Был у меня друг Борис.
Дружили мы с юных лет и жили в одном доме, в одном подъезде.
Я-то технарь по жизни, а Борис – художник.
В Советское-то время друг мой плакаты, лозунги рисовал, в кинотеатрах афиши малевал. И всегда был чем-то недоволен. Как выпьет, начинает свою работу проклинать, халтурщиком себя клеймить. А как о творчестве начнёт говорить, так, бывало, и заплачет пьяными слезами.
И хочу я вам рассказать, как мой друг Борис последний год своей жизни прожил и как умер.
Много лет уж мы с Борисом были на пенсии. И за все эти годы он о творчестве и не заикался. Но вдруг что-то случилось с моим другом. Как-то говорит он мне: «Хочу, старик, в искусстве свой след оставить».
Я поначалу и не обратил внимания на эти его странные слова. Но стал я замечать, что Борис ни о чём другом не может говорить, как только о каких-то картинах, которые он непременно должен нарисовать, и о своём следе в искусстве. И так он надоел мне этими своими фантазиями! Ну, думаю, что-то с головой случилось у моего друга – спасать его надо!
И стал я его уговаривать, доводы приводить всякие. Говорил ему: «Одумайся, Борис, вспомни, сколько лет-то тебе, о каком ещё следе можно мечтать в такие-то годы, живи спокойно».
А Борис твердит своё: «Обидно мне, старик: умру скоро, и памяти обо мне никакой не останется. Но нет, ещё успею я что-нибудь создать – чувствую в себе силы!»
Не знал я, есть ли у моего друга талант – не специалист я оценивать искусство-то. Но даже если и есть, думаю, поздно уж затевать что-то: ушло время. Да и в могилу могут свести такие затеи!
Говорю Борису: «Ну, допустим, ты и успеешь нарисовать с десяток хороших картин, но кому они нужны-то будут. Да и интереса сейчас нет ни у кого к картинам-то. Ты посмотри на своих детей и внуков и скажи честно: нужны им будут твои картины, оценят они твоё творчество, заметят они твои следы в искусстве?»
Борис слушал меня и вроде бы с чем-то и соглашался, но стоял на своём: «Если следа моего в искусстве не будет, то получится, что и жизнь свою я прожил зря».
Жаль мне было Бориса, но как помочь ему – не знал. А он осунулся, глаза воспалённые, нервным, обидчивым стал, с утра до вечера сидит за мольбертом, что-то рисует, но никому не показывает.
Как-то зашёл к нему. Он сидит перед мольбертом с кистью в руке, опущенной головой, и, как мне показалось, плачет. Пригляделся я, и действительно: слеза течёт по щеке. Удивился я, успокаиваю друга, тормошу его. Говорю: «Да плюнь ты, Борис, на эти картины и след этот долбаный – в могилу ведь себя сведёшь! Ну вот нарисуешь ты картины-то, след какой-то в искусстве оставишь, и похвалят тебя, и даже дети твои немного погордятся тобой, но ведь пройдёт какое-то время, и забудут и тебя, и твои картины. Пойми, это уж закон такой. И политиков забудут, и учёных известных забудут, и артистов популярных забудут. Многих уже и забыли, и следы их стёрлись – не разглядеть! Да и художников-то, собратьев твоих, которые следы в искусстве оставили, мало уж кто и помнит. Поспрашивай молодых-то, знают ли они Репина, Сурикова, Левитана. Уверен я, что многие из молодых-то задумаются и промолчат. Так о чём плакать-то?»
Борис слушал меня внимательно и даже головой в знак согласия кивал, но продолжал плакать.
Ну, думаю, это уж какой-то старческий маразм у моего друга. И решаюсь на последний довод, говорю: «Но ведь когда ты, Борис, умрёшь, то уж и безразличны будут для тебя дела твои земные, и уже не сможешь ты знать ничего о земной-то жизни. О чём же беспокоиться-то?»
И пожалел я, что напомнил ему о скорой смерти. Совсем уж Бориса развезло – в истерику впал.
С трудом успокоил я друга. И думаю: «Нет, надо как-то спасать Бориса. Это у него уж не просто старческий маразм, а какое-то психическое заболевание».
И решил я поговорить о здоровье Бориса с кем-либо из его близких.
Нравился мне один из внуков Бориса, восемнадцатилетний парень, весёлый, открытый, вежливый. И вот делюсь с ним своими опасениями по поводу здоровья его деда. Говорю: «Федя, ты замечаешь, что дед твой в последнее время как-то странно себя ведёт – помочь ему надо бы».
А Федя ухмыльнулся и говорит: «Да ничем моему деду уже не поможешь – крыша у него съехала: на каком-то следе в искусстве свихнулся! Квартиру всю завонял скипидаром, комнату свою захламил, красками запачкал, потом после него и не очистишь!»
Удивился я: парень-то, вроде бы, неплохой, но каким-то уж слишком бесчувственным оказался. Но решаюсь ещё вопрос задать: «Федя, а картины-то дедовы после его смерти хранить будешь?»
Федя поморщился: «Ну уж нет, такой мазне место только на помойке! Хотя, быть может, и оставлю себе одну – ради хохмы».
Сказал это Федя и вышел из комнаты.
Появилась у Бориса ещё одна странность: стал копить деньги на свои похороны. Третью часть пенсии Борис откладывал на своё погребение.
Не раз я ему говорил: «Глупостями, Борис, занимаешься. Не переживай, похоронят тебя твои близкие, вон их сколько у тебя – сбросятся и устроят тебе достойные похороны. Да и любят у нас хоронить-то. Живому-то человеку не очень-то и помогут, а для мёртвого деньги всегда найдут: и похороны организуют, и поминки, да ещё и памятник какой-никакой поставят».
Но не слушал меня Борис, своё твердил: «Не хочу, старик, обременять своих близких расходами, и так им нелегко живётся. Да возможно, и помянут они меня за это добрым словом».
Я же возражал: «Зря ты переживаешь, Борис, похоронят тебя твои близкие на свои деньги – никуда не денутся! А можно и за небольшие деньги похороны-то организовать. Вон в телевизоре рекламу всё показывают: «Похороны за 4500 рублей по благословению епархии».
А Борис мне с горькой усмешкой: «Нет, старик, за свои деньги-то надёжнее будет. И не нуждаюсь я ни в скидках, ни в благословениях».
И вот уж и не знал я, как и помочь моему другу. А иногда думал: «А быть может, и прав Борис: успеет он нарисовать свои картины, и попадут они в музеи художественные, купят их богатые коллекционеры, и оставит мой друг Борис память о себе и свой след в искусстве. Да и денег скопит на свои похороны».
Вот и умер мой друг Борис.
Был я и на его похоронах, и на его поминках. Речи слушал красивые о моём друге.
Говорили о Борисе как о добром, отзывчивом человеке, примерном семьянине. Но что был он художником, творческим человеком, не вспомнили. Хотел и я поминальные слова сказать о друге, но не решился – не мастер я говорить публично-то.
Как-то ковыляю я мимо мусорных баков и вижу: подростки упражняются в бросках пустыми алюминиевыми банками из-под пива. И мне интересно стало, какие же они мишени избрали для своих упражнений. Подошёл я поближе, и то, что увидел, так поразило меня, что сразу и не поверил глазам своим. У мусорных баков стояли картины моего покойного друга Бориса.
Я был возмущён и потребовал от подростков прекратить вандализм. Но подросткам и самим уже надоело такое развлечение, и они с гиком и свистом удалились.
Картины представляли печальное зрелище: холсты на подрамниках разорваны в клочья, краски осыпались, на одной из картин написано нецензурное слово. Спасать было нечего!
И я вспомнил Федю: а ведь сдержал он своё обещание, выбросил дедовы картины на помойку!
Выбрал я картину, пострадавшую меньше других и унёс её домой.
Картина моего друга Бориса висит на стене в моей комнате.
А что изображено на картине, мне трудно понять – краска местами осыпалась, да и не специалист я в искусстве-то.