В самом сердце Флоренции, в окружении живописных равнин, церквей и палаццо, под тосканским небом, там, где итальянские соборы затягивают узлом спокойное течение реки Арно, на которую открывается великолепный вид с панорамных окон крытой галереи Вазари, соединяющей палаццо Питти с палаццо Веккьо, а если быть совсем точными, то на мосту Веккьо, где в 1573 году Амедео Паоло Фьоре за несколько флоринов купил свои первые кисти из козьего волоса и плотную бумагу; в одном из отверстий, соединяющих полумрак мастерской с уличным светом, живет Джузеппе Гранди, по чьему наставлению златовласый Амедео каждое утро и каждый вечер оттачивает мастерство владения штрихом и тонирования основы. Джузеппе- лучший из учителей, он учит молодого Амедео не только техническим приемам, но и взращивает в ученике умение противостоять сложностям повседневной жизни, способным при неверном использовании погубить талант и тот потенциал, который в своё время так привлек Джузеппе.
Несколько лет назад, в воскресное утро, когда Амедео еще продавал фрукты на рынке неподалеку от площади Сантиссима-Аннунциата, где по стечению обстоятельств совершал прогулки Джузеппе Гранди, обозначая пальцами в воздухе границы будущих образов и силуэтов, бродил в поисках вдохновения, а заодно и спелых сочных плодов, приносящих ему особое удовольствие, сравнимое разве что с процессом создания новых полотен, и случилось их знакомство. Именно в одном из самых шумных мест города встретились две флорентийские тишины, два итальянских таланта, продолжая традицию необычных творческих союзов. В поисках необыкновенной красоты, недостающей ноты в своей масляной симфонии, Джузеппе нередко отправлялся в общественные места низкого порядка, ведь находил самыми чистыми простые крестьянские профили, а их лёгкие незамысловатые движения и манеры служили ему основой для создания ярчайших образов. Среди жестов, рукопожатий, недовольных взмахов руками и жарких взглядов по сторонам; среди голосов и уличных звучаний художник всё-таки разглядел Амедео, слоняющегося по рынку с корзиной желтых слив и персиков. Мастер сразу обратил внимание на то, с какой аккуратностью юноша передавал плоды, и как бы невзначай, наполнял карманы звоном монет. Белоснежная кожа, большие карие глаза, темные, с золотом, пряди,- все линии казались Джузеппе очаровательными, идеальными для кисти.
Уже через полгода в галерее маэстро появилось с десяток новых картин, которые он рисовал с юного тела, и на которые его вдохновляло исключительно присутствие Амедео, ставшего его приемником. Прилежание, с коим тот выполнял чертежи, проводил бесконечные линии, рисовал геометрические фигуры, а после, добавив немного тени, получал объём, приводило учителя в восторг. А если учесть то, что Джузеппе был не только одним из лучших итальянских художников своего времени, но так же великолепно разбирался в анатомии, математике, физике и естествознании, увлеченно размышлял о мире и был грамотнейшим человеком, то само собой разумеется, что он не мог удержаться от передачи разного рода знаний юному Амедео, который параллельно со словами наставника, жадно проглатывал страницы многотомников. Уже спустя несколько январских похолоданий, февральских вьюг и мартовских оттепелей, Амедео с лёгкостью овладел навком классического рисунка, помогая Джузеппе с полупрофилями и фасами знаменитых итальянских деятелей. Ему доставляло особое удовольствие запечатлевать на картоне или холсте отголоски человеческой души, то, с какой самобытностью и непредсказуемостью отразились эмоции на лицах людей, превратившись в морщины и глубокие сухие впадины. Эта работа была ему по нраву, без сомнения, но его главным желанием и достижением было бы нарисовать автопортрет, обнажающий душу и сердце самого себя, показать миру истинное значение собственного существования, отразив идеи и задачи в телесных изгибах. Он мог творить сутками, игнорируя течение времени, наполняя искусством пространство, заполняя широкими движениями мастерскую. Из под рук Амедео, словно пули, выскальзывали, обретая жизнь, моря и озера, тропы, уводящие в пышные леса, камни, хаотично сложенные среди полян; выскальзывали фрукты в корзинах, догорающие свечи, хрустальные сервизы; в его ладонях рождалось изящество, которого Тоскана еще не видела. Художник искусно работал с наготой, одевая девушек в тончайшие запахи и пропитанный солнцем, воздух, не боясь показаться слишком откровенным, ведь в его понимании обнаженное тело,- это легкость и романтика, это эликсир свежести, это слово, которое будет звучать в любое время, не теряя актуальности.
А Джузеппе в то время тихонько дремал в своей белой, словно снег, постели, изредка меняя положение и размышляя вслух. Верная помощница Дебора несколько раз на дню стучалась в его покои, проверить, всё ли в порядке. Она также обязательно спрашивала о том, как продвигаются работы, пусть мастер уже полгода как практически не покидал постели... Она чувствовала своим долгом поинтересоваться о новых образах, рожденных в его седой голове, а после удовлетворительно кивнуть и, пожелав вдохновения, отправиться по своим делам, по ее мнению, менее важным, чем вечность, таившаяся в работах тонов и оттенков.
Амедео хорошо помнит тот день, когда учитель беззвучно выдохнул жизнь, а вместе с ней и талант, взвившийся над треснувшей крышей, и устремившийся к тучам, лоскутами повисшими над городом. Галерея на время замерла, ведь её белые стены, столы и стулья, окна и зеркала,- всё это было не полным без его присутствия. Многое изменилось в мгновение, забравшее Джузеппе Гранди, величайшего человека, главного в истории Амедео, росшего до их встречи отшельником, мечтателем, предлагающим спелую жёлтую мякоть на рынке. С последним словом мастерская перешла в руки юноши.
Теперь он уже не просто Амедео. Он- Амедео Паоло Фьоре, тосканский живописец, трудящийся по семнадцать часов в день, с окнами нараспашку, не чувствуя усталости.
Шло время, количество картин увеличивалось с невероятной скоростью. Двадцатиоднолетний мастер изображал всё, что можно было перенести на холст, использовал дикие сочетания цветов, и выходило по-настоящему хорошо. Его работы были лучшим, что могло случится с итальянским искусством в шестнадцатом веке, его уважали и боялись: за импровизацию, за смелость и своенравность, отражающуюся в штрихах и пятнах. Беспокойство Деборы росло, она то и дело разглядывала одинокую фигуру в щели приоткрытой двери. Амедео практически не ел, разве что сливы или какой другой фрукт, не пил и не спал, путал день с ночью, иногда говорил в тишину. Он всё реже появлялся на свежем воздухе, а в июле того же года запер двери и завесил окна темными тканями, оказавшись практически в полной темноте, вспоминая слова учителя о том, что нету тепла прекраснее, чем свет, отбрасываемый свечой...
Воск растекался по деревянному столу, растекались и краски, образуя абсолютно невероятные сочетания, так мягко и плавно ложащиеся на холст. Амедео хотел создать что-то необычайно живое и настоящее, дикое в своём совершенстве. Ему не хотелось изображать, он хотел поселиться в картине, сказать новое слово в искусстве создавать жизнь из белил, кадмия, сажи и еще тысячи ингредиентов.
На них не хватит целой жизни, он знал! Амедео было не успеть узнать о всех тонах краски виноградного цвета, о секрете тона «terra rossa della Toscana», названый им в честь цвета тосканских облаков, плывущих по летнему небосводу с завидным спокойствием. Сейчас, в июльском небе, где-то над горами тают сливочные дымные конструкции, но ему их не разглядеть...
Пусть наступит вечер.
Пусть будет ночь.
Пусть пройдет три ночи и три дня. Он не остановится, пока не завершит начатое. Пока первый луч солнца не проникнет в комнату Деборы, и та, потирая сонные веки, не проскользит по веранде к галерее, дверь в которую будет настежь распахнута... А посреди будет стоять потрет, удивительно походящий на самого Амедео Паоло Фьоре, бесследно исчезнувшего в 1594 году.