Проснувшись утром и найдя себя в зеркале, он увидел немолодое унылое лицо с угреватым носом и впалыми, тёмными глазницами, из которых смотрели усталые, потухшие глаза. Волосы седыми неопрятными протуберанцами обрамляли увиденное. Он долго теребил заросшие щетиной щеки, кокетливо поворачивал к зеркалу то одну, то другую, и прикидывал: бриться ему или оставить всё, как есть? Он уже давно отвык от регламента прежней жизни, что предписывал ежедневно приводить себя в человеческий вид; теперь распорядок отсутствовал, - после выхода на пенсию, всем окружающим Он стал безразличен. И, как бы в отместку на людское безразличие, всё сущее перестало интересовать его. Он мог днями не вставать с постели, или встав, не застилать её; он ходил по квартире в трусах - подобное никого не задевало. Он месяцами не чистил башмаки и не надевал костюма, - и этому имелось вполне философское объяснение, - форма не требовалась, так как было утрачено содержание.
Разглядывая себя, он задумался: «пенсионер» - слово-ярлык в его недавнем воображении рисовал согбенного старика, вечно сидящего за подачками в очередях: в собесе, в больнице, в ожидании дармового лекарства, пенсионных денег.
В отношении других людей, он, сочувственно, мог применить звание пенсионера. Себя же, он таковым не считал! Несколько морщин на лице и седина - не в счет, - они указывали на количество прожитых лет, но никак - на упадок сил и мыслей, - так ему казалось.
В его голове по-прежнему роились высокие мечты! Он мог удивляться, подмечать незначительные детали в увиденном и обобщать; его желания не утратили накала, сделались с возрастом более тонкими, эмоциональными - как ему казалось.
Примеряясь к бритью, он вдруг вспомнил, как в первые дни своего трудоустройства, наблюдал проводы на пенсию техника их отдела, на смену которого он был зачислен. Все собрались в лаборантской, стол накрыли из домашних припасов, выставили спирт. Понимая свою косвенную сопричастность к тому, что этого человека выпроваживают с работы, он был смущен и растроган. Присмирев, сидел тихо и жадно впитывал впечатления. Его душа испытывала трепет, хотя он не мог дать этому внятного объяснения. Неподдельный драматизм происходящего, еще не мог развеять эгоизма молодости.
Он виновато смотрел на загорелое и мужественное лицо новооформленного пенсионера и недоумевал: «Ему наверное не хочется уходить с привычной и знакомой работы, от друзей, - с кем проработал почти всю жизнь... А с другой стороны - какая несправедливость! Пенсия, - аж, сто шестьдесят рублей! Свобода и деньги этому старику! А мне? Сто пятнадцать, и вот сиди тут, за забором, под надзором начальства, кошмарных сорок лет! Нет в этом справедливости! - думал он тогда... Молодым надо давать пенсии! Столько соблазнов! А когда ты стар, - только и остаётся, что работать!»
Но его сорок трудовых лет пролетели незаметно, и сейчас, оформив пенсию, он с горечью утвердился в своем давнем мнении: «Свобода нужна молодым! Что ему эта свобода? Зачем ему эти нищенские деньги? Когда опытен, - работать бы и работать!»
Ему вспомнилась давняя мудрость, что прошамкал один монах беззубым, слюнявым ртом: «В жизни, одна единственная цель - получать удовольствие от трудов праведных, ибо кто покажет, что будет после тебя?»
Он помнил своё отвращение от кривых губ монаха, и недоумевал: «Как такие здравые мысли пролезли сквозь эти корявые, одрябшие врата? Да, только то, что оставишь и будет показывать, что останется после... тебя...»
Он часто повторял потом: «...что будет после тебя...», «...что будет после тебя...», «кто покажет, кто покажет» - так ему это врезалось в память... «Мы сожалеем о том, что не увидим, как всё будет развиваться после нас, и как мало думаем, что будет напоминать о нас?!»
Теперь, стоя в ванной перед зеркалом, никому не нужный, но совершенно свободный, он, в собственных глазах казался самодостаточным - его сознание не занимали никакие дурные мысли и мелкие заботы. Это давало возможность до ничтожных долей грамма сосредоточенно прочувствовать любое проявление бытия. Настало время думать о высоких материях, о звёздах и космосе, о смысле жизни, о призвании человека и Боге... Почему нет? Он теперь мог позволить себе задуматься обо всём, что встречал в реальности, мог отметить значимость события и оценить свою реакцию на осознанное или прочувствованное.
Это обстоятельство намекало на особую степень его свободы, на особое поведение, сходное по смыслу служению чему-то или кому-то. Именно -- намекало... «Так, - наверное, - люди отрешаются от всего земного!» - сделал он вывод, но он не причислял себя к набожным, и в монахи подваться не собирался.
В теперешней его ситуации, он жил для самого себя, и это состояние пьянило и одновременно печалило его. Слишком велика оказалась жертва - служение самому себе казалось ему неестественным и недостойным делом; как если бы мощный и производительный механизм отдельно взятой машины, обеспечивал бы лишь свою работоспособность, - не производя ничего сверх этого... Он подсознательно искал дело, думал, чем себя занять...
От раздумий и разглядывания себя, ему пришла в голову едкая мыслишка: простоять некоторое время, ополоснуть лицо небольшой порцией тёплой воды и, не сбривая неровную щетину, выйти... «Заметит ли жена? Что скажет? Наверное, это: - Ты с ума сошел? Собираешься так выйти на улицу? Пойдёшь людей пугать? - именно так и скажет! Она по-другому не умеет... - Он сделал гримасу самому себе, надул щеки и наморщил лоб».
Эта мысленная сценка его развлекла. Он стал прикидывать другие варианты реакции жены на его поступок, пытался представить её позу, жесты. Её лицо, в то время, как она будет всё это произносить. Он давно уже отвык от уважительного отношения с её стороны, не обижался на бесконечные упрёки, издёвки по любому поводу. Он пропускал обидные шутки мимо ушей, понимая, что возмутиться - значит, обеспечить себе бойкот на неделю.
Раньше он не придал бы значения, ушел на роботу, - и всё! В теперешней реальности это было невыносимо! Он даже испытывал себя, удивляясь своему же терпению и той степени раздражения, до которой докатился когда-то любимый им человек.
Он вдруг подумал, что и он уже давно не любит свою жену, но терпит её желчное отношение к себе из сочувствия к её непониманию скоротечности и безвозвратности жизни, не более...
«И всё-же, смешно бы прозвучало, - не успокаивался Он, - «пошёл людей смешить»! Кого? И кому я нужен? Надо мной даже смеяться никто не будет!»
Испытывать правдивость своих предположений он не стал, и насладившись собственной догадливостью, криво ухмыльнулся и потянулся за баллончиком с пеной.
Он выпятил вперёд подбородок и еще раз всмотрелся в своё отображение. Щетина отросла незначительно. Не сплошняком, - как в лучшие годы, и не иссиня-чёрная, а серая, седая, что кучковалась островками. «Щегольнуть такой бородой не удастся - точно! - подумал он». Да, и вид у него с этой щетиной делался старческий, - не по-годам, - жена, всё-таки, была права.
Он смахнул с гладкого пластмассового колпачка большую, дрожащую каплю воды, не желающую растекаться по белому матовому пластику, взболтал баллон с пеной и выдавил на свою бледно-розовую ладонь белоснежную пирамидку. В прошлый раз, когда он поленился встряхнуть баллон, на ладошку брызнула жидкая молокообразная струйка... тогда его передёрнуло от мерзкого намёка - напоминания о грехах юношеского полового созревания.
«Вот удивительно! - вдруг вспряло в его сознании, - с каких пор она стала так ревностно относиться к моей внешности?» - молча вопрошал он.
Он мысленно задал этот вопрос неказистому отражению, опустив от неразрешимости вопроса руку с горкой ослепительно-белой пены.
Отражение не отвечало, лишь устало глядело прежним не мигающим взглядом из-под тяжелых покрасневших век.
Он еще раз всмотрелся в своё лицо. Щетина рельефно отсвечивала белыми штришками на скулах и подбородке... «Это потому, что я уже совсем стар! Я, в общем-то, никому не нужен... Да, да, - именно! Никому... Раньше ревновала, а теперь? Кого ревновать? Это бородатое чмо?» - и он скорчил страшную рожу. «А вот сейчас, она кинулась об мне заботиться!.. Только зачем ей это надо, если мне уже самому всё равно, как я выгляжу?»
В этих словах была только часть правды. Ему еще очень хотелось производить впечатление на окружающих, - надо было найти подтверждение своей «сексуальной привлекательности», - вспомнил он выражение из телевизора... Он еще засматривался на женщин, подмечая, как много появилось среди них молодых и симпатичных, и как мало стало тех, кто хоть случайно, останавливал на нём свой взгляд. Иногда его это так мучило, что он шёл по улице, и со щенячьей надеждой вглядывался в женские лица, желая увидеть в них хоть тень внимания, совсем чуть-чуть...
С другой стороны, он даже в смелых своих фантазиях не допускал возможности пускаться в рассуждения о реальной связи с какой-либо женщиной, помимо жены... Он понимал всю несостоятельность такой связи, возможной исключительно на откровенной корысти, лицемерной игре в любовь, так как он ощущал ту пройденную жизненную дистанцию, которая вымотала его силы, отняла энергию «химических реакций его организма, продуцирующей феромоны»...
Он уже привык больше думать и наслаждаться фантомами своего сознания, чем действовать, завести интрижку на стороне, - а это убивало саму основу страсти... лишало её зацепок взаимности.
Перебрав старые, наболевшие мысли, он сбросил оцепенение, еще раз обреченно вздохнул, и принялся размазывать по шершавым щекам мыльную пену. Пена ложилась плотным гладким слоем, скрашивая неровности кожи и заполняя складки. Сначала он нарисовал себе белоснежно-седые бакенбарды, и стал похож на лорда из английской книжки, затем закрасил подбородок, часть щёк, подвел пену к краю губ и крыльям носа, усилил рельеф усов дополнительным валиком. Из «лорда» получилась симпатичная физиономия Деда Мороза.
Таким он себе нравился больше.
-- Слышь, Тань! Может, бороду отрастить? - крикнул Он жене в приоткрытую дверь.
-- Не дури! - категорично ответила жена. - Давай, умывайся быстрее, да садись завтракать, - мне некогда!
Он воздел глаза к небу, искусственно нагоняя обиду. Даже в таком пустяке, никакого понимания! - подумал он и принялся соскребать дедморозовскую бороду одноразовым станком.
-- Вот видишь! - одобрительно сказала жена, когда Он вышел из ванной комнаты. - Так на тебя хоть смотреть можно без страха! Тебе надо бриться регулярно... и мыться, и бриться! Нельзя опускаться так...
«Опуститься мне уже некуда! Превратился в тряпку: ни характера, ни смелости, ни желаний...» - с раздражением подумал он.
Сидя за завтраком, он отрешенно жевал кусочки хлеба, перемежая хлеб с кусочками омлета и думал о жизни. Получается, - никто не считается с его желаниями: всё, что нравится ему, подвергается насмешкам! Почему он должен делать всё так, как она считает нужным?
Вначале совместной жизни он старался всячески угодить жене - это была их общая, обычная забота о детях, - вот тогда он начал подчинятся её взглядам на целесообразность. Затем, - половину жизни отняла работа, без которой не прокормить семью - и тут целесообразность; но вот, дети уже выросли, и сами заботятся о себе, работа ушла в прошлое; от любви не осталось и следа, страсть утихла...
Всё произошло само по себе, и по сути, - нет уже никакой целесообразности в их союзе, кроме привычки! Форма и тут лишилась содержания. Их уже ничего не связывало, кроме многолетней привычки терпеть друг друга и нудно исполнять всё, по привычному, отработанному годами распорядку...
Он удивился своей смелости: тому, что ему пришла в голову эта крамольная мысль - подвергать сомнения правильность их сосуществования... Но надо признать это! Надо проговорить себе эти мысли, чтобы взвесить их на правдивость! Не имея аргументов возразить - признать тот факт, что нет уже ничего общего, нет влечения, - уж не говоря вовсе о страсти, - её давно нет; сама мысль о физической близости с женой казалась грязным, низким проявлением, сродни насилию... «Вот было бы здорово вывалить вслух свои мысли жене, произнести всё то, о чём я думаю!
Катастрофа! Не дай Бог во сне проговориться! - усмехнулся Он такой возможности, и жена тут же спросила:
-- Чему ты ухмыляешься?
Он вздрогнул, мельком подумав, что «Может он что-то всё-таки выпалил вслух, и не заметил этого? - успокоил себя: - Нет, нет, - не так.. »
-- Я сегодня поеду на дачу!
-- Что это ты вздумал?
-- Поеду на автобусе, - капризно пробурчал Он. -- И собери мне с собой чего-нибудь...
-- Что, опять машина сломалась?
Она бросила на него внимательный, изучающий взгляд, и добавила:
-- Езжай на чём хочешь, сумку я тебе уже собрала!
«Опять этот категоричный тон! Вот! - её не интересует, - «Как»? - и, - «Зачем»? Я еду на автобусе, ей - всё равно! Вот про машину спросила... И почему «опять»? Когда это она «ломалась»? Считает, что я капризничаю...»
-- Дел у меня никаких особых нет, да и не может быть... Ты знаешь! Так только, -деревья подрезать, да цветы после зимовки открыть. Чего машину ради этого гонять? - оправдываясь, и ненавидя себя за малодушие, произнес Он.
Но жена к его словам осталась равнодушной.
-- Я собралась делать уборку. Ключи возьми, вдруг мне прийдется уйти в магазин? И телефон не забудь!
Он долго стоял на остановке, оторопело озираясь, чтоб увидеть расписание, и обнаружив лишь пустую разграфенную жестянку с оранжевой буквой «А» в уголке, решил ждать автобуса наудачу. Он вглядывался в поток машин, высматривая из движущейся грязной массы автобусы, в надежде определить тот, что в сторону Ново-Огарёвки.
Две пожилые женщины на скамье, за его спиной, без умолку разговаривали с третьей, стоящей рядом. Он не вслушивался в смысл их беседы, однако их беззаботность его несколько озадачила. Похоже, что они лишь для разговора здесь и собрались, или их автобус «уже давно ушел»... Он хихикнул своему каламбуру, однако, улучшив момент, когда у собеседниц возникла редкая пауза, спросил:
-- Извините, автобус на Ново-Огарёвку скоро будет?
Свой вопрос Он специально построил так, будто никто и не сомневается, что остановка именно здесь, - и осталось выяснить лишь детали...
Лица женщин вытянулись от смешанного чувства удивления и оторопи. Так бывает, когда человеку, удобно усевшемуся на скамейку в парке, сообщают, что она покрашена... Он понял, что его вопрос прозвучал как всамделишный каламбур, - надо бы догадаться, что остановки тут давно нет, а тётки собрались здесь просто поболтать, - и он, мужик, не нашел лучшего способа поприставать к бабам, как сморозить глупость, и вот-вот грянет хохот, или что-либо похуже, - но женщины оказались великодушны:
-- Ой, мужчина, - озабоченно запричитала одна, восприняв вопрос всерьёз, - так отсюда они не ходють... вам на автовокзал надо идтить... это раньше они здесь останавливались, а сейчас ходють только с автовокзала!
-- Вот как... - смутившись, промямлил Он, и желая скрыть свою неосведомленность сморозил еще большую глупость: - И давно они, вот так...
Он хотел сказать «не ходють» - но это было бы полным издевательством, - его приняли бы за хама, но никак не за сумасшедшего, поправил себя:
-- Давно они ходят... с автовокзала? - он почувствовал, как краснеет.
-- Так... - вновь поперхнулась смехом та, что запричитала и не смея выговорить ни слова, чтоб не заржать, просительно протянула ладонь к другой тётке, - в платке, - за ответом, как просят валидол при сердечном приступе. Та же, многозначительно молчала, ехидно воззрившись вдруг на Него, как на чудо; как смотрят на читающих стишок детей, - с миной снисходительного умиления. Через пару секунд, не получив ответа, первая тётка вернулась взглядом и выдавила:
-- Так, с позапрошлого лета, кабыть... И-и-и-и-эха-ха-ха! - и визгливо залилась смехом, не выдержав этикета.
-- Вот как... - уязвлённо повторился Он, понимая идиотизм, в котором оказался, - ... я не часто езжу, - зачем-то добавил он, и кивнув в знак благодарности сердобольной женщине, зашагал прочь.
«Во, - глупец! Во, - попал! Такого дурака сморозить! - Он всё понял, - его доводы о том, что автобусом добраться проще - дали первую трещину! - Да, какую трещину?! - полный крах... Жить в городе тридцать лет, и оказаться в роли инопланетянина! Да, - нет! В роли городского сумасшедшего! Видела бы меня сейчас жена! Опять бы начала ехидничать, подняла бы на смех...»
«Может, «ну его нах..» - эти «капризы»? - озарила мысль, - ведь гараж и автовокзал в одном месте... - идти до них было одинаково: что в гараж, что на автовокзал?»
Он было дрогнул в душе, решив вернуться домой. Можно взять ключи от гаража, поехать как обычно, на машине... Но, что-то в нём противилось этой сиюминутной слабости. Протест вынуждал к действию. «Ходють! - едрёна вошь!» - повторил он про себя, - «Ходють! - надо же, как ёмко, как своеобразно! Ног нет, но перемещаются, - не человек же, не собака, - а бегут, стало быть - «ходють»! Ха-ха-ха... - ржал он над сволочными тётками, над собственной глупостью, над своим капризом, и тем уроком, что неотвратим в таких случаях. - «Ходють!» «Они оттуда ходють уже..». хрен знает когда! «Ходють...»
Его распирало внезапно накатившей веселостью, внутри проснулся упрямый чёртик и тянул за собой... «А-а-а!.. Я тебе говорила-а!..» - ему представилась ехидная ухмылка жены, вернись он за ключами от гаража, - «вечно ты ерунду какую-нибудь придумаешь! Лишь бы сделать наоборот?!»
Он обреченно вдохнул весеннего, с запахом утреннего морозца, воздуха. Он не доставит удовольствия иронизировать над собой. Хотя во всём его прежнем бытии уже что-то сломалось, - он это чувствовал! Сломалось привычное и надуманное, - с ожиданием автобуса, с этими ехидными тётками-сплетницами, с сонным теплом его объёмного уютного дивана, оставленного там, в панельной многоэтажке, и весенним веселящим морозным воздухом...
Что-то неуловимое дзинькнуло и поменяло в нём нутро. Он ощутил это из окружающего пространства. Реальность оборотилась жизненным зеркалом и отразила в его образе черты маразма и наступающего слабоумия.
Он вдруг сделался злым, наглым и одновременно с этим, - без причины весёлым. Он шел по улице города с улыбкой на лице, удивляясь всему, что попадалось на пути...