прочь, как повалили одного из красноармейцев в грязь, и Алексей взвыл, оттого, что не успевал, оттого, что знал, что сейчас последует короткое движение нападавшего сверху вниз, и грани штыка войдут с легким причмокиванием меж ребер солдата...
Он выстрелил на бегу несколько раз в чернопогонника и набежал, налетел на не ожидавших его отпора беляков. Еще раз выстрелил в возникшее бородатое лицо другого, оттолкнул обмякшее тело от воротины, потащил ее, надсаживаясь, и закрыл, закрыл огромный проход в монастырь, к которому уже спешили из ближних улиц не меньше двадцати солдат в светлых гимнастерках и фуражках с черными тульями.
Подбежал Федотов с десятком красноармейцев и, вскарабкавшись с ними на стену, плотным огнем заставил белых отойти.
В наступившей тишине было слышно тяжелое дыхание людей, еще не пришедших в себя от внезапной атаки, и мелькнувшего перед их глазами мгновения жизни и чужой смерти.
Приковылял замученный бегом Израйльев, плюхнулся рядом и высказал, наконец, терзавший его вопрос:
- Это что ж такое? Откуда они, мать их...? И мно-о-ого то как! – он покрутил головой и поднял на Федотова круглые глаза, - и чего делать-то теперь будем?
- «Чего-чего»...- Федотов зло плюнул и выругался, - мотать надо отсюда! – и пошел к припавшим к прорезям в стене красноармейцам.
– Как это «мотать»? – вслед краскому удивился комиссар, - зачем «мотать»? Мы на баррикадах в девятьсот пятом, дорогой товарищ, знаешь, сколько времени держали власть? А тут – такие стены! Такие герои народные! Опять же пулемет!
- Мотать надо, Филимон Алексеевич, мотать! – поднимаясь, сказал Крестовский, - у них и людей поболе, да и пушка у них с пулеметом против нашего Льюиса.
Сказал и пошел назад в глубину монастырской усадьбы, пока Федотов раздавал указания, как занять оборону.
Алексей шел и пытался ответить себе на вопрос:
-Что делать? Ни иконы в его руках нет, ни даже намека, где она может быть, а с другой стороны – надо уходить, пока еще живой. Он кожей чувствовал, что промедли он еще час-другой и – все, не выбраться!.. Ну, а выберешься, и что? Ревтрибунал по всей строгости военного времени! И не смерть страшна, а позор от товарищей.… Нет, пока есть время, сколько б его не оставалось, но приказание он выполнит! Большевик Крестовский либо помрет смертью героя, либо выполнит приказ! Потом он подумал о своей кончине скромнее: просто - помрет! А там пусть товарищи и, лично товарищ Крупиньш, судят, геройской ли смертью пал Алексей Крестовский или просто, выполняя приказ.
Вдруг он увидел как за Введенским храмом, среди крестов и оград над могилами старцев мелькнула фигура в рясе.
– Стой, стоять! – потянул он наган из кармана и побежал.
Отец Кирилл, а это был он, остановился и, словно своего прихожанина, подождал Алексея и встретил его спокойным взглядом.
– Куда это вы, гражданин Калюжный?- подбегая, обеспокоился уполномоченный ВЧК, - к белякам никак драпаете? И не надейтесь – всюду охрана, вас подстрелят как лазутчика по законам военного времени.
Священник все так же спокойно выслушал его и ответил:
– Я, Алексей, направляюсь к вашему командиру с требованием освободить монашествующую братию. Какими бы ни были условия военного, как вы выразились, времени, нет оправданий превращению священнослужителей и мирян в пленных и содержанию их под стражей. И у меня есть серьезные опасения, что их превратили в заложников, неизвестно с какой целью.
И тут на Алексея накатила злость. Злость на твердолобых этих попов, которые в толк взять не могут, что война идет, война! Что убивают без разбору! Что, если хотят, чтоб их не трогали, то – отойдите! Не лезьте! Не ваше это дело: за счастье народное биться! В икону эту вцепились, в сосуды свои священные - просто хоть кол на голове теши! А понять простой вещи не могут, что картинка эта с каменьями самоцветными всю Россию погубить может! Что постреляют этих монахов, хоть Федотов, хоть беляки! И никто им не помешает, ни вы, гражданин Калюжный, ни Господь Бог!
Все это, или очень похожее Алексей, не сдержавшись, прокричал, размахивая наганом перед отцом Кириллом.
Тот, слушая, бледнел лицом, и глаза его заливало отчаянием. Он спросил:
- Как постреляют, Алеша?...и что теперь делать?
- Тьфу ты! – тот в сердцах хлопнул себя по бедру, - а я почем знаю?
Отвернувшись, Крестовский собрался, было идти, но остановился и снова повернулся к священнику. Он внимательно всматривался в отца Кирилла, как будь-то пытался разглядеть свое отражение в его глазах. Потом нерешительно, словно вспоминая слова, заговорил:
- Я,.. я освобожу их... понимаете?...- он приложил руку к груди, - а вы... вы вернете Образ. Людей спасем, отец Кирилл, невинных людей!..
Священник отшатнулся, мелко крестясь и глядя расширившимися глазами на Алексея.
- Господи! Вразуми!..- он молча смотрел на солдат у стены, на клубы черного дыма, поднимающиеся в серое небо, - почему мне выпало решать и выбирать между жизнью людской и Ликом Божественным? Лучше муки телесные претерпеть и смерть принять во имя тебя, Господи, чем такой выбор! Неужели спасение жизней угодно Тебе и не угодно спасение святыни русской, спасение многих душ страждущих и заблудших сейчас и дальше?.. Господи, вразуми!..
Так стоял он, не говоря ни слова, и только глаза наполнялись слезой и лицо, усталое лицо измученного, немолодого человека, дергалось от беззвучных всхлипов. Он закрылся ладонью, прижимая слезы. Сказал:
- Нет, Алеша... Не покорюсь я суете и бессмыслице творящейся вокруг, как и братия мои... Зло, что творите вы, не сильнее нас, а мы – сильнее... И коли надо взойти нам на крест, значит, обретем мы Бога в наших душах, значит жизнь, а не смерть мы избираем!..
Он участливо взглянул на Алексея:
- Поймешь ли?
Повернулся и ушел в сторону амбара, где находились плененные монахи. Крестовский сделал, было, шаг за ним, но остановился, услышав рядом, в кустах шорох. Он раздвинул ветви и увидел стоящего с округлившимися от ужаса глазами Михаила.
Глава XIV.
Анна Сергеевна Батищева, урожденная Гарятинская, действительно была до недавних пор благодетельницей и дарительницей Пустыни. Приехав сюда, она второго дня побывала на вечерней службе во Введенской церкви и подошла под благословение к незнакомому батюшке с одной единственной целью, убедиться, что перед ней отец Кирилл, о котором ей сообщил протоиерей Философ.
В городе N она остановилась по обыкновению у старосты прихода Глеба Онуфриевича Постнова на Губернской улице, в доме под номером 7, в доме скромном, чистом и благопристойном. Домочадцы, обычно приветливые и немногословные в дни, что она их застала, сидели по углам или скользили шуршащими тенями через комнаты. Встретившись взглядами с Анной Сергеевной, виновато улыбались.
Время, что кружило над этим домом, да и над всем городом погромыхивало тугим набатом дальней канонады, разливалось белым сумраком по кровлям крыш и затапливало улицы и пустыри холодом и ожиданием зимы.
Утро началось с чудовищного грома небесного, от которого старый дом просел в сплетениях бревен, еле удержавшись на земной тверди. Анна Сергеевна резво вскочила с постели, прошептав «Началось», и быстро оделась. Она вышла в столовую, где к ней бросился добрейший Глеб Онуфриевич, убеждая ее оставаться в комнатах и не подходить к окнам и света не зажигать, а то «стрельба на улице, и, не дай Бог, что может приключиться!..»
Анна Сергеевна была из рода потомственных военных и потому характер унаследовала решительный, ум имела цепкий и быстрый и в движениях была грациозна и сильна. Улыбнувшись заботливому хозяину, она подошла к окну и попыталась разглядеть, что творится на улице.
Близко знакомая с людьми, окружавшими адмирала Колчака, она горячо поддерживала идею объединения разрозненных сил Белого движения под единым руководством. Заговор, который родился в Омске и в который были вовлечены как армейские офицеры, так и люди из контрразведки и ряд офицеров Добровольческой армии, заговор имел цель поставить во главе всего движения адмирала, на тот момент военного и морского министра Директории.
Анна Сергеевна предложила свои связи с духовенством Петрограда для осуществления контакта с Патриархом Тихоном и получением его благословения. С этой целью она и выехала в град Петра неделю тому назад. Однако события, связанные с арестом епископа Камчатского, а следом Патриарха и исчезновение Образа Казанской Богородицы кардинально изменили ее роль во всем деле. Она стала ключевой фигурой в нахождении и доставке святыни в Омск.
Снизу забарабанили во входную дверь. Несколько женских голосов придушенно взвизгнули и тут же затихли под грозным взглядом хозяина дома. Огладив бороду и перекрестясь, он прошел переднюю и стал спускаться по лестнице к входной двери. Следом быстро спускалась Анна Сергеевна, набрасывая на себя пальто.
Штабс-капитан Капустин, задев тяжелым прикладом дверной косяк, шумно ввалился в парадное. Невысокий и узкоплечий, он в армейской шинели, с тяжелой винтовкой и чудовищным штыком невероятным образом заполнил все пространство возле лестницы. Увидев Батищеву, он без приветствия быстро проговорил:
- Анна Сергеевна, я за вами. Одевайтесь и быстро уходим.
– Нет, Сергей, сейчас я должна попасть в Пустынь.
- Что?...- Капустин растерялся и даже отставил винтовку.
– Как в Пустынь? Там красные!.. Вы... зачем, Анна Сергеевна? – и, наконец, начиная что-то понимать, - Образ не с вами?!
Бросив на ходу «Спасибо, Глеб Ануфриевич, дай Бог свидеться!», она вышла из дома и остановилась, поджидая штабс-капитана:
- Быстрее, быстрее, Сергей Николаевич! Объясню по дороге.
Ухватив его под руку и прижавшись к жесткому рукаву, она засеменила рядом.
Две фигуры, женская в длинной юбке, в коротком приталенном пальто со стоячим воротником и в плоской шляпке и военного, неловко ведущего свою спутницу и одновременно удерживавшего тяжелую винтовку, быстро миновали несколько, словно вымерших домов и свернули за угол к монастырю.
– Я его встретила только однажды, поздно вечером, но хорошо запомнила его лицо. Священник, отец Кирилл. Он и есть тот доверенный человек Тихона. Именно он был у Философа в Петрограде! Я уверенна, что Образ с ним.
- Только, - Анна Сергеевна сжала руку своего спутника, - он эти дни не покидал подворья. Вы знаете, Сережа, я впервые пожалела, что я не мужчина: паломнику, а тем более женщине вход туда просто не возможен! Такая жалость!.. Господи, я была так близка к цели!
Ее спутник вышагивал рядом, что-то обдумывая, и невпопад мычал на ее восклицания. Послышались крики, выстрелы, потом несколько раз – ружейные залпы.
Капустин остановился, прислушиваясь, потом обернулся к Анне Сергеевне.
– Анна, я вас умоляю, не воображайте себя Мата Хари! - поручик взял ее за плечо, - это не салонные интриги и не подслушивание за портьерой. Это – война! Здесь надо уметь убивать и уметь выживать. Вы туда не пойдете! Не пойдете! Вы...- женщина!
Батищева, удивленно выслушала его, потом вместо ответа издала какой-то резкий гортанный звук, вероятно, такой, какой издавали ее предки, бросаясь в рукопашную, рванула плечом в сторону и попыталась обойти Капустина. Тот решительно загородил ей дорогу. Тогда она, не скрывая злости, почти прокричала ему в лицо:
- Штабс-капитан! Извольте выполнять приказ! Вам приказано меня охранять – так охраняйте! Комитет мне доверил добыть икону, и я ее добуду!.. И оставьте вашу дурацкую галантность! Не на котильон приглашаете!..
Так они стояли друг против друга. Стрельба, отчетливо слышимая где-то близко за домами, стала стихать. Наконец Капустин сдался и опустил голову:
- Хорошо, сударыня. Только...
Батищева стремительным легким и округлым движением снова взяла его под руку:
- Сережа, не обижайтесь, я буду выполнять все, что вы скажете, я буду самой послушной и самой прилежной...
Они двинулись вперед туда, где снова разгоралась перестрелка.
Орловский обнаружил три пустых подводы во дворе странноприимного дома и велел их перетащить на примыкающие к монастырской площади улицы. Забросав каждую из телег мешками с песком, солдаты стали выкатывать их на площадь. Пользуясь ими как прикрытием, они повели беглый ружейный огонь по мелькающим на стене красным и стали медленно приближаться. С крыши одного из домов по монастырским стенам ударил пулемет. За одной из телег подбирались охотники, готовые забросать гранатами запертые ворота. Одновременно Орловский послал десять солдат и унтера подорвать ворота Старой башни, стоящей над рекой, и ударить красным во фланг.
Крестовский, заменивший убитого пулеметчика, короткими очередями пытался вести дуэль с беляком, засевшим на крыше. Но после нескольких выстрелов диск на Льюисе заклинило. Обжигая пальцы о разогретый металл и чертыхаясь, Алексей безуспешно пытался провернуть механизм. Миша, весь припорошенный сбитой со стены известкой, как мог, пытался ему помочь. Федотов, видя неэффективность своего ответного огня, приказал подпустить подводы поближе и забросать их гранатами. Но огонь белых был таким плотным, что красноармеец, первым метнувший гранату, был убит до того, как граната разнесла в щепы одну из подвод. Не успела еще осесть пыль от взрыва, как в тылу у красных громыхнуло.
-Старая башня! – первым, кто понял, что произошло, крикнул Израйльев, ссыпался со стены в высокую траву и побежал, прихрамывая, за Введенский храм на северную сторону усадьбы.
Алексей вслепую бросил за стену в сторону белых гранату и вместе с Михаилом последовал его примеру. Федотов и несколько красноармейцев попрыгали со стены и, пригибаясь и прячась за могильными оградами, понеслись следом.
Саша Орловский вошел в распахнутые настежь ворота монастыря и задержался над телом красноармейца. Убитый лежал, упав лицом в траву. Тонкая шея, высоко стриженый затылок. Из-под шинели торчали ноги в обмотках. Ботинки убитого были белесые от пыли. Подошел Капустин. Из-за его спины выглядывала женщина с застывшим выражением ужаса на миловидном лице.
- Вот, господин штабс-капитан, взгляните, - Саша угрюмо смотрел на красноармейца, - видите, им к зиме уже обмундирование выдали. Нет, вы взгляните, какое сукно добротное! А ботинки?!. Вы видели, в чем наши молодцы?!. Нет, я бы этих интендантов хреновых...
Он поперхнулся, заметив его спутницу. Капустин поспешил с объяснениями:
- Анна Сергеевна, позвольте представить – подпоручик Орловский. Господин подпоручик – Анна Сергеевна Батищева с особым поручением в этом городе.
Несколько солдат пробежали мимо, направляясь в глубину монастырской усадьбы. Еще один солдат сталкивал со стены тела убитых. Они валились вниз бесформенными кулями, а следом за ними сыпался мусор и пыль штукатурки.
- Сударыня, - Орловский кивнул, пряча усмешку, - прошу извинить, пойду дальше воевать. Уверен, господин штабс-капитан не даст вам скучать.
Он отвернулся и подошел к унтеру, который доложил ему о потерях и о том, что «небогато красных заперлось» во внутреннем дворе усадьбы.
– Мальчишка, - незлобиво бросил Капустин, провожая его взглядом и, повернувшись к своей спутнице, спросил:
- А если этот отец Кирилл убит?
Глава XV.
Белые не спешили атаковать. Ворота подворья, преградившие им путь, были сложены из кирпича, и толщина кладки была метра полтора. Невысокая башня над ними давала возможность обзора центральной и восточной части монастыря, обоих храмов, Введенского и великомученицы Екатерины, и, стоящей в опасной близости, колокольни. Широкие и тоже сложенные из кирпича глухие стены келий служили сейчас надежной защитой от пуль, но двускатная крыша над ними была неудобна и малопригодна для размещения на ней стрелков. Федотов держал совет с комиссаром и Алексеем. Рядом с ними уже по обыкновению примостился и Михаил. Они стояли в небольшой домовой церкви Иоанна Предтечи у самого алтаря. Краском облокотился на лежащий на аналое киот и щурился на потрескивающие и шипящие свечи.
Он высказался первым. Оборону держать невозможно: в строю – шестеро бойцов, еще двое – ранены. Их четверо. Всего двенадцать против не менее тридцати беляков. Потому вопрос один – как прорываться?
Комиссар вяло махнул рукой:
- Куды прорываться, Федотов?.. На тот свет?.. Так туда – вход свободный!..
Алексей молчал. Молчал и краском, переводя взгляд с одного на другого. Потом спросил:
- Видали, как они нас этими телегами с песком взяли?.. У нас тут телег нету. Зато есть кое-что другое.
Комиссар и Алексей одновременно посмотрели на него.
– Попы, - пояснил Федотов и показал в сторону клетей, где были заперты монахи. Потом снова повторил, – попы. Чего тут не понять? Погоним их перед собой, а сами следом.
Молчал Израйльев, молчал Алексей. Только Миша сдвинулся и подошел поближе.
– Не по-людски это...- наконец произнес Филимон Алексеевич.
– Ну, ты и сволочь, Федотов! – процедил Алексей, ненавидяще глядя на краскома.
Тот снял локоть с иконы и двинулся на Крестовского, вытягивая из кобуры пистолет. Потом остановился. Обвел всех насмешливым взглядом:
– Ну, вот и поговорили,.. бараны!...- и, отодвинув Израйльева плечом, пошел из церкви. В дверях остановился и, повернувшись к ним, бросил:
- Теперь каждый сам за себя...
Комиссар укоризненно глянул на Алексея:
- Что ж ты так-то!.. Не по-товарищески! – и тяжело пошел за краскомом, - эй, Федотов, да постой ты! Нельзя нам так-то, надобно всем вместе держаться!..
Алексей проводил их взглядом, повернулся к Михаилу.
– Что, Миша, помирать-то не страшно будет? – он горько усмехнулся.
– Слушай, Крестовский, - парень глядел серьезно своими прозрачными, синими глазами, - грех на мне тяжкий, смертный грех - я человека убил!.. Смерть-то сама не страшна, страшно душу погубленной оставлять!..
– Миша, да ты что?...- Алексей опешил от таких слов, - ты, о чем говоришь?.. Тут спасаться надобно, бежать, а ты о душе!..
А тот словно и не слышал его:
- Крестовский, давай монахов отпустим, а? Их спасем - сами спасемся, может и зачтется нам это? Алексей?.. Хочешь, я тебе покажу, где икона? Давеча за отцом Кириллом проследил, видел, как он ее из подземной церкви сюда принес... Только давай монахов отпустим!
Алексей шагнул к нему и сгреб рубаху на его груди:
- Что ж ты, гад, молчал?! Где она?! Показывай!
Миша, отступив назад, освободился от его рук:
- Крестовский, побожись, что отпустишь монахов!
- Да как!?..- просипел, готовый взорваться от злости, Алексей, и тут же гаркнул - Как я их отпущу?!
- Я не знаю,.. скажи, именем Советской Власти отпускаю вас, братия, свободу вам дарую!.. У тебя ведь документ есть, вот документ и покажи!
Алексей не знал, что и делать: заплакать, что ли от бессилия, когда вот она, судьба Республики, его судьба зависит от этого юродивого, от недоумка!.. То ли засмеяться и эдак так-то, с фасоном, со смешками и пойти под пули, на смерть верную?
- Ладно, обещаю, - он махнул рукой, - не знаю, как, но обещание сдержу... либо помру. Показывай, где икона?
Михаил какое-то время внимательно смотрел на Крестовского, потом, видно поверив окончательно, подошел к аналою, взял с него киот с иконой преподобного Иоасафа и, протягивая его Алексею, сказал:
- Вот.
Алексей ошалело смотрел на икону, пытаясь понять, кто сошел с ума, он, который не может отличить изображение преподобного старца от лика Богоматери, или Михаил?
Тот в это время открыл застекленную раму киота и достал икону. Лик святого был написан на передней крышке деревянного складня и, когда Михаил раскрыл его, то Крестовский увидел, что в его правую внутреннюю створку была вставлена икона «Спас в силах» а в левую – образ с ликом Богородицы и ликом, обращенного к Алексею и стоящим слева от матери, Иисуса-отрока. Серебряный с золотом оклад пестрел необработанными самоцветами, а нимбы над головами были выложены речным жемчугом.
– Она!..- выдохнул Крестовский.
Снаружи хлопнул выстрел.
Выбежав из церкви, они увидели монахов, стоящих возле открытых дверей амбара: кто крестился, кто просто стоял, опустив голову. Там же был и отец Кирилл. Он молился. Тут же несколько женщин и стариков богомольцев озирались по сторонам потерянно. Некоторые бабы, прикрыв рот платками, приглушенно выли.
Спиной к Алексею стоял Федотов, рядом с ним Израйльев. Подойдя ближе, он увидел неподвижно лежащего лицом вниз невысокого монаха. Из-за спины Крестовского выскочил Михаил и подбежал к лежащему. Опустившись на колени, милиционер потянул за ткань старенького пальто, переворачивая старика на спину. Седые волосы заполоскались на ветру. Алексей вспомнил это лицо и низкий густой голос: «Настоятель, отец Лавр».
Игумен был мертв.
– Зачем? – Миша поднял глаза на Федотова, который засовывал в кобуру пистолет.
– Война, паря, война! – тот скривил правую половину лица, не дрогнув глазами - неподчинение приказам - карается смертью.
Комиссар стал объяснять Михаилу:
- Ты понимаешь, Миша, говорим ему, выводи монахов за ворота, и мы за тобой. По- хорошему так сказали, считай - просили... Белые в служителей культа точно стрелять не будут! Так-то бы все вместе и выбрались, все живые!.. А он, чего-то про антихристов закричал на нас! Просто лаяться начал! Вон товарищу Федотову кулаками грозить стал!.. Ну и...- комиссар развел руками, то ли объясняя необъяснимое, то ли бессилье свое прикрывал.
Миша снова повернулся к убитому. Лицо настоятеля было спокойно. Кровь ушла вместе с жизнью, старческие морщины разгладились. Милиционер поднялся на ноги.
Отец Кирилл еле слышно проговаривал слова молитвы:
- Упокой душу...
Михаил повернулся к Алексею:
- Что ж ты, а?
- А что я мог? – растерялся Крестовский, - ты видишь, как все повернулось?
- Ты же говорил, что умрешь, если надо! – почти плача, крикнул ему милиционер.
– Поздно... А мне дело до конца довесть... приказ у меня! вот так то..., - отводя глаза, от покойника, пробормотал Алексей.
Отец Кирилл замолчал. Потом обратился к монахам:
- Братия во Христе! Не собственного спасения ради, а чтобы остановить убийства, с призывом пастырским пойду я за ворота, обращусь во имя Господа нашего Предвечного к обеим противоборствующим сторонам о перемирии во имя спасения жизней невинных. Братие, пройдем крестным ходом в день Казанской иконы божьей матери, в день покровителя и основателя Пустыни преподобного Иосафа! Пройдем вкруг стен монастырских и вознесем наши молитвы во спасение людей невинных!
Среди монахов и богомольцев произошло движение, и группа человек в двадцать окружила отца Кирилла. Он, повернувшись к Федотову, добавил:
- Если кто из братии не пойдет за мной, не стреляйте в них. Прошу вас как о милости.
Красноармейцы по знаку Федотова смешались с толпой и сгрудились в ее центре. Краском, а за ним и Филимон Алексеевич тоже ввинтились в толпу и встали за спины монахов. Алексей не нашел Михаила в этой людской сутолоке. Он поискал его глазами и увидел, что тот входит в церковь. Крестовский, расталкивая тихо подвывающих баб, выбрался из окружившей его толпы и тоже вернулся в церковь. Миша стоял, склонившись, над складнем с ликом Преподобного Иоасафа.
- Сейчас заваруха начнется! Бежать надо!- бросил Алексей, схватил складень и стал его пристраивать под гимнастерку. Тот уродливым горбом топорщил ткань и никак не хотел прятаться.
- Вон видишь, - Крестовский показал рукой в низкое оконце, - тополь, ветки его вровень с крышей, а верхние – прямо на стене лежат! Туда двинем!
Миша достал из-за пазухи широкую тряпицу:
- Куды ты с этаким ящиком по деревьям лазать. Дай-ка сюда! - он забрал складень и добавил, - а ну, глянь, пошли они или нет?
Алексей подошел к окну и увидел, как толпа медленно двинулась к воротам. Монахи нестройной молчаливой толпой подходили к воротам, следом за ними несколько баб и стариков затянули молитву. Позади в углу двора у клетей рядом с телом игумена сидел на корточках молодой послушник, да три-четыре женщины прижимали к себе укутанных в платки детей своих и чужих, другие постарше прятались за их подолы и испуганно глядели вслед уходившим.
Миша достал икону, завертел поплотнее в тряпицу и отдал Алексею. Тот сноровисто затолкал ее себе под гимнастерку на груди и заторопил приятеля:
- Ну, давай, теперь и мы!
– Не-а, не пойду я...
Алексей удивленно остановился.
– Не пойду, – милиционер, шаркая сапогами по каменному полу, отошел к притвору и сел там, на лавку, положив опустевший складень рядом.
– Бегай, не бегай, а от Бога не убежишь. Я здесь останусь... грехи замаливать. Да и настоятеля похоронить надо, – голос его неожиданно дрогнул, и он отвернулся.
Алексей в последний раз глянул на странного, чуднОго парня, махнул рукой и выбежал из церкви.
Орловский выслушивал донесение с железной дороги. Вместе с донесением связной передал телеграмму, пришедшую на станцию и адресованную какому-то комиссару Израйльеву. В телеграмме сообщалось:
- Бронепоезд «III Интернационал» направляется к вам зпт время прибытия сегодня четвертого ноября два часа пополудни тчк приготовить груз для эвакуации тчк крестовскому прибыть для получения новых указаний тчк пучков»
Подпоручик взглянул на часы. Было без четверти час. Времени на то, чтобы завершить операцию и встретить бронепоезд, почти не оставалось. На четвертинке бумаги он набросал несколько строк капитану Шперлингу и отправил связного за реку.
Его окликнул один из унтеров и махнул рукой туда, где укрывалась горстка красных.
Из раскрытых ворот под красной кирпичной башней показалась, медленно идущая навстречу окружившим подворье белым, процессия. Впереди шагал невысокий священник, за ним - простоволосые монахи и женщины. Над их головами покачивались выносное распятие и икона Богородицы. Неясный шум стоял над медленно движущейся толпой. Постепенно по монотонному гулу голосов, рассекаемым резкими высокими женскими вскриками, Орловский определил, что люди, в приближающейся толпе, пели молитву. Среди черных ряс монахов, серых, словно прибитых пылью, женских курток и душегреек он разглядел фигуры в бурых шинелях, потом увидел и стволы винтовок.
– Мерзавцы!.. – процедил за его спиной Капустин. В это же время женский голос, дрогнув от волнения, вскрикнул:
- Сергей! Вот он! Впереди! Скорее, возьмите же его!
Капустин коротко отдал приказание, и двое солдат с винтовками наперевес побежали к приближающимся людям.
– Назад! Отставить! – закричал, опомнившись, Орловский. Но было поздно.
Из толпы навстречу бегущим грохнуло несколько выстрелов, громко и высоко закричали женские голоса. Один из солдат споткнулся и, выронив винтовку и цепляясь руками за землю, пробежал по инерции пару шагов, потом упал и пополз, затихая и перебирая ногами на размякшей под скупым солнцем земле. Люди из толпы бросились в рассыпную. За ними, отстреливаясь на ходу, красноармейцы. В ответ по разбегающимся красным защелкали винтовки белых, люди валились, вставали и бежали, снова падали и уже не поднимались...
На дороге остался стоять в одиночестве отец Кирилл, который вздрагивал от выстрелов и слепо озирался по сторонам. К нему подбежал один из посланных солдат и, схватив его, вместе с ним упал на землю.
Глава XVI.
Капитан Шперлинг, получив донесение от Орловского, отдал приказание о развертывании батареи. Он сам выбрал позицию. Стоя на склоне холма, он рассматривал в бинокль расстилающуюся за рекой ложбину, пересекая которую, тянулась железнодорожная колея. Открытый ее участок, прикрытый только низким кустарником, растянулся километра на три. Капитан определил, что от склона, где он стоял, до железной дороги не больше километра. Расстояние достаточно рискованное для его батареи, рискованное быть уничтоженной орудиями бронепоезда, но одновременно дающее ему преимущество в точности стрельбы. Он знал, что бронепоезда красных, как правило, вооружались мощными морскими пушками, рассчитанными не на ведение ближнего боя, а на дальние бомбардировки противника. К тому же эти 100 мм пушки монтировались на бронеплатформах так, что не могли вести огонь поперек железнодорожного полотна. Шперлинг надеялся, что как раз это и даст ему шанс опередить красных. В дуэли со скорострельными 6 дюймовыми пушками он был уверен - выстоит и, если не уничтожит, то заставит противника отойти от города.
Артиллеристы выехали на полузакрытую позицию: впереди невысокая в половину человеческого роста насыпь, чуть ниже по склону - полоса кустарника. Снявшись с передков, установили орудия для стрельбы во фланг противника. Ездовые угнали передки назад, в село. Поднявшись на вершину холма, позади батареи, Шперлинг вновь осмотрел в бинокль подступающие леса, пытаясь разглядеть в колышущемся море верхушек деревьев дымы бронепоезда. Взглянул на часы: уже перевалило за два.
Подбежал подхорунжий, которому капитан приказал отвести жителей ближних домов подальше от позиции, на другой менее опасный склон холма, и доложил о выполнении приказа. Шперлинг кивнул.
Прошелестел ветер в тополях за его спиной и принес запах дыма. «Ольха» отметил он про себя. Достал портсигар, закурил. Снова поднес бинокль к глазам.
Дым, черный с аспидными завихрениями паровозный дым был уже в километре от лощины. Поднявшийся ветер размазывал черные полосы в высоком небе над лесом.
Бронепоезд медленно подкатывал к городу N. На передней «резервной площадке», платформе с запасными рельсами и шпалами, за мешками с песком расположилась команда балтийских матросов. Покуривали, поглядывали вперед и по сторонам на проплывающий мимо лес, где дубовый, где с белыми росчерками берез, где сплошь рыжий, сосновый. Переговаривались негромко односложно и устало. Команду их только накануне вывели из жестоких боев: и в рукопашную, и в контратаках под шквальным огнем удерживали они свой рубеж, раз, за разом отбивая отчаянно накатывающие белогвардейские цепи. Многим из братишек уж не дышать пьянящим воздухом Финского залива и не глядеть сквозь гребни балтийской волны на удаляющийся грозный остров Кронштадт. Где-то там, на полях орловщины, на малоприметных холмиках свежевскопанной земли остались трепетать на ветру матросские ленточки, да осень заносила сухой травой лихо изломанные бескозырки.
Старшой поглядывал вперед поверх мешков с песком. Впереди все было спокойно. Стальные клинки рельс скользили сквозь придорожные кусты. Они рассекали подступавший к полотну лес, проделывая туннели в чаще, тускло вспыхивали растянутым на километр солнечным бликом и пропадали в высокой, подрагивающей от гула накатывающих колес, неживой траве.
Бронепоезд выплыл из леса и неспешно, словно нащупывая фарватер, двинулся по лощине вдоль реки. На противоположном берегу высились холмы, то укрытые лесом, то с широкими проплешинами убранных полей. На вершине одного из них старшой заметил яркую вспышку отраженного солнца. Он поднес к глазам бинокль и отчетливо увидел артиллерийскую позицию белых. Один за другим полыхнули огнем и белым дымом выстрелы трех орудий. Следом покатился с холма и накрыл ложбину гром.
Первый же снаряд угодил в сцепку паровоза, разнеся в клочья задний борт платформы и разорвав ее металлическую раму. Передний конец платформы взвился вверх, швырнув матросиков в гарь взрыва, и расплющил их тела взрывной волной. Два других снаряда поочередно легли, один - в насыпь, не долетев до локомотива метров пять и подняв тучу песка и щебня. Мелкие камешки истошно забарабанили в стальные листы кабины машиниста. Другой снаряд улетел за бронепоезд, в чисто поле, войдя в чуть влажную землю не разорвавшейся раскаленной, железной болванкой.
В ответ одна из башен бронепоезда медленно развернулась к холму и, приподняв свой стальной хобот, плюнула огнем, далеко выбросив облако сизого порохового дыма, который медленно осел, цепляясь за ветви кустарника.
Красные ответили беглым огнем: тяжелые и легкие пушки стали ежесекундно выбрасывать огонь в сторону холма. Морские 100 мм пушки, как и предполагал Шперлинг, не смогли накрыть на близком расстоянии батарею, их снаряды улетали через головы орудийных расчетов куда-то далеко и там приглушенно взрывались. А вот шестидюймовые скорострелки стали укладывать снаряд за снарядом прямо перед позицией. Грязные с черным дымом кусты взрывов взлетали впереди орудий, зависали на какое-то мгновение и опадали, накрывая всех вокруг удушливой волной пыли и газа.
Бронепоезд, получив повреждение передней платформы, замедлил ход и остановился, чем и воспользовался Шперлинг, поведя прямой наводкой обстрел блиндированных вагонов. Артиллеристы достигли такой плотности огня, что красные не выдержали, их локомотив выбросил вертикально вверх столб черного дыма и попятился под прикрытие лесного массива, волоча за собой полыхающую и изуродованную платформу, и не прекращая ответный огонь. Последние два снаряды легли в правый фланг позиции белых, опрокинув третье орудие и разметав орудийный расчет.
Глава XVII.
Крестовский остановился, услышав канонаду. Остановился, чтобы перевести дыхание, чтобы сглотнуть слюну пересохшим горлом. Он бежал от монастыря к железнодорожному полотну уже больше тридцати минут. Остановившись, Алексей прикинул, что взрывы были по направлению его движения, может быть в километре - полутора от него. Грохнуло откуда-то из-за рощи. Потом поднялся такой грохот пушечной стрельбы и разрывов, что Крестовский бросился в кусты и закрыл голову руками.
Продолжалось это сотрясение земли и воздуха минут пять – шесть, потом все стихло. Алексей поднял голову, оглядываясь. В ушах звенело. Осыпая щебень, он вскарабкался на насыпь и припал к мертвой стали рельса. Металл под рукой вибрировал и еле слышно низко гудел.
Крестовский, вернувшись в низкий кустарник, осторожно, скрываясь, побежал вперед. И снова впереди рвануло, взрыв был настолько близок, что он увидел, как дрогнули макушки берез, и ветви с густой еще листвой пошли рябью от разлетающихся комьев земли. В этот момент он увидел бронепоезд, который стоял среди белых стволов берез.
На стальных крашенных зеленым листах броневой платформы белой краской было выведено « III Интернационал».
Несколько человек копошились у локомотива, пытаясь ломами и кувалдой отцепить обгоревший и изуродованный остов передней «резервной» платформы. Они обернулись на окрик Алексея и схватились за винтовки. Поднятые его руки, а пуще всего мандат, подписанный товарищем Крупиньшем, успокоил красных бронебойцов. Его отвели в командирскую рубку.
Усатый артиллерист с изъеденной оспой лицом, подозрительно поглядывая на задержанного, долго изучал мандат. Настолько долго, что Алексей стал сомневаться, а грамотен ли командир бронепоезда?
- Крестовский? – услышал он за спиной.
Обернувшись, Алексей увидел Пучкова.
Евгений Александрович был в новой военной паре, опоясан и перетянут ремнями. Он заметно осунулся лицом, глаза его стали совсем прозрачными и водянистыми, и были все так же неприятны и все так же вызвали чувство опасности.
– Товарищ Пучков! – облегченно обрадовался Алексей, - это прямо как по заказу – транспорт к подъезду!
– Почему вы здесь?- спрятав руки за спину, неприятным и обидным голосом спросил Пучков. Потом, обратившись к усатому, попросил:
- Арсений, дай нам поговорить.
Когда артиллерист ушел, он снова повторил свой вопрос:
- Почему вы здесь? Вы должны были встретить меня на станции.
Алексей, спрятав обиду, спокойно ответил:
- Так белые в городе. Налетели утром из-за реки,.. не меньше роты. Пулемет, да артиллерия!.. Наших полегло!.. Почитай - весь отряд Федотова.
Безволосое лицо Пучкова дрогнуло, и он растерянно зачастил:
- Белые?.. Как?.. Белые... Когда?.. А Федотов, Израйльев, где они?..- и, наконец, ухватив главный свой страх, спросил, - Алексей,.. икону... нашел?
Крестовский не отказал себе в удовольствии погодить с ответом. Он вытащил из-под стола табурет и, не спеша, сел.
Потом, словно спохватившись, переспросил:
- Икону?..- не выдержал, расплылся в счастливой улыбке и похлопал себя по гимнастерке, - да вот она!.. Тут она, товарищ Пучков! Тут! Все в наилучшем виде!
Пучков облегченно гыкнул несколько раз, дергая кадыком на похожей на сырое тесто шее. Потом пригладил редкие свои волосы, украдкой вытер влажные ладошки о штаны и протянул руки к Алексею:
- Ну, давай ее сюда, не томи!
Пока Алексей возился с гимнастеркой, доставал доску и разматывал тряпицу, Евгений Александрович журчал ласковой речью:
- Ты, Алеша, меня держись! Мы с тобой таких делов наделать сможем во имя Революции! Ты да я, как два кулака!.. Крупиньш, что? Мы после такого дела прямо с товарищем Дзержинским разговаривать сможем!..
Он так и застыл с открытым ртом, приняв от Алексея доску. Кровь отхлынула от его лица. И так бледное, оно стало землистым и неживым. Потом Пучков судорожно втянул в себя воздух и слепо стал шарить на поясе, где из деревянной кобуры тянулся к руке маузер.
– Контра... дерьмо свое есть будешь!..- сипел Евгений Александрович и, обретя голос, заорал,- Падла-а!..
За дальнейшим Алексей наблюдал как бы со стороны, словно и не с ним все это происходило. Пучков визжал, бегал по узкому стальному бункеру, потом швырнул себе под ноги икону. Дергая двумя руками за рукоять маузера, он, наконец, выковырял его из футляра, но, не умея отжимать предохранитель, не выстрелил в Алексея, а только тряс стальным стволом перед его лицом.
На его вопли вломился усатый артиллерист с оружием в руке...
Алексей, ничего не понимая, уставился на лежащую на полу икону.
В центре потемневшего изображения был виден вишневого, местами затертого, цвета квадрат. По углам его - трудно различимые фигурки каких-то животных... или птиц? В центре – сидящий Христос, держащий книгу. Все вокруг квадрата заливал, яркий, хорошо сохранившийся, синий цвет. И тут он очнулся – его взгляд остановился на тряпице, которую он все еще держал в руке.
- Товарищ Пучков, - медленно поднимаясь с табурета, заговорил он, - дозвольте пояснить. Я все сейчас объясню... дозвольте, я в город!.. Товарищ Пучков!..
Евгений Александрович отскочил от вставшего в полный рост Крестовского:
- Сидеть! Не двигаться! Руки на стол!- и повернулся к командиру бронепоезда, - охрану сюда!
Когда вошли и встали за спиной Крестовского два матроса, Евгений Александрович уже спокойно сказал, близко наклоняясь к Алексею:
- Ты, Крестовский, пойдешь под трибунал! – он подобрал упавшие ему на лоб светлые волосы и вытер ладонь о штаны, - руки о тебя марать не хочу, - и снова взвизгнул, - Падлюка-а!..
Пучков спорил с усатым командиром бронепоезда. Он, потрясая мандатом начальника операции, требовал движения вперед, в города N.
Провалившаяся попытка Крестовского добыть образ, отчаянность и смертельная опасность своего собственного положения перед руководством ВЧК, заставила его прийти к решению поджечь, сравнять с землей монастырь, чтобы икона погибла в огне, или исчезла вообще во взрывах и разрушениях бомбардировки.
Только бронепоезд с его орудийной мощью мог справиться с такой задачей.
В ответ артиллерист твердил ему о прошедшем бое, о полученных повреждениях, о том, что путь впереди бронепоезда может быть взорван, о потерях, о батарее белых на холме...
В результате, приведя в порядок поврежденные вагоны и выгрузив раненых с санитаром, бронепоезд двинулся вперед, на прорыв.
Глава XVIII.
Шумно матерясь, солдаты поставили на колеса опрокинутое взрывом орудие. Шперлинг, толкавший за броневой щит, отряхнул испачканный землей китель и подошел к лежащим на расстеленных шинелях раненым.
Один из номеров третьего орудия и подхорунжий были контужены. Вдобавок у подхорунжего осколок распорол рукав шинели, вырвал вместе с тканью часть мышцы плеча.Раненого оттащили в сторону и накрыли шинелью.
Возле него хлопотала Варвара Дмитриевна. Волосы ее выбивались из-под платка, и она легким движением пальцев быстро их поправляла. Поверх бинта она старательно наматывала полосы чистой ткани, но багровое пятно не подсыхало, а вновь и вновь набухало кровавой каплей.
Шперлинг тронул ее за плечо:
- Шли бы вы, Варвара Дмитриевна. Сейчас опять начнется.
Та не ответила и только повела плечом. Капитан отошел.
Стоя поодаль от раненых, Шперлинг думал об учительнице, об истовости и отсутствии сомнения в ее глазах.
«Боярыня Морозова, да и только!» усмехнулся про себя капитан.
Потом пришла мысль, сравнимая по своей холодной простоте, с мыслью о смерти.
Именно такие глаза будут у новых людей в их новом мире. Ни тени сомнения. Только вера! Вера в возможность создать абсолютно другой мир, свой мир, куда меня, нас никогда не пустят, где нет, и никогда не будет места ни мне, ни моим покойным родителям, ни сестренке! Где не будет России, а будет нечто другое, другая страна, другие люди, говорящие на другом русском языке, которого он никогда не поймет, и его русский язык они тоже уже никогда не поймут! Вера, без любви и без надежды. Но, почему?! Почему, ненавидя мои мысли, они ненавидят меня, даже, если мы не стреляем друг в друга? А я? Почему я не уведу батарею с позиции? Моя правота стоит их жизней, стоит жизни моих людей?.. Смерть, моя собственная смерть – достаточный ли аргумент в укреплении моей правоты?! А если нет?
Кликнув ездовых на замену выбывших из строя, Шперлинг привел орудийный расчет в порядок и стал ждать. В том, что красные сделают попытку вновь пробиться к городу, он почему-то не сомневался.
Варвара Дмитриевна, поглядывая на спину отошедшего к орудиям капитана, помогла бородатому подхорунжему приладить руку под шинелью, чтобы не было уж очень больно. Поправляя повязку, она перехватила его голодный взгляд, брошенный на ее заголившуюся ногу. Варвара Дмитриевна брезгливо одернула юбку, прикрыв колено, и скупо улыбнулась засмущавшемуся подхорунжему.
Пересев к солдатику и уложив поудобнее его гудящую голову, она мысленно продолжила давешний разговор, но уже складно сформулировав предложения.
Например, вот так
- Вы, господа, банкроты! В том смысле, что отойдите в сторону! Вы, которые кичитесь своим образованием, происхождением и благородством, дозволили довести страну до нищеты, до разрухи! А когда сам народ решил взять свою судьбу в свои же руки, решили по старинке утопить всех в крови! Не выйдет! Вот я здесь, хоть вы думаете, что я враг, но я пришла и перевязываю вас, потому что солдат этот – вчерашний рабочий или деревенский парнишка. А завтра, он – наш, равноправный гражданин! И вы над ним власть иметь не будете!
Учительница торжествующе блеснула глазами и встретилась взглядами с капитаном.
Глаза, как оказалось, у него были усталые и с красными прожилками.
То ли от распознанной усталости, то ли отблеск скупого солнца застрял в его серых глазах, но она вдруг задышала часто, как будь-то, вынырнула из глубокой речной ямы, и сердце гулко и требовательно ударило ее в грудь.
Шперлинг отвернулся и поднес бинокль к глазам.
Командир батареи успел определить, что вел бой с тяжелым бронепоездом, который имел на вооружении 100 и 75 мм орудия, несколько «скорострелок» и пулеметы. Теперь Шперлинг опасался, что красные могут развернуть на платформах тяжелые орудия, и тогда ему на такой позиции придется нелегко!
Он уже было собрался отдать команду, сменить позицию, когда бронепоезд выполз уродливой гусеницей из-за края леса и тут же окутался дымами выстрелов.
Сразу несколько столбов огня и поднятой земли застили все небо перед Варварой Дмитриевной, и она, оглушенная, кашляющая и задыхающаяся от выжженного воздуха, повалилась на бородача подхорунжего, который с безумными глазами корчился на земле, пытаясь отползти в вырытую здесь же щель.
Приподняв голову, она видела, как подпрыгнули орудия, посылая огненную смерть куда-то ввысь, как весь мир вокруг заполнился дымом и пеплом, как среди всего этого капитан Шперлинг кричал и взмахивал рукой, как далеко вдали над краем леса распалась ткань облаков и проглянула по-осеннему пронзительная голубизна неба.
- Пристрелялись, сукины дети!.. Надо было сменить позицию!.. - успело пронестись в голове Шперлинга. В тоже мгновение их всех накрыло огненным смерчем.
«III Интернационалу» удалось-таки проскочить открытый участок лощины и вкатиться на подъездные пути станции. Искореженный, с венчиками дымов из-под брони он медленно вполз на стрелку и остановился.
Пучков соскочил с подножки вагона и повалился в пыльную траву. В голове вибрировало, так колотится надломленная ветвь на морозном ветру. Все тело было сплошным ушибом, и во рту - металлический привкус, словно он вылизывал каждый снаряд перед выстрелом.
К нему подбежал матрос с докладом о потерях – уполномоченный ВЧК принял командование после того, как командир, усатый с рябым лицом артиллерист, был убит.
- Прямое попадание в командирскую рубку, потеря в личном составе пять артиллеристов и 6 матросов из десантной группы. Выведено из строя два скорострельных орудия, заклинило одну 75 мм пушку, повреждены броневые щиты и пробоина в третьем вагоне, - отрапортовал матрос.
Потери, которые понес бронепоезд, были серьезными, тяжелыми и теперь могли быть оправданы только чрезвычайностью задания и, главное,.. главное - успехом выполнения этого задания. Пучков это понимал и понимал лучше других.
Он поднялся, отряхнул пыль и приказал собрать командиров орудий. Глядя своими водянистыми глазами на лица, похожие друг на друга от пороховой копоти, он, срываясь на фальцет, приказал открыть огонь по монастырю изо всех исправных орудий и поджечь, разрушить все «поповские дворцы».
Евгений Александрович приказал командиру матросского десанта войти в город, и после бомбардировки сжечь в монастыре все, что останется.
Десант сомкнул ряды черных бушлатов и, поднимая пыль тупоносыми ботинками, двинулся в сторону станции. Разорвав надвое низкое небо, грохнул главный, а следом и все остальные калибры бронепоезда, и одновременно с этим взвились черные дымы над монастырем.
Глава XIX. Пожар
Алексея отвели в последний вагон, в бронированный пулеметный отсек. В первые минуты ареста он что-то пытался объяснять матросам-конвоирам, горячо хватал их за руки, втолковывая, что ему «надо буквально назад в город, и он вернется, честное большевистское слово, вернется!», что ему лучше под расстрел, чем позор принять от товарищей!..
-Товарищи братишки, верьте, ведь верит мне товарищ Хромов, и товарищ Крупиньш верит, даже товарищ Пучков,.. он только не все знает!...
В конце концов, его привели в этот вагон и толкнули в угол на ящики с патронами.
Он затих, бессмысленно глядя перед собой. Он также был безучастен, когда бронепоезд прорывался через ад артиллерийского боя, когда казалось, что их расстреливают в упор.
Его швыряло на пол, бросало на стальные щиты, или, когда огненный вихрь взрыва врывался сквозь прорези брони, он терял сознание от нехватки воздуха...
Крестовский пришел в себя, когда состав остановился. Был он в вагоне один. Снаружи раздавались голоса, было какое-то движение, доносились крики команд. Потом все стихло. Хотелось пить.
Вдруг вагон вздрогнул и завибрировал от следующих один за другим орудийных залпов. Алексей схватился за голову, зажимая уши и, пошатываясь, двинулся вдоль вагона в поисках выхода.
Натолкнувшись на пулеметную турель, он отвернул гофрированное полено ствола и выглянул наружу.
Перед ним открылся вид на монастырь, каким он увидел его в первый вечер: белые стены среди темных с красными подпалинами кустов рябины, тусклые купола Введенской церкви, шпиль и крест колокольни, и дальше, за темно-зеленой крышей Старой башни – стальное лезвие реки.
Только сейчас над всем этим поднимались в вечернее небо жирные клубы черного дыма, где-то полыхал пожар, видны были всполохи разрывов...
Он нашел дверь, сделанную на флотский манер с рычажной системой запирания, и навалился всем своим телом на рукоять. Дверь не подавалась, видно ее намертво заклинили снаружи. Он рванул на себя другую дверь, дверь внутреннего сообщения между вагонами. Рванул и тут же отпрянул от оглушительного грохота выстрелов В сумраке соседнего артиллерийского вагона он увидел снующих вокруг орудия матросов. Поколебавшись секунду-другую, он опять распахнул дверь и, шагнув на подножки перехода, перевалился через металлические поручни в пустоту между вагонами. Свалившись на шпалы, он откатился под последний вагон и, лихорадочно перебирая локтями и коленями, пополз прочь, каждую секунду ожидая выстрела вслед.
Алексей уже какое-то время бежал вдоль насыпи. Еще у поезда он напал в поисках оружия на вышедшего в поле по нужде механика локомотива. Оглушив того и отобрав револьвер, он направился к станции, быстро передвигаясь вдоль насыпи. Добежав до взорванной стрелки, он остановился, всматриваясь в очертания монастыря.
Он решил изменить свой первоначальный план, свернул в поле и, утопая по пояс в высокой сухой траве, побежал туда, где затаившись текла река.
Саша Орловский после того, как затихли женские крики, и прекратилась беготня за рассыпавшимися по всей усадьбе красноармейцами, понял, что бой кончился. Понял, что он – победитель, триумфатор! Он овладел Городом и Супостат повержен! К его ногам бросают вражеские штандарты, и некогда грозный противник, склонив седую голову, отдает ему свою шпагу!.. Свободное население свободного города!...Отец-освободитель!.. А солдаты,.. удальцы - храбрецы, не скрывая слез, с обожанием смотрят на своего генерала... Он оглянулся.
В наступившей тишине и в наплывающих серых сумерках все казалось странным и нереальным.
«Утихает светлый ветер,
Наступает серый вечер...»
припомнил он Блока.
Кучка красноармейцев в коробом сидящих на них шинелях стояли поодаль с поднятыми руками. Монахи по одному медленно брели из разных концов усадьбы к центру, к главному храму Обители. Несколько женщин, семеня, возвращались на подворье.
Туда же удалялись штабс-капитан со своей спутницей. Она что-то горячо втолковывала ссутулившемуся от усталости и идущему между ними отцу Кириллу.
Орловский кликнул старшего унтера и велел прочесать территорию монастыря на случай прячущихся комиссаров.
Солдаты, выстроившись в две цепи, двинулись от центра в противоположные стороны, держа винтовки на изготовку. Орловский тоже достал пистолет и побрел вслед за солдатами к западной стене.
Среди осколков кирпичей, он наткнулся на лежащего мужичка в сильно затертой кожаной куртке. Легонько подцепив его бок носком сапога, Орловский заставил того подняться.
Мужичонка оказался немолодым. Безбородый, со слезящимися глазами на помятом лице дядька. Лицом и своей неказистостью он сильно напомнил Саше то ли истопника их гимназии, то ли кондуктора конки c Литейного, с шеей, повязанной платком в любую погоду. Плененный дядька стоял, понурив голову, и не глядел на юного подпоручика.
Отец Кирилл после пережитого никак не мог взять в толк, что говорит ему эта женщина. Он неожиданно вспомнил ее лицо. Это она подошла к нему под благословление прошлым вечером. Неужели это было вчера?
- Лучшие люди России обращаются к вам, отец Кирилл, весь многострадальный, но не утерявший надежды, русский народ обращается к вам, отец Кирилл! – Батищева на ходу скороговоркой втолковывала изнемогшему от усталости священнику, - понимаете, это ваш патриотический долг, мы все хотим жить в Свободной России! Александр Васильевич Колчак, понимаете?.. Вы согласны со мной?
– Сударыня, - отец Кирилл остановился. – Я ничего не понимаю,.. я устал, поверьте, смертельно устал... кругом смерть... устал...
Капустин остановил его:
- Батюшка, Проведению угодно избрать вас вершителем чудесного избавления России!
Отец Кирилл замедлил шаг, потом остановился, тяжело переводя дыхание.
Капустин продолжил:
- Образ, что при вас, ради спасения России!.. Вы должны передать нам, уполномоченным Правительства Директории!.. Поверьте, я готов прибегнуть к силе, навлекая на себя возможный гнев Его Святейшество, но Пресветлый Образ заступницы земли русской я доставлю в Уфу!
Отец Кирилл поднял голову и тихо произнес:
- Прошу простить, дети мои, я совершенно не стою на ногах.
Он махнул рукой, подзывая проходящего мимо долговязого послушника:
- Дай мне опереться на тебя, сын мой,- проговорил он, вцепляясь в его плечо.
Плененный дядька стоял перед Сашей Орловским, понурив голову, и не глядел на юного подпоручика. Потом он достал брусничного цвета платок и вытер испарину со лба. Орловский стоял в раздумье о судьбе этого дядьки, о великодушии победителей. Так они молча простояли минуты две друг против друга, пока не стали рваться первые снаряды...
Схоронившийся между могилами старцев краском Федотов уже готов был встать с поднятыми руками, когда стали рваться первые снаряды. Беляки, прочесывавшие усадьбу монастыря, подошли к его укрытию совсем близко, шагов на десять. Наган с пустым барабаном он выбросил уже давно, да и глупо было бы идти на верную смерть, открывая пальбу по целому взводу солдат. Он уже встал на четвереньки, оборвав предварительно командирские нашивки, и собрался медленно подниматься, когда после стремительного «вз-з-з...» земля содрогнулась и где-то у западной стены выхаркнула из себя столб дерна и камней, расцветив его вспышкой огня.
И началось!.. Словно огненный град упал на головы заметавшихся людей! Занялся пожар, загорелась крыша над монастырскими воротами.
Капустин обхватил Анну Сергеевну и упал вместе с ней на дергающуюся в конвульсиях землю, закрывая Батищеву от обрушившегося с небес потока комьев земли и камней.
Послушник, помогая отцу Кириллу и поддерживая его под руку, потащил того к главному крыльцу церкви великомученицы Екатерины. Уже на ступенях послушник оглянулся и увидел комиссара Израйльева, который, согнувшись, бережно удерживал в своих испачканных землей руках содержимое вспоротого осколком живота.
Они встретились взглядами, и Филимон Алексеевич подивился, что последним, кого он увидел, был его милиционер Миша... Михаил...
Федотов, пригибаясь, побежал прочь от наступающего пламени.
Петляя между надгробиями, он оказался у южных дверей Екатерининской церкви. От взрывной волны тяжелые дверные створки слетели с петель и косо упали, перегородив каменные ступени.
В образовавшемся проеме он увидел мерцающие свечи перед аналоем.
Помедлив, он быстро взбежал по ступеням внутрь церкви и подошел к Царским вратам.
Два удара сапогом, и они распахнулись.
Федотов быстро подошел к престолу и двумя руками схватил тяжелый серебряный с камнями напрестольный крест. Спрятав его под шинелью, он заспешил из церкви.
На ступенях крыльца ему вдруг показалось, что сквозь грохот разрывов его кто-то окликнул.
Он замер, повернулся и стал вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть за горящими свечами, есть ли там кто? Ему пришла в голову мысль, «что не надо бы останавливаться, что...»
Огонь дважды полыхнуло ему в глаза, и Федотов, запрокинув голову, повалился на землю навзничь. Одна пуля вошла ему чуть выше левого глаза, другая – в шею.
То ли разросшаяся зелень тополей и дубов основательно укрыла крыши подворья от взглядов артиллеристов, то ли дрогнула рука наводчика, сидящего в бронепоезде, но ни один снаряд не залетел на крохотный двор перед церковью Иоанна Крестителя.
Там, снаружи Святых ворот вздымались вверх и опадали огненные столбы, там занимался огнем, рассыпался на куски и медленно валился на головы молящихся монахов купол Введенской церкви, там надломилась у самого своего основания звонница, распалась на части и рухнула на собственные каменные ступени, разбрасывая во все стороны куски онемевших колоколов, там бушевал пожар, и раскалывалась земля...
Глава XX. Обретение
Крестовский добежал до песчаного откоса, над которым нависала Старая башня.
Вверху, в монастыре слышались разрывы, плескалось пламя за черными стенами монастыря, взлетали над стеной полчища огненных мух, зарево осатанело лезло вверх, поднимаясь все выше и выше в безучастное темное небо.
Здесь внизу у стылого речного берега густились сиреневые сумерки, хлюпала вода вокруг вкопанных в илистое дно бревен, и зябко шелестел побуревший камыш.
Один из снарядов перелетел монастырскую стену и упал в реку, вздыбив ее в этом месте. Водяной столб завис на мгновение, отражая блики пожара, и рухнул с облегченным вздохом, вернув реку в ее берега. Второй снаряд угодил в островок, песчаную отмель посреди реки, располовинил его и зажег одинокую иву. Дерево зачадило, разгораясь, и вскоре занялось неспешным, ровным пламенем.
Крестовский лежал, уткнувшись лицом в песок, пережидая шальные снаряды. Завыл третий снаряд и... упал где-то за стеной, в монастыре.
Срываясь и увязая в песке, Алексей поднялся к цепляющемуся за склон кустарнику, туда, где скрывался вход в пещеры. Сюда, в тоннель и дальше в подземную церковь преподобного Иоасафа, оттуда - в монастырь, в Екатерининский храм.
Добравшись до провала в откосе, он остановился, переводя дыхание. Впереди темнела пустота, неосязаемая глубина коридора. Алексей достал револьвер и заполнил патронами пустующие гнезда барабана.
Сумерки, с отсветом пожара, густели, они набрякли грязно-синим и наползли на берег, песчаный утес, втянулись в провал и сомкнулись вокруг Алексея.
Он не боялся идти вперед в кромешной тьме. Что он темноты боится, что ли?
Он замешкался только потому, что вспоминал и мысленно представлял весь путь. Идти, а то и ползти придется на ощупь... Шагов сто пятьдесят – сто шестьдесят по вырытому в земле тоннелю, обходя деревянные подпорки, потом – пробитый в скале низкий коридор, шагов сорок - сорок пять до самого выхода в церковь, а там – по лестнице наверх в южный придел!..
Очень захотелось Алексею перекреститься на удачу, но он сдержался.
Первые несколько шагов пути ему освещало горящее на реке дерево.
Следуя изгибу тоннеля, он свернул за выступ и пропал в темноте.
Темнота, темнота кругом. От напряжения, с которым он всматривался в нее, заломило в глазах и проскочило несколько белых змеек: сначала быстро справа и к центру, а потом они медленно отплыли куда-то вниз и внутрь.
Алексей зажмурился. Когда он снова открыл глаза, ничего не изменилось. Темнота, темнота кругом. Он не видел даже вытянутой впереди руки.
Пахло погребом, свежей землей. Он двинулся вперед и сразу стало немного теплее. Он сделал еще несколько шагов вперед и услышал, как причмокнула под ногами сырая земля. Он вытянул перед собой руку, и ладонь нащупала скользкую округлость бревенчатой опоры. Алексей пошарил вокруг, сделал шаг в сторону и неожиданно и, главное, больно ударился лбом о перекрытие.
Так он и двигался дальше, ничего не видя и только ориентируясь по тому, что найдут руки, и временами стукаясь головой то о доски перекрытия, то о низкий свод.
Он продвинулся от последнего поворота метров на пять. Внезапно он различил какие-то выступы стен впереди. Потом прямо перед собой – неровный черный профиль опоры. Свет!
Кто-то впереди шел ему навстречу! Шел с фонарем в руке...
Нет, по тому, как стали метаться по стенам и приближаться блики света, этот кто-то - бежал на него!..
Он оглянулся, ища прикрытие, но позади – только узкий проход, где и двум-то не разминуться. Алексей попятился и в этот момент увидел показавшихся в метрах тридцати от себя людей.
Один за одним, спотыкаясь и, было видно, из последних сил, спешно и оглядываясь, словно кто-то преследовал их по пятам, пробирались они по тоннелю. Именно поэтому бегущие не сразу заметили Алексея и остановились лишь, когда он им закричал:
- Стой, гады! Буду стрелять!
Произошло какое-то движение, Алексей чуть было не выстрелил, и кто-то из шедших сзади просунулся вперед, оттеснив и загородив переднего.
– Алексей, не дури, пропусти нас!
– Мишка, ты? – не поверив своим ушам, изумился Крестовский, – с тобой кто? Израйльев?.. - он прикрылся рукой, загораживаясь от света лампы и пытаясь разглядеть стоящих перед ним людей, - это ты, Филимон Алексеевич?
- Помер Филимон Алексеевич, - ответил Михаил, - со мной батюшка, отец Кирилл.
– Это че ж такое?.. – опешил Крестовский.
И тут шальная, но абсолютно простая истина вдруг открылась Алексею:
- Ну, ты и гад!.. Отдай икону!..- и так ему обидно стало, и стыдно-то как за доверчивость свою, что чуть было слезы не брызнули!
- Предатель! Я тебе доверял! Я думал ты наш, из трудового народа! А ты, а ты!.. С охмурялами этими!
- Алексей, пропустите нас, - услышал он голос отца Кирилла, - нам нужно выбираться отсюда, иначе мы все тут погибнем. Христом Богом прошу! Скорее!..
– Уйди, Крестовский! Мне уже терять нечего!
Алексей услышал металлический звук взводимого курка. Он отшатнулся от них, прижался к стене спиной так, чтобы быть только боком к Михаилу и тем самым сократить зону поражения. Выставил вперед руку с наганом.
– Мишка, отдай образ по-хорошему! Не хочу я вашей смерти!.. Чудики! Я ж вас тут как зайцев пощелкаю...
Они замерли, стоя друг против друга.
– Мишка, идем со мной! Ты ведь пацан еще, в жизни еще ничего не понял! Это попы цепляются за свою жизнь сытную! А ты? Давай к нам! Мы все по совести жить будем! И жизнь у нас впереди – светлая, и счастие будет для всех, для всего народа! А, Мишка?
Михаил молчал.
- Алексей, вы честный и добрый... не совесть ведет вас, а гордыня... равными Богу задумали стать... потому и решили, что можно убивать... зачем вам наши жизни?.. – голос отца Кирилла был глух и слаб.
В это время за спиной у священника замелькали огни, и послышался быстро приближающийся шум.
– Офицеры! – обернулся назад Михаил.
Он толкнул отца Кирилла прямо на Алексея, словно передавал тому священника, и выстрелил несколько раз в замелькавшие в тоннеле тени.
Крестовский, развернул неуклюжее тело батюшки и толкнул его себе за спину, к выходу из тоннеля. Потом подскочил к Михаилу и тоже выстрелил в мелькавшие тени преследователей.
И так вдвоем, стреляя поочередно и прикрывая друг друга, они пятились прочь из подземного хода. Навстречу им из темноты, из глубины тоннеля несколько раз грохнули выстрелы.
Михаил упал на колено, но выпрямился и снова стал отступать.
Внезапно Алексея отбросило назад, и он на какое-то время потерял сознание. Открыв глаза, он увидел, что отец Кирилл тащит его к выходу. Он вывернулся из его слабых рук и снова стал стрелять куда-то в темноту проема. В это время где – то в глубине этого проема грохнул взрыв, жаркая упругая волна опрокинула Алексея, и накрыла его клубами пыли. Что-то тяжелое упало на него, придавило, и несколько камней больно пробарабанили по его ногам...
Ива на рассеченном пополам островке догорала. Ветер подхватывал сгоревшие листья и маленькими светлячками уносил их куда-то в поле.
Алексей оттащил отца Кирилла от входа в обрушившийся тоннель. Священник был жив, но дышал часто и хрипло втягивал воздух. Алексей осмотрел его и обнаружил, что ребра у отца Кирилла были сломаны и, судя по тому, как западала при каждом вдохе кожа над ребрами, сломаны в нескольких местах.
Спотыкаясь, он вернулся к завалу. Боль острой спицей вонзалась в правое плечо при каждом неловком движении, парализуя руку и ударяя в голову до помутнения в глазах. Алексей навалился на камень, отталкивая его от входа в заваленную пещеру, захрипел от боли, и слезы покатились по его щекам.
Камень, качнувшись, опрокинулся и, медленно переваливаясь, покатился вниз по откосу.
Алексей, где одной рукой, где двумя стал отгребать песок там, где раньше был пол тоннеля. Наконец из песка показалась нога.
Изнемогший от боли, он подтащил тело Михаила к лежащему священнику. Тот все еще был без сознания. После того, как Алексей брызнул на него водой из фляги, он заморгал и застонал.
Потом, поведя глазами по сторонам, позвал:
- Михаил?..
– Нету Миши, - ответил Крестовский, - это я, Крестовский.
Он посадил священника, привалив его спиной к одному из камней.
Сидя, отец Кирилл задышал ровнее и глубже. Некоторое время он молча глядел в лицо погибшего. Потом перекрестился и попросил Алексея:
- Алеша, выберешься отсюда, сходи в храм, помолись за раба божия Михаила, за упокой его души. Светлая у него душа. Кабы не война эта, не погоня ваша за образом Предвечной, так бы и осталась его душа чистоты ангельской. А так... И он не устоял, грех смертный принял...
– Вы бы меньше говорили, батюшка, а то силы все на слова уйдут,- тоже глядя на погибшего, сказал Алексей.
– Слово... может это единственное, что остановит вас...
– Кто гнался-то за вами? – Алексей перетянул себе раненное плечо тряпичным жгутом.
– Офицеры... от Колчака,.. да такие же, как и ты... а Церковь ни за белых, ни за красных. Она служит только Богу!.. Да видно, не выжить нам меж двух огней!
Он дотянулся и погладил лоб убитого:
- Настоятель, отец Лавр, был ему духовным отцом... Михаил в сиротстве своем сызмальства им воспитывался... Отец игумен был для него и родителем, и учителем, и души наставником... После его мученической смерти Миша совсем обезумел... Да еще,.. когда он комиссара этого приезжего убил, надломился он. Думал, глупый, что смерть эта остановит вас и откажетесь вы от разграбления храма!.. Заметался, крепость духа растерял, боялся не выполнить наказ отца своего духовного, охранить Образ Пресветлый и защитить меня, грешного.
Отец Кирилл облизал пересохшие губы.
– Зачем, думаешь, говорю тебе это? Затем, Алеша, что свела вас судьба, свела ваши души... Да света в ваших душах не хватило, чтоб остановить кровь эту, чтоб себя уберечь от темноты, от пустоты, что наползает отовсюду... Помяни своего брата во Христе, когда выберешься отсюда, помолись за него,.. да и по себе тоже...
Алексей молчал, отвернувшись от убитого. Потом спросил:
- Выходит, он с самого начала знал, где спрятана икона?
- Знал... и милиционером пошел, когда узнал, что новый комиссар приехал... да он и к тебе прибился, чтобы рядом быть... чтобы упреждать тебя...
Алексей, кряхтя, поднялся:
- Давайте, гражданин Калюжный, я вам помогу, пойдем до города... Вам доктор нужен.
– Э-э, нет...- тот прикрыла глаза, - я уже пришел... а дальше,.. дальше – я уж сам дойду, сам найду дорогу. Без твоей помощи.
И, открыв глаза, попросил:
- Окажи милость, дай приложиться к пресветлому Образу... – он слабо шевельнул рукой.
Алексей опустился на колени перед телом Михаила и расстегнул тому рубаху на груди. Под тканью, в комках влажного песка прижатая к остывающему телу, покоилась деревянная доска. Алексей высвободил ее, взглянул на каменья, серебряный оклад, испачканный песком, и вернулся.
Отец Кирилл близко поднес к лицу скорбный лик Богородицы.
Ускользающий и все прощающий взгляд ее. Взгляд матери всех людей, тех, что были, что полчищами теней маячат, ловя свет ее взгляда, и тех, кто доныне блуждает в темноте, отказавшись от этого света, и тех, кто еще не родился. Скорбь от дел, творимых детьми ее, скорбь от провидения кары Господней, что обрушится на их безумные головы, скорбь, что не в ее силах отвести кару эту от каждого своего чада... И не спасти ей в этот раз страну эту, людей, что возомнили себя равными Богу...
– Отец Кирилл, - Алексей тронул его за плечо, - почему Михаил решился отдать мне икону?.. Я ведь ее уже однажды держал в руках.
Священник оперся руками о землю и обеспокоено оглянулся.
Алексей подхватил икону.
- Что-то плохо мне, Алеша... не знаю... надеялся видно спасти отца Лавра... Плохо мне... зачем все это?.. Церковное дело - святыня моя... совсем не вижу, темно... дай, дай мне Образ...
Алексей быстро сунул ему в руки икону. Тот стекленеющими глазами стал искать ее, не нашел, а только прижал ее к себе и зашептал:
- Это мой долг,.. и христиан зову к стоянию до смерти... избави мя от многих и лютых воспоминаний... всех действий злых... освободи мя...
Глаза священника потускнели, и нижняя его челюсть отвисла. Алексей отвернулся.
Догорали и тлели головни на месте ивы-отшельницы.
Ветер затих, лишь теплые волны воздуха от горящего камня время от времени срывались сверху со стен и шевелили песок на откосе.
Алексей с усилием встал и подошел к отцу Кириллу. Он тронул за плечо неподвижного священника. Руки покойника дрогнули, бессильно разогнулись, и икона боком соскользнула с его колен. Алексей неловко потянулся к ней и застонал от боли. Доска сорвалась с крошечного песчаного козырька, на котором безучастный ко всему сидел отец Кирилл, и завертелась вниз по откосу, ударяясь и подпрыгивая на мелких камнях откоса.
Алексей какое-то время следил за ее падением, потом шагнул на склон и, проваливаясь в песок, побежал.
Деревянный квадрат уже кружил карусель падения у самой воды, а Крестовский еще был на середине склона. Икона упала у самой воды и по инерции сунулась углом в реку. Темная вода медленно втянула ее в свою гладь и, качнув на мелкой волне, оттолкнула от берега. Алексей, разбивая колени, поддерживая раненную руку, обрушился в воду, от чего икона еще дальше отъехала от береговых камышей и заскользила вместе с течением вниз. Шумно разбрызгивая воду, Алексей бросился следом.
Пучков из окна изрядно покалеченной в перестрелке станции смотрел на гаснущее зарево над городом. За его спиной стоял, дымя самокруткой, командир десанта.
– Значит, так, Кравчук, этого арестованного, Крестовского, выведи в поле и расстреляй, - повернулся и уставился своими рыбьими глазами матросу в переносицу, - сам. Понял? Давай, выполняй!
Потом вернулся к телеграфисту и продолжил надиктовывать депешу «лично товарищу Крупиньшу»:
-... результате успешной операции объект уничтожен тчк потери среди личного состава минимальные зпт геройский погиб товарищ крестовский алексей тчк пучков.
Утром следующего дня в деревне, стоящей в трех верстах вниз по реке, Никифор Архипов, отоспавшись и отъевшись после ратных своих подвигов, накинул выцветшую шинель с темными после погон пятнами на плечах и спустился к воде.Он вытолкал свою плоскодонку на середину разлившейся и утонувшей в тумане реки и потащил из воды поставленную с вечера сеть. Порадовавшись улову, он вернулся на берег. В близких камышах он заметил плавающую белую рубаху. Хозяйственный Архипов сунулся в заводь и увидел утопленника, парня с перебитой рукой.
Послесловие
" Есть версия, что протоиерей Философ, настоятель Казанского собора после опубликования Декрета об отделении Церкви от государства в начале 1918 года спрятал чудотворную икону Казанской Божьей Матери в храме по распоряжению Его Святейшества. В конце лета того же года, когда Белое Движение стало настойчиво искать поддержки и благословления Патриарха, а Советская ВЧК ужесточило преследование Церкви, Патриарх распорядился вывезти из Петрограда копию чудотворной иконы в дальний монастырь, с тем, чтобы направить по ее следу противоборствующие стороны. Святыня, тем самым, была спасена.
Под руинами Обители в городе N погибли 32 красноармейца, 42 артиллериста-Марковца, 12 священнослужителей и богомольцы."
В 1943 году чудотворный образ был помещен в Князь-Владимирский собор в городе Ленинграде, где и находится по настоящее время.