(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)
Несчастны люди, когда на их землю приходит голод. Ещё несчастнее собаки, живущие подле голодных людей. Уж им-то точно ничего ниоткуда не перепадёт. Никакой манны небесной не случится. Хозяин сам держит зубы на полке – за ненадобностью – станет он о собаке печься! У него дети по лавкам пухлые сидят, за день и маковой росинки во рту не имели, – вот о ком надо печься. Счастливы, пожалуй, только вороны да сороки, с удовольствием пожирающие падаль – чего-чего, а падали в голод хватает.
Орлов, коршунов, ястребов и соколов к счастливчикам не причисляйте: падаль – не их пища, им подавай живую плоть, чтоб пульсировала, трепыхалась и верещала. Они если и едят падаль, то в исключительных случаях. Из всей хищной пернатой братии разве что презренные стервятники не гнушаются ею, даже предпочитают.
Когда голод разразился на Кизияре, там уже года как три жила одна странная супружеская пара. Он – Лука, она – Тытяна. Его фамилия – Дощевский, её – Скрыня. Странность заключалась, прежде всего, в том, что они внешне не подходили друг другу – были какие-то несоразмерные да несуразные. «Ну, никак не сочетаются! Нема соответствия. Калибр разный. И вообще...», – говорили слободчане с оттенком обиды на Луку и Тытяну – за то, что те не понимают своего дурацкого положения и, продолжая сосуществовать под одной крышей, только раздражают людей. Внешний облик супругов действовал обескураживающе, как если бы это были, к примеру, тигр и кошка – животные, казалось бы, и одного семейства, а такие разные! – до невозможности.
А и правда, Лука – высокий, стройный, с крупными чертами лица, с большими ровными зубами, подёрнутыми желтизной, как у лошади. Медлительный, независимый, величественный. Бедный, но гордый вельтенбумлер, как говорил немец Будель-младший, живший через улицу наискосок от них. (Weltenbumler в данном случае – бродяга, скиталец.) Тытяна – малюсенькая, на грани лилипутства – до такой степени крохотная, что и описывать «нема шо». И какую изюминку нашёл в ней Лука?! Не было там никакой изюминки. Даже подержаться не за что было. К тому ж отпетая домоседка. Разве что заскочит к ближайшим соседям на пару минут – чего-нибудь позычить (взять в долг), соли, например, или спичек, или полстакана олии (подсолнечного масла) – не хватило, мол, бычки дожарить – и то с извинениями и самобичеванием что лезет в глаза.
Когда Тытяна смеялась, голову запрокидывала назад, отчего хорошо была видна верхняя челюсть, настолько миниатюрная, что напоминала подковку, снятую с какого-то недоношенного ишачка и без особой переделки так целиком и пересаженную на новое место – в тытянын рот. Разве что в самый последний момент в подковку наспех воткнули несколько крохотных зубиков – вот и вся переделка. И то зубики были уже наполовину съеденные. Это упрощало и без того простые уста Тытяны – с узкими, плоскими, вечно потрескавшимися губами и гипертрофированными, лезущими наружу дёснами. Между тем она, как истинная женщина, любила прихвастнуть своей внешностью – по принципу: если никто не хвалит, так хоть сама себя похвалю.
Свою физическую недоделанность Тытяна всячески старалась обратить в достоинство. Не раз рассказывала, как чуть не стала балериной. По её словам, было это так. Школьницей она танцевала во дворце пионеров. В один прекрасный день давали концерт художественной самодеятельности для батькИв (родителей). Тытяна плясала под песню «Дивчина моя, переяславко». У неё так легко и изящно получались даже самые замысловатые пируэты, что все зрители, когда кончился номер, с восхищением выдохнули: «Вот это да-а-а...» А один прилично одетый мужчина спортивной наружности счёл долгом сделать комплимент таниной маме, и подсел к смущённой женщине со словами: «Ишь, какие кренделя выписывает ваша скрынька, не иначе как в балерины пойдёт. Талант у девочки несомненный… Надо развивать…»
После этой лестной фразы мать и отец стали называть дочку «наша танцюрыстка (танцовщица)» и загорелись идеей действительно развивать талант. Начали искать подходящую балетную школу – чтоб с безупречной репутацией и недалеко от дома. Они были уверены, что Таня поступит, затмит соперниц по сцене, выбьется в примы – потому что миниатюрна и почти невесома – легко поднимать. Отец так и сказал ей: «Научишься только стрыбать (скакать) по-ихнему и ногами сучить – и всё. Остальное у тебя есть». Увы и ах, радужным планам не суждено было осуществиться – помешала война.
Непонятно было, с чего супруги живут. Ни он, ни она не работали. – «Може, пенсионеры?» – пожимая плечами, терялись в догадках слободчане. Впрочем, на пенсию тогда было не прожить, да и были ли они пенсионеры – не известно. Возраст у них был неопределённый, побочной информации – никакой, в душу – не залезешь, в документы – не заглянешь, а спрашивать в лоб – неудобно. Так что доподлинно их подноготную никто не знал; вернее, ещё не знал, потому как не бывает такого, чтоб на слободе да не знали – просто не успели узнать.
Гастрономические пристрастия у супругов были также диаметрально противоположные: Лука любил поспу – помоеобразный суп. Конечно, он бы с удовольствием ел другой суп, не помоеобразный, да только варить его было не из чего – голод есть голод. Тытяну поспа не прельщала: «Там нема чого йисты – одна вода та декилька (несколько) лушпайок. НиЯкого навару». (Лушпайки – картофельные очистки.) Ей лучше было сухую корочку пожевать, нежели заливать в желудок «абы шо».
Хата – землянка – была у них маленькая и без горыща (чердака) – как сакля. Купили они её по дешёвке, потому что завалюха… Переселившись на Кизияр, привели с собой собаку непонятной породы, большую – больше овчарки – и угрюмую, но, по уверениям Луки и Тытяны, совершенно не злую. Она действительно не кидалась на забор, как другие собаки, когда мимо калитки шли прохожие. Даже не лаяла – просто лежала наподобие навозной кучи и провожала всё движущееся балдоватым (от слова балда) взором.
Правда, Лёнька Пылюцкий, один тамошний помощник машиниста с резко выраженным духом противоречия, не любивший ни собак, ни кошек, говорил, что она не незлая, а ледачая (ленивая). И что если её хорошенько роздратувать (раздразнить), то может и хребет человеку перекусить, как куриную косточку, дай ей только волю.
Лука со своим питомцем частенько куда-то хаживал, куда – точно неизвестно, предполагали что побираться. Собаку таскал для жалости, чтоб вызвать сострадание, – тогда охотнее подают милостыню. На поводок никогда не брал, кобель послушно телепался за хозяином, существенно не отклоняясь от курса. И хоть животное не проявляло ни малейших признаков агрессии, на прохожих всё же наводило ужас – должно быть размерами и непредсказуемым видом. А так как плюс к тому животное имело ещё и обыкновение обнюхивать встречных, то его просто-напросто панически боялись. Даже смелые мужики и те, бывало, робели. Витька Мотня (местный мачо) открыто признавался, что у него очко срабатывает, когда он проходит мимо «этой зверюги».
Посему ещё издали, на подходе, чуть только собака поворотом головы обращала на кого-то своё внимание, этот кто-то останавливался, делал рукой характерный отводящий жест и, шикая, кричал «пашалвон!» – то есть «пошёл вон». Некоторые кричали «пашлавон!», что по сути одно и то же. Все, надо не надо – как заклинание – орали это упредительное «пашалвон/пашлавон». А со временем и саму собаку стали называть Пашалвон – с вышеуказанным нюансом произношения, обусловленным тем, что по-украински слово собака мужского рода, по-русски – женского. (Впредь во избежание путаницы мы будем пользоваться только словом Пашалвон.)
«Вон Пашалвон идёт… с Лукой Мудищевым во главе, – так говорили люди, особенно молодёжь, встречая Луку с кобелём; довольно редкое имя Лука почти всегда ассоциировалось у них с Мудищевым (по известной причине). – Айда на другую сторону улицы, от греха подальше». Ну и повелось: Пашалвон да Пашалвон… Хоть настоящая кличка собаки была Адлер.
Относясь к категории ярых собаконенавистников и подлых людей (эти качества, как правило, сочетаются), Лёнька Пылюцкий вёл против Пашалвона настоящую подрывную кампанию, иначе не назовёшь. Он науськивал пацанов дразнить собаку и досаждать ей чем только можно, когда та находилась во дворе, за забором, фактически беззащитная, неспособная в силу замкнутости дворового пространства пустить в ход главное своё оружие – клыки. В понятие «дразнить и досаждать» входили как физические истязания животного: побивание камнями, ширяние палками, стреляние из рогаток (желательно в глаз), подбрасывание битых бутылок (для пореза лап), так и лишение его элементарного покоя путём звуковых раздражителей – громких внезапных выкриков, мяуканья, пронзительного свиста.
Конечно, далеко не все пацаны клевали на лёнькины призывы, смысл которых сводился к расхожей тогда фразе: «Собаке – собачья честь». Эту фразу денно и нощно талдычили дикторы всех каналов государственного радиовещания. Ею также были испещрены все газеты. Фраза, хоть и была «собачьей», всецело относилась к людям – к тем людям, которых и людьми-то не назовёшь, потому что были они врагами народа, и, по назойливому убеждению партийных структур, сплошь и рядом орудовали в пользу иностранных разведок. (Как потом оказалось, на 99,9% враги-нелюди были вымышленные.)
Итак, глупая фраза была на слуху, да ещё на каком слуху! Зашуганные люди принимали её за чистую монету – лапша на уши вешалась компетентными органами со знанием дела. Образ злейшего врага советского государства не заставил себя ждать – в виде некоей символической собаки, наподобие собаки Баскервилей. Куда-то исчезла тёплая пословица: «Собака – друг человека». Слова «бешеная собака» (а под сурдинку и не бешеная) прочно вошли в лексикон как модные ругательства. А что собак надо вешать, давить и стрелять – так это уж само собой. Ещё бы! Сам генеральный прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский был помешан на «собаках». Они ему кругом мерещились, и все – бешеные. Исторический призыв «Расстрелять, как бешеных собак!» был вброшен в нашу жизнь не кем иным, как Вышинским. Причём был направлен против лучших сынов отечества.
Несмотря на истерические вопли, бичующие собак и испускаемые дикторами со товарищи (подголосками всех мастей), основная масса пацанов не приняла эту политику. Политика большинства была про-, а не контрсобачья. Поэтому Лёньку Пылюцкого мало кто поддержал. Что ни говори, а настоящий пацан любит собаку, как и лошадь. Любит и лелеет. И в обиду не даст. Так было всегда, так будет и впредь.
Из всех нашлось только три отморозка, которые объявили войну Пашалвону. Один из этих трёх, Вовка Манько (в транскрипции местных бабок – Манькё), отличался особой жестокостью; кстати, он мечтал, когда вырастет, стать бойцом на бойне (боец – так официально называлась должность человека, убивающего животных на мясокомбинате). Всякий раз, идя мимо двора, он старался причинить собаке боль, хоть какую-нибудь – хоть маленькую, если большую причинить не получалось – но боль. Пределом же его мечтаний было нанести Пашалвону сокрушительный удар, «чтоб он больше не встал».
И однажды он таки чуть не убил его. Животное, ослабленное голодом, потеряло бдительность и крепко уснуло, привалившись к забору всем своим истощённым телом. И тут Вовка, «змеёныш-задавёныш», – как характеризовала особо гнусных людей сама Марина Цветаева, – подкрался и... просунув между штакетинами забора заострённую палку (специально сам затачивал), пырнул Пашалвона прямо в бок. И тут же драпанул без оглядки – только пятки в ягодицы влипали.
Когда хозяева, услышав истошно-жалобный крик четвероногого любимца, выскочили во двор, уже нигде никого не было. Вовка всегда свои злодеяния совершал исподтишка, чтоб никто не разоблачил. Настоящий трус.
Пашалвон был сильно травмирован, но выходился, хоть и еле-еле. А мог бы и не выходиться, окажись ранение проникающим в плевральную полость. Дело в том, что у собак в отличие от людей правая и левая плевральные полости сообщаются между собой. Поэтому если дегермитизировать одну полость – автоматически дегермитизируется и другая. Воздух атмосферы, устремляющийся через раневой канал в одну полость, попадает и в другую. Давление в них, изначально отрицательное, становится положительным и быстро нарастает. Оба лёгких, правое и левое, сдавливаются, из-за чего вдох становится неэффективным, и животное погибает – от острой асфиксии (дыхательной недостаточности).
Слава Богу, ранение было непроникающим, это и спасло собаку.
Но один изуверский поступок Вовки оказался последней каплей и решил всё. Продолжая денно и нощно мечтать о том, как бы ещё досадить Пашалвону, Вовка подумал: а неплохо было бы помазать ему скипидаром под хвостом, вот бы носился… как ужаленный – умора была бы. Только как это осуществить? – тот за своим забором практически недосягаем: на расстоянии не помажешь, а приблизишься – руку оттяпает.
Мысль о скипидаре Вовку не покидала. Он говорил сам себе вслух: «Ладно, будем кумекать, как это сделать, чтоб было с гарантией и покрасивше. А пока на каком-нибудь объекте, например, на козе – из числа тех, что сидят на колышках и мирно пасутся в канаве вдоль линии, – надо опробовать, не выдохся ли скипидар. У коз как раз хвосты задраны кверху и вся панорама наружу, будто специально кто-то постарался нам в помощь.
А и действительно, – продолжал Вовка свой монолог, – это очень облегчает задачу: идёшь мимо – мазнул – и, как ни в чём не бывало, пошёл дальше. Отошёл – и наблюдай со стороны. Если даже кто-то и спросит, чего, мол, коза выбрыкивает как скаженная? это ты ей что-то там сделал? – ответ готов: вы что! это не я, я тут просто стою, нужна мне ваша коза как зайцу стопсигнал... Так что проделать всё это – никакого труда не составляет. И опасности – никакой: коза не укусит. Да, непременно надо помазать, и сегодня же, чтоб если уж и рисковать с Пашалвоном, то рисковать не зря. А как потом ему помазать? – это уже другой вопрос. Может, придётся приспособить маленький кляпчик на кончик длинной удочки, обильно, не жалея скипидару, смочить его – да и помазать, когда Пашалвон будет крепко спать, откинув хвост в сторону… В общем, придумаем что-нибудь».
Стоило только в этом монологе прозвучать слову удочка, как Вовку осенило: а почему бы не поймать Пашалвона на крючок?! Как ловят рыбу. «Конечно, – бормотал Вовка в экстазе новой задумки, – вытянуть собаку из-за забора не получится (да и не та у нас цель), но что крючок застрянет у неё где-нибудь в глотке – так это как пить дать. Надо будет только грамотно подсечку сделать. И вот тогда собачечка попляшет у меня… Да, вот ещё что: наживку найти поаппетитнее, чтоб хапнул не раздумывая».
Мгновенно забыв про скипидар и пасущихся коз с «панорамами наружу», Вовка тут же принялся готовиться к «рыбалке на собаку». Он отыскал удочку с тройным крючком – что на сома – проверил крепость лески, отрезал её от удилища – чтоб оно не мешало. Наживку долго искать не пришлось. Убив из рогатки соседского голубя, он вырезал из грудки кусок мякоти, опалил пучком соломы, чтоб вкусно пахло, нанизал на крючок – и со словами «ну а теперь ловись, рыбка, большая и маленькая» пошёл на своё чёрное дело.
Конечно же, голодный Пашалвон хапнул приманку мгновенно – ещё бы, такой вкусный запах! Он не успел распробовать её, как Вовка сделал «грамотную» подсечку. Пёс почувствовал железо крючка, завёрнутое в мясо, и, мотая головой, старался избавиться от него, да было поздно – острия вонзились в язык и нёбо. Животное поняло, что попалось, и запаниковало. Взывая к помощи, оно громко, тревожно, жалобно испускало одновременно и тонкий пронзительный визг и грубый гортанный бас. От этих звуков стало жутко даже самому Вовке, отпетому живодёру.
«Дело пахнет керосином, – оценил он сложившуюся ситуацию, – надо рвать когти, пока не поздно, а то застукают, тогда туго придётся…» Он спешно привязал свободный конец лески к штакетине и смылся. Убегая, сокрушался, что недонасладился собачьими муками, ради которых, собственно, всё и затевал, – процесс созерцания экзекуции пришлось срочно прекращать.
Когда Лука и Тытяна выскочили, никого не увидели – успел-таки скрыться негодный мальчишка. Пашалвон метался на крючке и испускал душераздирающие крики. Хозяин буквально вырвал крючок из пасти своего любимца. Раздвинув собачьи челюсти, Лука сразу увидел, в каком месте он застрял, схватил его пальцами и, крепко зажав голову несчастного животного подмышкой, сделал несколько характерных движений, подобных тем, которые делает каждый опытный рыбак, когда снимает с крючка крупную рыбу. В то же самое время Тытяна держала Пашалвона сзади, навалившись на него всей своей субтильной массой, – чтоб не вырвался.
Благодаря этим решительным и слаженным действиям Пашалвон был освобождён. Измученный он убежал и спрятался в будке, а Лука, выложив на ладонь извлечённый из пасти конгломерат – крючок с насаженной на него приманкой – укоризненно качал головой и что-то шептал, причём шептал злобно-презлобно, должно быть проклинал того кто это сделал.
Он был перепачкан кровью, которой было так много, будто тут зарезали кабана. И неизвестно было, где тут собачья кровь, где человеческая. Да, именно так, человеческая тоже, потому что Пашалвон, когда Лука манипулировал у него во рту, покусал своего спасителя-благодетеля, не со злости, понятно, а чисто рефлекторно.
Тытяна горестно всплескивала руками, пока Лука не прикрикнул на неё: «Хватит тут крыльями хлопать, ходишь да кудахчешь, и весь из тебя толк. Сбегай лучше, достань где-нибудь молока. Потому что сегодня он ничего плотного глотать не сможет, а силы поддержать надо – вон, сколько крови потерял… бедолага…»
Тытяна помчалась на улицу «Чайковского», к Томилихе, державшей корову, и купила пол-литра молока, что по тем голодным временам считалось неслыханной роскошью. Но раз собаке надо, какой может быть разговор! – тут уж хозяева не скупились, последнее, бывало, отдадут.
Несмотря на свежие раны во рту и только-только остановившееся кровотечение Адлер-Пашалвон вылакал молоко мгновенно, без передышки. Облизывался, вилял хвостом, зазирал Тытяне в зрачки – просил ещё – но Тытяна сказала: «Нема. Хорошего потрОшку (понемножку). Завтря, може, купим щё, а сёдни – не, бо воно ж не задарма...» Пёс понял и отстал от неё.
Завтра, однако, ничего покупать не пришлось: у Пашалвона открылся понос. Лука прокомментировал это событие так: «Молоко, видать, было слишком жирное, Томилиха впопыхах не успела разбавить его водой. Собака к такой роскоши не привыкла, тем более на пустой желудок. Потому и дрыщет – с непривычки». Через пару-тройку дней раны начали подживать, а вскоре и вовсе зажили – на собаке как на собаке... Вот только понос никак не проходил, даже не столько понос, сколько тенезмы, ложные позывы на низ. В связи с этим Лука решил отпустить Пашалвона на волю.
В те времена слободские простолюдины собак к ветеринарам не водили, и моды такой не было. Тем более дворняг. Если животное заболевало – его просто отпускали на все четыре стороны. Считали, что собаки лучше любого ветеринара знают, чем и как избавиться от болезни. В природе, мол, существуют лечебные травы «собачьего профиля», вот они ими и лечатся, надо только не мешать им, то есть не держать взаперти, потому что травы эти под носом не растут, их разыскивать надобно. Не препятствовать, в общем. Пусть бегут в поля. Вылечатся – вылечатся, а не вылечатся – значит, не вылечатся. На нет, как говорится, и суда нет.
Пашалвона отпустили. Ночью Лука открыл калитку, и тот убежал. Причём убежал с удовольствием, как будто этого и ждал. Прошло две недели, а Пашалвона всё не было и не было. Лука и Тытяна начали уже, было, робко подумывать, не околел ли он где-нибудь там. Но тут же, параллельно, какое-то подспудное чувство нашёптывало им, что нет, не околел.
Как бы то ни было, калитку на засов не запирали – лишь притворяли для видимости – вдруг придёт. Калитка открывалась вовнутрь, и стоило чуть надавить на неё с улицы – и ты во дворе. Как-то после душной ночи, выйдя ещё затемно глотнуть кислорода, Лука увидел Пашалвона. Живого и невредимого. Он виновато подошёл к хозяину, нюхнул его в области икроножной мышцы – словно бы отдал долг вежливости – покрутил хвостом и отошёл к будке. А когда Лука со словами «что-то мало радости у тебя, дружочек, столько не виделись…» попытался приблизиться к нему, поспешно залез в будку – спрятался.
Хозяева никак не могли понять такого необычного поведения животного. Тытяна предположила, что отвык – ведь прошло больше полумесяца, как не было дома, а точнее – семнадцать дней. На что Лука ответил: «Да нет, ничего он не отвык, не надо мерить собаку людскими мерками, тут что-то другое, а вот что – не пойму».
Но всё прояснилось через несколько часов. Прибежала с выпученными глазами Карпенчиха, соседка Лёньки Пылюцкого – Лука как раз пасынковал виноград – и с ходу спросила: «Слухай, Лука, твий собака вдома (дома)?» – Лука в этом вопросе почувствовал что-то неладное и, чтоб выиграть время на обдумывание ответа, в свою очередь спросил: «А что такое? При чём тут моя собака?» – Карпенчиха нетерпеливо прервала: «Не, ты скажи спочатку (сначала), вдома чи не?» – Лука недоуменно ответил: «Конечно дома, где ж ей быть. Раз я дома, то и собака дома. Вон, в будке сидит, глазами зыркает, полюбуйся на неё…» – «И никУды не втикав (и никуда не убегал)? – «Нет, никуда. А что?»
Карпенчиха не торопилась с ответом, она как-то сникла, кисло произнесла «гад твойий морди (гад твоей морде)» – возглас, часто употребляемый на Кизияре для выражения разочарования и досады, – и только потом рассказала, уже без всякого энтузиазма, что путеобходчик Горбань нашёл в канаве хлопца, Вовку Манька, с перегрызенным горлом. Тот вчера к вечеру, по холодку, пошёл выливать сусликов, чтоб зажарить на ужин, – и не вернулся. Наступила ночь, а ни Вовки, ни сусликов... «Ны груш ны мишка, ны осла ны посла – щез, як ото скрозь землю провалился», – сокрушалась сердобольная соседка. А сегодня вот… нашли... мёртвого. Мать прямо волосы на себе рвёт. Ещё бы, горе такое... Врагу не пожелаешь.
Версия о том, что Вовку загрызли одичалые собаки, сомнений не вызывала. Их там, за оградой Военстроя, целые стаи бегают – наслаждаются запахами, идущими от солдатских кухонь, слюнки глотают. Раздуть сенсацию насчёт причастности к вовкиной смерти Пашалвона, как видим, не получилось – у того алиби. «Кажуть, шо й Хвылонова Сильва там», – поведала Карпенчиха. – «Ну, так тебе и карты в руки, беги к Филону, узнавай, чего стоишь, рассусоливаешь, время только даром теряешь», – оживился Лука. – «Та я зразу хтела (хотела) до Хвылона, – призналась Карпенчиха, – але Лёнька Пылюцкий переконав (переубедил) миня: бижи, каже, перш за усё до Луки, спытай, мов, нащёт ихнёго Пашалвона. Бо то такой ведмедь (медведь), шо луче йому не попадаться. Скорей всёго вин й перегрыз хлопцови (парню) шыю. От я и прибегла узнать…» – «Нет-нет, наш „ведмедь“ на месте, как ты убедилась, – показал Лука в сторону будки, – напрасно бежала. Бедная, аж запыхалась».
Да, одичалые голодные собаки – это ужасно. Это страшнее, чем волки. Спасу от них нет. Это – как стихия, как цунами. Теперь до Луки дошло: и кто был перманентным мучителем Адлера; и кто поймал его на тройной крючок (что на сома); и отчего в данную минуту у Пашалвона такой виноватый, словно побитый, вид; и почему он вернулся домой именно сегодня; и даже почему прибежал ночью, а не днём. Всё прояснилось в одночасье. Что и говорить, собаки – умные существа…
Догадки Луки были так ужасны, что он боялся признаться себе в том, что они и есть правда. Тытяне он не открылся, какие мысли на тот момент роились в его голове. А она сама не сообразила.
Одичалых бесхозных собак, нюхавших на задворках Военстроя аппетитные запахи солдатских объедков, принялись было отстреливать специальные службы, но, говорят, после первых выстрелов те разбежались в разные стороны. Потом якобы вновь сбежались – с тем чтобы передислоцироваться куда-то в другое хлебное место, за пределы Кизияра.
------------------------------------